Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
192

ПСЕВДОИСТОРИЧЕСКАЯ ЭПИСТОЛОГРАФИЯ

1

В античную биографическую традицию наряду с жанрами биографий и исторических сочинений входит обширная литература писем. До нас дошли целые эпистолярные сборники, носящие имена знаменитых людей Греции начиная с VI в. до н. э. — поэтов (Еврипида), ораторов (Исократа, Демосфена, Эсхина), философов (Пифагора, Сократа, Диогена, Гераклита и др.), полководцев (Фемистокла и др.) и правителей (тиранна Филарида, Филиппа Македонского и др.). В этих сборниках раскрыты перипетии жизненных ситуаций, в которые попадают их авторы: странствования Фемистокла в изгнании, бродяжничество Диогена, суд над Сократом, путешествие Гиппократа к Демокриту и т. п. В них воссоздается нравственное лицо пишущего, мир его интимных настроений и будничных поступков: гордая независимость перед сильнейшим, укоры обидчикам, утешения горюющим, заботы о друзьях и т. п. По этим письмам потомки рисовали себе внутренний облик их авторов, и вплоть до XVII в. эти эпистолярные сборники пользовались неизменным успехом как живой памятник вкусов, настроений, личной жизни великих мужей классической Греции.

Их ценили так высоко, что в конце XVII в. они стали предметом полемики в общем ходе того спора «древних и новых», который в XVII в. охватил Италию, Францию и Англию и получил у Свифта прозвище «битва книг». Вопрос вставал о том, может ли современная культура Европы соперничать с классическими образцами, или античные каноны навеки остаются неизменной нормой. Полемика шла подчас в очень резких формах, в нее оказались втянуты Буало, Перро, Паскаль и многие другие. В Англии вызов был брошен известным дипломатом и покровителем Свифта У. Темплем в его «Очерке о древней и современной учености» (1690 г.). Влюбленный в античность, Темпль провозглашал древность лучшим критерием искусства; он ссылался при этом на басни Эзопа и письма Фаларида как на самые древние произведения этих жанров и находил в них непревзойденную гениальность. Верхом остроумия и обаятельной силы признавал Темпль письма

193

Фаларида — сицилийского тиранна VI в. до н. э., с негодованием отвергая малейшие сомнения в их подлинности: «...такая свобода мысли и смелость выражений, такая привязанность к друзьям и злоба на врагов; такое почтение к образованным людям, такое уважение к добру; такое знание жизни, такое презрение к смерти, при такой природной ярости и жестокой мстительности — могут быть выражены лишь тем, кто обладает ими. Я полагаю, что Лукиан не был способен ни писать, ни действовать, как Фаларид. Во всех сочинениях первого вы ощущаете ученого и софиста, а в сочинениях второго — тиранна и повелителя».

Темплю возражал У. Уоттон в «Размышлениях о древней и современной учености» (1694 г.). К Уоттону присоединился крупнейший филолог своего времени Ричард Бентли, который вставил во 2-е издание «Размышлений» (1697 г.) свой очерк «Письма Фаларида, Фемистокла, Сократа, Еврипида и других», где оспаривал заявление об их подлинности. После хвалебного отзыва Темпля интерес к личности сицилийского тиранна возрос настолько, что к 1695 г. было подготовлено Бойлем издание его писем, которое затем перепечатывалось несколько раз в последующие годы. В этом издании вопрос о подлинности текста оставлен открытым, мнение Бентли не было признано бесспорным. И Бентли как лучший знаток рукописных и печатных изданий греческих авторов ответил в 1699 г. четко разработанной системой доводов, которая противопоставляла субъективному эстетическому критерию Темпля новый, объективный, исторический анализ текста.

О Фалариде античность не знала ничего, кроме рассказов о медном быке, в котором тиранн казнил своих врагов. Лишь в V в. н. э. Стобей впервые говорит о его письмах. В дошедший до нас сборник входит 148 писем к разным лицам, среди которых упоминаются философ Пифагор, поэты Стесихор, Эпихарм, жена, сын тиранна, его противники и жители ряда городов Италии. По этим посланиям восстанавливаются некоторые штрихи биографии и характера Фаларида: его молодость на острове Крите, уход в изгнание, захват власти в сицилийском городе Акраганте, борьба с соседними городами.

Эти письма показывают также и внутренний облик древнего тиранна, мир его привязанностей и эмоций; Фаларид благодарит жену за верность, за то, как она воспитала сына, пока он сам скитался в изгнании: «Я полон благодарности к тебе и за себя самого и за нашего общего ребенка, которого оставил тебе, Эрифея. За себя — потому, что ты, когда я был изгнан, предпочла сидеть вдовой, чем выходить другой раз замуж, хотя многие предлагали тебе руку; за ребенка — потому, что ты была ему и отцом и матерью, ни Фалариду не предпочитая другого мужа, ни Павролу — другого сына. Вместо второго мужа ты предпочла ждать первого, вместо второго сына — спасать того, кто был зачат от первого мужа. . .» (письмо 18).

194

Он утешает друзей в скорби: «Вполне понятно, что ты сильно удручен гибелью сына, и я полон сочувствия, принимаю это как свое личное горе и печаль моя сильнее, хотя я более сдержанно переношу такие вещи, ибо не вижу смысла в безмерной скорби. Пусть в постигшей его беде служит тебе большим утешением, прежде, всего, то, что смерть его была подвигом — он пал, сражаясь на войне, затем то, что он одержал победу и удостоен судьбой самого лучшего конца и, наконец, то, что, не совершив ничего дурного в жизни, он смертью запечатлел собственную доблесть. Ведь когда хороший человек жив, то неясно, не изменится ли он к худшему...» (письмо 10).

Он угрожает врагам: «Не валяй дурака, болван Лисин, пощади свою тридцатилетнюю жизнь, не наживай врагов, пред которыми не устоит и скопище таких, как ты. Чтобы досадить мне, ты пишешь поэмы и трагедии. Берегись, как бы не стряслось с тобой чего, пострашнее любой трагедии» (письмо 47).

Внутренний мир тиранна противоречив: с одной стороны— отказ сложить с себя власть (письмо 61) и подчиняться законам, с другой стороны — признание всесилия судьбы (письма 32, 37), желание бежать от людей (письмо 34), благородная щедрость, умение платить добром за зло и не обижаться на клевету (письма 29, 72).

Бентли по античным источникам восстановил предположительную хронологию жизни Фаларида и опроверг подлинность его писем троякого рода доводами:

1. Историческими: в письмах упоминаются города, основанные много позднее времени Фаларида; в ссылках на реалии (названия сосудов и денежных единиц) забыто то значение, которое в них вкладывалось в эпоху Фаларида; письма не известны классическим авторам (Пиндару, Платону и др.)·

2. Лингвистическими: письма написаны на диалекте (литературном аттическом), на котором не мог переписываться сицилийский тиранн VI в. (в Сицилии был распространен дорийский диалект).

3. Стилистическими: в письмах немало цитат более поздних писателей (Геродота, трагиков) и философских терминов, неупотребительных в VI в. до н. э. (philosopriia, stoicheion, pronoia).

4. Психологическими: содержание разных писем противоречиво, оно не соответствует характеру тиранна. Многие письма безвкусны и бессмысленны.

Бентли отнес фаларидовское собрание к литературе риторско-софистических упражнений императорской эпохи и датировал его приблизительно I в. н. э. Под ту же категорию, пользуясь той же аргументацией, он подвел и письма Фемистокла, Сократа, Еврипида.

В жаркой «битве книг» классический филолог Бентли встал на сторону «модернистов». Его книга развенчивала слепое преклонение перед традицией и вместо восторженного энтузиазма предла

195

гала трезвый, исторически обоснованный разбор древних текстов. Далеко не сразу позиция Бентли встретила признание. Его зло высмеивали, рисовали в медном быке Фаларида, Свифт обрушился на него в «Сказке о бочке». Аишь в XIX в. его метод получил должную оценку и приложение

В XIX в. критика текста, его достоверности и подлинности делается одним из основных направлений классической филологии. Снова начинает изучаться эпистолярная литература. Конрадом Орелли подготавливается комментированное издание греческих эпистолографов, но выходит в свет в 1815 г. лишь первый том с письмами сократиков и пифагорейцев. В 1851—1858 гг. А. Вестерманн пишет очерк развития официальной и риторской эпистолографии, присоединяя к нему индекс ста шестидесяти эпистолографов и привлекая для этого все известные тогда свидетельства античных авторов. Одновременно ведется текстологическое исследование отдельных сборников. Бентлевский нигилизм в известной мере преодолевается: доказывается необходимость дифференцированного подхода к каждому памятнику эпистолярной литературы в отдельности; устанавливается подлинность отдельных писем (в сборниках Исократа, Платона). В 1871 г. Рудольф Херхер выпускает толстый том собрания греческих эпистолографов, где в введении помещены античные источники по теории эпистолярного стиля — письмовники Деметрия, Прокла и рассуждения о стиле в письмах Филострата и Григория Назианзина, а затем в алфавитном порядке публикуются письма пятидесяти двух авторов вплоть до VI в. н. э. Херхер включил в свое издание тексты самого различного рода: 1) подлинные письма поздних авторов — императора Юлиана, Синесия и др., 2) литературные письма Алкифрона, Аристэнета, Филострата, Элиана, 3) письма знаменитых людей классической Греции — Фемистокла, Гиппократа, Демосфена, Еврипида, Диогена, Пифагора и др.

Филологическая критика XIX—XX вв. доказала подложность многих из этих писем знаменитых людей (помимо тех, о которых писал Бентли), кроме того, она выяснила их отношение к известным нам литературным памятникам, вскрыла в них следы утраченных сочинений, установила приблизительное время написания и показала неоднородный состав ряда сборников 2.

1 См.: «D. R. Bentley9s Abhandlungen über die Briefe des Phalaris, Themistocles, Socrates, Euripides und über die Fabeln des Aesop. deutsch von W. Ribbeck». Leipzig, J857; G. Highet. The Classical Tradition. Greek and Roman influences on Western Literature. Oxford, 1953, p. 261—268; R. Jebb. Bentley. London, 1882, p. 1—74; I. Sandys. A history of classical scholarschip, vol. II. Cambridge, 1908, p. 401—410; S. Swift. Works, vol. X. Edinburgh, 1824.
2 Cm.: «Socratis et Socraticorum, Pythagorae et Pythagoreorum quae feruntur epistolae. rec Conr· Orellius». Lipsiae. 1815; «Epistolographi graeci. rec. R. Hercher». Parisiis, 7871; Ant. Westermannus. De epistolarum scriptoribus graecis. Teile 7—8. Programme von Leipzig. 1857—1858; I. Marx. Symbola critica ad epistolographos graecos. Diss. Bonn, 7883; R. He-
196

2

Мы можем говорить теперь об этих вымышленных письмах, как о специфической литературе, которая получила особое распространение в риторских школах I в. до н. э.—III в. н. э. и связана была с отходом школы от жизни, с ее тяготением к миру условностей и фикций. Эпистолярная литература риторских упражнений — это переделка в эпистолярную форму произведений других жанров более раннего времени — исторических повествований, диалогов, кратких изречений, хрий, апофтегм.

Эту литературу вызвали к жизни две причины: во-первых, архаистическая тенденция эпохи — прославление героев классической древности, во-вторых — проповедь кинико-стоической морали. В связи с этим неоднородна и сама структура писем: это либо сложная, обычно из нескольких писем, композиция с определенным сюжетом, приближающаяся к повествованию, к роману в письмах, либо — голое поучение, либо, наконец — импровизированный отклик на какое-либо конкретное событие — вроде тех образцов, которые сохранились до нас в письмовниках.

Как продукция риторических школ — письма воплощают в себе принцип этопеи. Этопея — это традиционный риторический способ обобщенного изображения человека. Древний оратор, произнося речь, говорил о себе как о человеке определенного склада (патриот, честный, порядочный человек и т. п.) и строил на этом свою аргументацию. Постепенно слагался штамп типизированного описания, в котором индивидуальные черты сводились к минимуму. Вымышленные письма представляют собой любопытный пример этопеи греческих риторов императорской эпохи. Поступки, чувства, слова, раскрывающие внутренний облик персонажа, ситуация, в которой он показан, и приемы выразительности в строе речи оказываются сходными для многих эпистолярных сборников знаменитых людей.

Письмо воссоздавало облик своего номинального автора, и ритор исходил при этом из близких и понятных ему нравственных норм. На материал биографии героя накладывалась схема этических требований, которые в большой степени были обусловлены популярной в поздней античности кинико-стоической моралью. Среди философских течений эллинизма кинизм ближе всего стоял к простому своду правил жизни. Киник вел нищенскую жизнь бродяги, его атрибутами были потертый плащ, котомка и посох. Он отвергал условности и не ценил того, что дорого остальным. Он враг

iпzе. Anacharsis (Philologus Bd. L (1891) S. 458—468); G. Capelle. De cynicorum epistul &. Diss. Gottingen, 1896; G. Оbens. Qua aetate Socratis et Socraticorum epistulae quae dicun-tur, scriptae sint. Diss. Monast. Qualph., 1912; L. Köhler. Die Briefe des Sokrates und Sokratiker. Leipzig, 1928 (Philologus Suppl. Bd. 20, Hft. 2); G. Niessing. De Themistoclis epistulis. Diss. Freiburg, 1929; I. Sykutri s. Epi stolographie (Pauly's Real—Encyclopédie Suppl. Bd. V, cmp. 186—220).
197

роскоши и пьянства. Он искал удовлетворения в самом себе, выше всего ставил свою независимость и шел к ней путем аскетизма.

Кинизм внес в литературу стиль серьезной шутки (spudaiogeloion) и определил развитие таких художественных форм, как диатриба, хрия, апофтегма.

Диатриба родилась из жанра философского диалога, в котором постепенно исчезала беседа и оставалась лишь экспозиция темы и одно действующее лицо. Обычными темами кинических диатриб были бедность, изгнание, автаркия3. Тот же прием инсценировки вводился киниками и в эпистолярный жанр; сочинялись письма от вымышленных лиц вымышленным адресатам на вымышленные темы4. Кинизм внес в литературу свой образ героя-мудреца. Формой раскрытия этого образа служили воспоминания учеников и записки самого философа; в них обычно входили хрии—анекдоты и апофтегмы — меткие изречения, связанные с его именем. Такими популярными героями киников были Сократ, Диоген, Одиссей, Геракл5. Сближение этики кинизма и стоицизма в конце I в. н. э. приводит к сближению художественных традиций этих школ и к широкому распространению кинических тем, образов, мотивов в литературе.

В вымышленных риторских письмах мы обнаруживаем явное влияние этой традиции. Оно сказывается уже в самом выборе персонажей-эпистолографов, в число которых в издании Херхера включено около двадцати философов, среди них такие типичные кинические «герои», как Анахарсис, Сократ, Диоген, Кратет. Оно сказывается также и в выборе мотивов, которыми окрашивается их переписка: почти в каждом сборнике затронута тема автаркии (независимости) и тема изгнания. Из сборника в сборник кочует изображение ситуации, в которой царь или тиранн предлагает свое покровительство мудрецу и получает ответ приблизительно такого содержания:

«Жизнь моя безопасна и спокойна, твоя же мне ни в чем не подходит. Человек воздержанный и бедный нисколько не нуждается в сицилийской трапезе. Все в достаточном количестве есть у Пифагора на каждый день, куда бы он ни пошел. Угождать властителю тяжко и противно для непривыкшего. Великое и верное дело — независимость. Не будет тут ни завистника, ни злоумышленника. Посему и кажется такая жизнь самой близкой к богу. Доброе расположение рождается не от любовных утех и не от яств, а от бедности, ведущей к мужеству. Наслаждения же, разнообразные и безудержные, порабощают души слабых людей, особенно те, которым ты предаешься. Ты, поэтому, предавшись этому, висишь над

3 D. Dudley. A history of cynism. Cambridge, 1937, p. 59—97#
4 Диоген Лаэртский, VI, 101.
5 См.: R, Ηοishad. Cynic hero and cynic king. Studies in the cynic conception of man. Diss· Uppsala, 1948·
198

пропастью и не можешь спастись. Ибо разум твой не противостоит опасностям. Итак, не зови Пифагора жить с тобой; ведь и врачи не соглашаются хворать вместе с больными» (Пифагор. Письмо 2 — Гиерону).

Тема изгнания варьируется в разных видах — от пространных рассказов о странствовании скитальцев (письма Фемистокла и Эсхина) до кратких уведомлений о бегстве от людей в пустыню (письма Фаларида и др.).

Как уже говорилось выше, риторические письма построены либо как воспроизведение определенной ситуации, что приближает их к рассказу и диалогу, либо как чистая дидактика, либо как ответ-реплика.

С этими тремя формами писем мы сталкиваемся почти во всех эпистолярных сборниках. Тематически письма нередко объединяются в целостные циклы. Так, например, в гиппократовском сборнике мы имеем цикл, посвященный болезни Демокрита, в сократовском — сиракузский цикл, в фемистокловском — цикл странствований изгнанника. Далеко не все циклы представлены в наших сборниках с достаточной полнотой. Нередко в один сборник входят письма из разных циклов. Наиболее длинную цепь писем, объединенных единой сюжетной линией, мы находим в эпистолярных собраниях Фемистокла, оратора Эсхина и Гиппократа, в которых легко устанавливается хронологическая последовательность между письмами. В остальных сборниках эта хронологическая цепь намного короче и значительно меньшее число писем последовательно объединено единой темой. Сборники представляют собой в таких случаях либо совокупность отдельных микроциклов, либо просто свод писем, вне какой бы то ни было хронологической перспективы в них.

3

Объединение писем в циклы делает эпистолярную форму способной воспроизводить более сложные ситуации, чем те, которые могут быть охвачены рамками одного письма. Эпистолярные циклы приобретают специфическую тематику и строятся как в повествовательном, так и в диалогическом плане. В них изображается либо последовательная нить событий, чаще всего путешествий, либо обмен письмами нескольких лиц между собой. Для повествовательных циклов особенно характерны письма Фемистокла и Эсхина, с их фигурой героя-изгнанника, перипетиями морских путешествий и счастливым концом.

Письма Фемистокла составлены по рассказу Фукидида об изгнании Фемистокла из Афин, о его бегстве в Аргос, затем на остров Керкиру, оттуда к эпирскому царю Адмету и, наконец, к персидскому царю (Фукидид, I, 135—136). В сборник входит двадцать писем, из них письма 1—5, 12—20 образуют единый по

199

следовательный цикл путешествий. Историческое повествование, преобразованное в эпистолярную форму, приобретает здесь некоторые новые, отсутствующие у Фукидида, черты. В его содержание вводится вымысел — вымышленные подробности и вымышленные персонажи; рассказ делается более драматичным, большое место в нем уделяется чувствам и мыслям героя.

Плавное повествование Фукидида эпистолограф дробит на ряд отрезков (писем) и в каждый из них вносит сюжетную напряженность, конфликт; возникают новые ситуации, которых нет в прототипе. Если от Фукидида мы знаем, что изгнанный из Афин Фемистокл жил в Аргосе, то из письма 1 мы узнаем еще и то, что он сначала направлялся в Дельфы, но повстречал по дороге друзей, и те с негодованием стали корить его за то, что он идет в Дельфы, а не в Аргос, где живут друзья его отца; Фемистокл оказывается в Аргосе как бы против воли и здесь его ждет конфликт с местными гражданами, которые заставляют его править Аргосом, чего Фемистокл всячески избегает:

«Покидая город, мы решили направиться в Дельфы, полагая, что будем жить в Дельфах столько, сколько желают афиняне. По дороге я повстречался со своими друзьями из Аргоса, с Никнем, Мелеагром и Евкратом, который незадолго до того был в Афинах. Они обступили меня, и когда из расспросов узнали об остракизме, в первую минуту рассердились и усиленно стали порицать афинян; когда же узнали, что я решил направиться в Дельфы, перестали ругать афинян и начали бранить меня и называли бесчестьем для себя то, что их не сочли способными взять на себя заботу о нашей беде. В пример они приводили Неокла, нашего отца, который-де очень долго жил в Аргосе, тогда как я, по их словам, пренебрегаю и им, полюбившим Аргос, и аргосскими друзьями. Они уже готовы были хвалить Афины за то, что те правильно наказали нас.

В конце концов они стали просить не принуждать их становиться виновниками нашего несчастья, не оскорблять их счастливой встречи, при этом снова приводили в пример Неокла, убеждая, сколь прилично мне было бы жить в том же городе и доме, что и отец. Так что, Эсхил, они уволокли меня в Аргос. И теперь мы завершили наше скитание в Аргосе, и много выносим неприятностей, не желая править аргосцами. Они ведь негодуют, словно им нанесена будет обида, если мы не согласимся править. Нам же хочется вовсе не иметь величественного вида, не только потому, что нам это повредило, но и потому, что когда «было нужно, мы в достаточной мере вкусили этого» (письмо 1. Фемистокл— Эсхилу).

Тот же мотив повторяется в письме 2, где противопоставляется, с одной стороны, отношение к Фемистоклу афинян, изгнавших его, и аргосцев, сделавших его стратегом и, с другой стороны — отношения Фемистокла и аргосцев друг к другу: их ува

200

жение к нему и его нежелание править ими. Из этого конфликта рождается желание Фемистокла бежать из Аргоса. Нетрудно заметить, что эпистолограф вносит в рассказ гораздо больше напряженности, чем было у Фукидида. В основу действия он кладет конфликтную ситуацию, которую строит на столкновении субъективных настроений:

«Нас, Павсаний, афиняне подвергли остракизму, и теперь мы в Аргосе, чтобы афиняне не потерпели от нас какого-либо ущерба, ведь им казалось, что потерпят его. И я без всякого промедления, так как даже нельзя было медлить, расстался с Афинами и избавил их от страха.

Аргосцы подчиняются нам в большей мере, чем изгнаннику, и хотят воздать нам за те блага, которые испытали на себе афиняне, так что они вернули нам чин стратега и поручили руководство всем Аргосом. Я весьма недоволен, что нам не позволяют быть изгнанником, как того хотели афиняне. Я и оскорблять их рвение стыжусь и в еще большей мере не переношу того, что они мне предлагают. Ведь если бы я гнался за этим, то мой остракизм казался бы справедливым.

Дело приближается к тому, что меня будут осуждать за то, что я, изгнанный афинянами за стремление к власти, бегу из Аргоса потому, что меня принуждают к власти. Но для меня, Павсаний, если бы они стали просить еще усерднее, легче переселиться в другой город, потому что, куда бы я ни бежал, всюду в равной мере останется в силе то, что я нахожусь вне Афин.

О тебе же, думаю, сейчас нужно больше всего печалиться и бояться за тебя, когда ты приступаешь к великому делу. Ведь до меня доходят слухи, что ты владычествуешь над всем Геллеспонтом вплоть до Боспора, пытаешься подчинить себе и Ионию и что уже и у царя твое имя известно, так что мы желая тебе самого лучшего, хотели бы, чтобы ты был намного слабее, чем сейчас. Не гонись за счастьем, Павсаний, не забывай, что у людей благоденствие вскармливает несчастья и что это всегда оказывалось так, особенно с теми, кто имеет дело с законами и народом. Ведь мы, Павсаний, как рабы демоса, получаем власть, властвуя же становимся ненавистными для тех, кто дал нам власть. После этого они не отпускают нас в ту страну, где мы жили до принятия на себя власти, но проверяя свою собственную власть и отдаваясь на волю случая, посылают правителей в изгнание и на смерть. Те, кто хотят благоденствовать в государстве, должны именно этого бояться больше всего. Смотри, Павсаний, как бы не изменилось совершенно твое теперешнее состояние. Мы вот, находясь в таком положении, больше не гонимся за счастьем» (письмо 2. Фемистокл Павсанию).

Самораскрытию героя посвящено специальное письмо 13, полное сетований по поводу изгнания; здесь опять изображение строится на контрастах: первоначальная надежда прожить без

201

печали вне Афин сменяется горьким разочарованием. Фемистокл не может забыть свою утрату. Печальный тон письма усиливается противопоставлением заслуг изгнанника перед Афинами и ничтожества тех, кто продолжает пользоваться правами граждан. Мотив одиночества с новой силой звучит в конце письма, где любовь героя к отчизне показана как обещание встать на ее защиту в случае войны и как вечное ощущение одиночества даже среди множества дружественных аргосцев.

Последующие события — изгнание Фемистокла из Аргоса, его бегство на остров Керкиру, затем в Эпир к Адмету и оттуда в Малую Азию — представлены новым рядом писем, где напряженность создается объективными причинами, которые мешают герою достичь своей цели. Преодоление всех препятствий приводит его к счастливому концу: узнав о решении афинян казнить его, он спешит покинуть Аргос, но буря мешает плыть; отправившись с опозданием, он при попутном ветре нагоняет упущенное время и прибывает на остров Керкиру, однако керкиряне не решаются оставить его у себя и отсылают дальше. Фемистокл приплывает к Адмету, здесь опять та же ситуация — царь не губит его, но и не оставляет у себя, а устраивает ему побег дальше; после этого, наконец, скитания завершаются успехом: Фемистокл находит приют у персов. Вся ситуация почти полностью воспроизведена у Фукидида. В письмах дополнительно введен мотив ненастья, мешающего выехать из Аргоса, и момент субъективной оценки в рассказе об Адмете. Фукидид подробно излагает логику доводов Фемистокла при встрече с Адметом:

«...Так как назначенные к тому лица преследовали Фемистокла, куда бы он, по сведениям их, ни направился, то, испытывая какое-то затруднение, Фемистокл вынужден был обратиться к царю молоссов Адмету, хотя тот не был его другом. Адмета в то время не было дома. Фемистокл явился в качестве молящего перед женою его и, по ее наставлению, взял на руки их ребенка и сел у очага. Когда вскоре после того вернулся Адмет, Фемистокл объяснил, кто он, и просил его не мстить изгнаннику... В настоящем положении, указывал Фемистокл, он гораздо слабее Адмета, и Адмет в состоянии сделать ему зло, но благородному человеку свойственно мстить только равным и при одинаковых условиях. Кроме того, он, Фемистокл, выступал против царя по случаю какой-то его просьбы, когда и речи не было о спасении жизни; напротив, если царь выдаст его (при этом Фемистокл сказал, кто и за что преследует его), то он отнимет у него всякую возможность спасти свою жизнь. Царь выслушал это, велел Фемистоклу встать вместе с сыном своим (Фемистокл так и сидел у очага держа ребенка, что было самым надежным способом умилостивления), и когда вскоре после того явились афиняне и лакедемоняне обратились к Адмету с настоятельными просьбами, он не выдал Фемистокла, а приказал проводить его сухим путем к дру

202

гому морю в Пидну, принадлежавшую Александру, так как Фемистокл пожелал отправиться к персидскому царю» (Фукидид, I, 136, перевод Ф. Мищенко).

Счастливое решение конфликта представлено у Фукидида как победа рациональной аргументации Фемистокла. Эпистолограф отбрасывает все это рассуждение и заменяет его столкновением эмоций: «...аодной рукой я держал малыша Аррибаса, другой— меч. Увидав, значит, меня с ребенком, Адмет меня узнал и, я уверен, возненавидел, ребенка пожалел, а меча испугался. Велев мне подняться, он сказал, что не может спасти меня, так как боится афинян, а еще больше лакедемонян, но обещал послать туда, где я спасусь, и, действительно, сдержал обещание» (письмо 5).

Мы можем говорить о письмах Фемистокла как о своеобразной повести в письмах (романом в письмах стали называть этот жанр позднее), которая обладает присущей ей композицией, сюжетной линией, изобразительной техникой и наделяет героя определенной совокупностью свойств. Предметом изображения служат странствования героя-изгнанника. Перед ним стоит цель — достичь безопасного пристанища, и движение к ней развертывается в виде ломаной линии, сложенной из коротких отрезков, где на каждом этапе герой стремится к новой цели, но, не достигнув ее, меняет направление — и так несколько раз, пока, наконец, не наступает счастливый конец пути (дорога в Дельфы, поворот в Аргос, бегство на остров Керкиру, бегство к Адмету, прибытие к персидскому двору).

Герой в этих странствованиях выступает как пассивная фигура — узловые повороты происходят от каких-то внешних препятствий: идти в Дельфы его отговаривают друзья, из Аргоса его изгоняет смертный приговор афинян, и т. д. И каждый новый этап действия наступает после преодоления помехи, мешающей ему прийти к цели. Единство цели объединяет отрезки в сплошную линию и придает ритмичность их чередованию. Вместе с тем каждый отдельный отрезок, оформленный в законченное письмо, обретает и самостоятельную ценность помимо своей роли в общей цепи событий. Тут выступают два основных момента: детализация рассказа побочными штрихами повествования и авторское отношение к происходящему. В письмах Фемистокла мало конкретных подробностей, и все они служат композиционным приемом в общей сюжетной канве: сценка встречи с друзьями по дороге в Дельфы (письмо 1) служит завязкой для дальнейшего рассказа об Аргосе, о дружественном отношении аргосцев к Фемистоклу; упоминание попутного ветра и корабля в письме 17 связывает его с предшествующим эпизодом письма 3, где говорилось о буре, которая мешала беглецам уплыть из Аргоса и т. д.

Гораздо пространнее представлен второй момент — самораскрытие авторского «я». Фемистокл показан как человек горячо любящий Афины, оказавший бесценные услуги отечеству, сильно

203

тоскующий по родине, готовый, несмотря на жестокое изгнание, встать опять на ее защиту. Вместе с тем он говорит о себе, что не ищет власти, что бежит от нее, что счастье изменчиво и гнаться за ним бессмысленно. Этот портрет героя строится с явно апологетической целью: слава древнего Фемистокла была запятнана его переходом на службу к персидскому царю. Эпистолограф заставляет своего героя оправдываться от возможных упреков в измене, напоминает о его борьбе с персами и объясняет гостеприимство персидского царя уважением к Фемистоклу и сочувствием изгнаннику:

«Мы прибыли к персам, Аристид, прибыли и ничего страшного от них не потерпели. Знаю, ты будешь удивлен, но притворишься, что для тебя нет ничего неожиданного в этих словах, ты даже используешь это перед народом как доказательство для подтверждения возведенной на меня клеветы, будто я возлагаю на них надежды и будто они ко мне благоволят. Если ты будешь нести этот вздор, то пусть рухнет твой саламинский трофей. Он, ты знаешь, сделан из камня и очень велик. Ты перестал бы, думаю, мутить народ и завидовать чужим подвигам, если бы божество какое-нибудь, не потакающее твоей лести, но истинно справедливое, обрушило этот камень на твою проклятую и неблагодарную голову. Меня же великий царь спасает не за оказанные услуги, не велика бы была его милость, если бы он хотел расквитаться за прошлое, после того, как претерпел то, что с ним случилось. Нет, он знал, что вообще я враг ему, но он дивился моей доблести и сожалел о нашей участи. Так посылайте же к нему посольство по моему делу, чтобы самим подвергнуться опасности. Да, вы сами были несправедливы, если оказалось, что он помог несправедливо обижаемому, и сами, изгоняя, заставили пожалеть изгнанного; и только естественно, что царь пожалел меня. Но ведь у нас теперь беглецы не вызывают жалости, так что подавись, Аристид, сын Лисимаха, подавись всякий, кому неприятно, что мы напали на лучшее, чем они ждали» (письмо 12. Фемистокл Аристиду).

Построенные с очевидным расчетом на эффект новизны и увлекательности 6, письма Фемистокла занимают промежуточное положение между чисто риторскими упражнениями типа писем Фаларида и особым литературным жанром «романа в письмах», с этим жанром их роднят эпизоды скитания, изображения бури, смертельной опасности и счастливого конца, мотивы тоски и одиночества героя, в которых уже намечается композиционная схема греческого романа.

К фемистокловскому циклу примыкает по своей структуре сборник писем Эсхина. Судьба оратора Эсхина, знаменитого соперника Демосфена, до известной степени сходна с судьбой Фемистокла. Проиграв судебный процесс против Демосфена, Эсхин по

6 См, об этом подробнее: G. Niessing. Указ. соч.
204

кинул Афины и остаток своих дней провел в изгнании на острове Родосе. Перипетии его странствований послужили темой для цикла двенадцати вымышленных писем. Вся картина скитаний изгнанника строится в них по уже знакомому нам плану: бегство из Афин, задержка из-за противного ветра, дружелюбный прием, оказанный герою на чужбине и его тоска по родине, отказ от политической карьеры и упреки по адресу Афин (благополучный конец пути). Сама композиция рассказа, однако, существенно отличается от фемистокловской. Снижается внутренняя напряженность рассказа, создаваемая конфликтными ситуациями и эффектами неожиданности. Вместо этого усиливается обстоятельность и яркость внесюжетных бытовых деталей. Так, например, вводится описание удивительной болезни, насланной на жителей острова Делоса Аполлоном (письмо 1), вводится рассказ о празднестве бракосочетаний в Илионе, о приключении героя в пути, когда его друга Кимона опознает обесчещенная им девушка (письмо 10).

Подробно описывается гостеприимный прием, который оказывают герою на чужбине, перечисляются яства, которыми его потчуют (письмо 5). Вводится образ престарелой матери, которая следует за сыном, жены, которая покинула Афины ради мужа, нарушив тем волю отца и законы государства, малолетних детей, которые еще не чувствуют несчастья (письмо 12), рассказывается о земельном участке в Малой Азии, на котором поселяется Эсхин:

«Мы прибыли в Фиск, и я отдыхал весь тот день не от лени, а от того, что астма, моя болезнь, долго не проходила; ночью мне стало легче, и я пошел на Аммон осматривать окрестные участки земли. Я увидел, как они красивы и хорошо возделаны: там были маслины, множество растений, густые виноградники, всевозможные посевы, тучные пастбища. Но там не было никакого, даже скромного жилища, стояли одни развалины. Миронид нас принял очень любезно. За два таланта мы купили поместье, и теперь я мастерю жилище, такое, какое могу смастерить на скудные средства. Все же я собираюсь в нем жить, — увы, без радости, клянусь богами, вдали от родного города...» (письмо 9).

При таком нагромождении внесюжетных подробностей эпистолярное повествование не только воспроизводит основную нить событий, но и включает в себя также изображение образа жизни героя — его быта, семьи, поступков. Этим создается возможность раскрытия линии поведения героя и в постоянно присущих ему свойствах. «Тогда-то лучше всего и обнаруживается, каковы были люди по своим качествам (tous tropous), когда они уже умерли или изгнаны из отечества»,—пишет эпистолограф (письмо 12), как бы определяя тем самым побочную линию своего рассказа.

205

4

Вопрос практической морали — поведения человека в повседневной жизни — занимал основное место в учении популярных философских школ поздней античности, и литературная продукция софистической риторики, в том числе псевдоэпистолярные сборники, несет на себе отпечаток этого общего духа эпохи.

Особенно характерны в этом отношении письма, приписываемые философам. В них вводятся традиционные биографические подробности, и эпистолярное описание строится так, что отдельные штрихи образа жизни мудреца (внешний облик, эмоции, отношение к родным, к власть имущим) превращаются в повод сюжетного конфликта. Ситуация, воссоздаваемая в письмах, приобретает напряженность и композиционную цельность; как правило, она приводит к моральной победе героя. Тема раскрывается либо на протяжении ряда писем (гиппократовские и сократовские письма), либо в рамках одного письма (диогеновский сборник). Картина хронологической цепи событий придает им повествовательный стиль. Наиболее четко этот стиль выдержан в гиппократовском сборнике.

В гиппократовский сборник входит 27 писем, из которых большая часть объединяется в циклы, воспроизводящие биографическую ситуацию и ее развитие в хронологической последовательности :

1. приглашение к персидскому царю и отказ Гиппократа лечить врагов Греции (письма 1 —10);

2. приглашение приехать в Абдеру и вылечить Демокрита. Согласие Гиппократа (письма 10—21);

3. захват афинянами Коса (письма 22—25).

Каждый из этих трех пунктов в свою очередь представляет собой законченное целое. Эпизод приглашения Гиппократа к Артаксерксу воспроизведен в обмене письмами шести действующих лиц; царь Артаксеркс обращается с жалобой к Пету на страшную моровую язву, Пет в ответном письме сообщает, что избавить от этой болезни может только Гиппократ, врач божественного происхождения. Артаксеркс пишет после этого письмо сатрапу Геллеспонта Гистану с просьбою — любой ценой прислать Гиппократа. Г истан пересылает Г иппократу письмо царя. Гиппократ пишет, что он всем доволен и не поедет лечить враждебных Греции варваров; одновременно Гиппократ рассказывает об этом отказе своему другу Деметрию. Гистан сообщает Артаксерксу ответ Гиппократа. Артаксеркс шлет грозное письмо жителям Коса, с требованием выдать Гиппократа. Граждане Коса отвечают, что не боятся угроз и не выдадут Гиппократа.

Следующий цикл писем (10—21) посвящен уже новой теме 7

7 Большая часть этих писем переведена в издании: А. Маковельский. Древнегреческие атомисты. Баку, 1946. Цитаты приводятся в переводе из этого издания.
206

болезни Демокрита; он имеет свою особую композицию, однако связан с предшествующими письмами мотивом бескорыстия врача и воспоминанием об отказе персидскому царю (письмо 11). В демокритовском цикле противопоставлены мнимое безумие философа и ослепление сограждан. Появляется нечто вроде мотива «обращения» — противная сторона вынуждена признать правоту философа.

Показана следующая ситуация: абдеритяне обеспокоены болезнью Демокрита и приглашают к нему Гиппократа; тот соглашается, приезжает и убеждается в полном здравомыслии философа. В действии переплетаются две сюжетные нити: стремление абдеритян спасти Демокрита от безумия, их скорбь и печаль, их старания поскорее вызвать для этого Гиппократа,—и с другой стороны, предположение врача о том, что Демокрит не болен, что симптомы указывают не на меланхолию, а на усердное занятие науками. Первая тема раскрыта в письме граждан Абдеры Гиппократу (письмо 10) и в описании приезда Гиппократа в Абдеру. Горе граждан изображено самыми мрачными красками.

«Опасность грозит одному из наших граждан, в котором наш город видел свою вечную славу и в настоящем и в будущем, — пишут они знаменитому косскому врачу. — Столь сильно заболел он от великой мудрости, которой он обладает, так что серьезная причина есть опасаться, что наш город Абдеры придет в полный упадок, если Демокрит потеряет разум. Действительно, забыв обо всем и прежде всего о самом себе, Демокрит пребывает бодрствующим ночью и днем, смеясь над всем—большим и малым — и считая, что вся жизнь в целом есть ничто...»

Это описание служит завязкой для дальнейшего действия. Гиппократ соглашается приехать, начинает собираться^ пишет письма друзьям о своем выезде в Абдеру и тут появляется вторая тема: Гиппократ подозревает, что Демокрит совсем здоров. Ход событий по-прежнему определяется первой темой: Гиппократ нанимает корабль, договаривается о месте для жилья и т. д. Вместе с тем предсказывается и исход второй темы: Гиппократ видит вещий сон-притчу (письмо 15): «истина» ждет его у Демокрита, а грубая «видимость» обитает у абдеритян.

Кульминационному пункту событий (встрече Гиппократа с Демокритом) посвящено пространное письмо 17. Ситуация, непосредственно предшествующая разговору врача и философа, описана подробно и наглядно. Горе граждан (бегущая толпа и крики: «спаси, помоги!»; поспешность Гиппократа, который торопится увидеть философа, отказываясь от встречи с другом; пейзаж, на фоне которого сидит философ; его внешний портрет; ожидание Гиппократа, пока Демокрит прервет свое молчание — все это рисует единую картину постепенного приближения к цели и вносит в нее напряженность ожидания. Самому моменту «обращения» предпосылается контрастное изображение: Демокрит начинает хо

207

хотать, Г иппократ в недоумении, а граждане, видя это, поднимают вопль и рвут на себе волосы. Здесь — высшая точка напряжения. За этим следует разговор Демокрита с Гиппократом. Философ объясняет причину своего смеха: «Одни покупают собак, другие лошадей. Отмежевывая обширное пространство земли, они называют его своим и, желая быть хозяевами больших владений, они не могут быть господами над самими собой; они спешат жениться на женщинах, с которыми вскоре разводятся, они любят, затем ненавидят <...> Я смеюсь над их неудачами, я разражаюсь хохотом над их несчастьями. Ибо они нарушают законы истины; соревнуясь в ненависти друг к другу, они ссорятся с братьями, с родными <...> Они все — терситы жизни». И Гиппократ вынужден признать, что Демокрит мудр, мнение же о его болезни — ложь.

После этого приводятся письма Демокрита и Гиппократа друг другу о безумии, о природе человека, о чемерице (траве, целительной для сумасшедших).

Мотив патриотизма Гиппократа, который отказывается лечить персов, снова появляется в последних письмах сборника. За отказ Гиппократа служить персидскому царю Афины даруют привилегии всем детям косцев (письмо 25).

В описанной в письме 17 сцене свидания Гиппократа с Демокритом ощущается влияние сократической литературы: живописная картинка густого, тенистого платана, под которым сидит мудрец, и журчащего поблизости ручья напоминает платоновского «Федра», образ смеющегося философа заставляет вспомнить о «смешных речах» Сократа в платоновском «Пире» и о распространенном в эллинистическую эпоху жанре «серьезносмешного».

Более сложную композицию но с ослабленной сюжетно-хронологической линией мы находим в сборнике писем Сократа и сократиков, позднее происхождение которого было доказано уже Бентли. Его содержание отражает те эллинистические версии рассказов о Сократе, которые известны нам и по другим источникам (Цицерон, Плутарх, Афиней, Фемистий, Скида). Повторяющиеся мотивы дружбы, нестяжательности и т. п. придают этому эпистолярному собранию эпикурейскую и киническую окраску8.

В сборник входит 37 писем. Они приписываются Сократу и его ученикам: Ксенофонту, Эсхину, Федру, Аристиппу, Антисфену, Симону кожевнику, Платону, и составлены на основе обширной сократической литературы — произведений Ксенофонта и Платона, биографий философов и др. Их содержание охватывает период почти целого столетия: от жизни Сократа до Филиппа Ma-

8 Вопросу о литературной традиции и источниках этого эпистолярного сборника посвящены следующие работы: G. Obens. Указ. соч.; О. Schering. Symbola ad Socratis et socra· ticorum epistulas explicandas. Gryphiae, 1917; L. Köhler. Указ. соч.
208

кедонского, но нить действия намечена слабо. Сначала дается переписка Сократа, затем письма учеников, где рассказывается о казни философа и о последующем раскаянии граждан. Дальнейшие события показаны без хронологической последовательности — тут и забота о Ксантиппе, вдове философа, и составление ксенофонтовских воспоминаний о нем, и совершенно самостоятельная тема жизни сократиков в Сиракузах.

Весь сборник распадается на четыре основных цикла: сократовский, посвященный биографии философа; сиракузский, связанный с именем гедониста Аристиппа; платоновский, включающий письма самого Платона и два письма, адресованных ему, и цикл писем Филиппу Македонскому, который условно приписывают Спевсиппу. Как о композиционно целостных комплексах мы можем говорить лишь о сократовском и сиракузском циклах.

Сократовский цикл. Письма, связанные с именем Сократа, образуют своего рода эпистолярную повесть с таким сюжетом:

1. Автобиография философа (письма 1—7).

2. Рассказ о его казни (письмо 14).

3. Судьба жены и учеников после смерти учителя (письма 21, 15, 16).

4. Раскаяние граждан (письмо 17).

5. Составление воспоминаний о Сократе (письма 18, 22).

Первые семь писем сборника, написанные от лица Сократа,

составлены по наиболее известным материалам сократической литературы, т. е. по сочинениям Ксенофонта («Меморабилии», «Анабасис») и Платона («Федр», «Апология», письмо VII). Автопортрет Сократа дан в двух самых больших письмах (№ 1, 6), остальные 5 писем написаны в виде рекомендаций друзьям и извещений их о событиях в городе.

Образ философа строится по типичной кинической схеме прославления бедности:

«Я довольствуюсь самой простой пищей и одной и той же одеждой зимой и летом. Обуви вообще не ношу. Единственная политическая слава которой я добиваюсь, — это быть благоразумным и справедливым» (письмо 6, § 2).

«Беседы мы проводим для всех вместе, не делая различий между слушателями, богатыми и бедными. Я не философствую взаперти, как это рассказывают о Пифагоре, но и не толкусь в толпе; не напиваюсь за счет тех, кто хочет меня слушать, как поступали до нас, да и сейчас некоторые поступают. <...> Чтобы деньги стеречь, на это у меня нет досуга. Удивляюсь остальным: они говорят, что для себя самих копят богатство, но явно сами себя растрачивают ради наживы, в погоне за богатством, переставая ценить образованность (письмо 1, § 2, 3, 4)».

Жажде стяжательства противопоставляется самый общераспространенный в античной этике идеал дружбы:

209

«Я оставляю своим детям не злато, а имущество ценнее злата — друзей добропорядочных; если они не расстанутся с ними, то ни в чем не потерпят нужды, а если станут дурно обращаться с друзьями, то, очевидно, и деньгами распорядятся еще хуже» (письмо 6, § 8).

Письмо 1 составлено в форме отказа философа принять предлагаемую ему чужеземным властителем высокую должность. Для обоснования отказа выдвигаются три довода: 1. бескорыстие {§ 1—5), 2. патриотизм (§ 5—10), 3. нежелание браться за дело, в котором он несведущ (§ 10—12).

Бескорыстие философа доказывается фактически и теоретически — и ссылками на бесплатное обучение, практикуемое Сократом, и противопоставлением дружбы деньгам, образованности наживе, т. е. общими положениями кинической морали.

Путем такого же соединения общего тезиса и конкретного примера строится и вторая часть письма. Приводится рассуждение о пользе, которую приносит автор своему городу, хотя и не участвует в походах и ораторских диспутах:

«. . . Здесь меня удерживает многое, а больше всего — нужды отечества. Не удивляйся, когда я говорю, что совершаю необходимое для родины, хотя сам не числюсь ни в стратегах, ни в ораторах. Думаю, что всякий должен в первую очередь числиться там, где он приносит пользу. Выполнять ли дело великое или малое, не от него зависит; иногда причина тут в других вещах, иногда в нем самом. Затем, столь большой город нуждается не только в советниках, не только в командирах на суше и на море, но и в людях, которые будут руководствовать теми, кто стремится к полезному для государства. Ведь не удивительно, что из-за множества дел некоторые из них как бы засыпают, и чтобы будить их нужен своего рода овод» (§ 5, 6).

Образ овода, не дающего гражданам заснуть, заимствован из платоновской «Апологии Сократа» (30 Е—31 А). Дальнейшее рассуждение о «демоне» и дельфийском оракуле (§ 7, 8) близко к тому, что мы встречаем у Плутарха в сочинении «О гении Сократа», (58 I DE). А затем приводится конкретный пример верного совета во время битвы при Делии (§ 9).

Третья часть письма так же состоит из общего рассуждения и конкретного примера в виде аллегорического толкования мифа о Беллерофонте. Автор исходит из знакомого нам по платоновским диалогам сократовского принципа владения ремеслом:

«Мне хорошо известно, сколь славно быть царем, какое восхищение он вызывает по сравнению с простым человеком. Но подобно тому, как не обучившись верховой езде, я предпочел бы не садиться на коня и лучше пошел бы пешком, хотя это умалило бы меня во многом пред всадником, так и о царской и простой жизни я сужу таким же образом. И в страстной погоне за большим, я не стал бы ввергать себя в явные беды. Первые ми-

210

фологи, по-видимому, что-то похожее загадочно сказали о Беллерофонте. Не места высокого, я думаю, он возжелал, а дел более великих, чем ему было под силу, и поэтому постигли его бедствия: он низринут был с высоты своих надежд и проводил остальную жизнь в позоре и поругании. От насмешников он ушел из городов в пустыню и потерял дорогу, не ту, которую мы подозреваем, а ту смелость, которая направляет жизнь всякого» (§11, 12).

Тема противопоставления богатства и образованности повторяется и в письме 6, которое посвящено защите Сократа от упреков в неумелом пользовании имуществом и в недостаточной заботе о детях. Этическая позиция автора раскрывается в утверждении, источником которого служат «Меморабилии» Ксенофонта (II, 6), что «более мудрым оказывается тот, кто подражает самому мудрейшему и самым блаженным бывает тот, кто больше всех стал похож на блаженного. Если бы богатство могло это делать, нужно было бы предпочесть богатство; но поскольку только добродетель производит это, то глупо бросить действительное благо и гнаться за кажущимся» (§ 4).

Этот тезис служит в письме основой для развития новой конкретной темы: ответственности философа перед своими детьми. Таким образом, и здесь, как и в письме 1, этическая проблема ставится в плане теоретическом и практическом. Вопрос о бедности философа и о необходимости обеспечить существование детей решается включением в эту систему отношений фактора дружбы; это она должна заменить детям философа то богатство, от которого он отказывается. Подробная разработка в этом письме темы «отец и дети» позволяет предполагать, что источником его служит упоминаемый у Афинея (220 В) диалог сократика Эсхина — «Разногласие Каллия с отцом».

Остальные пять писем, составленные также по ксенофонтовым «Меморабилиям» и платоновский «Апологии», написаны в виде уведомления отсутствующего ученика о том, что без него происходит. Это либо рассказ о важных событиях (письма 5, 7), где упоминается столкновение Сократа с властями (30), либо дружественные записки с упоминанием о здоровье жены (письмо 4) и с просьбой помочь другу:

«Для тебя не тайна моя забота о Херефонте. Он выбран от города послом в Пелопоннес и, пожалуй, скоро прибудет к вам. Философу нетрудно встретить дружественный прием; но дороги ненадежны, главным образом из-за теперешних волнений. Побеспокоившись об этом, ты его, моего друга, спасешь и нам доставишь большое удовольствие» (письмо 2. Сократ Ксенофонту).

Письма, рассказывающие о казни Сократа и о последующих событиях в Афинах, воспроизводят общераспространенную в поздней античности легенду о личной вражде Анита к Сократу, о популярности Сократа далеко за пределами Афин, о последующем раскаянии афинян. Вся ситуация этих событий преподносится

211

в нескольких тематически связанных друг с другом письмах: письмо 14 — описание процесса над Сократом; письмо 15 — ответ Ксенофонта на письмо 14, предложение составить воспоминание об учителе, недовольство и огорчение лакедемонян казнью Сократа; письмо 17 — повторение мотивов письма 15 и рассказ о раскаянии афинян; письма 18 и 19 — извещение о том, что воспоминания о Сократе уже написаны. Мотив дружбы находит здесь свое выражение в рассказе о лаконском юноше, плакавшем на могиле учителя. Эта преданность ученика учителю преподносится как причина, заставившая афинян наказать обвинителей Сократа. «Больше всего их тронуло горе лаконского юноши. Дело было так: пришел один юноша, не видавший до того Сократа, но по слухам о нем объятый желанием учиться у него. Он достиг уже ворот города и радовался своему прибытию, как вдруг пришло известие, что Сократ, к которому он шел, уже умер, и юноша не вошел в город, но, спросив, где его могила, пошел и в слезах стал разговаривать с надгробной плитой; его застигла ночь, и он заснул на могиле, а рано утром, облобызав с нежной любовью лежащий перед ним прах, отправился обратно в Мегару» (письмо 17).

Письмо 21 служит как бы бытовой иллюстрацией той темы дружбы и помощи, которой посвящено письмо 6. Оно обращено к жене Сократа Ксантиппе и извещает о посылке ей необходимых продуктов, чтобы она берегла себя ради сыновей: «Мегарцу Евфрону я дал шесть хойников муки, восемь драхм и новую одежду тебе на зиму. Прими это и имей в виду, что Эвклид и Терпсион люди весьма благородные и благорасположенные к тебе и Сократу. Если дети захотят посетить нас, не препятствуй, ведь до Мегары недалеко. Хватит, милая, плакать, Пользы от этого никакой, а вреда немало. Вспомни, о чем учил Сократ, старайся следовать и нраву его и словам, а то своим горем ты и себя обижаешь и больше всего своих детей. Они как бы птенчики Сократа, и мы должны не только их кормить, но и себя самих стараться сохранить для них, потому что если ты или я или кто еще по смерти Сократа печется о его детях вдруг умрет, то они, лишившись помощника и кормильца, останутся беззащитны; посему пытайся жить для них. А для этого нужно, чтобы ты снабдила себя необходимым для жизни. Горе же, по-видимому, противоположно жизни, так как оно вредит живущим. ..»

Хронологическая композиция Сократовского цикла несет в себе развитие апологетической темы. Философ показан сначала в противоречии с окружающими — он вынужден оправдываться в своих письмах. Противоречие выливается в конфликт — казнь Сократа, и тут наступает третий момент — победа героя — признание его невиновности, его оправдание и наказание его убийц.

Детали, с помощью которых строится все изображение, берутся в основном из области быта, личных отношений. Ответственность отца перед детьми, путешествие друга, здоровье жены — обо всем

212

этом пишет Сократ; его казнь представлена как плод личной вражды, его оправдание согражданами — как следствие стыда и сострадания к горю лаконского юноши, дальнейшая судьба его учеников — как забота о пропитании жены и детей учителя и составление воспоминаний.

Бытовая и личная тема, таким образом, тесно связана здесь с раскрытием внутреннего облика героя — с мотивами дружбы и бескорыстия. Вместе с тем над ней надстраивается еще один, эмоциональный слой: в описание фактических подробностей вводится также указание на субъективную реакцию, которую они вызывают, на настроение персонажей.

Мы узнаем о радости, которую испытывают ученики Сократа в лаконском имении Ксенофонта:

«Тут побывал Аристипп, а еще раньше Федон, и они рады были видеть это место, постройки и насаждения, которые я вырастил своими руками» (письмо 18), о смехе, который вызван позой обвинителя Сократа:

«...Он (т. е. Мелит) словно в трагедии разыгрывал из себя роль Менэкея, друга города, по его примеру он жаловался на то, что сам город терпит несправедливость от подобных лиц. Жалкая речь его стоила того, чтобы ты присутствовал там, и ты бы рассмеялся среди несчастья. Ее сочинил логограф Поликрат. Как дети в школе на уроке, так он поднялся и стал читать обвинение; напуганный, он отворачивал лицо, сбивался, другие подсказывали ему, как актеру Каллипиду; показав свою полную никчемность и ничтожество своего дрянного сочинения, он сошел...» (письмо 14),

о гневе афинян, который постиг Анита и Мелита:

«Вознегодовав, они чуть было не растерзали обоих этих негодяев» (письмо 17).

Подобное изображение бытовой картинки и эмоций ее персонажей восходит к литературе сократических диалогов, которая широко использовалась составителями вымышленных писем.

Сиракузский цикл. В переписке «малых сократиков» — Эсхина и Федона, Аристиппа, родоначальника гедонистов, и Антисфена — главы киников — действие переносится в Сиракузы, ко двору сицилийского тиранна Дионисия. В письме 23 описывается приезд Эсхина в Сиракузы, его встреча с Аристиппом и представление Дионисию:

«Когда мы прибыли в Сиракузы, то сразу на площади наткнулись на Аристиппа. Он, взяв меня за правую руку, тотчас же, не медля вводит к Дионисию и говорит: «Дионисий, если бы к тебе пришел некто, чтобы сделать тебя неразумным, разве этот человек не причинил бы тебе зла?» Дионисий тут же согласился с этим.— «Что, стало быть, его ждет у тебя?» — «Самое большое зло, конечно!»,,— сказал он. «А если пришел бы некто, чтобы сделать тебя разумным, разве бы не принес он тебе пользу?» После того, как Дионисий опять согласился, он промолвил: «Ну, вот, этот Эс

213

хин, ученик Сократа, пришел сделать тебя разумным, так что у него ты мог бы извлечь пользу. Если ты признаешь правильным то, что на словах сказал мне, отнесись хорошо к Эсхину...» (письмо 23).

Письмо 23 входит в сиракузский (аристипповский) цикл, героем которого представлен гедонист Аристипп.

Фигура Аристиппа стоит в центре всего этого цикла, ядром которого служат три пары ответных посланий-реплик киников и гедонистов (письма 8—13). Мы сталкиваемся в них со своеобразной трансформацией жанра, с превращением распространенной формы философского диалога — пира, или застольных бесед в форму философских посланий9. Если диалогический жанр пира, или застольных бесед, предполагал сочетание портретных характеристик персонажей с разработкой философской темы и концентрировал философскую тематику в выступлениях персонажей, а портретную характеристику создавал всей совокупностью общего контекста разрабатываемой в диалоге ситуации, то эпистолярный жанр избавляет автора от необходимости постановки чисто философских вопросов и превращает обмен посланиями в средство этической характеристики философов.

Гедонист Аристипп и киники Антисфен и Симон противостоят здесь друг другу как защитники разного образа жизни. Аристипп высмеивает их презрение к деньгам, отказ от дружбы с властителями, добровольный голод и жажду, они же, следуя кинической свободе слова (παρρησία), безбоязненно бросают упреки своему адресату, обвиняют его в безумии и т. п.

Все три пары писем объединяются в единое целое как своим общим настроением (ирония Аристиппа и ругань со стороны киников), так и единой нитью содержания:

(I)

письмо 8 — Антисфен упрекает Аристиппа.

письмо 9 — Аристипп смеется над упреками Антисфена, делает ядовитое замечание о Симоне.

(II)

письмо 10 — Эсхил обращается с просьбой к Аристиппу.

письмо 11 — Аристипп сообщает о выполнении этой просьбы и попутно бросает едкие замечания об Антисфене (намек на письмо 9) и Симоне.

(III)

письмо 12—-Симон возмущается тем, что сказано о нем в письмах 9 и: 11, и обрушивается на Аристиппа.

письмо 13 — Аристипп насмехается над Симоном.

Персонажи писем симметрично противопоставлены друг другу. Аристипп, Эсхил — Антисфен, Симон. Симметрия обнаруживается и в структуре писем.

9 К. Fritz. Quellen — Untersuchungen zu Leben und Philosophie des Diogenes von Sinopr. Leipzig, 1925, S. 67.
214

Письма Аристиппа строятся как ответы на обвинения Антисфена и Симона. Письмо Антисфена (8) состоит из двух частей:

1 ) Несоответствие поведения Аристиппа тому, что требуется от философа:

«Не подобает философу жить у тираннов и радеть о сицилийских трапезах, лучше для него довольствоваться тем, что сам имеет. По-твоему же превосходство умного — это возможность стяжать много денег и дружба с могущественными людьми. Но дело в том, что деньги — это не необходимое, а если бы они и были необходимы, то получать их таким образом некрасиво; и друзьями не может стать толпа невежд, хотя бы это были тиранны; так что я советовал бы тебе покинуть Сиракузы и Сицилию...»

2) Брань по адресу Аристиппа, совет лечиться чемерицей от безумия:

«Если же, как ходят слухи, ты в восторге от наслаждений и увлечен тем, что не приличествует людям разумным, сходи к Антикиру: тебе на пользу послужит напиток чемерицы — он-то ведь гораздо лучше, чем вино Дионисия. Вино ведь рождает великое безумие, чемерица снимает его. Насколько здоровье и разум отличны от болезни и безрассудства, настолько и ты стал бы отличным от твоего нынешнего состояния. Будь здоров».

Ответное послание Аристиппа (письмо 9) соответственно тоже распадается на две части:

1) Изображение собственного образа жизни:

«Безмерно бедствуем мы, Антисфен. Как нам не бедствовать, находясь рядом с тиранном, что ни день получая от него дорогие яства и напитки, умащаясь самыми благовонными маслами, облачаясь в длинные одежды из Тарента. И никто меня не избавит от жестокости Дионисия, который держит меня как заложника, не безвестного какого-нибудь, а как ревнителя сократовских учений, и он питает, умащает, одевает меня, как я уже сказал, ни богов не страшась, ни людей не стыдясь в своем ко мне расположении. Теперь же беда становится еще ужаснее, когда им подарены три сицилийские женщины — писаные красавицы, да еще и множество денег. И когда этот человек перестанет так поступать, не знаю. Итак, ты хорошо поступаешь, возмущаясь чужими бедствиями, и я радуюсь твоему счастью, чтобы было видно, что я поступаю так же и воздав благодарность. Будь здоров. Откладывай себе сушеных винных ягод, чтобы хватило на зиму, и критскую муку употребляй, это ведь, кажется, лучше, чем деньги. Мойся и утоляй свою жажду в Девяти источниках10, носи зимой и летом все тот же потертый плащ, сколько бы грязи на нем ни было, как это подобает человеку свободному и живущему (в Афинах) демократически. Я же, как прибыл на остров, в город, которым правит

10 Родник в Афинах.
215

тиранн, сразу понял, что вытерплю бедствие, о котором ты пишешь.

Теперь же ко мне благоволят сиракузяне, приезжие агригентцы, гелойцы и прочие сицилийцы. За безумие, охватившее меня, когда я, безумный, невольно дошел до таких неприличных поступков, призываю на себя проклятие, которого заслуживаю за то, что не отступаю от этих дурных поступков, когда, дожив до таких лет и сохранив, по-видимому, здравый смысл, не захотел ни голод, холод и бесчестие терпеть, ни длинной бороды отращивать...»

2) Издевательские советы Антисфену (предложение поесть бобов лупинуса):

«Я пошлю тебе большие белые волчьи бобы, чтобы тебе было что поесть после того, как ты укажешь юношам на пример Геракла и. С тобой мне не стыдно говорить и переписываться о таких вещах. А заговорить с Дионисием о волчьих бобах позорно,—-наверное, из-за законов тираннии. Об остальном иди, беседуй с Симоном кожевником, мудрее которого для тебя никого нет и быть не может. Я же человек подчиненный, и мне запрещено приближаться к ремесленникам».

Так, на брошенное Антисфеном обвинение в безумии, Аристипп отвечает «контрударом», характеризуя как помешательство (μανία) тот образ жизни, который дорог Антисфену, с его грязным, потертым, всегда одним и тем же плащом, с его скудным, голодным пропитанием, и предлагая ему бобы лупинуса (успокоительное средство).

Письмо Симона (12) исходит из тех же посылок, что и письмо Антисфена: безумно думать, что можно, живя в неге, быть последователем Сократа; для стремящихся к мудрости потребны голод и жажда:

«Слышу, ты насмехаешься над нашей мудростью пред Дионисием. Согласен, я — кожевник, и ремеслом этим занимаюсь; однако, когда бы нужно было, я бы согласился нарезать ремней еще раз — для вразумления людей неразумных, мнящих в такой роскоши жить по заветам Сократа. Покарает вас с вашими глупыми забавами Антисфен! Ведь в письмах к нему ты подсмеиваешься над нашими беседами. Но клянусь божественным разумом, полно мне смеяться над тобой. Не забывай ни в коем случае голода и жажды. Они многое значат для ревнителей мудрости».

Ответ Аристиппа и в этом случае строится на иронии. Предметом осмеяния служит теперь апелляция Симона к мудрости. Аристипп хвалит мудрость Симона, но понимает под ней не философию, а ремесло кожевника. Перенося, таким образом, разговор из сферы философских исканий в сферу практической жизни, Аристипп доказывает Симону нечто обратное тому, что думает Симон. Именно

11 Злой намек: Геракл, чтимый киниками, был, по мифу, подвержен припадкам безумия«.
216

Аристипп, носящий дорогую обувь, а вовсе не босой Антисфен, оказывается другом Симону-кожевнику:

«Не я подсмеиваюсь над тобой, а Федон, вещающий, что ты сильнее и мудрее Продика Кеосского, которого, по его собственным словам, ты убедил согласиться с твоим мнением о его похвальном слове в честь Геракла. Я действительно с восхищением хвалю тебя за то, что ты мастер в кожевенной науке; сам Сократ, а также красивейшие и благороднейшие юноши, бывало, с пользой проводили у тебя время; такие как Алкивиад, сын Клиния, Федр Мирринунтский и Евтидем, сын Главкона, а из состоящих на службе у государства — Эпикрат-щитоносец, Евриптолем и другие, так это если бы не война и не военные заботы, то, думаю, у тебя бывал бы тогда и Перикл, сын Ксантиппа. Каков ты, нам и теперь известно. Ведь к тебе Антисфен ходит! Свое искусство ты можешь показывать и в Сиракузах. Ремни ведь в цене, так же, как и кожи. Ты даже не можешь себе представить, насколько я восхищаюсь твоим искусством, всякий раз, когда надеваю обувь. А разве босой Антисфен, убеждающий юношей и всех афинян ходить босиком, не отнимает твой заработок?

Видишь теперь, насколько я тебе полезен, когда не отказываюсь от удобств и наслаждений? А ты, признавая, что вопросы Продика разумны, не ведал того, что ждет тебя самого. Иначе ты стал бы восторгаться мной и смеяться над теми, кто носит длинные бороды и ходит с палками, над грязными вшивыми бесстыдниками, отрастившими себе звериные когти, над теми, чьи советы так вредят твоему ремеслу».

Итак, спор оканчивается переосмыслением исходной позиции — отвратительная для киника фигура Аристиппа неожиданно предстает как полезная и нужная ему. Ситуация, где полем сражения служит «образ жизни» героя (Аристиппа), завершается его победой. Орудием этой победы выступает ирония, или смещение угла зрения.

Мы сталкиваемся здесь с тем особым типом конфликтной ситуации, которая строится на столкновении точек зрения, а не поступков и восходит к литературе сократических диалогов. В аристипповом цикле изображение спора еще органически слито с нравоучением, в ряде же других эпистолярных сборников, носящих имена киников, мы наблюдаем резкое разделение писем на письма-поучения и письма-диалоги.

Письма киников. Непосредственной проповеди кинизма посвящены письма Анахарсиса, Диогена, Кратета. Воссоздаваемый в них облик мудреца не имеет ничего общего с фигурами их номинальных авторов 12. Ходячий образ Диогена показан в разных планах: то это оригинальный исследователь, размышляющий над

12 R. Heinze. Anacharsis (Philologue 50, 7897), S· 458—468; К. Fritz. Указ. соч., стр. 63—77.
217

собственными наблюдениями, то это мудрец, получивший свое вдохновение от богов при чтении Гомера, то это ученик Антисфена, узнавший от него кратчайший путь к счастью.

Эпизодам из жизни Диогена посвящено несколько писем-диалогов в сборниках Диогена и Кратета. Эти письма близки к сократической литературе и по своему содержанию, поскольку в них упоминается кружок Антисфена, и по штампованным выражениям, взятым из диалогов. Они строятся из контаминации двоякого рода источников: диалогических сценок и кратких апофтегм. Они не образуют циклов, подобно гиппократовским и сократовским письмам, а дают решение конфликтной ситуации в рамках одного письма.

Апофтегма служит зерном рассказа, приемы, взятые из диалога, помещают ее в определенные временные и пространственные границы. Присутствующее в апофтегме столкновение двух сторон (обмен репликами) приобретает характер определенной длительности. В апофтегме одна из реплик служит опровержением или насмешкой над другой. Например: «Мальчишкам, которые обступили его (Диогена. — Т. М.) со словами: «Мы смотрим, как бы ты нас не укусил». Он сказал: «Не бойтесь, дети, пес не ест свеклы»,IS. В письме, благодаря включению в него дополнительных деталей, к этому обмену репликами присоединяется еще одно звено — указание на победу одной стороны над другой: «Я шел в город из Пирея, и вот встречаются мне какие-то хвастливые юнцы, возвращающиеся откуда-то с попойки, и когда я был уже недалеко от них, они начали между собой говорить: «Пойдем прочь от пса». Я же, услыхав это, сказал: «Не бойтесь, этот пес не ест свеклы».

После этих слов они перестали безумствовать, сорвали и сбросили с головы и шеи венки, приличным образом надели свои плащи и в полном молчании сопровождали меня вплоть до самого города, прислушиваясь к тем речам, которые я вел сам с собой» 14. Прямое заимствование из платоновского диалога сказывается здесь в начальных словах письма: «Я шел в город из Пирея»,15. Подобное начало повторяется во многих письмах, написанных на темы апофтегм. «После того, как ты удалился в Фивы, я шел из Пирея» (6); «Я пришел, отец, в Афины» (30); «...Я шел в Олимпию» (31); «Я пришел в Милет» (35); «Я пришел в Кизик» (36); «После того, как ты, отделившись от нас, направился домой, я спустился в палестру к юношам».

Влияние традиций диалога не ограничивается только штампом начальной фразы. Если в апофтегме обмен репликами происходит вне ситуации, т. е. без указания на конкретную обстановку, время

13 Диоген Лаэртский, VI, 45.
14 Диоген, письмо 2.
15 Ср. начало диалогов у Платона: «Мы шли из Академии» («Лисид»), «Я спустился вчера в Ликей» («Государство»),
218

и место их произнесения и противопоставляемые в репликах фигуры не могут не быть статичны, то в письме, в котором вводится описание обстановки разговора, к репликам добавляется указание на место, время и другие детали, создается возможность растянуть в продолжительный диалог тот обмен репликами, который в апофтегме носит мгновенный характер.

Таким образом, в письмо проникает не только штампованное начало платоновских диалогов, но и сам прием диалогического обсуждения темы. Временная протяженность диалога дает возможность придать фигурам динамику: обмен репликами заканчивается, как правило, изменением позиции одной из сторон и моральной победой героя (Диогена). В диалог включается материал нескольких апофтегм. Примером такого эпистолярного диалога может служить письмо 33-е, построенное на материале апофтегм об Александре и Диогене.

Вот апофтегмы об Александре и Диогене, приведенные у Диогена Лаэртского: «Когда он грелся на солнце в Крании, Александр стал возле него и сказал: «Проси у меня, что хочешь». И тот ему в ответ: «Не загораживай мне свет» (VI, 38). «Александр как-то раз стал возле него и сказал: «Я, Александр, великий царь». «А я, — ответил тот, — собака-Диоген» (VI, 60). «Александру, который стал возле него и спросил: «Не боишься меня?», он возразил: «А хорош ты или плох?» И когда тот сказал: «Хорош», то он ответил: «Так кто же боится хорошего?» (VI, 68).

Вот какое письмо сделал из этого и подобного материала неизвестный ритор:

«Я сидел в театре, склеивая книжные листы, пришел Александр, сын Филиппа, стал напротив меня и загородил мне солнце. Мне не видны стали разрывы листов, я поднял голову и тогда заметил его присутствие. Тут и он, как только я бросил взор вверх, заговорил со мной и протянул руку; тогда и я тоже заговорил с ним и сказал так: «Да, ты и впрямь непобедим, когда можешь делать то же, что и боги. Ведь что луна, говорят, делает с солнцем, когда встает напротив него, то сделал и ты, когда пришел сюда и стал рядом со мной» (2). На это Александр сказал: «Насмешки это, Диоген». «Зачем ты так говоришь, возразил я, разве не замечаешь, как я прекращаю свою работу из-за того, что ничего не могу разглядеть, будто ночью? Но раз уже меня ничто не отвлекает теперь от разговора, я разговариваю». «Тебе дела нет до царя Александра?» «Ни малейшего, — ответил я, — ведь ничего моего он не отвоевывает, не разграбляет, как имущество македонян, спартанцев или кого-нибудь другого, кто нуждается в царе». «Конечно, — сказал он, — нищетою я отличаюсь от тебя». «Что это за нищета?» — спросил я. «Та самая, ответил он, — из-за которой ты попрошайничаешь, во всем терпя нужду». «Не иметь денег, — ответил я, — это еще не нищета. Просить — не беда, беда в том, чтобы желать всего, как это водится у вас, и проявлять на-

219

силие при этом. Поэтому защитники моей бедности — ручьи, земля, пещеры, шкуры: из-за них никто не воюет ни на земле, ни на море. Нет, как мы родились, пусть будет тебе это известно, так и живем. Для вашего же порядка нет покровителя ни на земле, ни на море...» Пока я это говорил, уверенный в своей полной правоте, Александра охватил величайший стыд, и, наклонившись к одному из товарищей, он сказал: «Если бы я не был Александром, то был бы Диогеном». «Встав, он повел меня с собой, приглашая сопровождать его в походе; еле-еле я отделался от него».

Вытекающее из первоначальной остроумной реплики-апофтегмы противопоставление персонажей в письме несет функцию пропаганды кинической морали («защитники моей бедности — ручьи, земля, пещеры, шкуры, из-за которых никто не воюет») средствами контрастного эффекта.

Материалом, из которого строится противопоставление, может служить не только апофтегма, но и сократический диалог. Так, в письме 31 мы встречаем заимствованную из «Евтидема»—самого комического из платоновских диалогов, — фигуру атлета и ситуацию спора, заводящего в тупик:

«Я шел в Олимпию после состязания, на следующий же день мне встретился на дороге панкратиаст Кикерм, увенчанный олимпийским венком, и с ним огромный рой приятелей, шествующих домой 16. А я, когда он приблизился ко мне, взял его за руку и сказал: «Уходи от беды, несчастный, и сбрось с себя спесь, которая делает тебя по возвращении из Олимпии неузнаваемым для родителей. И скажи, за что ты гордо надел себе на голову этот венок, в руках несешь пальмовую ветвь и тащишь за собой толпу?» (2). И он ответил: «За то, что в Олимпии победил всех во панкратии». «О, чудеса! — воскликнул я. — И Зевса и его брата?» — «Конечно, нет», — ответил он. «Ты выкликал их по одному?» — «Нет»,— сказал он. «Значит, ты, несомненно, вступал во всеборье с одним, а вслед затем с другими по жребию?» — «Именно так».— «Так как же ты посмел говорить, что сам одержал победу над теми, кого поразили другие? А что, в Олимпии всеборьем занимались только взрослые мужи?» — «И дети», — сказал он. «И над ними ты, мужчина, одержал победу?» Он ответил, что нет, «они ведь не были предназначены мне». «Что же, ты победил всех, предназначавшихся собственно тебе?» — «Именно так».—-«Скажи мне, просил я его, тебе предназначались совершеннолетние?» — «Совер

16 Ср. в «Евтпидеме»: «С кем это ты, Сократ, вчера разговаривал в Ликее? Там около вас стояла такая толпа, что я, придя с желанием слушать, не мог ничего слышать ясно, а только заглядывал через головы, и мне показалось, что ты разговаривал с каким-то иностранцем. Кто же это такой? (271 А) — А об ихней мудрости, что ты спрашиваешь, Критон, — так она удивительна. Просто они не все мудрецы, так что я раньше и не знал, какие бывают панкратиасты. Они ведь совершенно все воители, не так, как два брата — панкратиасты в Акарнании, что умеют сражаться только телом. А наши-mo двое во-первых, телом страх как сильны и в сражениях всех одолевают...» (271 CD). Перевод Вл. Соловьева по изд. «Творения Платона», т. II. М., 1903).
220

шеннолетние», — ответил он. — «Кикерм же в чьем числе боролся?»— «В числе совершеннолетних», — сказал он. — «Значит, ты победил Кикерма?» — «Нет, конечно», — ответил он (3). «Значит, ты не победил ни детей, ни совершеннолетних, осмеливаешься говорить, что победил всех? Кто же были, — спросил я, — твои противики?» — «Знаменитые мужи, — сказал он, — из Эллады и Азии». — «Сильнее тебя или равные, или более слабые?» — «Сильнее».— «Более сильными ты называешь тех, кто был побежден тобой?»— «Равными»,—сказал он. — «А как ты смог победить равных себе, если они не стали слабее тебя?» — «Более слабых»,— сказал он. — «Так ты не перестанешь гордиться тем, что победил более слабых? Или ты один только можешь это сделать, а не всякий встречный? Как, разве есть человек, который не мог бы победить тех, кто слабее его» 17. Брось это, Кикерм и не борись ни в панкратии, ни против людей, слабее которых ты станешь вскоре, когда придет старость, приди же к тому, что действительно прекрасно, научись выдерживать удары не людей, а души, и не удары кнута или кулака, а удары бедности, бесславия, безродности, изгнанничества. Приучившись свысока смотреть на эти вещи, ты будешь жить счастливо и смерть сможешь вынести. Радея же о тех делах, будешь несчастлив». Пока я говорил ему это, он швырнул пальмовую ветвь на землю, сорвал с головы венок и пошел дальше по дороге» 18.

Диалогический отрывок письма играет здесь роль «доказательства от противного», т. е. той антитезы, которая должна оттенить и сделать более яркой, более убедительной вторую, положительную сторону письма — проповедь кинической этики («Приди же к тому, что действительно прекрасно, и научись выдерживать удары не людей, а души...»). Таким образом, диалогизированное письмо построено как законченное целое, распадающееся на:

1. Введение, в котором говорится об обстановке и поводе последующего разговора.

2. Диалог, в котором противопоставляются две стороны.

3. Заключение, в котором противная сторона сдает свои позиции и принимает этический принцип героя.

Мы можем поэтому говорить здесь о конфликтной ситуации (столкновении двух образов жизни, двух линий поведения) и о мотиве «обращения», о победе героя.

17 Ср. подобный диалог, построенный на двояком понимании слов в Евтидеме: «Которые, Клиний, между людьми научаются: мудрые или невежды? (275 D) <. . .> Он же ответил, что учатся мудрые. А Евтидем: <. . .> «А разве не так бывает, что когда вы учились, вы не-знали того., чему учились?» — «Не иначе». —«Так разве вы были мудрее, когда этого не знали?» — «Конечно, нет», — сказал ты.—«А если не мудры, то значит невежды?» — «Всеконечно». — «Значит, учась тому, чего вы не знали, вы учились будучи невеждами», — согласился мальчик. — «Так учатся-то значит невежды, Клиний, а не мудрецы, как ты полагаешь» (276 А—В). Перевод Вл. Соловьева.
18 У Диона Хрисостома (речь 9, «О состязаниях») приводится очень похожий эпизод раз· говора Диогена с победителем в беге на истмийских играх.
221

В ситуацию письма-рассказа вводится также притча, поучение. Их темой служат самые общие рецепты кинико-стоической морали. Бытовая сценка используется тут как завязка для проповеди и как контрастный фон для усиления ее выразительности. Так, например, в письме 37 (Диоген Мониму) описывается, как Диоген приезжает на остров Родос на игры в честь солнца, ищет друга Локрида, а тот, видимо, узнав о его приезде, прячется; Диоген устраивается жить на площади, а через четыре дня натыкается на Локрида на дороге, ведущей в преторию; тот приглашает его к себе в дом, и Диоген, наконец, соглашается прийти, но, увидев роскошную обстановку, остается недоволен и обращается к Локриду с речью:

«... Пусть для услуг не будет ни одного слуги, — на это пригодятся руки, ведь для этого они даны нам судьбой. Сосуды для питья пусть будут из глины, облуплены и дешевы; питьем пусть служит вода из источника, пищей — хлеб с приправой из соли или горчицы. Воспитываясь у Антисфена, я узнал, что такая еда и питье не хуже, а лучше, чем у остальных, и чаще встречается на пути к счастью, который ценнее всех денег <...> Путь этот столь неудобен, что идти по нему можно лишь нагому, не обремененному никакой ношей <. . .> едой на этом пути служит трава и настурции, питьем — легко доступная вода <...> там, где надо идти быстро, необходимо упражняться в еде настурции, в питье воды, в ношении легкого плаща <...>

Упражняясь сначала у Антисфена в такой еде и питье, я быстро прошел путь к счастью. Придя туда, где счастье, я сказал: «Ради тебя, счастье, я терпеливо пил дрянную воду, питался настурциями и опал на голой земле». И счастье мне ответило: «Я сделаю так, что тебе это станет приятнее благ, идущих от богатства, которые в большем почете у людей, не понимающих, что они воспитывают сами себе тиранна». После того, как счастье вымолвило это, такое питье и еда были для меня уже не упражнением, а наслаждением. К такой жизни у меня сложилась привычка, нарушать ее вредно. Такие кушанья предложи и ты нам».

В письме 30 приводится притча о выборе жизненных путей и дается аллегорическое толкование атрибутов киника:

«Придя в Афины и узнав, отец, что ученик Сократа учит счастью, я направился к нему. Он тогда как раз вел рассказ о двух дорогах, ведущих туда. Их две, говорил он, а нисколько не больше: одна — короткая, другая — долгая, и всякий может выбрать любую. Слыша эту речь, я тогда смолчал, но на другой день, когда мы опять пришли к нему, я попросил его рассказать о тех дорогах. Он охотно поднялся с сиденья и повел нас через город к акрополю.

Когда мы уже подходили туда, он указывает нам на две дороги, ведущие наверх: одну — короткую, крутую, трудную, другую — длинную, ровную, легкую и говорит: «Видите дороги, ве

222

дущие на акрополь? На них похожи и те, которые ведут к счастью. Выбирайте любую, я поведу вас». Тогда все, испугавшись крутой и тяжелой дороги, отвернулись от нее и велели ему вести их по длинной и ровной. Я же, не робея перед трудностями, выбрал путь крутой и трудный, ибо стремящийся к счастью должен идти сквозь огонь и меч.

После того, как я выбрал эту дорогу, он снял с меня гиматий и хитон и накинул двойной плащ, на плечо повесил котомку, положил в нее хлеб, тертый калач, чашку, миску, поверх повесил сосуд для благовоний, дал мне гребень и вручил палку. Стоя в таком наряде, я спросил его, зачем он набросил на меня двойной плащ. Ответ его был: «Дабы приучить тебя к двойной вещи — и к летней жаре, и к зимнему холоду». — «Разве, — спросил я, — простой плащ не годится для этого?» — «Нет, ни в коей мере, летом в нем легко, а зимой тяжело сверх человеческих сил». — «А котомку зачем повесил на меня?» — «Чтобы ты свой дом, — ответил он,— всюду носил с собой». — «А чашку и миску зачем положил?» — «Потому, что тебе нужно, — сказал он, — и пить и другим приварком пользоваться, если нет у тебя настурций». — «А сосуд для благовоний и гребень зачем повесил?» — «Первый от усталости, второй от грязи». — «А палка к чему?» — спросил я. — «Для защиты».— «От кого?» — «От тех, против кого и сами боги ею пользовались,— от поэтов» (письмо 30, Диоген Гикену).

5

Наряду с повествовательными композициями в псевдоэпистолярные сборники входит немало писем, составленных в виде обращений и поучений без инсценировки хронологического развития событий.

Форма таких писем неодинакова. Они могут строиться на контг растах похвалы·—порицания; порицается обычно эллинский образ жизни, ему противостоит идеальный пример — либо варварского уклада, либо мира природы. Чаще всего этот прием встречается в письмах Анахарсиса. Образ мудрого скифа, который в рассказе Геродота (IV, 76) представлен проповедником эллинской культуры среди варваров, в кинической литературе становится носителем идеи равенства варваров с эллинами. И в апофтегмах, и в письмах, и в одноименном диалоге Лукиана Анахарсис выступает защитником и проповедником варварской, далекой от эллинской цивилизации жизни. Особенно интересно в этом отношении письмо 9, построенное на противопоставлении эллинской частной собственности, как источника всех бедствий, отсутствию частного владения у скифов:

«Поэты эллинов, рассказывая о разделе мира между детьми Кроноса, дали в удел одному небо, другому — море, третьему — вечный мрак. Так представляет себе дело своекорыстный эллин.

223

Не умея пользоваться вещами сообща, они свой порок приписали богам. Но даже они, как исключение, оставили землю общей для всех.

Поразмыслим, что это значит. Они хотели, чтобы боги пользовались у людей всеми почестями, чтобы были подателями всех благ и отвратителями зол. Земля, общая собственность богов, была раньше и для людей общей собственностью, но они со временем нарушили закон, объявив всеобщим достоянием участки, посвященные богам. Боги же за это дали им как подходящие для людей дары — вражду, наслаждение и малодушие. Смешение и разделение всего этого породило все, обременяющее смертных — пахоту, сев, добычу металлов, войны <...>

Скифы же остались от этого в стороне. Всей землей мы владеем сообща. То, что она дает сама, берем, то, что скрывает, не трогаем. Мы оберегаем скот от зверей и за это получаем молоко и сыр. Оружие мы носим не для нападения на других, а для защиты самих себя, если понадобится. Но еще никогда не возникало в нем нужды...» 19

По аналогичной схеме, но с большей обличительной силой строится 28-е письмо Диогена:

«... Вы, по виду люди, а по душе обезьяны, подделываетесь подо все, не знаете же ничего. Поэтому мстит вам природа. Вы ведь сами себе придумали законы, стали из-за них крайне тщеславны и сделали их свидетелями своей врожденной порочности. Всю жизнь, до самой старости вы проводите не в мире, а в войне, злые приспешники злых, друг другу завидуете, если заметите у кого-нибудь плащ чуть получше или денег чуть побольше, или язык более отточенный и воспитание лучше вашего <...> (2) Ненавидит вас не только киник, но и сама природа <...> Сколько и каких людей вы убили, одних на войне, других в так называемое мирное время, взведя на них обвинение. Не увешаны ли кресты множеством людей, не убиты ли многие палачами, многие — ядом, выпитым по государственному приказу, не колесовали ли других, как преступников? <...> (8) Ныне же гораздо лучше те, кто зовутся варварами, — и по месту своего жительства, и по характеру. Называющие себя эллинами воюют против варваров, варвары же считают для себя необходимой только свою землю, вполне довольствуясь своим. Вам же всего мало. Вы честолюбивы, неразумны, и нет от вас пользы!»

В качестве контрастного аргумента привлекается и мир природы, как, например, в окрашенных духом стоицизма письмах Гераклита, где философский тезис о свободе обосновывается примером животных, «которых бог не создал рабами, которые не покупают друг друга, не обращают в рабство, среди которых лев не служит виночерпием у льва, и пес не оскопляет пса» (письмо 9).

19 См. также письма 7, 2, 4.
224

Помимо этих резких пространных обличений, в которых иногда усматривают влияние христианства (цитированное выше письмо 28 диогеновского сборника), письма могут быть посвящены отдельным частным рецептам кинико-стоической морали и строиться в виде кратких простых приказаний или более обстоятельных советов. Пред нами предстает ходячий образ киника — грубияна, попрошайки, с котомкой, в потертом плаще, отвергающего все удобства и хвастающегося своей независимостью. Просьба денег особенно часто служит темой писем. Даются точные наставления, сколько и у кого надо просить: «Не у всех проси, но у достойных, и не от всех бери одинаковую сумму, но от благоразумных — три обола, а от распутных — мину, ведь от них при их расточительстве не удается получить второй раз, как от благоразумных» (Кратет, письмо 22).

Попрошайничество логически аргументируется: «Врачи описали одно состояние желудка — то, которое бывает от расстройства пищеварения, Диоген же другое — то, которое бывает от голода; однако просить лекарство при первой болезни позволено, при второй— нет. Итак, не обращайте внимания на тех, кто зовет это позором и бесславием, и просите по справедливости хлеб для пропитания; ведь не просить позорно, а быть недостойным подачи. . .» (Кратет, письмо 17).

Эпистолярная дидактика охватывает здесь круг будничного, бытового человеческого поведения: мы встречаем в письмах философов наставления о том, что надо есть и пить (письма киников), как следует воспитывать ребенка, чтобы он не вырос неженкой, как должна вести себя женщина, муж которой завел себе подружку (письма пифагорейских женщин) и т. п.:

«Приучайтесь есть хлеб и пить, воду, не вкушайте ни рыбы, ни вина. От этих яств старики дичают, как от снадобий Кирки, юноши же делаются изнеженными» (Кратет, письмо 14 — юношам).

«Приучайтесь мыться на морозе, пить воду, есть лишь утомившись, носить плащ, лежать на земле; тогда для вас не будет запертых бань, бесплодных виноградников и овец. Тогда не будете гоняться за продавцами рыбы и кроватей, как приходится тем, кто привык купаться в теплой воде, пить вино, есть не трудившись, носить пурпур и отдыхать на кроватях» (Кратет, письмо 18 — юношам).

«Что за печаль объяла твою душу? Ты унываешь лишь потому, что супруг твой ходит к подружке и получает от нее усладу тела. Но не должна ты так держать себя, дивная среди жен, разве не замечаешь ты, что и слух иногда наполнен приятными звуками инструмента и музыкальной мелодией, иногда же, когда пресыщаешься этим, любит флейту и с удовольствием слушает свирель? Что общего, однако, у флейты с музыкальными струнами и с дивным звучанием сладкогласного инструмента? Так вот суди о себе и о подружке, с которой живет твой супруг.

225

И супружество, и природа, и разум заставят заботиться мужа о тебе, когда же наступит пресыщение, он, мимоходом, станет жить с подружкой. В ком скрыт вкус к порченному, в тех есть какая-то страсть к нехорошей пище. Будь здорова» (Пифагорейцы, Письмо 7: дивной Евридике).

Эта дидактика объединяется тем общим мотивом кинико-стоической автаркии, который красной нитью проходит через все сборники, определяя топику сообщаемых в них биографических подробностей — от отказа Сократа ехать в Македонию (Сократ, письмо 1) до жизни Диогена в бочке (Диоген, письмо 15) и отказа Кратета носить тунику (Кратет, письмо 30).

6

Подводя итог, мы можем до некоторой степени определить место рассмотренных эпистолярных сборников в ряду литературных жанров поздней античности.

Составляемые первоначально по типу риторских упражнений на заданные темы, псевдоисторические письма писались на основе общеизвестного исторического и биографического материала. Они заняли промежуточное положение между античными диалогами и историческими сочинениями, с их вниманием к логике фактов, и чисто беллетристической литературой позднего эллинизма. Преобразуемый в эпистолярную форму «исходный субстрат» приобретает в письмах новую структуру и содержание. В письма вносится новый элемент вымысла и развлекательных деталей, перестраивается вся композиция ситуаций в сторону большей напряженности и драматизма и проводится новая концепция человека. Вырабатывается особый тип «идеологического конфликта», приводящего к моральной победе героя. В письмах намечается два типа сюжетных композиций. Один из них строится на детальной разработке драматических эпизодов, объединенных общей нитью событий, и своими истоками восходит к историографии. Наиболее ярко этот тип представлен фемистокловским циклом. Второй тип, в основе которого лежит мотив «обращения», возникает на почве философской литературы диалогов и апофтегм и воплощен в рассмотренных выше письмах киников. В этих двух типах в зачаточном виде присутствуют те сюжетные схемы, которые затем найдут свое воплощение в позднегреческом «приключенческом» романе (исторический тип) и в византийской агиографии (философский тип).

Подготовлено по изданию:

Античная эпистолография: очерки / АН СССР. Институт мировой литературы им. А. М. Горького. - М. : Наука, 1967. - 285 с.



Rambler's Top100