Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
59

ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА

В 1345 г. Франческо Петрарка, один из величайших библиофилов своего времени и горячий поклонник Цицерона, нашел в Вероне манускрипт, содержавший в себе письма Цицерона к Аттику, брату Квинту, Бруту и Октавиану. Эта находка, впоследствии утраченная, привела его сперва в восторг: уже несколько веков письма Цицерона считались безнадежно потерянными и всякие упоминания о них, еще встречавшиеся в раннем средневековье, умолкли. Однако, когда Петрарка приступил к чтению и переписыванию писем, он испытал сильное разочарование. Его божество оказалось не бронзовой статуей древнего героя, а живым человеком, и притом человеком самолюбивым, нерешительным и даже робким: этот характер, совершенно ясно обрисованный самим автором письма, показался Петрарке совсем не соответствующим тому образу «отца отечества», который поэт создал себе, перебирая в уме наиболее известные факты биографии Цицерона — раскрытие заговора Катилины и казнь его приверженцев, изгнание, борьбу с Марком Антонием и мужественную смерть. И Петрарка, обращаясь к тени самого Цицерона, написал ему несколько писем с горькими упреками и порицаниями его малодушия. Однако привязанность к Цицерону все же победила в душе поэта. Петрарка посвятил ему хвалебные строки в своей поэме «Trionfi»; его друг Боккаччо, тоже уже ознакомившийся с письмами Цицерона, тем не менее включил его в число знаменитейших мужей в своей книге «De casi'bus virorum illustrium».

Именно те черты писем Цицерона, которые так огорчили и разочаровали Петрарку, делают для нас письма Цицерона особенно интересными и ценными. Во всей античной эпистолографии нет памятника более живого, непосредственного и правдивого, чем эти письма. Дело в том, что от его предшественников, столь же близко соприкасавшихся с политической жизнью обоих Сципионов, братьев Гракхов, Мария, Суллы и многих других деятелей римской республики, до нас не дошло ни строки, хотя

60

едва ли можно сомневаться в том, что переписка, как официальная, так и частная, существовала и в их время. А позднейшие собрания писем, дошедшие до нас от I—II вв. н. э„ принадлежащие то поклонникам, то критикам Цицерона, не могут сравниться с его письмами ни по важности своего содержания с точки зрения истории, ни по живости и конкретности изложения. Одни, хотя и подлинные, менее интересны и в историческом, и в литературном отношении — это письма Фронтона, учителя Марка Аврелия, — другие же стоят на полпути между подлинными письмами и риторическими упражнениями в эпистолярной форме — таковы письма Сенеки и Плиния Младшего. Только IV и V вв. н. э. дали нам снова немало образцов реальной эпистолографии, живо отразивших свое время: это письма императора Юлиана, Либания, Синесия и деятелей христианской церкви. Но это уже другие люди и другая эпоха; от Цицерона отделяют их не только четыреста лет, но и глубочайшие различия во всем строе окружающей жизни и личного мировоззрения.

Помимо огромного исторического значения писем Цицерона и важности их для раскрытия его личной жизни и его психологического облика, они чрезвычайно ценны и как лингвистический памятник латинского языка. Живой разговорный латинский язык известен исследователям меньше, чем греческий; здесь более скуден материал комедий, диалогов, эпиграмм. Зато такого крупного подлинного эпистолографического памятника, как письма Цицерона, на греческом языке до нас не дошло. И в лексическом, и в грамматическом отношении эти письма уникальны: они богаты словами и оборотами, которые более нигде не встречаются, даже у самого Цицерона — ни в его речах, больше связанных с официальным языком политики и юриспруденции и с «общими местами» риторической школы, ни в его философских трактатах, где ему приходилось бороться с трудностями изложения мыслей, для которых в латинском языке еще не было слов. Ничего подобного Цицерон не испытывает, когда пишет письмо, будь то письмо к близкому другу, сослуживцу, случайному приятелю, или неприятелю, или официальному лицу, равному ему по положению или вышестоящему. Стиль его невероятно разнообразен и ему доступны любые оттенки языка, от игры слов, шуток, анекдотов, порой весьма рискованных, — до высоких и серьезных рассуждений политического и философского содержания. Он охотно и уместно пользуется то пословицами и поговорками, как латинскими, так и греческими, то цитатами из литературных произведений.

Знатоки синтаксиса классической латинской прозы отмечают некоторые нарушения его правил в письмах Цицерона; но поскольку свод этих правил в первую очередь основывается именно на произведениях самого Цицерона, на его речах и трактатах, то это лишь значит, что Цицерон не только умел создавать нормы,

61

но и отклоняться от них в тех случаях, где этого требовало живое выражение его мыслей и чувств.

В настоящее время мы располагаем собранием из 929 писем, не считая нескольких незначительных фрагментов. Не все 929 писем принадлежат самому Цицерону; в их число включены и некоторые письма его корреспондентов — Метелла, Целия, Мунация Планка, Брута и др. Все письма разделены на четыре сборника: 1) письма к Титу Помпонию Аттику, ближайшему другу Цицерона, в 16 книгах (около 400 писем); 2) переписка с разными лицами («Письма к близким»), тоже в 16 книгах; 3) письма к брату Квинту в 3 книгах и 4) письма к Марку Бруту в 2 книгах.

История составления и издания этих сборников весьма сложна и до сих пор не вполне ясна. При жизни Цицерона письма его собраны и изданы не были. Об этом свидетельствует сам Цицерон: в 45 г. до н. э., за полтора года до смерти, он сообщал Аттику о том, что к собиранию писем, адресованных Аттику, собирается приступить Тирон, любимый вольноотпущенник и секретарь Цицерона; у Тирона уже есть около 70 писем, и он надеется получить еще некоторые письма от самого Аттика. Едва ли Тирону удалось выполнить этот план в тревожные годы между смертью Цицерона в 43 г. и смертью Аттика в 32 г. Власть в Риме в это время делили Октавиан и Антоний, осудившие Цицерона на смерть и вряд ли желавшие о нем вспоминать. А именно в письмах к Аттику Цицерон высказывался особенно откровенно по всем политическим вопросам. В последующие десятилетия, когда Октавиан уже называл себя Августом и правил единолично, он, по-видимому, по-прежнему не желал широкого опубликования произведений Цицерона; Плутарх рассказывает, что однажды внук Августа читал речи Цицерона, но когда к нему вошел дед, он поспешно спрятал свиток под тунику. Однако известно, что Тирон дожил почти до 100 лет1; он мог на несколько лет пережить Августа и издать сборник писем к Аттику при Тиберии, когда память Цицерона уже была окружена ореолом героизма и мученичества, даже в официозной «Истории Веллея Патеркула». Все ли эти письма изданы вместе, неизвестно: первое упоминание о них встречается у Сенеки, но он ссылается лишь на письмо из I книги. Однако, все позднейшие авторы говорят уже о 16 книгах писем к Аттику, т. е. о том сборнике, который имеем и мы.

О выходе в свет «Писем к близким» точных данных тоже не имеется. Вероятно, отдельные письма, а, может быть, и неболь

1 Это предположение исходит из такого расчета. Имя Тирона в первый раз встречается в письме Цицерона от 54 г. до н. э.: в нем Цицерон упоминает о том, что брат Квинт просил сообщить ему о ходе государственных дел. Следовательно, Тирону в это время было уже во всяком случае больше 20 лет, т. е. он родился около 80 г. до н. э. В 14 г· н. э., когда умер Август, Тирону было 93—94 года.
62

шие сборники писем к отдельным лицам ходили по рукам: например, о письме к Кассию упоминает Сенека-отец в «Суазориях». Встречаются у позднейших авторов упоминания о сборниках писем к Гирцию и Пансе, которые были консулами в год смерти Цицерона и даже к Помпею и Цезарю; правдивы ли эти сведения, сказать нельзя: в наличное собрание из них вошло, во всяком случае, очень мало (четыре письма к Цезарю, три к Помпею, одно к Крассу, три к Катону и одно к Марку Антонию). Дошедший до нас сводный сборник из 16 книг, как предполагают, был составлен на основании нескольких меньших сборников, по всей вероятности в IV или V в. н. э. А из небольших сборников писем к отдельным лицам сохранилось, как сказано,, два: первый — к младшему брату Цицерона Квинту, женатому на сестре Аттика; второй — к Марку Бруту, убийце Юлия Цезаря. Подлинность его писем к Бруту не раз оспаривалась, и до сих пор доказать ее с полной достоверностью нельзя (так, вся вторая книга этих писем вообще не сохранилась в рукописи, а имеется только в первопечатном издании начала XVI в.); однако о существовании переписки Цицерона с Брутом упоминает уже Квинтилиан.

Итак, к концу I в. н. э. многие (если не все) письма Цицерона были опубликованы и стали считаться образцами эпистолярного стиля. В каждом из дошедших до нас сборников письма Цицерона расположены в довольно точном хронологическом порядке, дающем возможность обозреть деятельность его по отдельным годам, месяцам, а иногда даже декадам и дням. Поэтому в некоторых изданиях и переводах принято располагать вперемешку письма всех четырех сборников, но с точным соблюдением хронологии: таким путем создается наглядная общая картина корреспонденции Цицерона в данном году и выясняется,, какие корреспонденты были особенно важны и близки ему в тог или иной период его деятельности. Так расположены письма и в советском издании «Письма Марка Туллия Цицерона»· (т. I—III. М., Изд-во АН СССР, 1948—1951). Конечно, не следует думать, что мы имеем перед собой абсолютно все письма самого Цицерона и большую часть писем его корреспондентов. Несомненно, огромная доля его переписки безнадежно утрачена и много, вероятно, уничтожено намеренно.

Распределение писем по годам очень неравномерно: чем ближе к концу, тем поток писем становится гуще. К сожалению, мы совсем не имеем писем от первых десятилетий деятельности Цицерона 80-х и 70-х годов до н. э. О чрезвычайно интересном периоде первых его выступлений и процесса Верреса мы можем судить только по его речам, а речи, как говорит сам Цицерон, не всегда отражают искреннее мнение самого оратора. Очень скудны и отрывочные письма 60-х годов. От доконсульского периода (68—65 гг.) имеется только 11 писем, большей частью о семей

63

ных и частных финансовых делах; от 64 и 63 гг. ни одного письма; от первых лет после консульства (62—60 гг.) сравнительно немного (62 г. — 4 письма, 61 г. — 7, 60 г. — 6); уже достаточно полно представлен 59 г., предшествующий году ухода в изгнание; и только последние 15 лет жизни Цицерона мы можем представить себе так ясно, как будто мы сами присутствовали при каждом событии, отразившемся в письмах этих лет. С 59 по 57 г. главным адресатом является пока еще только Аттик; но с 56 г. и до последнего года жизни число адресатов все увеличивается, появляются имена, дотоле нигде не называвшиеся и, наконец, от 43 г. — много писем к политическим единомышленникам и ни одного письма к Аттику. Такое распределение писем едва ли совсем случайно; по всей вероятности, Тироном был произведен какой-то сознательный отбор, а полное отсутствие писем к Аттику в последние, самые напряженные месяцы борьбы с Антонием наводят на мысль, что либо эта переписка уничтожена, либо Аттик весь этот год был в Риме, и друзья непрерывно встречались. Возможно, правда, что их отношения охладились из-за той поддержки, которую предусмотрительный Аттик оказывал жене и детям Марка Антония, за что и был потом пощажен при проскрипциях.

За те шестьсот лет, которые протекли с момента открытия Петраркой писем Цицерона, они были изучены десятки раз крупнейшими учеными с самых различных точек зрения — и как подлинный документ, изображающий исторические события, и как свидетельство о его собственных политических и философских взглядах, и как материал для раскрытия его личного характера, его бытовой обстановки, его служебного и финансового положения. Давно известно и общепризнано, что Цицерон был честолюбив, подчас неумеренно хвастлив, легковерен и не слишком дальновиден в политическом отношении; часто запутан в долгах, но лично честен и т. п. Не только трудно, но даже невозможно сказать о нем что-либо новое в краткой статье. Но при внимательном чтении писем Цицерона невольно хочется вникнуть в его чисто человеческие отношения с окружавшими его людьми. Почему переписка с Аттиком занимала его в течение всей жизни и что он находил в этом человеке? Почему он хорошо относился к столь несходным людям, как Целий и Брут? За какие черты характера он хвалил или порицал Помпея и Цезаря, Катона и Марка Антония, Клодия и Милона? Одним словом, что он хотел видеть в людях, чего искал в них и что старался им дать сам, как их оценивал и характеризовал?

На первом месте из всех близких Цицерону людей, конечно, стоит Тит Аттик, от которого мы не имеем ни одной строки (кроме кратких ссылок на его письма в ответах Цицерона), но который совершенно ясно выступает в письмах Цицерона как один из самых своеобразных характеров, сильно отличающийся

64

от обычных рядовых деятелей своего времени, не исключая и самого Цицерона.

«Ты, как более мудрый (Tu vero sapientior), обзавелся домом в Бутроте»,—писал Цицерон Аттику (II, 6) в 59 г., когда в Риме ему приходилось нелегко из-за нападок на него Клодия. Бутрот — имение Аттика — лежало в Эпире, и Аттик проводил там большую часть своего времени; обладая значительным состоянием, он непрерывно приумножал его отдачей денег в рост, устройством «издательства» книг (покупая грамотных рабов, он размножал для продажи рукописи известных произведений) и различными другими финансовыми операциями; он не вступал на лестницу государственных должностей, предоставляя другим и почести и неприятности, связанные с ними, и тем не менее играл огромную закулисную роль во всех политических делах. Дружба Цицерона с Титом Помпонием Аттиком началась, видимо, в ранней молодости: Аттик родился в 109 г. до н. э., был только на три года старше Цицерона и учился вместе с ним; на его сестре женился младший брат Цицерона Квинт. Но эта дружба была несколько странной. Несомненно, Цицерон был гораздо больше привязан к Аттику, чем Аттик к нему, и считал его как бы своим руководителем (на каком основании?). Цицерон, считавший всякое уклонение от государственной деятельности и равнодушие к ней недопустимым и позорным для римского гражданина, ни разу за всю их долгую переписку не упрекнул Аттика в этом и считал его занятия очень полезными и важными. Уже в 67 г., помышляя еще только о претуре, Цицерон пишет ему: «... я не вызываю тебя, я даже против твоего приезда; не сомневаюсь, что для тебя много важнее твои занятия, нежели для меня — твое присутствие в комициях. Что касается меня, то ты найдешь, что я держусь и высказываюсь так, что словно все, чего я достигну, в моих глазах будет достигнуто не только в твоем присутствии, но благодаря тебе» (I, 10). Во многих других случаях он, напротив, умоляет Аттика скорее приехать в Рим, и постоянно рассчитывает на его помощь. «Постарайся, чтобы все хвалили и любили нас» (I, 15); «Жду, тебя, тоскую по тебе, даже призываю тебя. Слишком многое волнует и угнетает меня. Мне кажется, что, если бы ты выслушал меня, то я мог бы выговориться перед тобой в течение одной прогулки». (I, 18). «Горе мне! Отчего тебя здесь нет? От тебя, разумеется, ничто не ускользнуло бы. Я же, наверное, слеп» (II, 19).

Отправившись в изгнание и остановившись на краткий срок в одной из своих усадеб, Цицерон просит Аттика помочь ему добраться в Эпир, куда Аттик советовал ему направиться: «... Чтобы я мог воспользоваться защитой твоей и твоих людей <. . .> и принять надежное решение на основании твоего мнения <.. .> прошу тебя постараться немедленно выехать следом за мной» (III, 1). Аттик уклонился от выполнения этой просьбы и

65

остался в Риме, где, правда, много хлопотал о деле Цицерона и усердно помогал его семье. Но жалобы Цицерона, видимо, раздражали его, судя по таким словам Цицерона! «Ты часто укоряешь меня, что я так тяжело переношу это свое несчастье. Ты должен простить мне это, видя, что я в такой подавленности, в какой ты никогда меня не видел» (III, 13).

С этого письма (58 г.) прошло почти десять лет до начала гражданской войны. Цицерон приехал в Италию после года проконсульства в Киликии, радуясь возвращению в привычную обстановку и даже рассчитывая на триумф по поводу своих — весьма незначительных — военных успехов в Киликии, и неожиданно попал в разгорающееся пламя междоусобной войны. Так же, как в год изгнания, он начинает осыпать Аттика письмами, иногда по нескольку раз в день: «Орошу, пиши мне возможно чаще не только, если узнаешь или услышишь что-нибудь, но также, если что-нибудь заподозришь, особенно же о том, что мне, по-твоему, следует делать и чего не следует <.. .> Прости меня, пожалуйста, что я так часто и так много тебе пишу: ведь этим я <. . .> хочу выманить (elicere) у тебя письмо, а особенно совет, что мне делать и каким образом себя вести...» (VII, 12). Еще надеясь на примирение между Цезарем и Помпеем, Цицерон пишет письма то тому, то другому, и в то же время спрашивает Аттика о совете, даже заранее зная, как он ответит: «Совсем ничего не пиши», — скажешь ты» (VIII, 2). Тем не менее, Цицерон настоятельно продолжает просить совета: «Причина этого письма не только в том, чтобы не пропустить дня без письма тебе, но еще и другая, более законная: упросить тебя (ut a te impetrarem) затратить некоторое время — совсем немного времени! — чтобы твои соображения стали для меня яснее, чтобы я понял их до конца, мне это очень нужно» (VIII, 12). Очевидно ясных советов Аттик не был расположен давать, и Цицерон недоумевает: «По твоим словам, ты рад, что я не уехал, и пишешь, что остаешься при своем мнении; но по твоему предыдущему письму мне казалось, что твое мнение именно в том, что мне надо ехать, если только отчалит и Гней <. ..> Ты ли плохо помнишь это, или я плохо тебя понял, или ты изменил свое мнение? Но либо из того письма, которого я жду, я увижу, каково же твое мнение, либо выманю у тебя другое» (IX, 2). Наконец, все еще колеблясь, ехать ли ему к Помпею или оставаться в Италии, Цицерон пишет Аттику: «Сводка (в тексте греческое слово συναγωγή) твоих советов была собрана мной не для сетований, а для собственного утешения. Ведь меня удручали не столько эти беды, сколько подозрения в моей виновности и безрассудстве. Но я считаю, что безрассудства здесь нет, так как мои поступки и решения соответствуют твоим советам» (IX, 13).

И все же Цицерон внезапно принял решение и последовал за Помпеем, несмотря на то, что и Цезарь в личных письмах

66

просил его этого не делать, и Целий, и Долабелла, и даже Марк Антоний писали ему убедительные письма, прося его остаться. Конец этой военной авантюры Цицерона, которому в эту пору было уже под шестьдесят, достаточно известен и печален: в начале июня 49 г. он покинул Брундисий и в начале ноября 48 г. вернулся в этот город, чтобы провести в нем, если не самый тяжелый, то самый скучный и угнетающий год своей жизни. Въезд в Рим ему был запрещен, и он сам признавался в первом письме, отправленном Аттику из Брундисия, что он, выехав из Италии, последовал «скорее какому-то душевному порыву, нежели размышлению» (XI, 5). Только в сентябре 47 г., после личного свидания с Цезарем, возвращавшимся из Египта по окончании Александрийской войны, Цицерон тоже вернулся домой. Бесчисленны и полны жалоб письма этого года, опять-таки направляемые все тому же неизменному Аттику; они в достаточной мере докучали этому рассудительному и хладнокровному человеку, и он ясно высказывал это, о чем не раз упоминает Цицерон: «Я действовал и неосмотрительно, как ты пишешь, и слишком поспешно.. .» (X, 19) «. . . Меня не оскорбляет правдивость твоего письма — то что ты даже не начинаешь, как обычно, утешать меня <. . .> и признаешь, что это невозможно» (XI, 14). «Я легко соглашаюсь с твоим письмом, в котором ты многословно излагаешь, что не можешь мне помочь никаким советом <. . .> Поэтому, раз у меня не появляется никакой надежды ни на твой совет, ни на какое-нибудь утешение, впредь не буду просить этого у тебя: я только хотел бы, чтобы ты не переставал писать мне обо всем, что ни придет тебе на ум...» (XI, 25). Однако Аттик не совсем покинул своего назойливого друга, а продолжал стараться уладить дело миром с Цезарем: «Ты советуешь мне применяться к обстоятельствам — и в выражении лица и в высказываниях» (XI, 24). «...Ты советуешь мне приспособляться в своих действиях к времени; я и сам поступал бы так, если бы обстоятельства это допускали» (XI, 21). И, наконец, узнав, что Цезарь скоро проедет через Брундисий, Цицерон опять обращается за советом к Аттику: «Так что, по-твоему, делать мне? <. . .> Поручить <. . .> извиниться за меня? <. . .> Прошу, обрати на это внимание и помоги мне советом, чего ты не сделал до сего времени, несмотря на частые мои просьбы. Знаю, что это трудно, но, как бывает в несчастьях, для меня очень важно даже видеть тебя» (XI, 22).

В сентябре 47 г. и этой беде, постигшей Цицерона, его вынужденному сидению в Брундисии, пришел конец. Началась жизнь в Риме под диктатурой Цезаря и последний взлет энергии старого Цицерона после мартовских ид. Нельзя не заметить, что переписка с Аттиком не только становится менее частой — в ней уже почти нет нужды, так как оба живут в Риме и Цицерон пишет Аттику только при своих выездах в усадьбы, — но и более

67

поверхностной и холодноватой. Аттик не одобрил и последнего проявления нерешительности Цицерона -— ни его неудавшейся попытки уехать из Италии осенью 44 г., когда отношения между сенатом и Антонием были очень обострены, ни его отказа от этого намерения, хотя Цицерон, оправдываясь, сообщал ему: «Брут и Кассий <...> извещали о необычной надежде, что будет соглашение, что наши возвратятся в Рим. Они также прибавляли, что мое отсутствие чувствуют, что меня слегка осуждают. Услыхав это, я без всякого колебания отказался от намерения уехать, которое, клянусь, даже ранее не радовало меня» (XVI, 7). Но привычка просить совета у Аттика и теперь не оставила Цицерона и он, оставшись в Италии, но не сразу возвратившись в Рим, опять пишет ему из Арпина: «Жадно жду твоего совета. Боюсь, что отсутствую, хотя для меня почетнее присутствовать. Но прибыть опрометчиво не решаюсь» (XVI, 13 С). И последнее дошедшее до нас письмо к Аттику заканчивается так: «Итак, мне следует приехать, хотя я попал даже в самое пламя — ведь пасть как частный человек позорнее, чем как государственный деятель <. . .> Не могу решить ничего определенного, пока не увижу тебя <. . .> Итак, приезжаю» (XVI, 15).

Несмотря на столь огромное число писем Цицерона к Аттику, трудно объяснить, почему именно Аттик был для Цицерона таким непререкаемым авторитетом. По всей вероятности, причина кроется в диаметральной противоположности их характеров: постоянные колебания Цицерона, взвешивание мельчайших доводов «за» и «против» какого-либо решения было Аттику чуждо; он либо умел сразу учитывать то и другое и делать вывод, либо, будучи неуверенным в исходе дела, занимал выжидательную позицию и способен был оставаться на ней долго, пока вопрос не выяснялся окончательно. Именно этого не умел делать Цицерон, которого в таких случаях начинали обуревать такие разносторонние сомнения и соображения, что, утомленный ими, он предпочитал действовать очертя голову и начинал метаться из стороны в сторону. Отчасти это можно понять: единственный быстрый и решительный шаг, который он предпринял, — казнь сторонников Катилины — обошелся ему слишком дорого, чтобы внушить ему желание повторять подобные действия.

Едва ли можно назвать этого ближайшего друга Цицерона очень привлекательным симпатичным характером, но нельзя и отказать ему в верности своему неустойчивому ровеснику; он не раз выручал Цицерона и его семью из тяжелых финансовых затруднений и, упрекая Цицерона, как мы видели, в недостаточной обдуманности и энергии, никогда не ставил ему в вину его неумение обращаться с деньгами и его просьбы о денежной помощи. Он ценил ораторский и литературный талант Цицерона, которым сам едва ли обладал: хотя Цицерон иногда восхваляет его вкус, но о произведениях самого Аттика даже Корнелий

68

Непот в его панегирической биографии говорит мало. Аттик написал обзор истории Рима в чрезвычайно сжатой форме, составлял точнейшие генеалогические таблицы известных родов и, желая испытать свои силы и в поэзии, изложил жизнь и деяния знаменитых мужей, посвятив каждому не больше четырех или пяти стихов, что вызывает изумление Непота: «Едва можно поверить, что так много событий он сумел изложить столь кратко» (гл. 18). Главным его талантом было умение обходиться с людьми: нельзя перечесть имена лиц, о которых Цицерон пишет «твой друг», причем это лица самых разных политических направлений. Сам Аттик принадлежал к всадническому сословию, придерживался умеренных взглядов, но в ночь заговора Катилины занял Капитолий с вооруженным отрядом, несмотря на свою якобы полную непричастность к политическим интересам. Его обходительность — и, конечно, большие денежные средства — снискали ему благоволение столь несхожих лиц, как Сулла, Брут, Марк Антоний и Октавиан, который, уже став принцепсом, женил своего ближайшего помощника, крупного военачальника Агриппу, на дочери Аттика. Аттик пережил Цицерона на одиннадцать лет и умер, окруженный всеобщим уважением, в 32 г. до н. э., в возрасте 77 лет.

На отношениях Цицерона и Аттика надо было остановиться более подробно потому, что они наиболее полно раскрывают именно человеческие черты Цицерона, не замаскированные ни политическими, ни служебными, ни профессиональными интересами. Эта дружба, продолжавшаяся почти полвека, была для Цицерона одной из самых насущных потребностей его духовной жизни.

На втором месте среди близких Цицерону людей стоит, несомненно, его младший брат Квинт. Характер Квинта, если судить по письмам Цицерона, адресованным к нему, симпатий не вызывает: желчный, упрямый, вспыльчивый и самоуверенный, он, в противоположность старшему брату, имел мало друзей и был нелюбим домашней челядью (он погиб во время тех же проскрипций, что и брат, но его рабы не пытались его спасти, а участвовали в его убийстве). Цицерон знал все эти дурные черты брата и старался его обуздать: когда Квинт был избран претором провинции Азии и должен был провести там два года, Цицерон был счастлив и с гордостью писал об этом Аттику, называя Квинта «своим любимейшим братом» (К Аттику, I, 15), но, когда Квинта, по прошествии двухлетнего срока, оставили в должности претора еще и на третий год, а до Цицерона дошли неблагоприятные слухи о его поведении, он счел себя обязанным дать ему братское наставление: «Все приезжающие, — пишет он, — говорят о твоей высокой доблести, неподкупности и доброте, но <...> все-таки отмечают твою гневливость <. ..> Ничто не может быть столь безобразным, как сочетание высшей власти со свире

69

постью! <...> Вот что сообщают мне почти все: когда ты в хорошем настроении, то все согласны, что нет человека, приятнее тебя; но когда тебя возмутила чья-либо бесчестность или развращенность, ты так выходишь из себя, что никто не находит и следов твоей доброты <...> Я ведь не требую, чтобы ты изменил свой душевный склад — это, пожалуй, трудно каждому человеку, тем более в нашем возрасте <.. .> Но я советую тебе, если ты не можешь полностью избежать этого, заранее подготовляй себя и ежедневно внушай себе, что тебе следует подавлять в себе гнев: <...> ты должен всеми силами сдерживать свой язык <...> В этом отношении, как мне сообщают, ты уже более покладист и более мягок: мне не говорят ни о каких жестоких вспышках гнева, ни о каких ругательствах, ни о каких оскорблениях, которые чужды образованию и доброте и особенно несовместимы с властью и достоинством <...> Но так как в течение первого года твоего правления было более всего разговоров и упреков по этому поводу, потому что людская несправедливость, алчность и высокомерие, думается, представлялись тебе невыносимыми, а второй год был значительно мягче, потому что и привычка, и рассудок, и, как я полагаю, мои письма сделали тебя более терпеливым и кротким, то в течение третьего года ты должен исправиться настолько, чтобы никто не мог упрекнуть тебя даже в какой-нибудь ничтожной мелочи» (К Квинту, I, 1 § 37—39). «Я бесконечно люблю тебя и поэтому хочу для тебя великой славы <...> Я молю тебя и советую тебе следующее: <.. .> прояви особое старание, чтобы этот третий год пребывания у власти оказался самым совершенным и прекрасным. Легче всего этого ты достигнешь, если будешь верить, что я, которому ты всегда хотел угождать больше, чем всем, взятым вместе, я всегда с тобой и участвую во всем, что ты скажешь и совершишь» (там же, § 45—46). За некоторыми традиционными риторическими тирадами этого огромного письма-наставления чувствуется все же подлинная забота и братская привязанность.

Во время изгнания Цицерона Квинт старался по мере возможности помочь старшему брату и хлопотал перед влиятельными лицами о его возвращении; но такого чувства, которое питал к нему старший брат, Квинт, по-видимому, не испытывал. В 50-е годы он вышел из-под влияния брата и стал решительным сторонником Цезаря, к которому он отправился служить в Галлию. На недолгое время он примкнул к Помпею, как и старший брат, но не вместе с ним и не по совместному решению, а после поражения Помпея немедленно обратился к Цезарю с просьбой о прощении, послав к нему предварительно своего молодого сына, и легко добился выполнения своей просьбы. Именно в это время он показал себя с наихудшей стороны: между тем, как старший брат уже из Брундисия послал Цезарю письмо, прося его не за себя, а за Квинта, этот последний, — а еще больше его сын, тоже

70

Квинт — всячески старались очернить Цицерона в глазах Цезаря, чем глубоко его уязвили: «К моим невероятным огорчениям,— пишет Аттику Цицерон, — прибавляется кое-что новое от того, что мне сообщают о Квинтах. Мой родственник-. Публий Теренций <...> видел Квинта-сына в Эфесе и любезно пригласил его к себе, зная о нашей дружбе. Когда он стал расспрашивать его» обо мне, тот <...> сказал ему, что он злейший враг мне и показал ему свиток с речью против меня, которую он собирался держать перед Цезарем. Теренций долго спорил против его безумия; однако впоследствии в Патрах Квинт-отец говорил с ним о многом в столь же подлом духе. О бешенстве Квинта ты можешь заключить из тех писем, которые я тебе послал. Я уверен, что и тебя это огорчит; меня это терзает...» (К Аттику, XI, 10).

Вмешательство Аттика несколько угомонило и отца и сына и по возвращении Цицерона в Рим семейные отношения снова наладились.

В двух философских диалогах, «О законах» (53 г.) и «О предсказании» (45 г.), Цицерон вывел Квинта в качестве действующего лица, защищающего самые старозаветные взгляды. О литературных опытах Квинта он отзывался очень хорошо, хвалил его стиль, посвятил ему свой диалог «Об ораторе» и вообще был, видимо, несколько ослеплен талантами младшего брата. От самого Квинта сохранилось только несколько писем к Тирону, а памятником его самоуверенности остается его «Краткое наставление по соисканию должности консула», с которым он обратился к Цицерону в 64 г., перед выборами его в консулы. С видом опытнейшего политического деятеля он, не достигши еще претуры, поучает старшего брата, каким путем ему следует добиваться консульства. Нельзя отказать ему в хитроумии и практичности, но никаких признаков ни большого ума, ни доброты, ни литературного таланта, т. е. ни одного из тех качеств, которые так хотелось видеть в нем его брату, в этом произведении незаметно.

Отношения Цицерона с членами его собственной семьи, возможно, были несколько теплее, чем это было принято в традиционной римской семье. О своих двух детях, дочери и сыне, он говорит с вниманием и заботой; по всей вероятности, необычным с точки зрения «нравов предков», является то, что он не сосредоточивает всех своих интересов на продолжателе рода, юном Цицероне, а не менее нежно любит дочь; преждевременная смерть этой несчастной молодой женщины повергла его в отчаяние, тем более, что он считал себя отчасти виновником ее печальной участи: ее рано выдали замуж, но и первый и второй ее муж умерли молодыми, а третий, талантливый, но распущенный Долабелла, был ей неверен, бросил ее, когда она уже ожидала ребенка от него; и ребенок, и она умерли скоро после родов.

Семейная жизнь не занимала слишком важного места в жизни римского гражданина. Политические и служебные интересы были

71

для него гораздо важнее. На этом поприще Цицерону пришлось стоять бок о бок с крупнейшими деятелями этого времени и все время определять тем или иным образом свое отношение к ним И здесь прежде всего надо познакомиться с его оценкой Помпея и Юлия Цезаря.

История отношений Цицерона с Помпеем весьма сложна. Многолетняя совместная карьера этих двух «новых людей», вышедших из сословия всадников и достигших высокого положения и величайших почестей, отнюдь не была основана на подлинной дружбе, взаимной симпатии и уважении, — связь между ними то укреплялась, то ослабевала в зависимости от колебаний политической ситуации, внешней и внутренней. Оба начинали военную службу под начальством Помпея Страбона, отца Гнея Помпея, но скоро пути их разошлись: Помпей после какой-то довольно странной военной авантюры — службы в лагере Цинны — отправился к Сулле и стал его близким помощником; Цицерон на несколько лет удалился в частную жизнь и не принимал никакого участия в страшных столкновениях между Суллой и Марием, в которых погибли от руки марианцев глубоко чтимые Цицероном его учителя — авгур Муций Сцевола и его двоюродный брат, известнейший в ту пору юрист. Более десяти лет политические линии Цицерона и Помпея не соприкасались друг с другом, и только в конце 70-х годов, когда Помпей, победивший Сертория и присвоивший себе плоды победы Красса над Спартаком, отпраздновал уже два триумфа и стремился к консульству, а Цицерон взялся за трудное дело обвинения Верреса, поддерживаемого сенатской олигархией, эти линии, направленные на укрепление позиций всадников— особенно в судах, — опять сошлись. В 66 г. Цицерон выступил со своей первой чисто политической речью «О Манилиевом законе, или О предоставлении Гнею Помпею верховного командования в войне с Митридатом». Он так ратовал в пользу Помпея, так восхвалял его честность, его военный талант (действительно только что проявившийся в блестящей победе над пиратами) и его особое «счастье», доказывавшее благосклонность к нему богов, что можно было принять этих двух преуспевающих деятелей за искренних близких друзей. После этого хода, окончившегося полным успехом для Помпея, они опять расстались до 61 г., когда Помпей после победы над Митридатом вернулся в Рим и скоро почувствовал, что после его долгого пребывания в Азии почва под его ногами уже не так прочна, как до его отъезда; в это же время пошатнулось и положение Цицерона, продолжавшего чрезмерно гордиться своей победой над Катилиной. Именно в этот период, до изгнания Цицерона в 58 г., и Цицерон и Помпей усердно заверяли друг друга в искренней дружбе, а на самом деле оба боялись своих общих врагов — сенатского нобилитета, с одной стороны, и буйного Клодия, действовавшего при молчаливом попустительстве Цезаря, с другой. Эти

72

годы особенно ярко освещены в письмах Цицерона к Аттику, который, как видно из многих высказываний, всегда относился к Помпею с холодным недоверием и предостерегал Цицерона от излишней доверчивости.

Хотя Помпей во время разоблачения заговора Катилины был очень далеко от Рима, но Цицерон известил его о своем торжестве и, не вызвав со стороны Помпея достаточно пылких — по его мнению — выражений восторга, высказал ему свое недовольство: «Что касается письма, полученного от тебя, то оно, хотя в нем и слабо выражено расположение ко мне, все же было мне приятно, ибо <...> меня ничто так не радует, как сознание выполненных обязанностей, и если мне когда-либо не воздают должного, то я легко примиряюсь с тем, что я оказался более верен своему долгу. Не сомневаюсь в том, что если моя величайшая преданность тебе еще мало расположила тебя ко мне, то дела государственные сблизят и соединят нас», И далее: «Я совершил действия, за которые ждал некоторого поздравления в твоем письме, как ради наших дружеских отношений, так и ради государства <.. .> Но знай: то, что мы совершили для спасения отечества, оценено, одобрено суждением и свидетельством всего мира. По приезде ты узнаешь, сколько в моем поведении благоразумия и силы духа» (К близким, V, 7).

Но поведение самого Помпея после возвращения в Рим тоже заслуживало неодобрение Цицерона. В письме от января 61 г. он пишет Аттику: «О твоем известном друге ты написал мне, что он хвалит меня оттого, что не смеет порицать. Да, он открыто показывает, что высоко ценит меня, обнимает, любит, явно хвалит; втайне же, — но так что это очевидно, — он мой недоброжелатель. Никакого дружелюбия, никакой искренности, никакой ясности в государственных делах, никакой честности, никакой смелости, никакой независимости у него нет» (К Аттику, I, 13). Столь же неодобрительно он отзывается и о первой речи Помпея в комициях (в том же 61 г.): «Неприятная для бедняков, пустая для злонамеренных, неугодная богатым, неубедительная для честных» (К Аттику, I, 14); но о второй речи он отзывается уже мягче, так как «Помпей произнес длинную речь в весьма аристократическом духе — авторитету сената он придает и всегда придавал величайшее значение во всех делах», (там же). Впрочем, и в этой речи Цицерону понравилось главным образом то, что Помпей одобрительно отозвался о консульстве самого Цицерона, хотя, на его вкус, все же слишком кратко и сдержанно; зато Крассом, вознесшим Цицерона до небес, Цицерон очень доволен и отмечает: «Этот день очень сблизил меня с Крассом, однако я охотно принял и все то, что более или менее скрыто воздал мне и другой» (т. е. Помпей).

Чем больше Помпей сближается с сенатом, тем более благоприятными становятся отзывы Цицерона; в 50 г. он уже назы

73

вает Помпея «предметом своей любви» (nostri amores) (К Аттику, II, 19), хотя этот эпитет звучит все же несколько иронически, тем более, что в следующем письме он, сообщая Аттику, что «Помпей любит меня и расположен ко мне», пишет дальше: «Ты веришь?— скажешь ты. Верю: он совершенно убеждает меня в этом, — правда, именно потому, что я этого хочу.· Опытные люди <...> советуют мне остерегаться и запрещают верить: первое я выполняю и остерегаюсь; второго — не верить—-выполнить не могу» (К Аттику, II, 20). Оказалось, что действительно было лучше не верить, так как Помпей, хотя и неоднократно заверял Цицерона, что он защитит его от Клодия, сделать ничего не смог, а, возможно, и не захотел.

Чьему заступничеству Цицерон был обязан своим возвращением из изгнания, из его собственных писем установить трудно — вернее всего, негласным ходатайствам Аттика; в сенате же—-консулам 57 г. Лентулу Спинтеру и Метеллу Непоту. Последний, обидевший Цицерона по окончании его консульства тем, что не позволил ему выступить с прощальной речью перед народом, пришел на помощь Цицерону, попавшему в беду. Цицерон в первых письмах и речах по возвращении из изгнания, говорит именно об этих лицах, но чем дальше, тем больше он убеждается— вернее, убеждает себя, — что ему помог Помпей. На чем основаны его постоянные упоминания об этом, неизвестно; но в самый тяжелый год, 49-й, когда разгоралась гражданская война, Цицерон в письмах Аттику не раз упоминает о своем моральном долге по отношению к Помпею, о своей глубокой благодарности. Впрочем, поведение самого Помпея, его бегство из Рима он самым резким образом осуждает и полностью разочаровывается даже в его военном таланте, который действительно как будто покинул Помпея в гражданской войне, проявив себя столь блестяще в войнах внешних. Всю первую половину 49 г. до своего неожиданного для всех выезда в Эпир, Цицерон ведет переписку и с Помпеем, и с Цезарем, и с Целием Руфом и не может решиться, что ему делать: «Только мысль о Помпее волнует меня — я думаю о его услуге, не о его авторитете. И, право, каким авторитетом может обладать тот, кто, когда мы все опасались Цезаря, сам его любил, а когда сам начал опасаться его, хочет, чтобы все стали его врагами?» (К Аттику, VIII, 1). «Меня мучит одно, что я не последовал, как простой пехотинец за Помпеем, когда он скользил вниз, вернее, падал <...> Я видел его за 13 дней до февральских календ, полным страха; он ни разу не заслужил моего одобрения и не переставал делать одну оплошность за другой <...> Он ничего мне не написал, ни о чем не думал, кроме бегства <...> Безобразие его бегства и беспечность отвратили меня от любви; ведь он не делал ничего достойного того, чтобы я стал спутником его бегству. Но теперь вновь возникает любовь (emergit amor)и теперь я не могу перенести тоски...» (К Аттику,

74

IX, 10). Напрасно Аттик убеждал Цицерона, что и эта привязанность, и этот долг — плод фантазии. «Что касается твоих слов, будто более вследствие моих заявлений, нежели благодаря его заслугам, я кажусь в таком долгу у него, то это так и есть. Я сам всегда превозносил их и притом больше для того, чтобы он не думал, что я помню о прошлом2 <...> Он ничем не помог мне, когда был в состоянии; но впоследствии он был мне другом, даже большим <...> также и я ему <...> Я только не хочу оскорбить его, оставаясь здесь» (К Аттику, IX, 13).

И все же, хотя сам Цезарь просил Цицерона не уезжать (это письмо Цицерон привел полностью в письме к Аттику от 2 мая), хотя Долабелла в последний момент пытался остановить его (К близким, IX, 9), Цицерон последовал за Помпеем. После этого долгое время он не упоминает больше о Помпее и только в письме из Брундисия через 5 месяцев после фарсальской битвы, уже после трагической гибели Помпея, он говорит о нем, на этот раз в примирительном тоне: «Конец Помпея никогда не внушал мне сомнений: ведь все цари и народы пришли к убеждению о полной безнадежности его дела, так что я считал, что это произойдет, куда бы он ни прибыл. Не могу не горевать о его судьбе: ведь я знал его как человека неподкупного, бескорыстного и строгих правил» (К Аттику, XI, 6). Но, похвалив Помпея за его личные моральные качества, он с отвращением отзывается в том же письма к Аттику о его сторонниках: «Столь сильна была в них жестокость, столь силен союз с варварскими племенами, что проскрипция была составлена не поименно, а по родам <...> О тебе всегда помышляли с особой жестокостью», (там же). В письме же к Папирию Пету от 46 г., в последний раз возвращаясь к воспоминаниям о гражданской войне и опять оправдывая себя за то, что он мирно живет в Тускуланской вилле, он говорит: «Я ограждаю себя применительно к нынешним обстоятельствам < — > разве только, пожалуй, лучше было бы умереть <...> Правда прочие — Помпей, Лентул, Сципион, Афраний — погибли мерзко (foede perierunt), но Катон — прекрасно <...> Как раз это (т. е. самоубийство) будет открыто и для меня, когда захочу» (К близким, IX, 18). Это его последний отзыв о Помпее.

Среди сторонников Помпея, которые пытались продолжать сопротивление Цезарю, были, несомненно, люди двоякого рода: немногие честные приверженцы старого римского строя аристократической республики и огромное число людей, желавших вернуть свои богатства в Италии и жаждавших отомстить тем, кто на них посягнул. Худшими представителями этих последних были сыновья Помпея, Секст и Гней. Унаследовав грубость отца без его таланта, они вызывали единодушную ненависть всех, кто имел с ними дело, и только их военные неудачи и ранняя смерть спасли

2 Т. е. о равнодушном поведении Помпея перед изгнанием Цицерона.
75

Рим от их жестокости. Кассий, отправляясь на Восток в 45 г., когда Цезарь еще воевал в Испании, писал Цицерону: «Пусть погибну я <...> если не лучше иметь старого и снисходительного господина вместо того, чтобы испытать господство нового и жестокого. Ты знаешь, как Гней глуп; ты знаешь, как он убежден, что мы всегда высмеивали его. Опасаюсь, как бы он не захотел в отместку «посмеяться» мечом» (К близким, XV, 19).

Если отношения Цицерона к Помпею все время колеблятся, но в общем он скорее симпатизирует ему, то в его оценке Цезаря преобладает чувство неодобрения и опасения. Помпею он простил его трусость и холодность в то время, когда Цицерон нуждался в его помощи, Цезарю он никогда не мог простить его покровительства Клодию. Восхищаясь подвигами Помпея на Востоке, он очень мало уделял внимания военным успехам Цезаря на Западе. Не вполне понятно, почему Цицерон так относится к Цезарю: может быть, в нем подсознательно жило чувство зависти к младшему школьному товарищу, более блестящему и одаренному, чем он сам; может быть, не обладая сам сильной волей, он боялся подпасть под власть этого волевого человека и упорно сопротивлялся этому! Но прослеживая историю их отношений, можно только удивляться, как уклончиво и холодно отвечает Цицерон на разные лестные предложения и уговоры Цезаря, который был явно заинтересован в установлении прочных дружественных отношений. Квинт Цицерон, напротив, преклонялся перед Цезарем, всячески старался заслужить его благосклонность и для себя и для брата и не раз просил брата написать Цезарю. В ответах Цицерона всегда звучит ирония. «О его исключительной любви к нам мне сообщают со всех сторон» (К Квинту, II, 10). «Я, как ты знаешь, уже давно воспеваю Цезаря: поверь мне, он у моего сердца и я его не потеряю», (К Квинту, II, 11) (в латинском тексте шутка—«он у меня за пазухой (mihi crede, in sinu est), и я не стану развязывать пояса (neque ego discingor)», т. е. не выроню его). В дальнейшем Цицерон с удовлетворением вспоминает о милостях Цезаря к нему и брату. Но вот Цезарь переходит к решительным действиям и не повинуется сенату. Цицерон негодует: «Цезарь настолько бессовестен, что удерживает за собой войско и провинцию против воли сената» (К близким, XVI, 11). «Что совершается? <...> О полководце ли римского народа мы говорим или о Ганнибале? О безумный и жалкий человек! И все это он, по его словам, делает во имя своего достоинства! Но где достоинство, если не там, где честность? Честно, следовательно, иметь войско без всякого официального решения? занимать города, населенные гражданами? чтобы легче был доступ в отечество, задумать отмену долгов, возвращение изгнанников, тысячу других преступлений <...> Пусть он изведает свою судьбу <...>» (К Аттику, VII, 11). Весной того же года он предсказывает Цезарю скорую гибель, как «тиранну», ссылаясь при

76

этом на Платона: «Он, как я предвижу, не может устоять дольше, но сам собой падет <...> Это царство (regnum) едва ли может быть шестимесячным <...> Он неизбежно погибнет или из-за противников, или сам из-за себя — он сам себе худший противник. Это, надеюсь, произойдет при нашей жизни» (К Аттику, X, 8). Этого мнения Цицерон не изменил и во время диктатуры Цезаря: в письме к другу Цезаря, Матию, написанном уже после гибели Цезаря, он опять называет Цезаря царем (гех), «каким он всегда был в моих глазах» (К близким, XI, 27), и опять кончает риторической фразой: «Свободу отечества следует ставить выше, чем жизнь друга!», — на что Матий, повторяя эту же самую фразу, отвечает: «Говорят, что отечество следует ставить выше дружбы, — словно уже доказано, что его гибель была полезна для государства!» (К близким, XI, 28). Вероятно, Цицерону не раз пришлось вспомнить эти слова при измене Лепида, колебаниях Брута, издевательских выходках Антония и двуличном поведении Октавиана.

Свою антипатию к Цезарю Цицерон в известной степени перенес и на усыновленного Цезарем внука его сестры, молодого Октавиана, который прибыл в Рим девятнадцати лет от роду, чтобы вступить в права наследования по завещанию «отца», и вскоре стал вершителем судеб римского государства. Ему, как и Цезарю, хотелось сделать Цицерона своим орудием, использовать в полной мере его ораторский талант и многолетний авторитет, но Цицерон не поддается полностью на его хитрые уловки и дает меткую характеристику его в письме к тому же старому другу Аттику: «У Октавиана, как я понял, достаточно ума, достаточно присутствия духа <...> Но насколько следует верить его возрасту, его имени, его наследственности, его воспитанию — обо всем этом еще надо подумать. Отчим его, по крайней мере, полагал, что — нисколько <...> Но все же следует вскармливать и, самое главное, отвлекать от Антония» (К Аттику, XV, 12). Это мнение Цицерон сохранил до конца (см. К Аттику, XVI, 9 и XVI, 15), и оно оказалось правильным.

Интересно остановиться вкратце на отношении Цицерона к прямому антиподу обоих хитроумных представителей рода Юлиев — к Катону, кончившему жизнь самоубийством, когда безнадежность сопротивления Цезарю стала неопровержимой. Его смерть произвела огромное впечатление на всех поклонников старой республики и «заветов предков». Цицерон, собираясь во время диктатуры Цезаря сочинять панегирик деяниям Катона, пишет Аттику: «... он предвидел то, что произошло теперь, он боролся за то, чтобы это не совершилось, и, чтобы не видеть уже совершившегося, он расстался с жизнью» (К Аттику, XII, 4). Свою задачу восхваления Катона при жизни Цезаря он — вполне справедливо — называл «Архимедовой проблемой», но тем не менее выполнил ее. Цезарь был обижен и написал в ответ два пам

77

флета — «Антикатоны», но своей благосклонности Цицерона не лишил.

Восхищаясь Катоном за его стойкую преданность республике, непоколебимую принципиальность и честность, Цицерон, тем не менее, заседая с ним в сенате, не раз терял терпение именно из-за этих его качёств, мешавших «согласию всех порядочных людей» — основной политической программе Цицерона. «Я люблю нашего Катона не меньше, чем ты, -— писал он Аттику, — а между тем, он с наилучшими намерениями и со своей высокой добросовестностью нередко наносит государству вред. Он высказывается так, словно находится в «государстве» Платона, а не среди подонков Ромула» (К Аттику, II, 1 ).

В письмах Цицерона обрисованы не только самые видные политические деятели его времени, но и те, которые пытались стать таковыми, — Клодий и Милон. Вражда между Цицероном и Клодием — тема достаточно известная, и нет необходимости цитировать множество отрицательных отзывов и презрительных, иногда даже довольно грубых, выпадов, которыми Цицерон, обычно мягкий и вежливый, честил своего недруга, описывая свои столкновения с ним. Однако из некоторых писем к Аттику видно, что этой вражды можно было бы избежать или во всяком случае не обострять ее, если бы Цицерон умел тоньше оценивать факты и предвидеть их последствия. Когда в доме Цезаря во время празднества «Доброй богини», на котором могли присутствовать только женщины, и куда явился одетый в женское платье Клодий, разразился скандал и было прервано жертвоприношение, то Цицерон сперва воспринял этот эпизод с его комической стороны и в письме к Аттику упомянул о нем лишь мимоходом: «Ты, я думаю, слыхал, что Публия Клодия, сына Аппия, застали переодетым в женское платье в доме Гая Цезаря <...> и что маленькая рабыня безопасно вывела его из дома; дело это чрезвычайно позорное. Я уверен, что тебе это очень огорчительно. Больше мне не о чем писать тебе» (К Аттику, I, 12). Это беглое сообщение не свидетельствует о живом интересе к делу Клодия, но в нем есть не вполне ясный намек —что это дело будет крайне неприятно Аттику (te moleste ferre certe scio). Невольно возникает вопрос: почему это ему будет так неприятно? Какое дело Аттику, находящемуся в это время в Афинах, до любовных похождений Клодия? Позволительно предположить, что Аттик уже тогда понимал, какой опасной фигурой является Клодий, и хотел, в целях безопасности имущих граждан 3, привлечь его на сторону оптиматов, что едва ли представило бы большие трудности при финансовых возможностях Аттика и склонности Клодия к веселой жизни и легкому успеху. Но выполнить это намерение после нашумевшего скандала и ожидавшегося судебного процесса по «ко

3 «Ведь наше войско, как ты знаешь, составляют состоятельные люди», — писал Аттикд вполне откровенно Цицерон (I, 18).
78

щунственному» деянию было бы уже неудобно — Аттик не любил шума.

Выше приведенное письмо к Аттику помечено 1-м января 61 г. В конце января Цицерон пишет Аттику о деле Клодия уже гораздо подробнее и раскрывает отношение к нему различных групп сенаторов: «Цезарь известил жену о разводе <...> Пизон, из дружбы к Публию Клодию, прилагает старание к тому, чтобы предложение, которое вносит он сам, и вносит на основании постановления сената, и притом по делу об оскорблении религии, было отвергнуто. Мессала4 действует до сего времени со всей строгостью. Честные граждане, уступая просьбам Клодия, отстраняются от дела; вербуются шайки сторонников. Я, настроенный вначале, как Ликург, с каждым днем становлюсь все мягче. Катон настаивает и торопит. Что еще сказать? Боюсь, как бы все это, не будучи доведено до конца честными гражданами и найдя защиту злонамеренных, не причинило государству великих несчастий» (К Аттику, I, 13). Опять возникает вопрос: почему Цицерон «с каждым днем становился мягче?» Не по совету ли Аттика, который был прозорливее Цицерона и ясно предвидел те «великие несчастия», которых Цицерон еще только опасался?

Впоследствии Цицерону пришлось жестоко поплатиться за то, что он не сохранил своего «мягкого» отношения к проступку Клодия, а поддался влиянию Катона, о котором он сам через недолгое время высказал такое мнение: «мне кажется, он действует больше своей стойкостью и неподкупностью, нежели продуманностью и врожденным умом» (К Аттику, I, 18). В деле Клодия Катон показал себя именно таким. При разборе дела в сенате было решено отдать Клодия под суд и отношения с ним уже непоправимо обострились, хотя на этом заседании сената он еще «бросался в ноги каждому сенатору по очереди» (К Аттику, I, 14). Но это ему не помогло и он, по словам Цицерона, «стал произносить подлые речи, в которых грубо оскорблял Лукулла, Гортенсия <...> и консула Мессалу. Меня он обвинил только в том, что я «собрал сведения» (там же). Даже из этой оговорки видно, что Клодий не шел еще на резкий разрыв с Цицероном.

Наконец летом 61 г. состоялся суд, на котором Клодий был оправдан 31 голосом против 25. Подробный отчет о причинах такого неожиданного приговора Цицерон посылает Аттику и с искренним возмущением описывает широко развернутую систему подкупов и посулов. В организации подкупов он обвиняет, по-видимому, Красса, а в исходе суда — настойчивого Гортенсия: «он не понял, что лучше было бы оставить Клодия под подозрением, чем предать недостойному суду . . . На 31 судью голод оказал больше действия, чем дурная слава». С этого момента

4 Пизон и Мессала — консулы 61 г.: о первом Цицерон говорит: «человек неумный и к тому же Дурной», о втором: «усердный защитник партии честных» (К Аттику, /, 13).
79

Цицерон, упиваясь собственным красноречием, начал яростно громить Клодия и над ним издеваться: «Я поддержал павших духом честных граждан, каждого успокаивая и ободряя; преследуя продажных судей и не давая им покоя, я пресек дерзкие речи всех его сторонников и пособников его победы <...> Клодия в его присутствии я сокрушил и речью, преисполненной важности, и в прениях». Цицерон остался крайне доволен собой после этого выступления: обычно вполне откровенный в письмах к Аттику и умеющий даже подшутить над потоком своих красивых слов, в этом письме он беззастенчиво восхваляет себя: «Я сражался так яростно и напористо, что вызвал крики одобрения и огромное стечение народа, услыхал величайшие похвалы <.. .> Если я когда-либо казался тебе обладающим гражданским мужеством, то ты, конечно, восхищался бы мной в этом деле <. . .> Часто я желал твоего присутствия не только ради твоих советов, но и для того, чтобы ты видел достойные удивления битвы» (К Аттику, I, 16).

Война между Клодием и Цицероном была, таким образом, объявлена; едва ли благоразумный Аттик был от этого в таком же восторге, как Цицерон. Можно предположить по ответу Цицерона от мая 60 г., что Аттик пытался образумить своего самодовольного друга: «То, что ты пишешь мне о государственных делах, ты рассматриваешь по-дружески и разумно, и твои взгляды не далеки от моего понимания вещей <.. .> От сената, однако, ничто меня не оторвет, ибо это и есть правильный путь, и он вполне соответствует моим интересам» (К Аттику, I, 20). В дальнейшем он сообщает о планах Клодия, о его намерении перейти в плебеи и стать народным трибуном, но и в это время он еще вступает в личные грубовато-шутливые разговоры с Клодием. Но затем, в течение 59 г., их отношения все обострялись и в конце концов привели к вооруженным схваткам и к отъезду Цицерона в изгнание.

После возвращения из изгнания в Рим, Цицерону на несколько лет пришлось вступить в близкие политические отношения с противником Клодия, придерживавшимся других убеждений (если таковые у него были), но тех же методов борьбы. Союз Цицерона с Милоном был в значительной степени вынужденным, и в своих частных письмах Цицерон нигде не отзывается о Милоне с такими похвалами, как в своей знаменитой защитительной речи: напротив, он порицает его за неразумную расточительность в устройстве игр (К Квинту, III, 6), а его моральные качества оценивает весьма невысоко. Почти немедленно по возвращении он пишет Аттику накануне ожидающейся крупной вооруженной схватки между шайками Милона и Клодия: «Мне кажется, Публий будет привлечен к суду Милоном, если не будет убит раньше; если же он попадется ему в свалке, то Милон его убьет. Милон не колеблется, он тверд и не боится того, что было

80

со мной. Ведь он никогда не воспользуется советами какого-нибудь недоброжелателя или предателя, не поверит трусу знатного происхождения» (К Аттику, IV, 3).

Под конец своей жизни Цицерон стал все больше разочаровываться в людях, но не мог не поддаваться первому впечатлению, если оно было благоприятным. Даже Марка Антония, который сильно обидел его во время гражданской войны, запретив ему выезд из Италии, он в первые дни после смерти Цезаря восхваляет за верность сенату. Цену этой верности он скоро понял и возненавидел Антония так, как даже Клодия не ненавидел. Еще более горьким разочарованием была для него полная неспособность к решительным действиям у тех людей, которых он искренно прославлял как героев-тиранноубийц — Брута и Кассия. После свидания с ними в Антии он делится все с тем же Аттиком своими печальными впечатлениями: «Я увидел, что корабль совершенно разломан, или, вернее, развалился на куски — ни разумности, ни стройности, ни порядка» (К Аттику, XV, 11). И через несколько месяцев: «Письмо Брута тебе посылаю. Всеблагие боги, какая беспомощность!» (XV, 29).

Огромное число современников проходит перед нами в письмах Цицерона. Мы почти ничего не знали бы о Целии, Курионе и Долабелле, о Матии, Варроне и Пете, о Метеллах, кроме их имен и, в лучшем случае, некоторых фактов их политической деятельности. Живыми людьми все они становятся для нас только благодаря письмам Цицерона.

Подготовлено по изданию:

Античная эпистолография: очерки / АН СССР. Институт мировой литературы им. А. М. Горького. - М. : Наука, 1967. - 285 с.



Rambler's Top100