Предшествовавший ход истории со времен нашествия персов привел Грецию к дуализму, к господству двух союзов, глубоко противоположных и враждебных один другому. Во главе одного стояли Афины, во главе другого была Спарта. В одном господствовала система строгой централизации; прежде равноправные члены союза, за немногими исключениями, мало-помалу сошли до степени афинских подданных, лишены были автономии и платили дань. В другом союзе преобладало начало федеративное; его члены фороса не вносили и участвовали на равных правах в обсуждении общих дел. Один союз состоял большей частью из городов приморских и был силен на море; другой — по преимуществу континентальный и располагал большими сухопутными силами. Прибавим к этому и племенное различие — антагонизм ионийцев и дорийцев, сказывавшийся иногда довольно ясно. Между самими главами союзов, Афинами и Спартой, существовал контраст: с одной стороны — демократия, общество с пышно расцветшей культурой, с блестящей умственной и художественной жизнью, торговлей и промышленностью, с другой — олигархия, государство, далеко отставшее в экономическом и умственном движении. С одной стороны — крайне подвижные и предприимчивые, неутомимо деятельные и энергичные афиняне, с другой — медлительные и нерешительные, тяжелые на подъем, склонные к рутине спартанцы.
Но дуализм шел дальше, проникал глубже, в самую среду тех и других союзников. Так, в городах Афинского союза было две партии, разделенные непримиримой враждой, — демократы и аристократы. Если первые поддерживали афинское господство, то
вторые тяготели всеми силами к Спарте, видя в ней оплот аристократического начала, надеясь с ее помощью свергнуть афинское иго, а с ним и столь ненавистную им демократию. На Спарту они смотрели как на государство, призванное освободить Элладу от «тирании» Афин.
Вопрос о гегемонии и после Тридцатилетнего мира все еще был спорный. Только окончательная победа той или другой стороны могла решить его, а между тем Афины и после 445 г. стояли вровень со Спартой. Благодаря Перикловой политике собирания сил в течение нескольких мирных лет, они казались внутренне еще более окрепшими, и их могущество вселяло страх и зависть в Спарте. Но Спарта была медлительна и нерешительна в самой своей ненависти. Иное дело Коринф. Его вражда к Афинам была еще сильнее. Афины являлись его счастливым конкурентом на море и в торговле. Их морское и торговое преобладание затрагивало существенные, жизненные интересы Коринфа. Особенно опасно было для него распространение афинского влияния на западе от Эллады, так как это грозило окончательным стеснением его торговли, отнятием последнего района, где преобладание было пока еще за ним. При опасности с этой стороны Коринф готов был на все. А между тем афиняне уже и тут распространяли свое политическое и торговое влияние. О взаимной ненависти между Мегарами и Эгиной, с одной стороны, и Афинами — с другой, мы уж и не говорим.
При таком контрасте и антагонизме между Афинами и Пелопоннесским союзом мир не мог быть прочен: столкновения трудно было избегнуть и достаточно было искры, чтобы вспыхнула ожесточенная война. А тут сразу явилось несколько важных поводов к ней. Обстоятельства вели к кровавой развязке 1.
События в отдаленном Эпидамне (ныне Дураццо) и вызванное ими столкновение между Керкирой2 и Коринфом послужили первым поводом к ней. Керкиряне, стоявшие до тех пор вне всяких союзов, теперь, боясь, что не устоят в борьбе с сильным противником, решились искать союза и помощи у Афин, как естественного соперника Коринфа. И вот перед афинянами предстала
трудная дилемма. С одной стороны, война с пелопоннесцами в будущем казалась неизбежной; а Керкира являлась весьма ценным союзником, так как обладала сильнейшим, после афинского, флотом и была важной позицией на Ионийском море, на пути в Италию и Сицилию, с которыми Афины находились уже в довольно тесных сношениях. А главное, можно было опасаться, что Керкира падет в непосильной борьбе с Коринфом или смирится поневоле и тогда, на случай войны Пелопоннеса с Афинами, ее флот соединится с коринфским. С другой стороны, Керкира находилась уже в войне с Коринфом, и, следовательно, заключение с ней союза, хотя формально не нарушало договора 445 г., фактически все-таки являлось враждебным шагом по отношению к Коринфу. После некоторого колебания афиняне решили вступить в союз с Керкирой, но только в союз строго оборонительный. Но когда у Сиботских островов произошла морская битва между коринфянами и керкирянами, по количеству кораблей «величайшая из всех, бывших дотоле между эллинами», то в ней вынуждена была под конец принять участие и небольшая эскадра афинян, а прибытие другой их эскадры помешало коринфянам довершить их победу.
Таким образом при Сиботах, хотя и без объявления войны, уже последовало кровавое столкновение афинян с коринфянами (осенью 433 г.).
А вслед за тем произошло столкновение между ними и в другом пункте, на фракийском побережье. Потидея, на полуострове Халкидике, колония Коринфа, но принадлежавшая к Афинскому союзу, отложилась от Афин (весной 432 г.), когда те потребовали, чтобы она срыла стену, обращенную к морю, дала заложников и не принимала больше коринфских должностных лиц, «эпидемиургов». У ее стен произошла битва между коринфянами, поспешившими оказать ей поддержку, и афинянами, окончившаяся победой последних, которые после этого приступили к осаде Потидеи.
Коринфяне боялись за судьбу своих соотечественников, запертых в Потидее, и за сам город, бывший их поселением. Теперь они употребляют все усилия, чтобы возжечь общую войну, втянуть в нее спартанцев. К этому присоединились жалобы эгинцев, обвинявших афинян в том, что они вопреки договору не предоставляют
им автономии, и в особенности мегарцев. Афиняне не могли простить Мегарам их прежней измены. Глубокая вражда разделяла двух соседей. Ее усиливали еще распри из-за укрывательства мегарцами беглых афинских рабов, из-за спорной пограничной земли и так называемого «священного поля», присвоенного мегарцами, наконец, — умерщвления герольда. С Мегарами прерваны были торговые сношения, ввоз их продуктов запрещен, все рынки и гавани на всем пространстве афинского господства для мегарцев закрыты, и вражда с ними объявлена непримиримой. Никто из них, как говорится у Аристофана (в «Ахарнянах»), не смел «оставаться ни на рынке, ни в Аттике, ни на море, ни на земле», и мегарцу, вступившему в Аттику, если верить Плутарху, грозила смерть. Гористая Мегарида была страна не плодородная, бедно наделенная природой; в хлебе она всегда нуждалась, и закрытие главного для нее рынка и афинских гаваней грозило ей голодом. Эта «мегарская псефизма», по мнению многих современников, была той «маленькой искрой», которой Перикл зажег большую войну3.
Спартанцы признали вину афинян и нарушение ими договора, а затем в союзном собрании, созванном в Спарте, война была решена окончательно. Но пелопоннесцы не были готовы. И вот спартанцы отправляют в Афины посольства с различными требованиями и жалобами, чтобы выиграть время и главное — чтобы, в случае отказа афинян, больше было предлога к войне.
Обратимся теперь к Афинам и взглянем на положение дел там.
Было время, когда Перикл стоял во главе демократического движения. Но он не пошел по пути крайней демократии: он правил «умеренно», как выражается Фукидид. В силу естественного исторического процесса демократическое движение, однако, не могло остановиться: оно пошло далее, и уже незадолго до Пелопоннесской войны оказалось, что Перикл, так сказать, остался позади него, что существовала уже крайняя демократическая партия, которую Периклова политика не удовлетворяла, которой эта политика казалась недостаточно демократической. Напротив, именно в Перикле крайние демократы и новые демагоги начинают видеть главное препятствие к господству настоящего народовластия, полной
свободы и равенства; с самим фактом непрерывного, долгого влияния одного лица, и притом такого аристократического по своей натуре, они не могут примириться. Таким образом, против Перикла подымается оппозиция снизу, из рядов тех общественных слоев, которые некогда служили ему главной опорой, благороднейшим вождем которых он был сам. А рядом существовала по-прежнему и другая, совершенно противоположная партия — олигархическая, по мнению которой, наоборот, Перикл являлся главной опорой ненавистной демократии, главным препятствием к ее низвержению, к восстановлению прежней аристократии. Обе эти крайние партии, столь непримиримо враждебные друг другу по своим программам и стремлениям, сходились, однако, в одном — во вражде и ненависти к Периклу, в желании во что бы то ни стало избавиться от этого человека, мешавшего осуществлению их планов, являвшегося в тот момент уже представителем умеренной демократии, носителем духа свободы и равенства, но в то же время и законности. Они готовы были протянуть друг другу руки, соединить свои силы, лишь бы низвергнуть Перикла.
Но было еще течение, совсем иного рода, но тоже враждебное Периклу. Многим ненавистны были тот новый дух, то новое просвещение, которые распространились в Афинах, и его главные выразители — новые философы. Им ненавистен был и Перикл как человек, чуждый суеверий, как сторонник и покровитель этого просвещения, как друг Анаксагора и вообще представителей тогдашней философии. В этом отношении настроена была одинаково и темная, суеверная масса, не терпевшая исследователей природы, и более образованная, но консервативная часть афинского общества, движимая не одной только склонностью к предрассудкам, слепой привязанностью к прежним верованиям и обычаям предков, но и совершенно искренним, основательным опасением ввиду учения софистов, подрывавшего основы тогдашней нравственности. Эта партия религиозной реакции, если только можно ее так назвать, являлась своего рода связующим звеном между партиями демократической и олигархической: она соприкасалась с той и другой.
Больше всего оппозиция Периклу выражалась в нападках на него комиков и в тех процессах, которые направлены были против близких ему лиц. Впрочем, что касается нападок на Перикла
комиков, то они, в сущности, никогда не прекращались. Комики осыпали его насмешками и в пору наибольшего его влияния и могущества. Мы уже видели, каковы были эти насмешки. Явным же признаком усилившейся оппозиции против Перикла и того, что положение его начинает уже колебаться, служил ряд процессов против его друзей. Процессы эти4 — косвенное нападение на самого Перикла. Враги его еще не решались прямо выступить против него. Подымая обвинения против близких Периклу лиц, они тем самым старались нанести удар и ему, а вместе с тем испытывали настроение народа по отношению к нему; они подготавливали почву для будущего нападения на самого Перикла.
Первым подвергся судебному преследованию Фидий, творец статуи Афины Девы (Парфенос), правая рука Перикла в деле украшения города. Тут тем более мог быть затронут и Перикл, что он заведовал постройками. Последняя судьба великого художника окутана легендой. По-видимому, его обвиняли в утайке части материала, именно слоновой кости, выданной на статую Парфенос. Фидий был обвинен и заключен в темницу; а доносчик, метек Менон, один из его помощников, освобожден от взимаемой с метеков подати, и забота о его безопасности возложена была на стратегов. Затем Диопиф выступил с известной псефизмой, направленной против тех, кто не признает богов и рассуждает о небесных явлениях, и поднято было гонение на Анаксагора, который и покинул Афины. Наконец, преследованию подверглось и то лицо, которое так дорого было Периклу, — Аспазия. Против нее комик Гермипп поднял обвинение в нечестии и сверх того еще в сводничестве, в том, что она устраивает будто бы любовные свидания между Периклом и свободными афинянками. На суде, говорят, Перикл проливал даже слезы, умоляя дикастов об оправдании своей подруги. Аспазия была оправдана.
Перикл оставался по-прежнему главой государства, но он чувствовал, как положение его начинает колебаться: с разных и притом противоположных сторон подымалась оппозиция. Это могло повлиять и на его отношение к войне. Он должен был желать выхода из затруднительного внутреннего положения. И таким выходом могла казаться война, которая отвлекала бы внимание граж-
дан от внутренних вопросов. К причинам войны общим, коренным, могли присоединиться и личные мотивы Перикла, не желавшего долее отдалять столкновение со Спартой, все равно неизбежное.
Таково было положение дел в Афинах, когда являются сюда спартанские посольства с различными требованиями. Прежде всего лакедомоняне потребовали от афинян изгнания лиц, запятнанных святотатством, разумея то святотатство, которое некогда совершено было в Афинах при подавлении Килонова восстания и виновниками которого являлись между прочим Алкмеониды; от них же вел свой род по матери Перикл. Таким образом, требование спартанцев было направлено собственно против него. В ответ спартанцам афиняне в свою очередь потребовали от них, чтобы они очистились от святотатств, совершенных в тенарском святилище Посейдона, где были умерщвлены искавшие там убежища илоты, и в храме Афины, где некогда был заперт царь Павсаний, победитель при Платеях, и откуда он был вытащен при последнем издыхании. Затем является из Спарты новое посольство с требованием снять осаду с Потидеи, предоставить независимость Эгине и в особенности отменить постановление относительно Мегар. Но афиняне оставались глухи к этим требованиям. Наконец, спартанцы заявляют, что они желают мира и что он будет, если афиняне возвратят независимость эллинам, всем своим союзникам. Таким требованием Спарта располагала заранее в свою пользу большинство греков, выступала в благодарной роли защитницы эллинской свободы от «тирании» Афин.
В Афинах созвано было народное собрание. Тут мнения разделились. Одни говорили в пользу войны, другие — в пользу мира, настаивая на отмене «мегарской псефизмы», смотря на нее как на мелочь, из-за которой не стоило воевать. Ясно обозначилось два течения: с одной стороны, земледельцы и люди с состоянием, с другой — городское население, особенно менее состоятельное. Первым война, вторжение врага, опустошение страны грозили лишь разорением, бременем новых тягостей и повинностей. Естественно поэтому, что они желали избегнуть этого и стояли за мир. Иное дело — городской, менее состоятельный класс: ему война не грозила новыми повинностями; от вторжения врага ему меньше приходилось терять; за крепкими городскими стенами он чувствовал себя в сравнительной безопасности; взамен мирных заработков,
которые вследствие нарушения во время войны обычного хода торговой и промышленной деятельности могли уменьшиться, являлся для него новый источник — военная служба, особенно во флоте. Словом, городской демос скорее решался на войну.
Наконец, выступил в собрании с речью и сам Перикл. Не делать уступок — таково было его мнение. Этого требует честь и достоинство Афинского государства, говорил он, по словам Фукидида. Отмена «мегарской псефизмы» — вовсе не мелочь: уступка здесь равносильна рабству; уступить — это значит заранее подчиниться Спарте, не потерпев еще поражения. Требование лакедемонян относительно Мегар лишь предлог. Война неизбежна: раз афиняне уступят, спартанцы объяснят это страхом и предъявят новые, еще более тяжелые требования. Тут, скорее, может помочь твердый, смелый отказ: по крайней мере, он заставит спартанцев относиться к афинянам как к равным; чем охотнее Афины примут брошенный им вызов, тем менее налегать будут на них враги. Перикл старался поднять дух граждан, внушить им уверенность, что на их стороне нисколько не меньше шансов на победу, чем на стороне противников. Он выставлял на вид преимущества Афин в сравнении с пелопоннесцами. Опустошения Аттики, говорил Перикл, не страшны. За них афиняне со своим флотом могут мстить опустошением Пелопоннеса, что причинит неприятелю несравненно больший вред, так как для него Пелопоннес — все, а у афинян, кроме Аттики, много еще других владений, особенно островов: их сила на море. Перикл, если верить Фукидиду, больше опасался собственных ошибок афинян, их увлечения рискованными предприятиями, стремления к новым завоеваниям среди войны. В заключение Перикл предложил дать такой ответ спартанцам: «Мегарцам афиняне позволят пользоваться рынком и гаванями, если лакедемоняне не будут производить "ксенеласии" (т. е. изгнания чужеземцев) по отношению к афинянам и их союзникам. Союзным городам афиняне предоставят независимость, если те были автономными, когда заключался договор, и если спартанцы предоставят своим городам управляться каждому, как кто хочет, а не так, как это выгодно лакедемонянам. Афиняне готовы предоставить дело третейскому суду, согласно условию договора; войны сами не начнут, но с тем, кто ее начнет, будут сражаться». Такой ответ и дали афиняне.
На этом кончились переговоры5. Обе стороны готовились к войне и старались заручиться союзниками. Афины располагали силами своего союза, т. е. городов малоазийского и фракийского побережья, Геллеспонта и островов Эгейского моря. На суше на стороне их были: Платеи, Навпакт у входа в Коринфский залив, Фессалия, с ее превосходной конницей, и некоторые другие области и острова, в том числе и лежавшие в западной части Греции. На стороне Спарты стоял почти весь Пелопоннес, где только Аргос держался нейтралитета. Вне Пелопоннеса спартанцы имели союзниками мегарцев, благодаря чему ключ к Аттике был в их руках, беотийцев, конница которых была так необходима для вторжения в Аттику, фокидян и некоторых других. На Западе Афины незадолго до того заключили союз с Регием (в южной Италии) и Леонтинами (в Сицилии). Спарта же рассчитывала на своих дорийских соплеменников в Италии и Сицилии, особенно на их флот и денежные средства. И не только между греками обе стороны искали себе союзников, но и между варварами: Спарта думала о союзе с Персией, афиняне — о союзе с одрисами (во Фракии). Взаимная ненависть первенствующих государств Греции заглушала чувства национального единства.
Вообще, силы обеих сторон, можно сказать, были равны, хотя и не однородны; шансы на победу одинаковы. На море бесспорное преобладание принадлежало Афинам, на суше — пелопоннесцам. Афинский флот был тогда первый в Греции не только по количеству кораблей, но и по энергии, опытности и искусству моряков. Зато сухопутное спартанское войско превосходило войско афинян и численностью своей, и упрочившейся за ним славой непобедимости. Что касается денежных средств, этого главного «нерва войны», как отлично сознавали уже тогдашние греки6, то пелопоннесцы были ими бедны. Афиняне же, кроме ежегодного фороса и других доходов, располагали, как мы видели, необыкновенно богатой по тому времени казной в 6000 талантов, а в случае крайности могли воспользоваться заимообразно сокровищами, хранившимися на акрополе, нечеканенным золотом и серебром, дарами и приношениями от частных лиц и государства, различ-
ными сосудами и добычей от мидян и т. п., что составляло, по меньшей мере, 500 талантов, одеянием статуи богини Афины из чистого золота, весом в 40 талантов, не говоря уже о драгоценностях в других святилищах (Thuc., II, 13). Богатство денежных средств давало Афинам большие преимущества на первых порах; но зато война им стоила дороже, нежели пелопоннесцам, с их, так сказать, натуральным способом ведения ее, и доставкой всего большей частью натурой. Благодаря олигархическому строю, Спарта имела возможность действовать втайне, с большей последовательностью и с большим благоразумием. Наоборот, афинская демократия, со своим народным собранием, действовала на виду у всех; все, что в Афинах обсуждалось и одобрялось, легко делалось тотчас же известным и врагам. Афинский демос не всегда был последователен; изменчивый и легко увлекающийся, он мог быстро переходить от одного решения к другому. Зато и способен он был на такой энтузиазм, на такой подъем духа и на такие жертвы, на какие вряд ли была способна тогдашняя олигархическая Спарта. В Афинском союзе было больше централизации, зато в Пелопоннесском — больше солидарности, больше общности интересов между главой союза и остальными его членами. Но и у Спарты была своя Ахиллесова пята; это — Мессения, с ее порабощенным населением, столь ненавидевшим своих победителей.
На стороне Спарты был Дельфийский оракул, обещавший ей победу и помощь божества, и еще один важный фактор; это — общественное мнение тогдашней Эллады, решительно склонявшееся в ее пользу. Афинянам завидовали, их опасались, желали избавиться от их владычества, казавшегося столь тяжелым, и, не испытав еще господства Спарты, верили ее заявлению, что она берется за оружие для освобождения эллинов от «тирании» Афин.
Вообще Греция находилась тогда в напряженном ожидании ввиду готовившегося решительного столкновения двух первенствующих государств. Чувствовалось приближение великих, роковых событий. И только молодежь, как афинская, так и пелопоннесская, еще не изведавшая по собственному опыту всех ужасов войны, с радостью принималась за нее, ища поприща для своих юных сил...
Еще шли приготовления к войне, как мир был уже открыто нарушен ночным нападением фиванцев на Платеи (весной 431 г.),
с чего и принято считать начало Пелопоннесской войны (431— 404 гг.)7. Спустя некоторое время пелопоннесское войско, под начальством спартанского царя Архидама, двинулось к пределам Аттики. Архидам попытался еще раз вступить в переговоры с афинянами, но те не впустили спартанского посла даже в город и выслали его из своей территории, заявив, что если спартанцы желают вести переговоры, то пусть прежде возвратятся домой. Покидая границы Аттики, посол, говорят, произнес: «День этот — начало великих бедствий для эллинов».
Ввиду наступления неприятеля Перикл, стоявший тогда во главе коллегии стратегов и облеченный особыми полномочиями, принял свои меры. По его плану, на суше в открытую битву с подавляющим по своей численности пелопоннесским войском ни за что не следовало вступать. В его глазах это значило лишь бесплодно губить афинские силы и подвергать риску государство. На суше следовало ограничиться защитой города и Длинных стен, главные же силы сосредоточить на море, снарядить флот и с помощью его опустошать берега Пелопоннеса, производить там высадки и т. п. Сельское население Аттики должно было покинуть свои поля и жилища, перейти в город, снести туда свое имущество и запереться; почти вся страна, за исключением Афин, Длинных стен и Пирея, должна была быть оставлена на произвол врага.
Как ни тяжело было это для афинян, они последовали совету Перикла. Жители Аттики принесли требуемые от них жертвы. Скот отослали они на Эвбею и на другие близлежащие острова, а сами с женами и детьми стали переселяться в город, забрав с собой кое-какое имущество, хозяйственную утварь, иногда и лес от разобранных ими самими домов. С невыразимо тяжелым чувством расставались они со своими родными полями, со своими жилищами и хозяйством, тем более, что большинство афинян привыкло жить вне города, и теперь им вдруг приходилось совершенно менять свой образ жизни. В Афинах лишь для немногих хватило жилищ. Некоторые нашли приют у друзей или родственников. Но большинству пришлось поместиться под открытым небом, на пустых, незастроенных местах города или же в храмах и святилищах, за исключением акрополя и Элевсиния да
некоторых других, оказавшихся крепко запертыми. Занят был теперь даже лежавший у подошвы акрополя так называемый Пеласгик, несмотря на грозившее за это проклятие, на запрещение и предсказания оракула: так велика была сила необходимости. Многие разместились в башнях городских стен, где и как кто мог. Сам город не мог всех вместить; поэтому переселенцами заняты были пространство между Длинными стенами и большая часть Пирея.
Вступив в пределы Аттики, Архидам, чтобы выманить афинян из города и завлечь в сражение, расположился почти в виду Афин, в Ахарнах, самом многолюдном деме, жители которого составляли наиболее значительную часть афинской тяжеловооруженной пехоты.
И действительно, при виде неприятельского войска и беспрепятственно производимых им опустошений афинянами овладело раздражение и нетерпение. Особенно молодежь порывалась выйти навстречу врагу. На улицах стали собираться сходки; шли толки о том, следует ли выступать против неприятеля или нет. На Перикла негодовали. В нем видели главного виновника войны; его упрекали за то, что он не ведет войско в открытый бой с пелопоннесцами. Особенно раздражены были ахарняне, дем которых больше всего страдал от неприятеля, эти «сильные, крепкие, словно дуб, старики, истые марафонские воины», по словам Аристофана. Тогда впервые стал выдвигаться Клеон; именно он с особенной горячностью нападал на Перикла и этим приобретал влияние на массу, создавал себе популярность. Комики осыпали Перикла насмешками. Гермипп называл его «царем сатиров» и спрашивал, «почему он не подымает копья, храбро говорит о войне, а на деле оказывается одаренным душою труса»? Но среди волнения и негодования граждан, нападок и насмешек Перикл оставался по-прежнему непоколебимо твердым. Подобно кормчему, который на море при наступлении бури, все устроив как следует и спустив паруса, поступает по правилам своего искусства, не обращая внимания на слезы и мольбы страдающих морской болезнью и боящихся пассажиров, так и Перикл, говорит Плутарх, заперев город и расставив везде охрану, держался своего плана, пренебрегая криком и недовольством граждан. Он не допускал созвания народного собрания, опасаясь, что там воинственное настроение
и чувство раздражения возьмет у граждан верх над благоразумием. Дело ограничилось небольшой стычкой, и пелопоннесцы вскоре покинули Аттику.
Тем временем афиняне предприняли морскую экспедицию к берегам Пелопоннеса и к западной части Греции; постановили отделить на будущее время из хранившейся на акрополе казны 1000 талантов как своего рода неприкосновенный капитал, который мог быть употреблен лишь в крайности, для защиты самих Афин, и смертная казнь грозила тому, кто предложит употребить эти деньги на что-либо другое; решено было для той же цели, т. е. для защиты города, ежегодно отделять 100 лучших триер; с острова Эгины, который для Пирея, по выражению Перикла, был «бельмом в глазу», жители с женами и детьми были изгнаны, а на Эгину отправлены афинские поселенцы — мера, объясняемая не только чувством мести, но и желанием вознаградить потерпевших от неприятельского вторжения граждан и успокоить их раздражение; в Мегарскую область предпринято было опустошительное вторжение.
Перикл еще сохранял первенствующее положение, и когда, согласно обычаю, устроено было торжественное погребение останков афинских воинов, павших в бою, то для произнесения речи над ними избран был он. Это — та знаменитая речь, которая представляет идеализирующую характеристику афинской демократии и отрывки из которой мы уже приводили.
Первый год войны кончился, но существенных результатов ни та ни другая сторона не достигла. Обе они по-прежнему стояли одна против другой с неослабленными силами, и решение вопроса о преобладании не подвинулось ни на шаг.
На следующий год (430 г.) пелопоннесцы под начальством Архидама опять вторглись в Аттику и принялись за опустошение страны. Но в то время как внешний враг находился у ворот города, в самих Афинах свирепствовало страшное бедствие — эпидемия8. Раньше она появлялась уже в разных местностях, в Эфиопии, Египте, Ливии, в большей части владений персидского царя,
даже на острове Лемносе. Теперь она на кораблях занесена была прежде всего в Пирей, а оттуда и в Афины. Здесь она нашла как нельзя более благоприятную почву для себя. Теснота, скопление массы населения, за городскими стенами искавшего убежища от неприятеля, перемена образа жизни и угнетенное настроение народа, — все это способствовало страшному развитию болезни в Афинах, тогда как, например, в Пелопоннесе эпидемия не достигла значительных размеров.
Ужасное зрелище представляли тогда Афины. Болезнь пожирала свои жертвы, и не было средств бороться с ней. Многих больных даже близкие покидали совершенно на произвол судьбы. Дома опустели. Умирающие и полуживые часто лежали или ползали по улицам и, особенно у колодцев, томимые нестерпимой жаждой. Тут же, на улицах, валялись трупы умерших, служа нередко добычей птицам и собакам. Святилища и храмы, где поселились переселенцы, тоже полны были трупов. Погребение совершалось большей частью как попало: случалось, что одних клали на чужой костер и поджигали его раньше того, кто устроил этот костер; иных бросали в огонь в то время, как сжигался другой труп, и т. п. О силе смертности могут дать некоторое понятие приводимые Фукидидом (II, 58, 111, 87) цифры: из 4000 гоплитов, отправленных к Потидее, в течение не более сорока дней умерло 1050. Болезнь, хотя и с неодинаковой силой, продолжалась с небольшим перерывом три года, и за это время от нее погибло из гоплитов, занесенных в список, не менее 4400 да из всадников — 300; число же умерших из остального войска неизвестно: и ни от чего так не потерпели афиняне, как от болезни, замечает Фукидид. Она не только уносила их лучшие, свежие силы; она, кроме того, действовала деморализующим образом на народ. Упадок духа, отчаяние и апатия овладели обществом. Возвышенные стремления, чувство чести и стыда, страх перед богами и людьми, — все это исчезло. Уверенность в безнаказанности была полная. Разнузданность и жажда чувственных наслаждений достигли ужасающих размеров; прежде чем умереть, спешили насладиться всеми благами жизни, так как нельзя было быть уверенным в завтрашнем дне, и смерть все равно, казалось, грозила всем. Ослабели семейные и общественные узы...
При таких условиях нелегко было вести войну. Правда, пелопоннесцы, вероятно из страха заразы, поспешили уйти из Аттики, а афинский флот с Периклом во главе произвел нападения на побережье Пелопоннеса; но и тут дело ограничилось, в сущности только опустошением; афинский же отряд, посланный в подкрепление осаждавшим Потидею, внес лишь заразу в их ряды.
После вторичного неприятельского вторжения и опустошения Аттики настроение афинян было подавленное. Они негодовали на Перикла, винили его во всех несчастиях и готовы были просить у спартанцев мира. Но все их попытки в этом направлении были тщетны: посольства в Спарту ни к чему не приводили. Тогда, если верить Фукидиду (II, 60 sq.), Перикл созвал народное собрание и обратился к нему с речью, в которой, укоряя граждан за их малодушие, старался оправдать свое поведение, поднять упавший дух афинян, советовал им не поддаваться несчастиям, ради блага государства забыть личное горе, терпеливо переносить все невзгоды и прекратить переговоры со Спартой о мире. Афиняне последовали совету Перикла: переговоры со Спартой были оставлены. Тем не менее недовольство против Перикла не исчезло. Против него соединились все — и демос и аристократы. Перикл был смещен и подвергся суду. По словам Плутарха9, Драконтид выступил с предложением, чтобы Перикл представил отчет пританам в употреблении казенных денег, чтобы суд над ним происходил на акрополе и судьи подавали голос, беря камешек с алтаря. Эта необычная, особо торжественная форма суда смягчена поправкой Гагнона, по которой суд должен был происходить перед 1500 дикастов по обвинению в хищении и взяточничестве или просто в неправильных действиях. Тем не менее обвинение для Перикла было тяжкое: есть известие, что дело шло о его жизни и смерти. Процесс кончился присуждением обвиняемого к денежному штрафу в 50 талантов. По всей вероятности, отчеты Перикла в употреблении денежных сумм, которыми он распоряжался, признаны были неудовлетворительными.
Таким образом, после государственной деятельности, не прерывавшейся в течение длинного ряда лет, Перикл теперь должен был возвратиться к частной жизни, где у него тоже не было тогда отрады, так как удар следовал за ударом, одна потеря за другой... Между тем негодование афинян на Перикла мало-помалу стало утихать. Оказалось, что не было в Афинах лица, которое могло бы достойным образом заменить Перикла. Без него дела шли еще хуже, и вот когда настал срок выборов в стратеги, то Перикл был снова избран и облечен полномочиями. Но прежний авторитет и обаяние не могли уже к нему возвратиться. Да и жил он после этого недолго: болезнь медленно подтачивала его силы, и осенью 429 г. Перикл умер. Если такие события, как сдача Потидеи, победы Формиона в Коринфском заливе, осада Платей спартанцами, и произошли еще при его жизни, то вряд ли он оказывал сколько-нибудь сильное влияние на их ход.
Не так давно, в 80-х гг. прошлого века*, в Германии высказан был взгляд на Перикла, сводившийся к тому, что великого государственного деятеля Афин старались развенчать, показать его несостоятельность как политика и полководца; в его деятельности видели чуть ли не сплошной ряд ошибок. С точки зрения этого взгляда Перикл оказывался посредственностью, почти бездарностью, виновником последующего упадка Афин, неудачного исхода их борьбы со Спартой и т. д. И это было не единичное мнение, которое можно было бы объяснить претензией на оригинальность, а целое, так сказать, течение. Представителями его являлись ученые, уже приобретшие более или менее почетную известность в науке, с мнением которых, во всяком случае, нужно было считаться10. Всматриваясь внимательно в деятельность Перикла, в условия, среди которых она протекала, мы приходим к заключению, что взгляд упомянутых ученых, несмотря на от-
дельные верные их замечания, в общем не выдерживает критики: в нем слишком много произвола, субъективности и нет беспристрастия. Он придает слишком большое значение отдельной личности и ставит Периклу в вину то, что, в сущности являлось естественным и логическим следствием целого предшествовавшего процесса; он противоречит и Фукидиду, а не доверять последнему в данном случае мы не имеем основания: рассмотрение деятельности Перикла как нельзя более подтверждает отзыв о нем великого историка древности. Таким образом, по-прежнему Перикл является в наших глазах одним из величественных образов в греческой истории, — правда, не военным гением, но опытным и благоразумным полководцем, талантливым и многосторонним государственным деятелем. Он не был, сказали мы, тем реформатором, который пролагает новые пути; но он был достойным завершителем дела Солона, Клисфена, Фемистокла и Эфиальта.