Бурные события последних лет Римской республики выдвинули на общественную арену ряд политических и государственных деятелей, среди которых видное место занимал Марк Туллий Цицерон. Представляя собою одну из наиболее интересных и своеобразных фигур того времени, Цицерон привлекал к себе с давних времен внимание многочисленных исследователей, чему способствовало в значительной мере и то обстоятельство, что от Цицерона дошло до нас огромное количество работ, на основании которых возможно было с достаточной полнотой и ясностью выявить круг политических и культурных запросов, волновавших не только одного Цицерона, но и многих его современников. В обширной литературе о Цицероне много места уделялось его общественной и политической деятельности, в частности его выступлениям как крупнейшего политического оратора, снискавшего, благодаря своему блестящему таланту, исключительную популярность не только в древности, но и в позднейшие времена.
Не менее важная роль признавалась за Цицероном и в области римской культуры, особенно в истории римской литературы и языка: можно смело оказать, что ни один из римских прозаиков не оказал такого огромного влияния, как Цицерон, на дальнейшее развитие не только своей родной литературы, но и многих других западноевропейских литератур. Велико было также участие Цицерона и в создании литературного латинского языка: будучи пламенным патриотом родного языка, Цицерон со всей присущей ему страстностью пропагандировал его важность и значительность, отмечал его неисчерпаемые богатства и в этом отношении противопоставлял себя многим образованным римлянам, отдававшим открытое предпочтение греческому литературному языку.
Нельзя также обойти молчанием деятельность Цицерона в части систематизации и популяризации им учений различных философских школ, получивших в его время широкое распространение среди образованных кругов римского общества. Не являясь самостоятельным создателем какой-либо философской системы, Цицерон тем не менее выполнил огромную работу: познакомив своих соотечественников с различными течениями в философии, он заинтересовал их этой важнейшей наукой, а подкрепляя свои рассуждения и выводы примерами из римской истории и римского быта, Цицерон в литературной форме разъяснял отвлеченные философские понятия и делал их доступными для широких кругов образованных римлян. Знакомя своих читателей с философскими теориями, Цицерон вместе с тем обогатил также и самый латинский язык, вводя в него философскую терминологию, частично переводя ее с греческого, а частично создавая новые термины на родном языке и тем самым продолжил и расширил работу, начатую великим поэтом древности, философом-материалистом Лукрецием.
В настоящей статье не ставится цель дать подробный анализ политических или философских взглядов Цицерона, равно как исчерпывающе охарактеризовать его деятельность на культурном поприще. Наша задача ограничивается лишь одним вопросом — выявить отношение Цицерона к государственной римской религии и к суевериям, широко распространенным среди самых разнообразных слоев римского общества. Высказывания Цицерона по поводу всевозможных суеверий, широко распространенных в его время, острая критика им различных гаданий, в особенности связанных с предвидением будущего, а также высмеивание нелепых предрассудков, господствовавших даже среди образованных людей,— все это представляет несомненный интерес для изучающих историю античной культуры. Хотя о вреде, вернее о бессмысленности гаданий было написано множество книг уже в древнем языческом мире (Эпикур, Лукреций и др.), самыми замечательными трудами на эту тему являются работы Цицерона, где он, излагая в высоко художественной форме свои доказательства и наблюдения, знакомит читателей с различными видами гаданий и суеверий и тут же подвергает «науку предвидения» меткой и беспощадной критике.
Вместе с тем нельзя не отметить, что, если по отношению к суевериям Цицерон выступал как передовой мыслитель своего времени, приводя блестящие доказательства нелепости существующих предрассудков, то взгляды Цицерона на официальную римскую религию и его высказывания по этому поводу как политического и государственного деятеля находились в явном противоречии с его же собственными рассуждениями
о вреде суеверий, о возможности предвидения будущего и о сущности самой религии.
Мысли и наблюдения Цицерона, связанные с затронутой нами темой, широко рассеяны во многих его произведениях; но наиболее полное и яркое свое выражение они нашли в его трудах, непосредственно посвященных вопросам предвидения будущего, а именно, в книгах «О предвидении», «О судьбе» и отчасти в работе «О природе богов», вызывавших живой интерес у его современников. Об актуальности этой темы свидетельствовал самый факт широкой популярности философских работ Цицерона и успех их, крайне удививший даже самого автора («О предвидении», II, 2; «О природе богов», I, 3, § 7).
Религия и политика в Риме тесно переплетались друг с другом, и, если в период процветания республики вопросами религии, так же как и философии, занимались мало и ими интересовались лишь отдельные лица, то во времена Цицерона с обострением борьбы между отдельными политическими группировками, эти проблемы начали привлекать к себе внимание самых разнообразных кругов.
Для римского государства всегда было весьма характерным сосредоточение светской и духовной власти в руках одних и тех же виднейших должностных лиц: так, звание верховного жреца, игравшего главную роль в религиозной жизни Рима, соединялось всегда со званием верховного правителя, сначала царя (в период царей), а со времени Августа — со званием императора. Во времена республики верховным жрецом был обычно один из высших светских магистратов, стоявший во главе высшей жреческой аристократии, так называемой коллегии авгуров, избираемой из наиболее уважаемых лиц. Высшие магистраты республики играли главную роль в обрядах, связанных с охраной благополучия римского государства; так, например, молиться за процветание республики мог только консул и лишь с его разрешения авгуры могли гадать по полету птиц.
Для общения с богами существовала определенная группа посредников — истолкователей воли богов; они строго выполняли установленные еще в давние времена обряды, так как религия римлян не допускала ни малейшего отклонения от выработанного ритуала. Римлянин считал себя вправе ожидать и даже требовать от богов исполнения своих просьб только в том случае, если он добросовестно выполнял предписываемые обряды, обращаясь к тому или иному божеству с соответствующими молитвами и жертвоприношениями. Такими посредниками были прежде всего авгуры. О важном значении института авгуров мы находим указания в упоминаниях древних авторов: на основании предсказаний авгуров решались важнейшие дела государства, ими выполнялись обряды, связанные с заботами о
благе римского народа, с состоянием храмов, с охраной полей и т. д. («О законах» II, 8, § 19). «Наука» авгуров, перешедшая к римлянам от этрусков, тщательно скрывалась от широких народных масс; так, установлением сената было предписано, чтобы изучением религиозных знаний занимались молодые люди из знатных фамилий для того, чтобы столь важная наука не попала в руки людей низкого звания и не могла быть использована ими в интересах простого народа и во вред правящим классам. С течением времени в эпоху Цицерона и гражданских войн искусство авгуров уже перестало носить столь «засекреченный» характер и сделалось достоянием значительно более широкого круга лиц.
Наряду с гадателями-авгурами имелась и другая категория — предсказателей-гаруспиков, главным образом из чужеземцев-этрусков. К их помощи также прибегали, чтобы узнать волю богов, и к ним обычно обращались прежде, чем приступить к выполнению того или иного задуманного дела.
Если коллегия авгуров была привилегированной организацией, доступ в которую считался почетным, то гадатели-гарус-пики стояли значительно ниже на общественной лестнице, чем авгуры, и, вследствие своей откровенной беспринципности, часто пользовались вполне заслуженной репутацией шарлатанов («О предвидении», II, 24, § 52; II, 58, § 132). Как правило, гаруспики не имели права занимать высшие государственные должности, и назначение их на ответственные посты воспринималось как нарушение установленных традиций. Указание на это мы находим, например, в письме Цицерона к Квинту Лепте, где, говоря о запрещении избирать глашатаев в муниципальный совет, Цицерон писал: «Ведь было бы невыносимо, если бы тем, кто когда-либо был глашатаем, не дозволялось быть декурионами в муниципиях в то время, когда те, кто сегодня совершает гадание по внутренностям, избираются в сенат» 33. (Письма к друзьям, VI, 18). Цицерон здесь намекал на гарус-пика Руспину и возмущался тем, что тот, вопреки обычаям, по воле всемогущего Юлия Цезаря, был сделан сенатором. Но, как бы то ни было, гаруспики принимали деятельное участие в политической жизни, обычно держа сторону сената и охраняя права высших сословий.
Классовый характер римской религии, являвшейся послушным орудием в руках правящей верхушки, не был скрыт от взоров наиболее образованных людей своего времени. Указания на связь религии и государственной власти мы находим и у Аппиана в «Гражданской войне» (IV, 4) и в работах Цицерона. Так,
например, Цицерон заявлял, что «никогда предки не были так благоразумны и так умудрены богами, как в то время, когда они решили, что одни и те же лица должны ведать и религией и управлением республикой. Таким образом, должностные лица и жрецы, надлежащим образом исполняя свои обязанности, общими силами спасали государство» («О своем доме» 1, § 1). Такую же мысль высказывал и историк Дион Кассий, рассказывая о том, что первые люди римского государства выполняли обязанность верховных жрецов, считая, что искусство предвидения не менее достойно правителя, чем умение управлять государством. Поэтому предсказания оракулов рассматривались как дело государственной важности и без разрешения сената не открывались простому народу (Дион Кассий 39, § 5).
Римская религия, игравшая столь важную роль в государственной жизни Рима в ее первоначальном виде, вполне соответствовала духу рационализма и практицизма, свойственного римскому народу. Но по мере укрепления могущества римского государства и расширения его территории, римляне знакомились с новыми чужеземными культами, проникнутыми мистическими учениями и внесшими в государственную римскую религию ранее не свойственные ей представления. Появились новые боги, которые получили всеобщее признание и которым поклонялись наряду со старыми римскими божествами, стали воздвигаться новые храмы, широко распространилась вора в чудеса и во всевозможные гадания. Гадания по полету птиц, по внутренностям жертвенных животных, толкования снов и изречений оракулов — все это привлекало суеверные умы и пользовалось у римлян большой популярностью.
Мистические настроения находили своих приверженцев и в кругу простого народа и среди образованных высших классов римского общества. Пламенным защитником мистики и магии был, например, Нигидий Фигул, современник и друг Цицерона. Суеверия достигли пышного расцвета особенно в эпоху гражданских войн и политической борьбы вождей различных партий в конце республики: оракулы и гадания играли в это время исключительную роль. Так, в лагере Помпея были прорицатели, сулившие ему победу, и их предсказания оказывали свое влияние на умы даже скептически настроенных людей. Цицерон рассказывал в книге «О предвидении» (I, 32, § 68) о предсказании, потрясшем Катона и Варрона, сделанном греческим матросом перед сражением при Диррахии. В этом предсказании говорилось, что «меньше чем через месяц Греция будет залита кровью, Диррахий захвачен и что, убегая, они сядут на корабли; во время бегства они увидят за собою пожары, зрелище, вызывающее скорбь, но что флоту родосцев будет дана возможность скорого возвращения домой». Даже неверующие люди
приносили торжественные обеты, чтобы снискать милость божества. Так, Юлий Цезарь, по существу равнодушно относившийся к религии и, по свидетельству Светония, проявлявший полное пренебрежение к религиозным обрядам («Юлий Цезарь» 59, § 78), что не мешало ему, однако, весьма старательно добиваться должности верховного жреца, дал обет перед Фарсальской битвой: в случае победы воздвигнуть храм в честь Венеры, родоначальницы дома Юлиев.
О широком распространении веры в чудеса и сновидения можно узнать также из произведений крупнейших писателей: упоминание об этом мы находим у Лукана в его поэме «Фарсалия», у Плиния Младшего в его письме к Светонию по поводу предстоящего судебного процесса (Письма I, 18) 34, даже у ученого Плиния Старшего, написавшего, по словам его племянника, свою работу «Германские войны в двадцати книгах» под влиянием вещего сна. Рассказывая об ученых трудах своего дяди, Плиний Младший писал: «Он начал это сочинение («Германские войны».— Е. Б.), когда был на войне в Германии, по указанию сновидения. Во время сна ему явился призрак Друза Нерона, покорившего в Германии широчайшие пространства и в Германии же погибшего: он поручал дяде заботу о своей памяти и просил спасти его от несправедливого забвения» (Письма III, 5, 4).
Философские работы Цицерона, касающиеся вопросов религии и суеверий, были написаны им в 46—44 гг. до н. э., когда кипучая общественная деятельность Цицерона как видного политического адвоката конца республики была прекращена помимо его воли. Вынужденный отойти от политики, Цицерон в последние годы своей жизни обратился к систематическим занятиям философией, которым он уделял сравнительно мало внимания в период расцвета своей политической карьеры. Оставшись не у дел в крайне тяжелом и подавленном состоянии, Цицерон писал Аттику и другим корреспондентам письма, проникнутые глубоким пессимизмом. В письме к своему другу Нигидию Фигулу Цицерон, характеризуя свое моральное состояние, говорил, что в настоящее время «он лишен всякой возможности не только действовать, но даже и думать» (Письма к друзьям IV, 13) и пытался обрести душевное спокойствие в занятиях философией. В письме к Сервию Сульпицию Руфу Цицерон указывал, что он направил все свои старания и труд на занятия философией, убедившись, что для той науки, которую он когда-то изучал, совсем нет места ни в курии, ни на форуме (Письма к друзьям IV, 3).
Ту же мысль он проводил и в других письмах к друзьям —
к Бальбу и Требиану, где, жалуясь на то, что государство не признает его заслуг и несправедливо к нему относится, указывал, что он ищет себе прибежища в занятиях философией и литературой, которые при счастливых обстоятельствах его жизни доставляли ему удовольствие, а теперь для него являются спасением (Письма к друзьям VI, 12).
О том, что занятия философией являлись для Цицерона лишь временным прибежищем, свидетельствует тот факт, что после смерти Цезаря, когда Цицерон стал опять мечтать о возвращении к политической деятельности, он отложил в сторону свои ученые занятия философией.
Вместе с тем, желая придать себе наибольшее значение и вес в глазах своих современников, Цицерон заявлял, что свою работу над философскими произведениями он рассматривал в известной мере и как выполнение им своего гражданского долга. Об этом он упоминал и в своих письмах и в работах «О предвидении» (II, 1, § 1) и «Об обязанностях» (II, 1, § 2— 4), а также и в других, говоря, что он пишет для поучения своих сограждан, стремясь хоть в этом быть полезным своей родине.
Еще в юном возрасте Цицерон познакомился с различными философскими течениями и школами, слушая эпикурейца Федра, стоика Диодора, представителя Новой Академии Филона, и других. Ни одна из существующих в то время философских школ не оказала на Цицерона решающего влияния; при рассмотрении его философских произведений можно с уверенностью сказать лишь то, что Цицерон в основном принимал главные положения школ идеалистического направления, ведущих свое начало от Сократа, Платона и Пифагора, и отрицательно относился к философам материалистам, в особенности к сторонникам учения Эпикура, против которых он неоднократно выступал в своих работах.
В своих книгах «О природе богов», «О судьбе», «О предвидении» и других Цицерон изложил взгляды представителей трех виднейших и наиболее известных в то время философских школ: эпикурейцев, стоиков и новоакадемиков, эклектически соединяя из их учений то, что ему казалось наиболее подходящим для развития выдвинутых им положений.
Так, например, в трактате «О природе богов», по замыслу Цицерона, доказательства, приводимые философом школы Эпикура, разбивались представителем стоической школы, а стоиков в свою очередь опровергал живыми и остроумными доводами сторонник Новой Академии. Цицерон мало где высказывал прямо свою точку зрения, но все же можно установить, что его взгляды были более всего сходны с мнениями верховного жреца Котты, вместе с которым Цицерон в дни юности слушал курс в Афинах у новоакадемиков. Поэтому Цицерон часто высказы-
вал свои собственные мысли от имени Котты («О природе богов» I, 21, § 57; I, 24, § 60; I, 32, § 91; II, 1, § 2).
Разбирая и критикуя, хотя и не всегда последовательно, отдельные положения различных философских школ, Цицерон в занимательной и доступной форме высказывал не только свои взгляды, но и взгляды многих образованных людей на религию и суеверия.
Большинству своих философских произведений Цицерон придал распространенную в его время диалогическую форму, о чем он и писал в своем письме к Марку Варрону, предупреждая его о том, что он и его, Варрона, сделал соучастником своих философских бесед (Письма к друзьям IV, 8). Эти диалоги, ведущие свое начало от диалогов Платона, строились Цицероном несколько иначе по сравнению с платоновскими диалогами: у Цицерона выступало обычно одно лицо, высказывая свою точку зрения по поводу тех или иных положений, а затем уже другой собеседник опровергал высказанные первым соображения; таким образом, каждый собеседник излагал свои мысли как бы в виде небольшого доклада. Как участник философских дискуссий своих диалогов, Цицерон сам выступал редко и предпочитал оставаться в тени в качестве слушателя-свидетеля, лишь изредка вставляя свои замечания и придавая этим приемом известную живость своим диалогам.
В работе «О предвидении», состоящей из двух книг, к рассмотрению которой мы непосредственно и переходим, Цицерон в живой и увлекательной форме рассказывал о том, как прогуливаясь вместе с братом Квинтам в окрестностях своей тускуланской дачи, он вел с ним беседу, продолжая обсуждение вопросов, изложенных в книге «О природе богов», но затронутых там лишь в самом общем виде. Квинт отстаивал здесь точку зрения стоиков и был выведен Цицероном как человек весьма консервативных взглядов, защищающий самые нелепые предрассудки и суеверия, которые опровергались самим Цицероном во 2-й книге «О предвидении». То же содержание по существу мы находим в работе «О судьбе» и в других сочинениях, где Цицерон излагал противоположные точки зрения стоиков и новоакадемиков на значение и роль судьбы.
В 1-й книге «О предвидении» Квинт разбирал всевозможные случаи предсказаний и подробно развивал аргументацию стоиков, выводя веру в предсказания из веры в существование богов.
Стоики, в частности Посидоний, связывали дар прорицания с божеством, затем с судьбою и, наконец, с самой природой. Предвидение будущего, установленное богами, являлось, но мнению стоиков, следствием доброты божества и заботы его о людях. Стоики доказывали, что в природе существует опреде-
ленная закономерность, и что между внешне разнородными явлениями существует тесная связь, как, например, менаду событиями из жизни частного человека и расположением внутренностей жертвенных животных или поведением священных птиц. Исход этих событий, установленный роком с соизволения богов, можно раскрыть посредством предвидения будущего. Божество могло изъявлять свою волю путем непосредственных знаков, доступных для понимания души человека в определенные моменты его жизни или в состоянии, способствующем восприятию предсказаний божества: под влиянием музыки или при созерцании природы или в минуты тяжелой болезни или перед смертью («О предвидении» I, 50, § 114). Вопрос о предвидении играл у стоиков важную роль, и у них имелась подробно разработанная система всевозможных гаданий и предсказаний.
В качестве доказательства правильности положений стоической школы в части предвидения Квинт много внимания уделял примерам из жизни исторических лиц с их снами и гаданиями, а также большое место отвадилось предсказаниям, сделанным в свое время героями и персонажами различных мифов. Свою веру в предвидение будущего Квинт подкреплял также указанием на то, что предки признавали предвидение будущего, и приводил предсказания легендарных жрецов Калханта, Мопса, Амфиарая и других. Одним из важных доказательств Квинт считал то обстоятельство, что вера в предвидение широко распространена среди всех народов и что в этом отношении римляне не являлись исключением.
Излагая доводы Квинта, Цицерон часто прибегал к цитированию отрывков из древних римских поэтов, а также из поэм Гомера. Этот прием — введение поэтических образцов — весьма характерный для Цицерона, большого любителя и знатока литературы, оживлял мало убедительные рассуждения Квинта. Интересно отметить, что, приводя отрывки из Энния, Акция, Пакувия и других, Цицерон любил вставлять также цитаты и из своих собственных поэтических произведений, иногда в виде довольно значительных отрывков, своеобразно рекламируя таким образом и свои поэтические труды.
Вторая книга «О предвидении» представляет для нас наибольшую ценность, так как в ней раскрываются взгляды самого Цицерона, и он выступает непосредственно сам, разбивая положения стоиков, выдвинутые Квинтам. Упомянув в начале книги о всех своих работах, где он касался вопросов предвидения, а также и о своих риторических трудах, Цицерон переходит к критике системы стоиков.
Разделяя основные положения стоиков о сущности богов, о небесном провидении, а также об управлении мира божествен-
ной силой, Цицерон допускал возможность вмешательства богов в человеческие дела, о чем он неоднократно говорил и ранее в своих философских произведениях — «О законах» и «О государстве» («Сон Сципиона»). Но положение о существовании рока, о неизбежности его вызывало возражения Цицерона, считавшего, что при наличии рока и фаталистического понимания всего совершающегося в природе исключалась идея заботы божества о людях и возможности для богов предупреждать человека о будущем. Критикуя положения стоиков, Цицерон указывал, что согласовать могущество божества и неизбежность рока невозможно, и как вывод из этого являлось опровержение им предвидения будущего, предсказаний и всевозможных видов оракулов.
Самой интересной частью работы, к подробному рассмотрению которой мы и переходим далее, являются те главы, где Цицерон возражал против всех видов гадания (12—16), против истолкования различных явлений природы как чудес, ниспосланных богами (14—21), против ауспиций (33—40), против веры в жребий (41), против лживых предсказаний халдейских астрологов (42—44) и т. д. Далее Цицерон подвергал основательной критике все виды предсказаний в состоянии экстаза (как, например, изречения оракулов), а также видения во сне, будто бы ниспосланные богами.
Открыто смеясь над гадателями, оракулами, мифами, а часто и самими богами (правда, делая это в довольно осторожной форме, чтобы не задеть религиозных верований толпы), Цицерон начал с полного опровержения существования предвидения как науки. Определение «предвидения» как способности предсказывать будущее («О предвидении» 1, 1, § 1; I, 6, § 10; II, 11 § 26; II, 63, § 130) Цицерон опровергает, доказывая всю несостоятельность этого утверждения, так как предмет исследования предвидения не может быть познан посредством наших чувств. Так, врач исследует больного, музыкант учит играть на музыкальном инструменте, математик объясняет геометрию, политические и государственные деятели занимаются вопросами государственного устройства. Предвидение же, говорит Цицерон, основано не на какой-либо науке, а на случайных явлениях, на предугадывании капризов судьбы. Даже люди, знающие и имеющие основания делать те или иные догадки (врач о ходе болезни, кормчий о приближении бури, полководец об исходе битвы), и те могут ошибаться. Как же может быть достоверным гадание, основанное на таких шатких явлениях, как полет птиц или наблюдения над внутренностями жертвенных животных. Если астрономы на основании науки делают выводы о движении планет, то на основании чего гадатели могут предсказать о получении наследства или о находке сокрови-
ща? С другой стороны, если все предначертано роком, то от предвидения будущего нет никакой пользы, так как сами боги не смогут ничего смягчить или изменить; если человеку суждено погибнуть, то он не может избежать своей гибели. Таким образом, предвидение будущего не только не полезно для людей, но даже вредно, так как не помогая человеку, оно может лишь омрачить его жизнь. Если в различных явлениях существует определенная закономерность, то в них нет ничего случайного и, следовательно, нет места ни судьбе, ни случаю. А если все совершается лишь благодаря року или случаю, то не следует полагаться на предвидения.
Для чего, рассуждает далее Цицерон, посылать людям разные предзнаменования, когда их могут истолковать и понять лишь немногие посвященные, и вообще, к чему пугать людей предсказанием бед, которых нельзя отвратить. Ведь хорошие друзья скрывают печальную правду от близкого человека, и врачи не скажут больному, что его болезнь смертельна.
Доказательства Квинта, основанные на том, что предвидение существует, так как решительно везде существует вера в предсказания, Цицерон опровергает указанием на то, что везде есть очень много легковерных людей. Да и у самих авгуров, поясняет он, нет единого объяснения одних и тех же явлений: если для одних удар грома слева предвещает успех в делах, то у других эту же удачу предвещает гром справа. Цицерон, смеясь, говорит, что как и авгуры, так и сами боги часто не согласны друг с другом. Приносимая жертва бывает угодна одним богам, а другим нет, так же как иногда первая жертва бывает неугодной, а вторая милостиво принимается богами. Конечно, следует уважать религиозные установления, но, замечает Цицерон, утверждения стоиков противоречат всем законам физики, и разделять их мнения во многих случаях представляется совершенно невозможным. Почему, например, следует верить, что внутренности — сердце, печень или легкие — какого-нибудь толстого быка связаны с будущностью государства и указывают на поведение его врагов? Цицерон откровенно смеется над легковерием приносящих жертвы, говоря, что ему стыдно за рассуждения стоиков, полагающих, что боги руководят выбором жертвенных животных, или думающих, что в момент жертвоприношения во внутренностях этих животных происходит изменение, указывающее на волю богов. Ведь ссылка Квинта на то, что при гадании Юлием Цезарем было обнаружено, что у быка, принесенного в жертву, совсем не было сердца, противоречит здравому смыслу: бык без сердца не может жить, а считать, что сердце исчезло в определенный момент жертвоприношения, по меньшей мере, смешно. Ни одна старуха,— добавляет Цицерон,— не может поверить этому.
Считая гадание по внутренностям животных весьма сомнительным занятием, Цицерон вообще ставил под подозрение знания гаруспиков, в отношении которых еще Катон удивлялся, почему гаруспики, обманывающие народ, не смеялись при встрече, глядя друг на друга. Разве среди их предсказаний есть хотя бы одно, которое нельзя было бы объяснить чистой случайностью, говорил с возмущением Цицерон, особенно негодуя при воспоминании о многочисленных неверных предсказаниях, сделанных прорицателями во время гражданской войны как Помпею, так и самому Цицерону («О предвидении», II, 24, § 53).
Говоря о различных необыкновенных явлениях, о которых рассказывал Квинт, считая их чудесами, Цицерон указывал, что чудес в природе не бывает, и, следовательно, все, что происходит, является возможным. А вот, например, появление из земли божества Тагета, внука Юпитера, с лицом ребенка и с разумом старика — вот это удивительно, и Цицерон говорит: «Этот Тагет собрал вокруг себя большую толпу и обратился к ней с речью, все его слова были записаны и послужили основой искусства прорицания у этрусков, стали источником их науки. Неужели,— добавляет с насмешкой Цицерон,— можно поверить тому, что плуг вырыл из земли бога или человека?... Разве здесь есть необходимость прибегать к объяснениям философов Карнеада или Эпикура? Если это бог, то зачем же он находился под землей, вопреки законам природы, и ждал, когда его вытащит плуг? Неужели божество не может открывать людям разные высокие истины из более подходящего места? А если это был человек, то как он мог жить под землею?» («О предвидении», II, 23, § 51).
Что касается таких предзнаменований, как сверкание молнии, то образованным людям просто стыдно приписывать сверхестественное значение явлениям природы. Вряд ли, иронизирует Цицерон, Квинт верит, что циклопы на Этне куют Юпитеру молнии. Разве не удивительно, что, имея лишь одну молнию, Юпитер постоянно ее бросает, чтобы предупреждать людей не делать того, что противно воле богов. Ведь, если стоики дают научное объяснение происхождению грома и молнии, существовавших с самых давних времен, то почему же теперь они считают, что эти явления природы могут нам предсказать будущее? (Ср. «Лукреций», VI, 387—398). Если молнии посылает Юпитер, то зачем же он бросает их часто без всякого смысла в совершенно неподходящие места, как море, пустыни, горы и вообще туда, где их никто не видит и не может придать им никакого религиозного толкования? Наблюдения над небом могут указать, с какой стороны появляется молния и куда она упадет, но они не дают основания говорить, что молния выражает волю божества («О предвидении», II, 19, § 45).
Вообще, если говорить о предзнаменованиях, то зачем богам посылать их людям, когда почти никто из людей не в состоянии их понять. Если боги хотят открыть человеку будущее, они должны делать это более понятным способом, а не высказываться путем неясных знаков.
Что же касается всевозможных догадок, которые допускают гадатели, наблюдая различные явления в природе, то эта область гадания дает пищу для самого широкого произвола прорицателей, и здесь можно очень легко ошибиться. Вот, например, Квинт говорил о фиванцах, определивших, что их ждет победа над спартанцами, так как они слышали у себя пение петухов, а петухи, по мнению толкователей, обычно поют, когда они довольны, и молчат, когда их побили. Неужели, насмехается Цицерон, Юпитер не нашел других более достойных вестников для столь великого государства, и разве петухи не поют постоянно? Действительно было бы большим чудом, если бы запели не петухи, а рыбы; что же касается пения петухов, то здесь имеется много других естественных причин («О предвидении», II, 26, § 56).
Всевозможные россказни о том, что статуи покрываются потом, что реки без всяких причин обагряются кровью,— все это выдумки, так как подобного рода явления могут происходить лишь с телом живых существ. Неужели какой-либо философ, например Фалес или Анаксагор, могли верить этому? Здесь играют роль причины естественного порядка: вода окрашивается в цвет, похожий на кровь, а стены или статуи покрываются влагой от сырости. Люди страшно легковерны и гаруспики пользуются этим, и даже таким фактам, что крысы погрызли щиты в Ланувии перед Марсийской войной (а крысы только и делают, что грызут что-либо), истолкователи придают важное значение. Если так рассуждать, продолжает Цицерон, то следует опасаться за целость римской республики, так как крысы недавно сгрызли у него «Республику» Платона, а если они погрызут книгу Эпикура «Об удовольствии», то это будет обозначать, по-видимому, дороговизну съестных припасов («О предвидении», II, 27, § 59).
Происхождение грозных явлений природы — землетрясений, падающих звезд или каменного дождя — имеет естественные причины, и потому их нельзя рассматривать, как чудо. А если считать чудом все, что редко встречается в природе, то самое большое чудо — это умный человек, во всяком случае — это большее чудо, чем жеребенок, родившийся от мула.
Приводимые Квинтом в первой книге «О предвидении» объяснения различных случаев, связанных с событиями из жизни исторических лиц, Цицерон остроумно опровергал, придавая своим объяснениям вполне естественный характер. Так, Квинт
рассказывал, что змея, выползшая из алтаря во время жертвоприношения, возвестила Сулле о предстоящей победе. Эта змея, говорит Цицерон, находилась там давно и выползла совершенно случайно. А то, что Сулла в этот день одержал победу, как предсказали гаруспики, это произошло не из-за их предсказания, а из-за таланта полководца.
Далее Цицерон прямо заявлял, что гадания по полету птиц или по поведению священных кур — это все воображаемые предзнаменования. Обряд ауспиций сохранился от давних времен, и в свое время авгуры производили непосредственные наблюдения за поведением птиц, а сейчас этот обряд имеет чисто условное значение. Если прежде священная птица находилась на свободе и ее считали вестницей Юпитера, то теперь таковой считают жертвенную птицу, находящуюся в клетке. Как же можно верить в гадания по корму, когда любая птица, если ее долго не кормить, набрасывается на пищу, с жадностью ест ее и роняет корм из клюва.
Опровергая доказательства Квинта, построенные на наблюдениях астрологов, Цицерон говорит, что у планет есть свои законы движения и в разные времена года и суток они занимают определенное положение, но уверять, что от положения планеты зависит характер и судьба родившегося, это не просто заблуждение, а безумие. Ведь судьба близнецов бывает различна, тогда как она должна быть одинаковой по законам астрологии. В действительности же огромное влияние на людей оказывает климат и географическая среда, а также унаследованные от отцов свойства и привычки. Врожденные недостатки во многих случаях можно исправить, а как же их исправлять, если они зависят от влияния звезд. Так, например, Демосфен исправил свое произношение путем усиленных занятий и стал знаменитым оратором. Все предсказания по звездам — сплошной обман: ведь было же предсказано Цезарю, Крассу и Помпею, что они все умрут у себя дома, покрытые славой, и ни одно из этих предсказаний не оправдалось.
Цицерон отзывается также весьма скептически о метании и вытаскивании жребиев (sortes), считая, что здесь уже все является делом чистого случая, как в игре в кости или тоссеры (quod talos jacere, quod tesseras), и потому, конечно, дается полная возможность обмана доверчивых людей.
Даже в отношении самых древних и уважаемых прорицаний, найденных в разломанном камне и находящихся в храме Счастья в Пренесте, Цицерон насмешливо спрашивает, кто же мог сделать эти прорицания, выгравировать их на доске и положить в тайник. На объяснения стоиков, что бог может сделать все, Цицерон выражает желание, чтобы [бог] создал мудрых стоиков, которые без тревоги и страха не верили бы во всякие
суеверия (II, 41, § 8о). Цицерон считает, что ни один образованный человек не верит теперь в прорицания и что лишь красота и древность храма Счастья в Пренесте спасли эти прорицания от полного забвения. Подсмеиваясь над этим культом пренестинского святилища, Цицерон не упустил возможности блеснуть своим остроумием и игрой слов: «Карнеад считает, как говорит Цицерон, что он никогда не видел Счастья более счастливого, чем в Пренесте» (fortunam fortunatiorem — «О предвидении», II, 41, § 87).
Цицерон не стеснялся критиковать и предсказания бога Аполлона, говоря, что многие его предсказания были темны и непонятны, как, например, предсказание, сделанное Крезу, что тот разрушит великое царство. Крез, думая, что в результате похода он разрушит персидское царство, погубил свое собственное. Также трудно допустить и в отношении Пирра, что Аполлон дал ему такой двусмысленный ответ, из которого было не ясно, кто же победит, то ли он, то ли римляне. Прежде всего Аполлон никогда не говорил по-латыни, а затем к тому времени он уже не говорил и стихами. Все эти предсказания носят весьма подозрительный характер, недаром еще Демосфен по поводу изречений знаменитой Пифии язвительно замечает, что она, подкупленная Филиппом, прорицает в угоду Филиппу (φιλιππι'ζειν — «О предвидении», II, 57, § 118).
Почему же теперь, спрашивал далее с насмешкой Цицерон, молчат знаменитые оракулы Дельфов и другие предсказатели? Говорят, что иссякли источники вдохновения, т. е. из земли перестали выделяться испарения. Следовательно, предсказания зависели от условий местности, а не от вдохновения этих пророков, или, может быть, люди стали менее легковерными.
Таким образом, мы видим, что Цицерон подверг жестокой критике деятельность гаруспиков, гадающих по внутренностям жертвенных животных и по полету птиц, авгуров, предсказывающих по клеву священных кур и по ударам грома, астрологов, предсказателей и толкователей различных предзнаменований. С неменьшим ожесточением Цицерон обрушился и на толкование снов; большинство снов, говорил он, оказываются ложными, и, если верные сны идут от богов, то от кого же исходят эти? Если также от богов, то зачем боги их посылают? Не проще ли отнести наши сны к явлениям, вызываемым самой природой человека, когда он во сне как бы продолжает действовать под влиянием своих дневных мыслей и поступков. Почему боги не могут прямо высказать человеку свою волю и предупредить его вместо того, чтобы посылать сны, которые он может понять лишь с помощью специальных толкователей, а без них он оказывается в таком же положении, как римский сенат, если бы в нем говорили без переводчиков послы карфагенян или испан-
цев? Боги должны ясно выражать то, что они хотят сказать людям: даже в произведениях поэтов и философов темные и двусмысленные места не делают лучше их произведения, а непонятные сны, посылаемые богами, тем более не соответствуют величию божества («О предвидении», II, 64, § 131).
Для своих работ Цицерон пользовался многочисленными источниками, о которых он сам откровенно упоминал в различных местах своих книг. Нет сомнения, что, хотя эти работы были написаны им всего лишь в течение двух лет, они представляли собой как бы итог, завершающий занятия Цицерона философией, начатые им еще в молодые годы и продолжавшиеся в течение многих лет его жизни. Как уже говорилось ранее, Цицерон не примыкал полностью ни к одной философской школе, но он многое принимал из учения стоиков и новоакадемиков.
О своей близости к стоикам Цицерон говорил в конце третьей книги своей работы «О природе богов», но, соглашаясь с некоторыми основными положениями стоиков, Цицерон всю остроту своей критики направлял на то, чтобы доказать нелепость суеверий, поддерживаемых учением стоиков. Критическое отношение к суевериям сближало Цицерона с новоакадемиками, и он стремился, опираясь на выводы Карнеада, разрушить многочисленные суеверия и предрассудки. Опровергая доказательства Квинта и смеясь над легковерием толпы, над бессмысленными предсказаниями и выдуманными богами, Цицерон ставил своей целью и считал задачей философа рассеять суеверия и оказать людям огромную услугу. Все эти предрассудки лишь омрачают жизнь человека: «Ведь они мучат и преследуют, и куда бы ты ни повернулся — то ты видишь пророка, то пророчество; то видишь птицу, то приносишь жертву; то видишь халдея, то гаруспика, то молнию, то удар грома» («О предвидении» II, 72, § 149). Даже сон (somnus), который должен приносить человеку отдых, приносит часто лишь одни огорчения. Цицерон беспощадно критиковал в этой части учение стоиков, боясь, как бы вера в суеверия, свойственная широким слоям римского общества, не оказала бы пагубного влияния на развитие философских и естественных наук и не вернула бы общество в дебри тупых и невежественных предрассудков. Опасность, грозящая развитию науки и культуры, пугала Цицерона, как и многих передовых людей его эпохи, и заставляла его с ожесточением обрушиваться на своих противников.
Но, относясь критически к суевериям и гаданиям и высмеивая нелепость различных обрядов, Цицерон в то же время занимал иную позицию по отношению к официальной религии. Хотя в работе «О предвидении» он иногда и позволял себе иронизировать по поводу, тех или иных богов, но свои замечания
он обычно облекал в шутливую форму, касаясь этой важной темы как бы вскользь и мимоходом.
Занимая высокое положение в государстве, Цицерон, подобно многим своим единомышленникам, прекрасно понимал роль и значение религии в римском государстве. Религия в руках высших сословий была важным политическим оружием в борьбе против народных масс, отстаивающих свои права, а также против новых демократических элементов, выдвигающихся на политическую арену. Власть в римской республике в годы жизни Цицерона переходила от одних политических группировок к другим, но отношение к религии со стороны официальных правителей оставалось неизменным. «Сенат и ауспиции — это два столпа республики»,— говорил Цицерон («О республике», II, 10, § 17), и вся его деятельность была направлена на поддержку и укрепление этих столпов. Поэтому Цицерон, выступая и как консул и как член коллегии авгуров, защищал, с целью сохранения существующего строя, и ауспиции и веру в существование богов, настаивая на строгом выполнении всех религиозных обрядов, полученных от предков. В ранних философских работах Цицерона так же, как и в его речах, мы найдем подобного рода высказывания и от его собственного имени и от имени верховного жреца Котты. В связи с этим делается понятным, почему Цицерон в своих неоднократных выступлениях на форуме перед народом постоянно обращался к богам, призывая их благословения или проклятия, и не забывал при этом особо подчеркнуть исконное благочестие римского народа и важность религии для государства («О законах», I, И, § 32; «О предвидении», II, 33, § 71; «Речи против Катилины, III, 8). Цицерон не забывал также упоминать и о своей якобы глубокой религиозности и не стеснялся, например, делать заявления такого рода, что для него религия является основой всего и что «хотя он очень любит литературу, но никогда вполне ей не отдавался, так как она отдаляет и отвращает от религии» («Об ответах гаруспиков», 9, § 18). Подобные взгляды, явно не совпадающие с его более поздними высказываниями, Цицерон излагал также и в труде «О законах», являющемся продолжением работы «О государстве». Здесь Цицерон говорил о том, что он не только признает богов, но и предвидение будущего, а также гадания по полету птиц. «Я полагаю, что существует дар предвидения, который греки называли «мантикой» (μαντική), и та часть его, которая связана с птицами и прочими знаками нашей науки» («О законах», II, 13, § 32).
В этом отношении весьма характерным для Цицерона было также и его поведение в деле Катилины; здесь интересно сопоставить высказывания Цицерона об участии богов в раскрытии этого заговора с его же собственными рассуждениями
по этому поводу во второй книге «О предвидении». Выступая защитником республики против заговорщика Катилины и его единомышленников, Цицерон рисовал яркую картину гнева богов я перечислял множество мрачных предзнаменований, ниспосланных ими для предупреждения людей. Он упоминал о падающих звездах как предвестниках несчастия, о землетрясении, об ударах грома и т. д., т. е. пугал всем тем, над чем он сам откровенно смеялся позже в своих опровержениях Квинта. Мало того, обличая Катилину, Цицерон устанавливал непосредственную связь между раскрытием заговора и установкой новой статуи Юпитера. Эти выводы он делал перед смущенной толпой на основании того факта, что эта статуя была поставлена как раз при самом раскрытии заговора Катилины. В свое время после повреждения молнией многих памятников на Капитолии было постановлено, на основании предсказаний авгуров, воздвигнуть новую статую Юпитера для предотвращения всякой крамолы и козней против римского государства. Консулы того года — Котта и Торкват — заказали такую статую, но работы двигались медленно, и статуя была закончена и поставлена лишь к моменту выступления Цицерона против Катилины. Тогда Цицерон, со свойственным ему красноречием, доказывал, что в этом деле роль бессмертных богов представляется ему совершенно ясной, а в особенности видна рука всемогущего Юпитера, чья статуя была так своевременно поставлена.
Сравнивая эти высказывания Цицерона с его же словами по этому поводу в книге «О предвидении» (II, 20), можно видеть, что в действительности сам Цицерон весьма скептически относился к подобного рода предзнаменованиям и что он с откровенной иронией спрашивал Квинта, обращаясь к его здравому смыслу, неужели тот на самом деле считает ниспосланным свыше указанием то, что установка статуи задержалась как раз до самого разоблачения заговорщиков? Цицерон сам тут же высказывает предположение, что эта задержка произошла из-за случайности, и что тот, кто подрядился сделать эту статую, запоздал с выполнением работы или из-за отсутствия денег, или по лености, а вовсе не по наущению богов. Хорошо понимая, однако, что подобные рассуждения весьма далеки от ранее высказанных им же самим благочестивых мыслей, Цицерон не утверждал своего мнения в категорической форме, а уклончиво заявил, что он хотел бы узнать по этому поводу мнение Квинта.
Следовательно, в зависимости от того, выступал ли Цицерон как политический деятель или как частное лицо, интересующееся философскими вопросами, он высказывал по одному и тому же поводу различные мнения. Цицерон считал, что человек, занимающий определенное положение в государстве, не должен
высказывать никаких вольнодумных мыслей, чтобы не смущать умы простых людей, так как толпе следует внушать идеи о существовании богов, заботящихся о благе народа, и укреплять веру в их могущество. Следует сохранять религию, идущую еще от предков, представляемых Цицероном как образец мудрости и добродетели, и строго выполнять ауспиции и другие обряды, столь важные для простого народа. Вместе с тем Цицерон и Котта (от имени которого он часто выступал) высказывали сомнение в существовании богов («О природе богов», I, 22, § 57) и, не стесняясь, признавали, что обращение к религии во многих случаях является весьма полезным делом для правящих классов. Так, например, Цицерон, будучи сам авгуром, откровенно говорил, что авгуры ничего не знают, что произносимые ими формулы давно утратили свое значение и что они истолковывают проводимые ими наблюдения совершенно произвольно и в духе угодном властям. В тех случаях, когда во время комиций случалась гроза и слышались раскаты грома, и народу говорили, что это сам Юпитер запрещает проводить комиции, то на самом деле это все делалось из политических соображений, и власти просто хотели сорвать народное собрание.
Таким образом, мы видим, что Цицерон, прекрасно понимая обман, к которому прибегали правящие круги в применении религиозных обрядов, совершенно сознательно ратовал за повиновение религии, за укрепление авторитета коллегии авгуров и настаивал, чтобы к официальным лицам, проявившим пренебрежение к религии, применялось самое суровое наказание как подрывающим авторитет государственных властей.
Для характеристики взглядов Цицерона несомненный интерес представляет его отношение к учению эпикурейской школы. В своем желании разрушить суеверия Цицерон, казалось, должен был бы видеть в эпикурейцах своих единомышленников. В самом деле высказывания Цицерона в конце второй книги «О предвидении» невольно напоминают нам мысли Лукреция о пагубности суеверий. Цицерон считал, что гадания с помощью снов так же, как и все другие способы проникновения в тайны будущего, должны быть категорически отвергнуты: «...ибо, если говорить правду, суеверие, распространенное среди народов, придавило почти все души и завладело человеческой глупостью. Об этом уже говорилось в книгах, названных «О природе богов», и мы на этом особенно настаиваем в настоящем обсуждении» («О предвидении», II, 72, § 148). Но, разделяя по существу в этом вопросе точку зрения эпикурейцев, которые рассматривали суеверия, как вреднейший обман, Цицерон везде и всюду старался всячески показать, что у него нет никаких общих точек соприкосновения с представителями этой школы. Так, в первой книге «О природе богов» Цицерон подверг
жестокой критике учение Эпикура с позиций стоической философии. В книге «О предвидении» на протяжении всей работы Цицерон не упускал случая опровергать мнения эпикурейцев, применяя в отношении Эпикура весьма нелестные эпитеты, называя его тупым (hebes) и грубым (rudis).
Выступая против отдельных представителей этой школы, Цицерон позволял себе резкие выпады, считая всех учеников Эпикура грубыми материалистами, признающими лишь низменные чувственные удовольствия. Так, например, эпикурейца Пизона он называл без всякого стеснения «философом, вышедшим из свиного хлева» («Против Пизона», 16) и т. п. Особенно ожесточенные нападки Цицерона вызывали представления эпикурейцев о богах, которым отводилась по существу весьма ничтожная роль. Эти боги, существование которых хотя и признавалось, меньше всего интересовались человеческими делами, находясь где-то в междумировом пространстве, словно «между двумя священными лесами» (по ироническому замечанию Цицерона). Подобного рода принижение значения и роли богов в жизни римского государства подрывало в глазах Цицерона не только веру в богов, как таковую, но и устои самой республики.
Таким образом, материалистическое учение Эпикура, разоблачающее вред религиозных предрассудков, ярко и талантливо пропагандируемое Лукрецием в его замечательной поэме, находило непримиримого противника в лице Цицерона. Основная идея, проводимая Цицероном («...разрушить суеверие — это не значит разрушить религию»), ясно показывает, какую позицию занимал Цицерон в этом вопросе. Будучи убежденным поборником старой римской республики с ее консервативными установлениями и традиционными божествами, Цицерон пытался примирить непримиримое: религию, строго охраняющую незыблемый государственный порядок, и философскую науку, движущую вперед пытливую человеческую мысль, смело отвергающую, наряду с суевериями, и самих богов.
Хотя в частной жизни Цицерон не отличался большой религиозностью и даже неоднократно высказывал свои пожелания иметь более веские доказательства бытия богов, но тем не менее религиозные традиции, идущие от предков, заставляли его выполнять всевозможные обряды и церемонии. Так, еще в дни юности он, по свидетельству Плутарха, совещался с дельфийским оракулом и даже приносил ему жертвы. Позже в одном из писем к Теренции мы находим просьбу Цицерона, чтобы его набожная жена возблагодарила божество Эскулапа или Аполлона, явившегося к Цицерону ночью для облегчения его болезни (Письма к друзьям XIV, 7). И особенно ярким примером является его поведение после смерти любимой дочери: настой-
чивое желание Цицерона обоготворить умершую, о чем свидетельствует его оживленная переписка с Аттиком по этому вопросу, противоречит его же собственным высказываниям по такому же поводу — в связи с обожествлением Юлия Цезаря после смерти последнего. Тогда в своей работе «О природе богов» Цицерон говорил совсем иное, считая, «что нет ничего безрассуднее, как помещать умерших среди богов и обоготворять их, раз им не подобает другого поклонения, кроме слез» («О природе богов» I, 15, § 38).
Впрочем, в последнем случае, несомненно, как и во всей работе Цицерона «О предвидении», нашли свое непосредственное отражение политические симпатии и антипатии Цицерона. Рассуждения и выводы о сущности божества и о даре предвидения будущего, посылаемом людям свыше, Цицерон подкреплял примерами из современной жизни и, характеризуя поступки тех или иных лиц, тем самым наглядно выявил свое отношение к своим политическим единомышленникам и противникам. Так, здесь нашли свое отражение и ярко выраженная неприязнь к Цезарю, и злорадство по поводу его смерти, и приверженность Цицерона к Помпею, являвшемуся в глазах Цицерона подлинным патриотом, борющимся за восстановление республиканских свобод. Цицерон, упоминая в нескольких местах о Цезаре, везде и всюду подчеркивал беспринципность последнего, указывал на дерзость и безрассудство Цезаря, наказанные по заслугам, и возмущаясь его стремлением незаконно захватить власть в свои руки, расценивал это как измену делу республики. Так, опровергая доказательства, приводимые Квинтом о загадочном исчезновении сердца у быка, которого Цезарь приносил в жертву, Цицерон, удивляясь легковерию брата Квинта, с насмешкой, играя словами, писал о том, что, вероятно, бык потерял свое сердце (cor) потому, что увидел потерявшего разум (excors) Цезаря в пурпурной одежде («О предвидении» II, 16, § 37); или же, говоря о том, что люди не знают своего будущего, Цицерон опять в качестве примера ссылался на судьбу Цезаря и, не скрывая враждебного к нему отношения, предавался риторическим рассуждениям о том, что вряд ли Цезарь был бы счастлив, если бы он знал, что он падет от руки знатнейших лиц в присутствии своих центурионов, среди сенаторов, большую часть которых он сам же и набрал. В случае с царем Дейотаром, приведенном Квинтом в доказательство исполнения благоприятных ауспиций, Цицерон доказывал, что, наоборот, Дейотар был обманут этими ауспициями, доверившись Цезарю, который ограбил его и обманул («О предвидении» II, 37, § 79).
Совсем иное отношение проявлял Цицерон к Помпею: упоминая в другом месте о том же Дейотаре, перешедшем на сторону Помпея и потерпевшем крах вместе с последним, Цицерон
с глубокой симпатией рассказывал о судьбе Помпея, сочувствуя его политическим взглядам: «Я думаю, как и он, но это нисколько не относится к ауспициям; ведь не ворона могла ему возвестить, что он поступает правильно в то время, когда он готовился защищать свободу римского народа; он сам это чувствовал, как бы ощущал» («О предвидении» II, 37, § 78 — перевод Е. Берковой).
Цицерон вообще не упускал случая еще раз напомнить своим соотечественникам о своем благородстве, о своих заслугах перед государством и показать себя в наиболее благоприятном свете: так, он то напоминал о своем триумфальном возвращении в Рим после изгнания, то перечислял свои многочисленные труды, то высказывался (правда, от имени Квинта) с величайшей похвалой о своем блестящем и убедительном красноречии.
Философские работы Цицерона, касающиеся вопросов религии и суеверий, пользовались большой известностью не только у его современников — язычников, но и среди христиан в более поздние времена. Двойственная позиция, занимаемая Цицероном по отношению к религии, его противоречивые мнения, высказываемые по этому поводу, вызывали также противоречивую оценку его трудов. Одни христианские авторы, как Арнобий, полагали, что поскольку Цицерон, опровергая суеверия, не опровергал существования бога, то это в известной мере приближало его к христианству. Поэтому такие философские труды Цицерона, как «О природе богов» или «О предвидении» широко пропагандировались среди определенной части образованных кругов, так как христиане стремились использовать в своих целях работы такого крупного языческого писателя. Другие же деятели христианства, как блаженный Августин, высказывали мнение, что Цицерон лишь из политических соображений делал вид, что верит в высшее божество, а что на самом деле он является закоренелым язычником, так как идея Цицерона, что боги не знают будущего, сама по себе не совместима с верой в существование богов. В связи с этим книги Цицерона «О природе богов» и «О предвидении» попадали под запрет и предавались сожжению. Что же касается ревностного защитника язычества императора Диоклетиана, стремившегося возродить староримскую религию, то он видел в работах Цицерона умаление язычества и пропаганду христианства, вследствие чего по его приказу книги Цицерона наряду с Евангелием, Библией и другими были сожжены в 302 г. н. э.