157
Религиозные откровения
Откровения Асклепия касались не только телесного здравия Аристида. Был целый ряд откровений, направленных на поощрение занятий автора в риторике и на литературном поприще (L. 13-47 К., XXVI. 323 ff. D.). Но для нас более интересны те откровения, которые можно назвать преимущественно религиозными, т. е. те, которые бог сделал о себе самом или об отношениях со своим поклонником.
Прежде всего обратимся к некоторым видениям, отражающим тесный союз между богом и Аристидом (L. 50-52 К., XXVI. 333 D.): «Если позволительно будет, разреши этому быть сказанным и записанным; если нет, о боже Асклепий, заставь меня вычеркнуть это из памяти без всякого сожаления. Прежде всего узрел я статую о трех головах;1 пламя освещало ее целиком, кроме голов. Потом мы, посвященные бога, вышли вперед, совсем как тогда, когда читают пеан. И я стоял почти в переднем ряду. В этот момент бог подал знак отойти; он был теперь в том облике, в каком мы привыкли видеть его на статуях. Все другие
1 Трехголовый пес Аида, Цербер, традиционно ассоциируется с Сераписом, который является хтоническим божеством. Но Аристид иногда смешивает обоих богов (ср. XLIX. 47 К.: Асклепий и Серапис τινα τρόπον άλλήλος έμφερεΐς); Асклепий отождествляется с Сераписом и Исидой Эгирской из Ахайи (Pausanias VII. 26, 7 и Edelstein, 672); в качестве атрибута он имеет пса (Edelstein, 630, 691, и II. 227 f.); собаки лечат пациентов в Эпидавре, облизывая их (Edelstein, 423, 26). О символике трех голов Цербера ср. Macrobius Sat. I. 20, 3 (прошлое, настоящее и будущее) и Pettazzoni, Melanges Picard [1949] II. 803 ff.
158
начали отходить, и я тоже стал было отступать вместе с ними, но бог приказал мне остановиться. И я, в восторге от чести, которая мне была дана, от того, что меня возвысили над остальными, вскричал: "Единый!" — разумея, конечно же, бога; на что он ответил: "Ты ведь это".1 Эти слова, о мой Асклепий, намного лучше для меня, чем вся эта смертная жизнь; минуют меня и горести, и радости; это дало мне как желание, так и силу жить...
Как-то я услышал от бога следующее замечание относительно моих разговоров и бесед с ним: он говорил, что мне следовало возвыситься разумом из моего нынешнего состояния: при подобном возвышении я стал бы одним целым с богом; став же одним целым с богом, я преодолел бы свое смертное состояние; он сказал, что ни ситуация, при которой я, будучи одним целым с богом, превзошел бы смертный удел, ни ситуация, при которой, преодолев смертное состояние, я стал бы одним целым с богом, совершенно не должны удивлять меня».
Затем следует сновидение, в котором Асклепий открывает себя Аристиду в виде платоновской мировой души (L 55-56 К., XXVI. 334 D.): «Я получил и еще одно откровение — частью зрительно, часто на слух. Вот как это было. Сновидение произошло в тот момент, когда на горизонте поднималась утренняя звезда, и мне приснилось, что я шел по какой-то дороге в свое поместье, держась направления звезды, которая только что взошла (я двигался на восток). Пираллиан из храма, мой друг и знаток пла-
1 έξεβόησα' Εις, λέγων δή τόν θεόν (428. 32 К.). Это литургический возглас эйс теос, относительно которого ср. Е. Peterson, Эйс Теос [Göttingen, 1926]. Ответ Асклепия σύ εί означает, что Аристид, со своей стороны, является лучшим среди всех ораторов.
159
тоновских Диалогов, был моим попутчиком. Как это бывает иногда, когда люди неспешно прогуливаются, я сказал ему в шутку и как бы поддразнивая: "Послушай, мы теперь одни и никто не может нас услышать; можешь ли ты, именем неба, сказать мне, что это за платоновское зрелище, которым ты столь впечатляешь всех?" Я был настроен своим вопросом начать дискуссию о природе и о высшей реальности. Он же, сказав мне следовать за ним и быть очень внимательным, пошел вперед, а я последовал за ним. Он прошел немного, поднял руку и показал на какое-то место на небе, и сказал: "Вот то, что Платон называет душой мира". Я посмотрел и увидел Асклепия Пергамского, сидящего на небесном троне; и в этот момент я пробудился и увидел, что это было как раз то время, в котором я пребывал в своем сне».1
Было бы также интересно вспомнить видение подземного мира, которое Аристид однажды получил от Серапи-са.2 Но хотя даже в этом пассаже Аристид представляет Сераписа «... способом, напоминающим Асклепия», все же именно Серапис, а не Асклепий, даровал ему эти откровения, касающиеся запредельного мира. Причина состоит в том, что, как правильно указывал Эдельштейн,3 «...богу медицины самому не нужно ничего говорить о грядущей жизни; как врач он не обязан интересоваться запредельным; спасая человека, он интересуется лишь этим миром». Укажем только, какие чувства испытывал Аристид в присутствии бога (XLVIII. 31-33 К., XXIV. 298 D.): «Она [болезнь] была открыта самым ясным образом, как и другие бесчисленные вещи. И мне казалось, будто я могу коснуться его и воспринять то, чем он был сам по себе; будто я
1 Об этом пассаже ср. Edelstein, I, 302 и II. 107 f.
2 XLIX. 46-48 К. (Edelstein, 325).
3 Asclepius, II. 129 и п. 15.
160
находился на границе сна и бодрствования и желал обрести способность видеть, и боялся, как бы он не ушел раньше времени, и услаждал свой слух и глаза, иногда словно во сне, иногда словно в бодрствовании, и мои волосы шевелились, слезы радости выступали на глазах, и у меня было чувство, что его мощное присутствие словно ничего не весило — какой человек мог бы выразить все это в словах? Но если меня слушает посвященный, тогда он знает и понимает».1
1 «сознание... присутствие»: και γνώμης όγκος άνεπαχθής (неясно!). Относительно εί δέ τις των τετελεσμένων έστιν, σύνοιδέν τε και γνωρίζει («если меня слушает посвященный, тогда он знает и понимает»] (р. 402. 3 К. и 474 D.) ср. XLVIII. 28 К: «После этого (т. е. после того, как Асклепий показал свое особое расположение к Аристиду) можно легко догадаться, какие я испытывал чувства и насколько сильно был привязан к богу. Я почти всегда рассматривал все это как посвящение (ωσπερ έν τελετή, 401. 4 К.), страшась, но в то же время питая высокие надежды». Эта аллюзия на телете мне кажется чисто метафорической (подобно XXIII. 16, 361 ff. К., XLII. 520, 773 D., Edelstein, 402: («Совместно приходить (на поклонение) к Асклепию, а самые главные таинства совершаются самыми лучшими и посвященными факелоносцем и мистагогом»!). Как говорит Эдельштейн (II. 129,15), «истинными мистериями Асклепия, по мнению Аристида, являлись его чудодейственные исцеления... По-видимому, у греческого Асклепия... не существовало мистерий».