ЧАСТЬ III.
Глава 6.
Истории греческих колоний в Западном Средиземноморье уделялось и уделяется до сих пор гораздо меньше внимания, чем истории их метрополий — городов Балканской Греции. Чтобы убедиться в этом, достаточно просмотреть стандартное современное пособие по греческой истории Г. Бенгтсона.1 Основное содержание этой работы составляет обстоятельный обзор исторического развития Балканской Греции с примыкавшими к ней островами Эгейского архипелага и малоазийским побережьем, и лишь время от времени отдельные разделы дополняются весьма краткими, носящими характер формальной справки, параграфами по истории греческого Запада.
Между тем этот недостаток внимания едва ли может быть оправдан. Освоенные греками еще на заре архаического периода прибрежные области Южной Италии и Сицилии стали родиной новой, дочерней греческой цивилизации, чьи творческие достижения мало чем уступали великим свершениям метрополии. Не случайно обширную, цветущую область заселенной греками Южной Италии еще в древности (по-видимому, с VI в. до н.э.) стали называть Великой Грецией (см.: Polyb, II, 39, I).2
В Сицилии, которую иногда тоже включали в понятие Великой Греции (Strab, VI, 1, 2, р. 253), основанные в 735 г. до н.э. переселенцами из Коринфа Сиракузы к исходу архаического периода выросли в огромный, по античным масштабам, город, может быть, самый большой в греческом мире (ср. свидетельство Тимея у Цицерона: Cic. De re publ. III, 31, 43). Уже при старшей тирании (при Дейноменидах Гелоне и Гиероне), затем при демократии (середина V в.) и, наконец,
при Дионисии и Агафокле Сиракузы были центром обширной державы, возникшей и развивавшейся параллельно территориальным образованиям восточных эллинов — Афинской архэ, Греко-македонской державе Филиппа и Александра, эллинистическим царствам диадохов. Недаром честолюбивый и неугомонный Пирр, вошедший в историю как первый греческий соперник римлян, мечтал на базе греческой Италии и Сицилии создать новую империю наподобие той, что была создана Александром на Востоке.
Уже древним было присуще сознание той большой роли, которую сыграли Великая Греция и Сицилия в общегреческой истории. Один из крупнейших (и немногих хорошо нам известных) представителей греческой универсальной историографии Диодор стремился излагать параллельно историю обеих главных частей греческого мира —итало-сицилийского Запада и балкано-малоазийского Востока. И это его стремление было продиктовано не только сицилийским патриотизмом (Диодор был родом из сицилийского городка Агирия), но и несомненным пониманием того места и значения, которые принадлежали Великой Греции и Сицилии в общегреческой истории. Это понимание, естественное еще для Дж. Г рота, было утрачено под влиянием общих обзоров греческой истории, вышедших из-под пера признанных мастеров — немецких историков рубежа XIX-XX вв. (Г. Бузольт. Эд. Мейер, К.-Ю. Белох, Р. Пёльман), которые все ориентировались преимущественно на историю собственно Эллады — Балканской Греции. И лишь сравнительно недавно, после II мировой войны, в особенности благодаря трудам итальянских археологов и историков, греческий Запад вновь занял достойное место в круге тех проблем, которые разрабатываются современными антиковедами.
Но история греческого Запада интересна не только потому, что она — неотъемлемая часть истории греческого народа и в этом своем качестве доставляет нам важный дополнительный материал в параллель признаваемому за основной восточногреческому. В некоторых отношениях, в силу естественной в дочерних государственных образованиях большей подвижности и переменчивости жизни, города-государства западных греков, как и вообще освоенной греками колониальной периферии, предлагают нам даже более яркие примеры, более выпуклые и четкие образцы того, что составляло самую суть античной цивилизации. Это верно, в частности, и в приложении к той теме, которую можно считать одной из важнейших — если не заглавной — в современном антиковедении. Мы имеем в виду проблему античного полиса, в особенности же проблему античной государственности — ее классических полисных форм, затем более развитых и сложных структур державно-территориального типа, наконец, тех, так сказать, анти-
форм, которые порождались кризисными ситуациями. Под последними — «антиформами» — мы разумеем различные режимы личной власти, или тирании, которые и в самом деле, как это было отмечено еще древними (Plat. Resp. VIII, p. 544 с; Leg. VIII, p. 832 с; Xen. Hell. II, 3, 17; VI, 3, 8), с точки зрения государственно-правовой являли собой отрицание любой более или менее правильной, т. е. основанной на известной сумме признанных законов, государственности.
Пожалуй, все сказанное особенно верно в приложении именно к тирании — форме особенной, исключительной, обязанной своим возникновением чрезвычайным, как правило, критическим обстоятельствам, которые чаще можно было наблюдать именно в городах колониальной периферии. В этом отношении замечательна была Сицилия. Уже древние обращали внимание на бурное возникновение здесь тиранических режимов (Diod, XIX, 1, 5; Justin. IV, 2, 3), и они же справедливо усматривали корень этого явления в избытке материальных благ, оборачивавшемся чрезмерной поляризацией собственности и напряженностью отношений, в обусловленной внутренними смутами и внешними воздействиями — переселениями и войнами — частой перемене политических форм (Thuc.. VI, 38, 3; Plat. Ер. VII, р. 326 b-d). И, что особенно важно, справедливость этих суждений мы легко можем проверить на конкретном материале. Ведь для Сицилии, благодаря раннему развитию здесь исторической традиции и литературы, мы располагаем достаточно обширной и надежной информацией, причем не только для времени сравнительно позднего (мы имеем в виду дошедшее главным образом через Диодора предание о тираниях Дионисия и Агафокла), но и для самой ранней эпохи, для времени вполне архаичного.
Примером может служить сюжет, на который до сих пор не обращали особого внимания: выступление Панэтия Леонтинского, которого античная традиция относила к концу VII в. до н.э. (609 г, Euseb. Chron, vers. arm. II, p. 186 Karst) и считала первым по времени тираном в Сицилии (Euseb. Chron, II, p. 90 Schoene: Panaetius primus in Sicilia arripuit tyrannidem). Пример этот для нас вдвойне драгоценен, поскольку он представляет возможность судить не только о рождении тирании, на и о всем клубке противоречий, которыми было отмечено становление греческого полиса, в данном случае специально в зоне колонизации. Кроме того, обращаясь к этому эпизоду древней сицилийской истории, мы получаем возможность сразу, что называется, попасть in médias res, т. е. без долгих предваряющих рассуждений немедленно оказаться в русле интересующего нас исторического процесса.
Родина Панэтия Леонтины были одним из трех известных ионий
ских городов в Сицилии, основанных переселенцами из Халкиды Эвбейской. Первым, в 736 г. до н.э., на северо-восточном побережье Сицилии, напротив южной оконечности Италии, был заложен Наксос. Это была вообще первая греческая колония в Сицилии, и основана она была ионийцами. Дорийцы, колонисты из Коринфа, явились годом позже и на другом, южном отрезке восточного побережья заложили город Сиракузы. А еще через 5 лет, в 730 г., колонистами из Наксоса все в той же восточной части острова, к северу от Сиракуз и в некотором отдалении от моря, были основаны Леонтины, а затем, уже на самом побережье, между Наксосом и Леонтинами, Катана (Thuc., VI, 3; Ps.-Scymn., 270 sqq.; Strab. VI, 2, 2, p.267; Steph. Byz., s.v. Χαλκίς; дату основания Наксоса—исходную для дальнейших определений — указывает Евсевий [Euseb. Chron., П, р. 182 Karst]).3
Основание этих городов относится, таким образом, к древнейшему периоду греческой колонизации. Как и в случае с дорийским Коринфом,4 побудительным мотивом для вывода халкидянами колоний в Сицилию послужило прежде всего относительное, и главным образом аграрное, перенаселение, особенно острое в условиях господства землевладельческой аристократии всадников-гиппоботов (об аристократическом правлении в древние времена в Халкиде, как и в соседней Эретрии, см.: Aristot. Pol., IV, 3, 1-2, p. 1289 b 33-40; в связи с темой колонизации — Aristot. ар. Strab., X, 1, 8, р. 447 = Aristot., fr. 603 Rose3; для конца архаического периода —Her. V, 77).
Аграрные трудности, равно как и нужды развивавшегося города, а с другой стороны, стимулированные этими факторами противоречия между господствующей знатью и простым народом заставили складывавшийся халкидский полис искать выхода из внутренних осложнений в активной внешней политике. Следствием было обострение отношений с соседней Эретрией, спор с которой за обладание сопредельными землями вылился в затяжную Лелантскую войну (1-я половина VII в. до н. э. ).5 Другим и еще более примечательным выражением этих уси
лий явилось широкое колонизационное движение, в ходе которого халкидяне основали множество новых поселений, как на северо-востоке, на фракийском побережье (заселенный ими и названный по их имени полуостров Халкидика), так и на более далеком западе: на острове Искья, у входа в Неаполитанский залив, а затем и на самом италийском материке (Кима, основанная в середине VIII в. до н. э. и считавшаяся древнейшей греческой колонией на западе),6 далее в Сицилии (названные выше Наксос, Леонтины и Катана) и, наконец, в зоне Мессинского пролива (Занкла, позднее переименованная в Мессану, на сицилийском берегу, и Регий —на италийском).
Разумеется, как и во всех подобных случаях, при выводе Халкидою ее колоний известную роль сыграли и интересы коммерческие, торговые, и продиктованные ими соображения стратегического характера. Но главным было все-таки стремление дать отток избыточному аграрному населению. О преимущественно аграрном назначении первых халкидских колоний красноречиво говорит их местоположение: основывались ли они на островах, или на побережьях с удобными бухтами, или же в замкнутых, удобных для защиты горных лощинах, во всех случаях в их округе оказывались более или менее обширные, плодородные долины. Это верно, по-видимому, и для городов Халкидики, но совершенно несомненно для Кимы (Кампания!) и для городов, основанных в Сицилии. Возвращаясь к этим последним, заметим: если Наксос был скорее опорным пунктом, первым плацдармом халкидян в Сицилии, то Леонтины и Катана доставили им основание для дальнейшего внедрения в страну, соответственно с юга и с севера замкнув плодороднейшую в Сицилии долину реки Симэфа.7
Это были знаменитые Леонтинские поля, на которых еще во времена Диодора можно было видеть дикорастущую пшеницу. Неслыханное плодородие подобных сицилийских долин породило даже у части греков представление о том, что именно здесь — а не в Аттике, в Элевсине, как обычно считалось — богини Деметра и Кора впервые явились людям и научили их культуре хлеба (Diod. V, 2, 3-5). Зерновое хозяйство и виноделие, во всяком случае, стали основой богатства и процветания Леонтин, и именно они доставили возможность по крайней мере состоятельным из граждан вести тот роскошный образ жизни, который породил пословицу: αεί Λεοντΐνοι περί τούς κρατήρας — «Леонтинцы всегда вокруг чаш с вином» (Diogenian. Paroem, II, 50).
Разумеется, возможность вести блаженную жизнь «вокруг крате
ров» была открыта в Леонтинах не для всех. Надо думать, что и здесь, как и в других греческих колониях, естественное поначалу равенство-равенство если и не в реальных средствах, то в одинаково для всех открытых возможностях — с течением времени должно было смениться более сложною и менее отрадною картиною.8 Прогнав живших здесь испокон веков туземцев-сикулов и, таким образом, силой утвердившись в. стране (ср. у Фукидида о действиях тех, кто основал Леонтины: VI, 3, 3 —πολεμώ τούς Σικελούς έξελάσαντες), халкидские первопоселенцы составили сплоченную общину воинов-землевладельцев, закрепивших за собою и своими потомками преимущественное право на владение землею и управление в новом полисе.
Первоначально эта община и составляла полис, однако довольно скоро, по мере того, как прибывали все новые и новые партии колонистов, для которых уже не открывалось тех же возможностей, слой первопоселенцев стал превращаться в новую землевладельческую аристократию. По сравнению с ними позднейшие переселенцы оказывались людьми второго сорта; не имея доступа к земле, они обращались к занятию ремеслами и торговлей и пополняли непрерывно растущую, но умаленную в правах прослойку городского демоса. Во время сезонных сельскохозяйственных работ демос мог поставлять и наемных батраков для имений зажиточных землевладельцев. Положение этих работников могло сближаться с положением принадлежавших аристократам земледельческих рабов — покупных или из числа прикрепленных к земле сикулов, поскольку они не были истреблены или прогнаны из страны.
Составленный из позднейших переселенцев-эпойков, а на какую-то часть, может быть, также и из эллинизированных туземцев-сикулов, непрерывно возрастающий числом и, по мере роста города, также и значением, леонтинский демос, конечно же, привлекался государством к несению служб и повинностей: состоятельные горожане —к разного рода выплатам, а простой народ в целом —к воинской службе, хотя бы в качестве легковооруженных или матросов. В то же время демос оставался лишенным активных гражданских прав и не допускался ни к управлению государством, ни к главному его богатству — земле. Очевидное это противоречие должно было возбуждать недовольство простого народа и в какой-то момент привести к напряженности в отношениях между сословиями, не менее острой и чреватой
осложнениями, чем это было в свое время на родине колонистов, в Халкиде.
Реконструируемая гипотетически на основании совокупного материала, относящегося к истории колониальной греческой периферии, эта картина в случае с Леонтинами может быть, однако, подкреплена и прямыми свидетельствами источников, тех именно, которые рассказывают об установлении в Леонтинах в конце VII в. до н. э. тирании Панэтия. Свидетельства эти принадлежат двум позднейшим писателям: знаменитому философу, специалисту по теории государства и права Аристотелю и автору сочинения о военных хитростях-стратегемах Полиэну (II в. н.э.). Писатели эти несоизмеримы по своим дарованиям и ученым заслугам, но в чем-то у них есть и сходство: оба, не будучи историками в точном смысле слова, интересовались важными историческими сюжетами, один — развитием государства, другой — становлением военного искусства; и оба, будучи начитаны в исторической литературе, умели выбирать, один в большинстве случаев, а другой по крайней мере во многих, надежные сведения по интересующим их вопросам. В данном случае, в истории с Панэтием Леонтинским, они несомненно опирались на добротную сицилийскую традицию, причем в расчет могут идти Антиох (V в.), Филист (IV в.), а для Полиэна еще и Тимей (рубеж IV—III вв. до н.э.).9
Аристотель в «Политике», рассматривая проблему государственных переворотов, дважды упоминает о выступлении Панэтия в Леонтинах. Первый раз случай с Панэтием приводится в качестве примера — наряду с другими и более известными — становления тирании из демагогии: «Панэтий в Леонтинах, Кипсел в Коринфе, Писистрат в Афинах, Дионисий в Сиракузах и другие таким же образом (достигли тирании) при помощи демагогии (έκ δημαγωγίας)» (Aristot. Pol, V, 8, 4, p. 1310 b 29-31, здесь и ниже пер. С. А. Жебелева—А. И. Доватура).
В другой раз на случай с Панэтием дается ссылка для подтверждения возможности перемены государственного строя из олигархического в тиранический: «Также и олигархия может перейти в тиранию (και εις τυραννίδα μεταβάλλει εξ ολιγαρχίας), как это произошло с большей частью древних олигархий в Сицилии, где олигархия в Леонтинах перешла в тиранию Панэтия, олигархия в Геле — в тиранию Клеандра, в Регии — в тиранию Анаксилая; то же самое и во многих других городах» (ibid. V, 10, 4, р. 1316 а 34-39).
Что же касается Полиэна, то у него мы находим целое связное повествование о Панэтии, которое ввиду его очевидной важности приведем здесь полностью: «Панэтий, будучи полемархом (πολέμαρχων) во время войны леонтинцев с мегарянами из-за границ страны, прежде всего натравил бедных и пехотинцев (τούς πένητας καί πεζούς) на богатых и всадников (τοΤς εύπόροις και ίππευσι), поскольку, дескать, эти последние в битвах получают выгоды, а они сами несут множество потерь. Затем, устроив перед городскими воротами смотр (έξόπλισιν), он принялся считать и проверять оружие, а лошадей передал конюхам (τοΐς ήνιόχοις) и велел вести на пастбище. Имея 600 пельтастов, готовых к восстанию, он поручил их командиру довершить подсчет оружия, а сам, словно ища тени, отошел под деревья и убедил конюхов напасть на своих господ (τοΐς δεσπόταις). Те, вскочив на коней, устремились на господ и, схватив подсчитываемое оружие, перебили их, лишенных доспехов и безоружных. Пельтасты также присоединились к избиению и, с великой поспешностью устремившись вперед, захватили город и провогласили Панэтия тираном (κα'ι Παναίτιον τύραννον άνηγόρευσαν)» (Polyaen., V, 47, пер. наш).
Как видим, традиция о выступлении Панэтия компактна, может быть даже лаконична, но вместе с тем весьма информативна. И прежде всего очевидно, что путч Панэтия не только относился к весьма древнему времени, — согласно уже приводившемуся месту из «Хроники» Евсевия (в армянской версии), к 609 г. до н.э., —но и вообще, по-видимому, был первым ярким, отчетливым и потому запечатлевшимся в памяти последующих поколений событием такого рода. Евсевий прямо говорит, что Панэтий был первым по времени сицилийским тираном, но и Аристотель, наверное, не случайно каждый раз начинает ряды своих примеров (в цитированных отрывках) с имени Панэтия.
Надо думать, что яркость и отчетливость, способствовавшие закреплению памяти о Панэтии, объяснялись зрелостью формы, в которую вылилось его выступление, своеобразной образцовостью этого события, за которым в традиции стала выстраиваться вереница других, ему подобных. И действительно, классически отчетливой является уже самая исходная ситуация, породившая эту первую в истории
Сицилии известную нам политическую коллизию. Леонтины в конце VII в. до н. э. предстают как государство с типичной олигархической, или, как было бы лучше сказать применительно к этому раннему времени, аристократической, организацией. В полисе всем заправляют «богатые и всадники», т. е. такая же, по сути дела, военно-землевладельческая знать, и с тем же или близким обозначением, что и на родине колонистов, в Халкиде.10 Ей противостоит недовольная и готовая к возмущению масса простого народа — «бедные и пехотинцы», которые привлекаются к службе в войске, но не имеют равной доли ни в дележе добычи, ни в чем другом. Обозначившаяся, таким образом, конфронтация сословий в сочетании с внешними осложнениями (Леонтины ведут войну с соседним дорийским городком Мегарами Гиблейскими) создает условия для авторитетного выступления на авансцену сильной личности, которая развязывает смуту и захватывает власть в государстве.
Далее, показателен сам путь Панэтия к личной власти — он именно являет собою образец для подобного рода восхождений. Судя по всему, Панэтий — выходец из аристократической среды, поправший интересы своего сословия в угоду личному честолюбию. Трамплином к возвышению послужило высокое официальное назначение: как бы ни толковать выражение Полиэна о полемархии Панэтия, —как специальный термин или как более общее, необязательное обозначение должности командующего,11 ясно, что Панэтий официально возглавлял леонтинское ополчение и этими своими полномочиями злоупотребил. Этому содействовали условия военного времени. Война, несомненно, должна была осложнить и без того напряженную обстановку в Леонтинах, и в то же время, дав возможность отличиться Панэтию, она могла способствовать его популярности и дальнейшему выступлению в качестве народного вождя. Методы, которыми он при этом воспользовался, стали с тех пор классическими. Это — комбинация демагогии и прямого вооруженного насилия. Относительно демагогии важно общее указа
ние Аристотеля, а также свидетельство Полиэна о подстрекательстве Панэтием бедных против богатых. Что же касается насилия, то здесь предельно ясен Полиэн, и если что и требует уточнения в его рассказе, так это лишь упоминания о сателлитах Панэтия.
В рассказе Полиэна выступают две группы пособников Панэтия: так называемые конюхи (ηνίοχοι)12 и пельтасты. Под последними надо, очевидно, понимать какую-то часть (может быть, отдельное формирование) тех самых «бедных и пехотинцев», к которым в принципе обращался Панэтий со своим подстрекательским словом. Использование Полиэном для обозначения этих воинов термина «пельтасты», которым с конца V в. обычно обозначали профессиональных наемных солдат с облегченным вооружением, надо отнести на счет небрежности античного автора. Наемниками они, во всяком случае, быть не могли, и если что и могло оправдать применение к ним термина «пельтасты», так это их легкое вооружение.
Что же касается «конюхов», то это, по всей видимости, были личные слуги аристократов-всадников. Использование для их обозначения несколько архаичного термина (ηνίοχος — слово, популярное в ранней поэзии, у Гомера и лириков, где оно обозначает возничего на колеснице), возможно, объясняется прямым заимствованием Полиэна из своего сицилийского источника. Так в Леонтинах по древней аристократической манере, заимствованной с родины, где некогда знать выступала в подход на колесницах, могли называться слуги конных воинов-аристократов. Из какого социального слоя вербовались эти слуги—из свободных людей или из рабов —решить трудно. Это могли быть свободные простолюдины, бедняки, связанные какими-нибудь клиентскими отношениями с всадниками.13 Но нельзя совершенно исключить и другую возможность, что эти «конюхи» комплектовались из людей подневольных,14 скажем, из туземных земледельческих рабов, наподобие того, как это было с илотами в Спарте (о привлечении этих последних к вспомогательной военной службе см., например, Her. IX, 28-29).15
От частных деталей вернемся к рассмотрению предания о Панэтии по существу. Рассказ Полиэна завершается на том, что восстав
шие, учинив избиение всадников, «захватили город и провозгласили Панэтия тираном». Последнее — конечно, преувеличение. Как уже было указано Эд Фрименом, ни тогда, ни в другом каком-либо подобном случае ни один узурпатор не мог позволить себе такого откровенного жеста — провозгласить (или распорядиться провозгласить) себя тираном.16 Принятие в качестве официального титула такого одиозного прозвища лишило бы свежеиспеченного властителя всякой возможности продолжать демагогическую игру, вести политический диалог с подчиненной, но не упраздненной общиной граждан. На это не мог бы пойти ни один узурпатор!17
Но, за вычетом этой неточности, заключительный пассаж Полиэна вполне достоверен, и он подтверждает то, что как будто бы следует и из более общих упоминаний Аристотеля, — что Панэтий действительно сверг правящую в Леонтинах олигархию и сам утвердился у власти. О дальнейшем источники молчат. Поскольку о правлении Панэтия никаких воспоминаний не сохранилось, надо думать, что его тирания была непродолжительной, а затем, после смерти или устранения Панэтия, в городе вновь утвердилась олигархия.
Этим, однако, не перечеркивается историческое значение тирании Панэтия. Во-первых, в самих Леонтинах она могла привести — после Панэтия и под впечатлением от его выступления — к некоторой модификации старинного строго аристократического строя в сторону более умеренной олигархии. Можно допустить, что и в Леонтинах, как и в некоторых других аристократических полисах в подобной ситуации (в Сиракузах, в Гераклее Понтийской),18 была расширена прослойка полноправных граждан за счет включения в их число наиболее видных представителей демоса, состоятельных граждан.
Далее, события в Леонтинах могли воздействовать в том же смысле и на правящие аристократические группировки в других халкидских городах Сицилии, т. е. в Катане и Наксосе. Замечательный факт: в Ка-тане, по-видимому, вскоре после выступления Панэтия Леонтинского является в качестве избранного общиною законодателя Харонд, сам происходивший из средних слоев (των μέσων πολιτών, см.: Aristot. Pol., IV, 9, 10, p. 1296 a 18-21), но действовавший в духе умеренно-аристократическом (ср.: ibid. IV, 10, р. 1297 а 8 sqq.).19 По свидетельству
Аристотеля, разработанное Харондом законодательство было принято не только в Катане, но и в других западных халкидских городах (ibid., II, 9, 5, р. 1274 а 23-25), т. е. стало быть, и в Леонтинах. И если правильно предположение о временной и логической связи между деятельностью Харонда и леонтинской «революцией», то выходит, что и таким опосредованным путем, через воспринятое позднее из Катаны законодательство Харонда, эта «революция» могла повлиять на последующее политическое развитие Леонтин.
И наконец, последнее по счету, но не по важности: выступление Панэтия имело важное значение исторического прецедента. Сохранение памяти об этом леонтинском авантюристе на протяжении ряда столетий должно рассматриваться как подтверждение того, что им интересовались и, разумеется, не только историки, но и политики. Панэтий показал пример —и по-своему образцовый — борьбы за единоличную власть, и на этот пример могли оглядываться и ему могли следовать последующие сицилийские тираны. А недостатка в тиранах —в прямом соответствии с обилием смут —в Сицилии не было, и среди тех, кто явился еще в архаическую эпоху, выделяется даже несколько весьма ярких фигур, таких, как Фаларис в Акраганте или Дейномениды Гелон и Гиерон в Сиракузах. Однако даже в сравнении с этими по-своему замечательными фигурами Панэтий выступает в особом освещении: для древних он остался первым известным тираном в Сицилии, а новейшая наука подчеркивает, что он был еще и единственным из старших сицилийских тиранов, кто определенно начинал свое восхождение с служения — пусть кратковременного и своекорыстного — 20 народному делу.