131

На все случаи жизни

Народ хочет освободить богиню мира Ирину из подземелья, куда она заключена богом войны. Вход в подземелье завален огромным камнем. Для того чтобы сдвинуть его с места и откатить, люди обвязывают камень канатом, тянут его и поют:

«Ну-те дружно, ну-те все!
Сейчас, сейчас конец!
Натужтесь, не ослабейте!
Тяните молодцом!
Вот, вот сейчас конец!
О эя, дружно, эя все!
О эя, эя, эя, эя, эя, эя!
О эя, эя, эя, эя, эя все!»
(Пер. В. В. Латышева)

Такая сцена запечатлена в комедии Аристофана «Мир» (510— 517). Русский ученый рубежа XIX—XX вв. Φ. Ф. Зелинский увидел глубокую сущность между этой песней и знаменитой русской «Дубинушкой». Действительно, обе песни являются средством ритмической организации работы, помогающей объединить усилия многих людей.
Античный музыкальный быт знал и другие песни подобного рода. Среди мельников бытовала популярная песенка, отражавшая их утомительный и однообразный труд. Ведь работа с мельничными жерновами была связана с изнурительным и постоянным физическим напряжением, так как мукомол руками и грудью упирался в шест, приводивший в движение верхний жернов. Тяжелая и продолжительная работа сопровождалась монотонным скрежетом жерновов. Песня,

132

возникшая в процессе такого безрадостного труда, называлась «гимайос». Она упоминается Афинеем (XIV 618 d): «,,ΙμαΤος" — так называется мельничная [песнь], которую они пели пока мололи». Афиней, объясняя этимологию слова «ιμαΐος» пишет: «...может быть, оно произошло от ,,ιμαλΐς"». У дорийцев ,,ιμαλίς" [гималис] обозначает то, что получено обратно [после перемола зерна ] по отношению к количеству взятой пшеницы». Однако подлинное происхождение этого слова не ясно.
Фрагмент припева песни мельников нам сохранил Плутарх («Пир семи мудрецов» 14):

«Мелет мельник, мелет,
Мелет и Питтак,
Правитель великой Митилены».

Здесь сравнивается труд мельника с работой правителя города Митилены на острове Лесбосе Питтака (VII—VI вв. до н. э.), вождя народной партии отец которого имел мельницу: мельник вращает свой мельничный жернов, а Питтак — государственный. Можно себе представить частые повторения музыкальных фраз («Мелет, мельник, мелет»), словно иллюстрирующих тяжелую и безостановочную работу. Однако благодаря своему однообразию и бесконечно повторяющемуся однотипному ритмическому движению, песня должна была облегчать общее состояние работника, организуя и упорядочивая его равномерные действия.
Известно также, как широко была распространена песня гребцов, ритмичная музыка которой сопровождала их труд. Она называлась «ейресиа» (είρεσία — гребля). К сожалению, более никаких сведений о ней не сохранилось. Не исключено, что эта песня звучала с аккомпанементом триеравла (τριηραΰλης), то есть музыканта, игравшего на авлосе и регулировавшего движение гребцов на триерах (судно с тремя рядами гребцов) и других кораблях.
До нас дошли отдельные названия и некоторых трудовых песен. Так, песня женщин-веяльщиц зерна называлась «птистикон» (πτιστικόν, от πτίσσω — дроблю, колю). Были песни банщиков, свинопасов (συβωτικόν μέλος), пастухов (βουκολισμός) и земледельцев (γεωργικον μέλος). Однако кроме мимолетных упоминаний о них нет иных данных. Ясно только, что среди работников различных ремесел были распространены свои «профессиональные» песни. Даже нищие, странствовавшие и попрошайничавшие с воронами на руке, пели особые песни, называвшиеся «коронисма» (κορώνισμα — «воронья песнь»). И, конечно, имелись свои песни у разбойников, орудовавших в Римской империи. По свидетельству Апулея («Метаморфозы» 4, 22), они распевали гимны в честь бога войны Марса.
Как у всех народов, в Греции и Риме звучали колыбельные и нравоучительные песни (последние в Греции носили название «γνωμολογικά μέλη»).

133

Не менее распространены были и любовные песни. Они представляли собой наиболее многочисленную разновидность песен. Однако уцелевшие сведения касаются лишь нескольких из них.
Так, некогда существовала пасторальная песня «номион» (νόμιον). Ее название произошло от «νομή» — пастбище. Афиней (XIV 619 с—d) приводит отрывок из первой книги утраченных «Любовных историй» философа и эссеиста IV—III вв. до н. э. Клеарха, описывающий содержание «номион». Вот перевод этого текста: «Эрисфания была сочинительницей песен и она влюбилась в Меналка, когда он охотился. Она стала домогаться его, преследуя своими желаниями. В своих скитаниях и блужданиях она проходила по всем горным рощам... не только люди, известные своей черствостью, но даже самые кровожадные из диких зверей проникались симпатией к ее горю, видя ее страстные надежды. Так она сочиняла песню и создав ее, говорят, бродила в диких кущах, громко крича и распевая то, что называется „номион", где есть слова: „Дубы высоки, Меналк"».
Конечно, такое описание не содержит сведений о музыке, но оно хотя бы дает возможность почувствовать грустный и тоскливый характер песнопения. Это песня о несбывшейся любви и о разрушенных надеждах.
Тот же Афиней (XIV 619 d—е) приводит выдержку из IV книги несохранившегося трактата Аристоксена «О музыке». Она посвящена лирической любовной песне, называвшейся «Калике» и распевавшейся на текст Стесихора: «...девушка по имени Калике, полюбившая молодого Эватла, скромно молит Афродиту, чтобы она помогла [ей] выйти за него замуж. Когда юноша отверг ее, она бросилась со скалы в Левкаде». Здесь та же тема неразделенной любви.
Древний мир был богат и песнями, тематика которых тесно соприкасалась с животрепещущими событиями политической и общественной жизни. Причем они создавались часто в самый разгар событий, либо сразу же вслед за ними. Когда римскому диктатору Сулле перевалило уже за пятьдесят лет и он вступил в брак с молодой дочерью верховного жреца Метелла, то моментально появились двусмысленные песенки, высмеивающие старика. Они с неимоверной скоростью распространились среди населения Рима (Плутарх «Сулла» 6, 15).
В начале I в. среди римлян был очень популярен командующий рейнскими легионами Германик, сын полководца Друза Старшего. Он стал жертвой политических интриг и был отравлен. Весть об этом моментально распространилась в Риме. Но большинство людей знало только, что он заболел. Затем неизвестно откуда появилась ложная весть, что Германик якобы выздоровел. Сразу же на улицах Рима стали распевать радостную песню, посвященную этому событию и прославляющую выздоровление Германика.

134

Отреагировало народное творчество и на усиление самовластия во времена Юлия Цезаря. По этому поводу была сочинена песенка о том, как Цезарь по собственному желанию ввел чужеземцев в римский сенат (Светоний «Божественный Юлий» 80, 2).
В песнях доставалось не только сильным мира, но и рядовым людям, прославившим себя как с хорошей, так и с плохой стороны. Например, Флавий Филострат («Аполлоний Тианский» IV 20) упоминает о неком юноше, известном своей непотребной разнузданностью, о котором сложили песенку, распевавшуюся на всех перекрестках.
В римской жизни получил распространение жанр, названный «кантик» и представлявший собой песню, заимствованную либо из трагедии, либо из ателланы (по названию городка Ателла, находившегося в Кампании) — серии комических сценок, которые разыгрывались в традициях народного театра. Иными словами, кантик — это автономная музыкально-поэтическая форма, вычленившаяся из драматического произведения и жившая в дальнейшем самостоятельной жизнью (как известно, подобные явления практикуются и в новое время: арии и куплеты из опер, песни и музыка из кинофильмов и спектаклей и т. д.). В основном это были песни, нравившиеся публике своей музыкальностью и остротой содержания. Причем уже на театральных представлениях становилось ясно, какой кантик начнет свой собственный путь по жизни, независимый от произведения, для которого он был первоначально создан. Слушатели уже в театре сразу отмечали его и бурно реагировали на его исполнение. Об одном таком случае сообщает Светоний («Гальба» 13). Когда во время представления ателланы запели песенку «Шел курносый из деревни», все зрители моментально подхватили ее. Впоследствии она была разнесена по Риму и стала, как сейчас принято называть, шлягером.
Популярные кантики неизменно сопровождали не только увеселения, проходившие в частных домах римских граждан, но зачастую и общественные мероприятия.
Когда Юлий Цезарь был убит, то на его погребальных играх распевалась песенка на стихи Пакувия (220—130 гг. до н. э.), заимствованная из трагедии «Спор об оружии». Ее сюжетом служил знаменитый спор Одиссея и Аякса о доспехах, оставшихся после смерти Ахилла. Оскорбленный ахейцами, Аякс поет: «Разве я не был спасителем моих убийц?» В этих словах все видели прямые аналогии с Цезарем и его убийцами Брутом и Кассием, которых он прежде простил за участие в гражданской войне (Светоний «Божественный Юлий» 84, 2).
Известен также рассказ Тацита (55—120 гг.), в котором говорится, как на празднике Нерон, желая унизить своего соперника в борьбе за власть Британника, приказал ему петь. В ответ тот пропел стихи,

135

смысл которых напоминал о том, что он, Британник, оказался низвергнутым с отцовского трона («Анналы» XIII 15). Комментаторы этого фрагмента вполне обоснованно предполагают, что речь идет здесь о кантике, взятом из «Андромахи» Квинта Энния (239—169 гг. до н. э.).
Говоря о песнях, распевавшихся на улицах и площадях Рима, нельзя обойти молчанием триумфальный церемониал — грандиозное театрализованное политическое представление, разыгрывавшееся в честь возвращения с победой кого-либо из полководцев. Иногда этот спектакль продолжался несколько дней, в зависимости от количества военных трофеев, которые предстояло предъявить сенату и римскому народу, как свидетельство великой победы триумфатора.
Церемониал открывался шествием сенаторов, направлявшихся от Триумфальных ворот на Марсово поле к Капитолию. Затем раздавались сигналы военных труб, и трогались в путь по улицам Рима многочисленные повозки со скарбом, награбленным у покоренного народа. В них было все, начиная от захваченного оружия и прочей воинской амуниции и кончая драгоценностями. Потом выпускали жертвенных быков, разукрашенных лентами и цветочными гирляндами. Вслед за ними везли сокровища побежденного царя и вели его самого и членов его семьи. После этого под восторженные крики толпы на роскошной колеснице, запряженной четверкой белых лошадей, появлялся триумфатор, а за ним и армия.
Воины шли, увенчанные лаврами, а иногда они держали в руках оливковые ветви. Солдаты восклицали: «Ио, триумф!» Шествуя по Риму, они воспевали свои подвиги и свершения своего полководца-триумфатора. Эти хвалебные песни гремели над всем Римом. Жители «вечного города» воспринимали их по-разному. Те, у кого были в войске близкие, радовались благополучному их возвращению и счастливому завершению похода. Владельцы таверн и прочих питейных и увеселительных заведений, слушая такие песни, предвидели хороший заработок. Праздные зеваки, всегда имеющиеся в любом крупном городе, смотрели на шеренги войск с полным равнодушием. Некоторые же жители воспринимали это громкое пение с явной неприязнью. Ведь всякому добропорядочному римлянину жилось спокойнее, когда эти полчища грубых мужчин, кичащихся своей храбростью и ранами, находились подальше от столицы. Здесь же от них можно было ожидать любых выходок. Во время триумфальных торжеств звучали также и «более чувственные песни» (Тит Ливий XXII 4, 6) подвыпивших солдат, а иногда — просто неприличные.
Более того, во время некоторых триумфов такие фривольно-скабрезные песни распевались непосредственно в торжественном шествии армии-победительницы. Так как в такие дни разрешалось все, то солдаты чаще всего использовали предоставленную им свободу для выражения собственного отношения ко всему происходящему на

136

улицах Рима и даже к самому триумфатору. Правда, песни иногда были посвящены и воспоминаниям о погибших. Но это были не плачи и не скорбные мелодии, а гимны-прославления, воспевающие славную героическую смерть (Тит Ливий X 30, 9).
Нередко здесь звучали шутки, выкрикивались непристойные остроты и двусмысленности, облаченные в форму стихов или незатейливых песенок. У Тита Ливия они называются «грубыми стихами» (inconditi versus — IV 53, 11) или «грубыми песнями» (carmina incondita -IV 20, 2).
Например, ходили слухи, что Цезарь сожительствовал с Никомедом IV (94 — 74 гг. до н. э.), царем Вифинии и союзником Рима в борьбе с понтийским царем Митридатом. Светоний («Божественный Юлий» 49, 4) сообщает, что во время триумфа Цезаря в ознаменование победы над галлами воины, шагая за колесницей триумфатора, пели сатирическую песню, к словам которой прислушивались все люди. Ее смысл прост: Цезарь покоряет галлов, а Никомед — Цезаря; Цезарь торжествует, покорив галлов, а Никомед — покорив Цезаря.
Во время этого же триумфа распевалась и другая песенка, освещавшая иные наклонности Цезаря, и в частности, его страсть к чужим женам (Светоний, там же, 51).