9. Республиканец времен Нерона

Я предпочитаю Тразея Катону Младшему, которого он взял себе за образец; я считаю его лучшим представителем разумного стоицизма. Я не знаю, в чем можно бы упрекнуть этого героя, лишенного всякого самохвальства, кротость которого равнялась его твердости: он боялся, по его собственным словам, слишком сильно ненавидеть пороки, чтобы не возненавидеть людей; сохранял кроткое и благодушное спокойствие во время борьбы, в которой подвергалась опасности его жизнь; он никогда не подчинялся тому, с чем не могла примириться его совесть, но в то же время никогда не рисковал без

 

нужды своей жизнью, сохраняя ее для общественного блага; никогда не выступая с придирчивой и беспокойной оппозицией против власти и не стараясь подобно другим стоикам дерзостью снискать себе популярность, он умел однако не допускать сенат до несправедливых, жестоких или неприличных постановлений; он достигал этого не только подачей голоса, -но и самим молчаньем своим: уважение, которое он внушал к себе, было так велико, что вся империя обращала на него взоры и прислушивались не только к его словам, но, если можно так выразиться, и к его молчанью; самые отдаленные провинции обращали внимание на то, чего Тразей «не сделал». Сам Нерон был обезоружен таким спокойным мужеством и отдавал справедливость безукоризненной честности этого человека: Нерон сам говорил, что хотел быть другом его, и относился к Тразею с почтением вплоть до той минуты, когда вне себя от ужаса после убийства своей матери Агриппины, он не мог более выносить взгляда неподкупной совести и докучливой добродетели сенатора, который один не пожелал своим присутствием участвовать в оправдании матереубийства и во время чтения письма Нерона ушел из заседания сената.

Смерть Тразея, описание которой у Тацита (Анналы XVI, 34—35) нельзя читать без волнения, сколько бы раз ни повторялось это чтение, представляет собой самую прекрасную кончину, какую только мы знаем в древности. «Тразей находился в своих садах, куда под вечер и был послан к нему консульский квестор. Здесь он собрал многочисленный кружок выдающихся мужчин и женщин и разговаривал с ними, в особенности с философом Деметрием. Судя по выражению лица и по некоторым словам, произнесенным громче остальных, он беседовал о природе души и о расставании ее с телом, когда пришел Домиций Цецилиан, один из его близких друзей, и сообщил о приговоре сената. При этом известии поднялся всеобщий плач и рыдания. Тразей торопил своих друзей удалиться, чтобы не связывать неблагоразумно своей судьбы с его судьбой. Аррия хотела разделить участь своего мужа, но он заклинал ее сохранить жизнь и не лишать их дочь единственной поддержки, которая ей оставалась. После этого он направился к портику своего дома, куда вскоре явился и квестор. Тразей принял его почти радостно, так как узнал от квестора, что его зять Гельвидий отделался лишь изгнанием из Италии. Когда ему было передано постановление сената, он позвал Гельвидия и Деметрия в свою комнату и подставил сразу обе руки для вскрытия вен. Тотчас брызнула кровь, он свалился на пол и, попросив квестора приблизиться, сказал: «Совершим это возлияние Юпитеру-Освободителю. Смотри, молодой человек! Да отвратят боги это дурное предзнаменование! Но ты живешь в такое время, когда следует закалить свою душу примерами твердости».

(С. Martha, Les Moralistes de Г empire remain, стр. 117— 118; 2-ое изд. Hachette).