ГЛАВА ВТОРАЯ
Многие крупные римские ораторы доцицероновского периода оставляли после себя сочинения по теории ораторского искусства. Так делали Катон Старший, Марк Антоний, Гортензий1. Однако их сочинения до нас не дошли. Самый ранний из дошедших до нас латинских риторических трактатов с поздним названием «Auctor ad Herennium» или «Rhetorica ad Herennium» принадлежит неизвестному автору. Этот аноним предлагает римлянам простейшие рецепты усвоения и применения на практике этого, по выражению Цицерона, сложнейшего из искусств. По мнению современных ученых, «Риторика для Геренния» — самый простой и самый разумный учебник традиционной риторики из всех, дошедших до нас от античности. Он излагает школьную риторику в доступной форме, так, как ее преподавал в Риме рядовой ритор.
Для исследователя «Риторика для Геренния» представляет собой задачу по меньшей мере с четырьмя неизвестными, ибо неизвестны ни ее автор, ни подлинное название, ни дата написания, ни адресат. Рукописи, относящиеся ко времени поздней античности (IV—V вв.), сохранили трактат вместе с риторическими сочинениями Цицерона и поэтому до XV в. он фигурировал под его именем. В этих рукописях он шел вслед за двумя книгами сочинения Цицерона «De inventione» («О нахождении», или «О подборе материала»), заставляя предполагать, что Цицерон как бы продолжил или заменил им свое неоконченное юношеское произведение. Поэтому в XII в. он получил название «Rhetorica secunda», а еще позднее — «Rhetorica nova».
В XV в. сначала Лоренцо Валла, а затем Рафаэль Регий высказали сомнение в авторстве Цицерона, и за ними пошли почти все позднейшие исследователи. Однако до сих пор в редкой работе, касающейся «Риторики для Геренния», можно встретить
безоговорочное отрицание авторства Цицерона: ученые предпочитают высказываться по этому поводу с осторожностью2. Почти дословные совпадения технических указаний, содержащиеся в текстах обоих пособий, которые в свое время заставили древнего издателя приписать этот трактат Цицерону, завораживают исследователей. Это особенно относится к эмпирической филологии, сосредоточивающей внимание на фиксации деталей.3 Сомнения же в авторстве Цицерона свойственны филологии, исходящей главным образом из общих культурно-исторических соображений. Они, в основном, сводятся к следующим. Ни в одном своем произведении Цицерон не упоминает о работе, которую можно было бы отождествить с «Риторикой для Геренния». Его замечание в диалоге «Об ораторе» (I, 5) о «незрелом и незаконченном сочинении» дней его юности ученые единодушно относят к незавершенному трактату «О подборе материала». Никто из позднейших писателей, грамматиков и схолиастов (Квинтилиан, Геллий, Марий Викторин, Сервий) нигде не упоминает о такой работе Цицерона, хотя Квинтилиан, например, часто цитирует трактат «О подборе материала», называя его «libri rhetorici». Главным же доводом, опровергающим авторство Цицерона, служит сама «Риторика», ее, так сказать, дух и общий колорит. В противоположность Цицерону, уже здесь, в своем раннем трактате, проявившему себя сторонником греческой философской риторики, показавшему приверженность ко всему греческому, любящему приводить примеры из греческой мифологии и истории, стремящемуся к изысканности в языке, автор «Риторики для Геренния» демонстративно подчеркивает свою антипатию к грекам и свои римские вкусы: греческую риторическую терминологию он пытается передать на латинском языке, примеры берет из римской истории и литературы, писать старается языком простым и ясным4.
После того, как появились сомнения в причастности Цицерона к «Риторике для Геренния», в изобилии посыпались имена кандидатов в авторы. В их число попали Марк Туллий Тирон и Марк Туллий Лаврея — вольноотпущенники Цицерона, Марк Антоний Гнифон и Луций Элий Стилон — учителя Цицерона, сын Цицерона — Марк, друг Сенеки Старшего ритор Юлий Гал-лион и многие другие5. Наиболее правдоподобной считается атрибуция «Риторики» ритору Корнифицию, упомянутому Квинтилианом. Впервые идея об авторстве Корнифиция возникла еще в XVI в. у Петра Виктория. С тех пор эта версия много раз подвергалась всестороннему обсуждению, и хотя она никогда не
получала всеобщего признания, она и по сей день имеет сторонников. Поводом для предположения об авторстве Корнифиция послужило соответствие цитат из Корнифиция у Квинтилиана с местами из IV книги «Риторики для Геренния». Названия фигур У Корнифиция, упомянутые Квинтилианом, совпадают с названиями фигур в «Риторике» 6. Кроме того, Квинтилиан дважды упоминает Корнифиция как автора трудов по риторике. Первый раз в III книге (III, 1, 21), в обзоре истории греко-римской риторики, он сообщает, что scripsit de eadem materia (т. e. о риторике) non pauca Cornificius. Затем, в IX книге (IX, 3, 89), он называет того же Корнифиция в числе авторов, писавших специально о фигурах.
Последнее из изданий «Риторики для Геренния» К. Л. Кайзера, в котором Корнифиций назван автором этого сочинения, появилось в Лейпциге в 1854 г.7 Вышедшие после него за период с 1894 по 1954 гг. четыре издания «Риторики» (два из них Ф. Маркса — в 1894 и 1923 гг.8, а затем А. Борнека9 в 1932 г. и Г. Каплана в 1954 г.) не принимают Корнифиция как автора. Однако, хотя чаша весов со временем склоняется явно не в пользу упомянутого Квинтилианом ритора, нельзя не отнестись к этой версии с должным вниманием, тем более, что ее поддерживали такие крупные ученые, как Вильгельм Кролль 10 и историк Маттиас Гельцер11. Таким образом, чехарда мнений вокруг авторства «Риторики» не утихает 12. Одна из последних работ, защищающих авторство Корнифиция, — книга Гвальтиеро Кальболи, вышедшая в 1965 г. Как видно из заглавия (см. прим. 3), исследование Кальболи посвящено двум проблемам, связанным с «Риторикой для Геренния», — проблеме авторства и проблеме политической направленности.
Заклеймив скептицизм, Кальболи вновь утверждает, что автором «Риторики» был Корнифиций и что его отличали демократические симпатии. Уже в начале работы он, правда, выражает понимание того, что проблема авторства не обещает реальной возможности получить твердо установленные факты. Однако он возражает против, как он говорит, гиперкритицизма, препятствующего любой попытке пролить свет на фигуру Корнифиция. Он ссылается при этом на М. Гельцера13 и К. Бурдаха 14 как на своих единомышленников, склонных видеть в Корнифиции автора «Риторики для Геренния». Свое исследование, как и все сторонники авторства Корнифиция, Г. Кальболи, естественно, строит на сопоставлении мест из Квинтилиана, цитирующего Корнифиция, с местами из «Риторики для Геренпия»:
Квинтилиан |
«Риторика для Геренния» |
V, 10, 1-2 |
IV, 25 |
IX, 2, 26-28 |
IV, 48-50 |
IX, 3, 69—71 |
IV, 20 |
IX, 3, 91 |
IV, 40 |
IX, 3, 91 |
IV, 35 |
IX, 3, 98 |
IV, 22, 41 |
К этим шести сопоставлениям, из которых следует почти полное совпадение терминов, приписываемых Квинтилианом Корнифицию, с терминами, встречающимися в «Риторике», автор исследования предлагает присоединить еще ряд мест из Квинтилиана, в которых приводятся, как он считает, примеры из «Риторики» без упоминания о Корнифиции как об их авторе.
Квинтилиан |
«Риторика для Геренния» |
IX, 3, 31 |
IV, 20 |
IX, 3, 54 |
IV, 34 |
IX, 3, 85 |
IV, 39 |
И, наконец, предлагается принять во внимание два известных места, в которых Квинтилиан упоминает о Корнифиции как о весьма активном авторе и авторе известной книги о риторических фигурах (III, 1, 21 и IX, 3, 89).
После тщательного анализа всех вышеприведенных мест Каль-боли приходит к выводу, что совпадение и сходство их неоспоримо. Однако для разрешения вопроса этого недостаточно. Сходство между «Риторикой» и Цицероном теоретически может быть обосновано тремя возможностями: или происхождением «Риторики» от Цицерона, или Цицерона от «Риторики», или же обеих работ от одного общего источника (Маттес) 15. Утверждать что-либо с уверенностью по этому поводу Г. Кальболи не считает возможным.
Второй момент, требующий рассмотрения, — это личность Корнифиция в историческом аспекте. Кальболи справедливо отмечает, что нет твердых данных, позволяющих выбрать автора «Риторики» из одиннадцати Корнифициев, приведенных в статье Е. Брошки в 4 томе RE. Так, например, маловероятно, чтобы это был упомянутый Макробием (I, 17—61) Корнифиций Грамматик, занимавшийся греческой этимологией, ввиду эллинофобии автора «Риторики для Геренния». Единственно, о ком можно говорить с некоторой вероятностью, это Квинт Корнифиций, народный трибун 69 г. (Цицерон, «Речи против Верреса», I, 30) и, очевидно, отец поэта Квинта Корнифиция, к которому обращался
Катулл и в ряде писем Цицерон («К близким», XII, 17—30). Так, во всяком случае, считают Виссова 16 и Бардон 17. К их мнению, по-видимому, склоняется и Г. Кальболи. Учитывая, что мы не располагаем достаточным количеством данных, чтобы решить этот вопрос окончательно, самым разумным, пожалуй, следует признать мнение тех ученых, которые согласились считать автора «Риторики» неизвестным.
Невозможно определить точно и время написания трактата. Существует традиция датировать это произведение 86—82 гг. до н. э. За точки отсчета берутся события, упомянутые в «Риторике» и поддающиеся точной датировке. Таким событием считают смерть Сульпция (88 г. до н. э.), упоминаемую в I книге (I, 25). На этом основании I книгу датируют 88 г. А поскольку в IV книге (IV, 68) упомянуто седьмое консульство Мария, имевшее место в 86 г., то этот год и берут за terminus post quem. Учитывая, что примеры, используемые в «Риторике», не отражают сулланских событий, а в IV книге (IV, 47) упомянут смешанный гракханский суд (из сенаторов и всадников), отмененный Суллой, то за terminus ante quem принимается 82 г. до н. э. Такова традиционная точка зрения на дату написания «Риторики». Считается, что в ее пользу говорит и формальное сходство «Риторики» с цицероновским трактатом «О подборе материала», точное время написания которого также неизвестно, но который наиболее обоснованно датируется 87—86 гг.; т. е. полагают, что они современны, или, во всяком случае, близки по времени написания. Тот факт, что в «Риторике» еще не упомянут Цицерон, также рассматривается как довод в пользу этой ранней даты.
Все эти доводы не безупречны и неоднократно подвергались сомнениям. Действительно, вполне вероятно, что «Риторика» была написана позднее, чем это предполагают по приведенным в ней примерам: автор мог использовать старые, собранные ранее примеры. Так, Кролль (см. прим. 11) был склонен датировать «Риторику» 70-ми годами, а Дуглас 18 отодвигает дату ее написания на еще более позднее время. Свой вывод он делает на основании анализа примеров, разделяя их, в связи с их ритмической характеристикой, на ранние и поздние, заимствованные и оригинальные. Параллельно он подвергает ревизии обычные доводы в пользу традиционной даты. Так, по его мнению, не следует делать выводы касательно даты написания «Риторики», исходя из ее формального сходства с цицероновским трактатом «О подборе материала», так как технические указания по риторике со
храняются неизменными на протяжении долгого времени. Пример с судьями, если он современен, может отражать не только время до 82 г., но и после 70 г., когда смешанные суды были возобновлены. Неупоминание Цицерона тоже ничего не доказывает, так как консерватизм учебников требует называть лишь имена ораторов и авторов, уже умерших и ставших классиками. Наличие в «Риторике» слова declamatio (III, 20), обозначающее здесь упражнение для тренировки голоса, — а этот термин в таком значении просуществовал до 50-х годов — также, по мнению Дугласа, дает возможность для более поздней, чем принято обычно, датировки «Риторики».
Дата Кролля — 70-е годы — представляется ближе к истине, чем 50-е годы Дугласа. Думается, что и исторический фон «Риторики», и ее латинский дух ближе подходят к 70-м годам, чем к 50-м. К середине последнего века республики жизнь ее так изменилась и усложнилась, что, пожалуй, «Риторика», если взять ее историческую и литературную оболочку, в 50-е годы выглядела бы уже несколько устаревшей. Ее публицистичность — демонстративный риторический демократизм, латинский дух и антигреческие выпады к середине века были, пожалуй, уже неактуальны: атмосфера этого времени отражена в цицероновских трактатах, и она явно отлична от атмосферы «Риторики для Геренния». Серьезным возражением против поздней даты остается и неупоминание, хотя бы в намеке, Цицерона; если в 70-е годы это еще можно допустить, то в 50-е — едва ли: Цицерон стал классиком при жизни.
Одна из наиболее обсуждаемых в научной литературе проблем, связанных с «Риторикой для Геренния», — это ее соотношение с цицероновским трактатом «О подборе материала». Они, как уже упоминалось, по-видимому, почти совпадают по времени написания. Во всяком случае слова Цицерона в трактате «Об ораторе» (I, 5) о «незаконченном и незрелом сочинении, которое в дни его отрочества и нежной юности вышло из его школьных записок», большая часть ученых вполне обоснованно относит к трактату «О подборе материала». Исходя из этих же слов Цицерона и характера приведенных в трактате примеров, его помещают между 91-м и 81-м годами. В 81 г. Цицерону было уже 25 лет, и он произнес свою первую речь «За Квинкция». Сходные места, иногда дословно совпадающие правила и одинаковые примеры, казалось бы, указывают на связь между двумя работами или возможную зависимость их друг от друга. Существовало мнение, что автор «Риторики» использовал цицероновскую работу,
так как она была написана раньше нее; однако «Риторика» — труд более полный, чем незаконченный и небольшой цицероновский трактат, так что это маловероятно. Существовала и противоположная точка зрения, а именно, что, напротив, Цицерон пользовался «Риторикой». Однако эта точка зрения вступает в противоречие с принятой хронологией.
Появились предположения, что оба автора использовали один и тот же латинский источник (думают, что это могла быть риторика Антония «De ratione dicendi» как ближайшая к ним по времени), или, что оба учились у одного и того же педагога и использовали лекции учителя, соответствующим образом обработав их. И та, и другая работа представляют собой по сути дела учебник, содержащий стереотипные технические указания, подкрепленные примерами. Единый греческий источник исключается, так как не могли два автора перевести один и тот же текст в одинаковых выражениях. Против греческого источника говорят и примеры из римской истории и литературы, содержащиеся в обеих работах19.
Расхождения между этими работами внушительнее их сходства, поэтому возникла версия, отрицающая как прямую зависимость между ними, так и наличие конкретного общего источника. Ф. Маркс20, например, считает, что автор «Риторики для Геренния» положил в основу своей работы более старую и примитивную риторическую доктрину, а Цицерон — более полную и более новую. Все исследователи отмечают бросающееся в глаза различие индивидуальной манеры авторов этих риторических трактатов. Их различают метод подачи материала, его расположение и особенно общий дух работ. А. Мишель, например (см. прим. 2), замечает, что ни цицероновский трактат, ни «Риторика для Геренния» не кажутся просто невинными учебниками риторики, а скорее «манифестами в защиту свободы слова».
«Риторика для Геренния» начинается с заявления автора о том, что он сразу приступает к делу, отбросив ненужные философские рассуждения, которые любят приводить греки для того, чтобы показать, как они будто бы много знают, а вовсе не потому, что это относится к делу. Он подчеркивает практический характер своего руководства и говорит, что пишет не как другие, ради славы, а для поощрения Геренния, решившего изучить ораторское искусство (I, 1). Автор всячески старается проявить свою антипатию к грекам. Он пытается греческую риторическую терминологию передать на латинском языке, критикует обычай греков пользоваться готовыми примерами, предпочитает при-
меры из римской истории и литературы. Из поэтов он цитирует Плавта, Энния и Пакувия, из прозаиков — историка Целия Антипатра. Из ораторов на особой высоте- стоят у него Гай Гракх и Красс (IV, 1, 2 и IV, 11, 2); он упоминает также с похвалой Катона, Тиберия Гракха, Лелия и Сципиона, Порцину и Антония. Такая пропаганда всего римского и латинского, желание излагать свои мысли просто и доступно, возможно, свидетельствует о стремлении автора к тому, чтобы «Риторика» была понятна более широкому кругу римлян, не знакомому с греческой наукой. Ее можно рассматривать как попытку демократизации и популяризации риторического образования.
Трактат «О подборе материала», напротив, начинается со столь любимых Цицероном рассуждений о происхождении красноречия, об его отношении к государственной и общественной деятельности, о его связи с философией, т. е. Цицерон уже здесь, в своей ранней работе, провозглашает себя сторонником греческой философской риторики. Ссылаясь на Аристотеля, Исократа, Гермагора, Аполлония Молона, он говорит об обязательном для оратора знакомстве с философией, о том, что он перенес из философии в риторику все, что ему показалось в ней ценным. Здесь же он говорит, что не собирается следовать какому-то одному принципу, какому-то одному направлению в риторике, а попытается путем исканий объединить все лучшее, что сделано до него. Примеры он берет преимущественно из греческой мифологии и истории. Он также упоминает Катона Старшего, Лелия, Сципиона Африканского, Гракхов, но уже иначе, чем автор «Риторики для Геренния». Так, Гракхи у него не герои, а виновники смут в государстве.
Язык правил в «Риторике» отличается от языка приведенных в ней примеров — он сух и лаконичен, тогда как язык примеров более живой и заботливо отделанный. Исследователи отмечают известную архаичность стиля «Риторики», например любовь ее автора к синонимическим оборотам, свойственным ранней римской литературе, в частности комедии. Цицероновский трактат написан более изысканным языком, чем «Риторика»: уже здесь проглядывают черты будущего стиля Цицерона, например обилие антитез. Видно, что автор стремится показать свою эрудицию. Совершенно ясно, что его работа не рассчитана на широкую римскую публику, а предполагает близкое знакомство читателя с греческой образованностью и греческим языком. Иначе говоря, автор «Риторики» выступает как сугубый практик, ритор-демократ, а Цицерон пытается подвести под свое руководство теорети-
ческую базу, требует от оратора общей культуры и выступает как критик ограниченной схоластики риторических школ. Отсюда возникло предположение, что оба эти пособия по риторике — продукты двух различных направлений и школ в римской риторике.
Сходство технических указаний, как уже говорилось, естественно, так как τέχνη, положенная в основу учебников, мало менялась со временем, переходя из одного учебника в другой. В учебники технические указания попадали из школ, где их подавали, в основном, традиционно и стереотипно. Даже примеры, иллюстрирующие правила, по-видимому, давались одни и те же. Они кочевали из одного учебника в другой, так что техническое сходство и даже одинаковые примеры вряд ли могут указывать на прямую зависимость этих работ друг от друга или на непременную их связь с какой-то определенной третьей работой. Более интересны те общие рассуждения, которыми сопровождается τέχνη, — именно в них сказываются и веяния времени, и индивидуальность автора. А они у наших авторов различны, если не вообще противоположны.
Так, внимание исследователей всегда привлекало демонстративно оппозиционное отношение автора «Риторики для Геренния» к грекам. Эволюция суждений по этому поводу в научной литературе напоминает эволюцию суждений по поводу политической ориентации автора — от крайней категоричности к весьма умеренным конструктивным выводам. Заметна тенденция в обоих вопросах найти примирительные решения. Теперь многие ученые полагают, что нельзя принимать слишком всерьез антигреческие выпады автора «Риторики». Он критикует методы греческих риторов (I, 1; III, 38; IV, 1), намеренно подкрепляет свои правила цитатами преимущественно из римских писателей и римской истории, но вместе с тем доказано, что в IV книге он пользуется трудами греческих писателей, правда, не называя их имен. Кроме того, он отдает должное грекам за изобретение искусства риторики (IV, 7, 10). кое-где употребляет греческие термины и греческие слова и уверяет, что знаком с греческими книгами. Часть примеров, иллюстрирующих употребление фигур речи, взята из речей Демосфена (в основном из речи «О венке») и Эсхина. Кроме того, в работе есть высказывания, принадлежащие Гомеру, Пифагору, Исократу, Феофрасту, Сократу и другим выдающимся грекам.
Правда, вряд ли все это говорит о непосредственном знакомстве автора «Риторики» с греческой литературой — скорее всего эти знания пришли из лекций учителя. Это неудивительно:
в основу «Риторики» положена наука, созданная греками, и было бы странно, если бы автор смог обойтись без малейшего о них упоминания. При всем том главное в «Риторике» — ее явная тенденциозность, откровенно римский дух. Латинские привязанности автора и определяют основной колорит «Риторики». Они же рождают предположение, что «Риторика» — продукт школы латинского ритора.
Риторику в республиканском Риме преподавали греки и на греческом языке. Преподавание по-латыни впервые в Риме ввел Луций Плотий Галл (Светоний, «О риторах», 2; Квинтилиан, II, 4, 42), друг Мария, в самом начале I в. до н. э. Это была своего рода реакция демократических слоев римского общества против греческого образования, доступного лишь богатым и знатным. Латинские риторы учили риторике по-латыни, без использования греческого языка и на примерах из недавней римской истории и из истории римского красноречия, вольно или невольно отображающих политическую борьбу в Риме. Они, по-видимому, не всегда попадали в тон стоящим у власти. Тем не менее латинские школы имели успех у римской публики (известно, что Цицерон в юности очень жалел, что его не пустили в такую школу. — Светоний, «О риторах», 2).
Вскоре после образования латинской школы цензоры 92 г. до н. э. Луций Лициний Красс и Домиций Агенобарб издали декрет, в котором высказали свое неудовольствие как организаторам этих школ, так и посещавшим ее лицам. Текст этого декрета имеется у Авла Геллия (XV, 11) и Светония («О риторах», I, 1). Цицерон в трактате «Об ораторе» влагает в уста Крассу слова о том, что-де латинские риторы оказывают вредное влияние на молодежь, уча ее лишь попусту болтать языком и совершенно не сообщая ей сведений общеобразовательного порядка, как это делали греки (III, 93—94). Цицерон пытается представить декрет как акцию культурно-образовательного порядка, тогда как это была, бесспорно, акция политическая. Крассу и Цицерону — сторонникам всестороннего образования для оратора, с их умеренно-консервативными взглядами в политике, латинские риторы и их школы, открывающие доступ к красноречию широкой публике, были нежелательны, а примеры из римской истории, на которых учили в этих школах, казались дерзостью21.
В XIX в. сложилась традиция считать «Риторику для Геренния» сочинением латинского ритора и, исходя из характера приведенных в ней примеров, расценивать ее автора как сторонника Мария, популяра, демократа в политике. В XX в. эта традиция
поколебалась. В современной научной литературе преобладает тенденция вопрос о политических симпатиях автора «Риторики» решать менее категорично. В свое время Ф. Маркс22 не сомневался, что учитель автора «Риторики для Геренния» принадлежал к политическому кругу Мария и Сульпиция и латинской риторической школе Луция Плотия Галла, которому покровительствовал Марий (Цицерон, «Речь за Архия», 20). Он считал, что с Марием его роднит незнание греческой литературы (Плутарх, «Марий», 2) и антипатия к грекам и всему греческому; с Суль-пицием же он разделяет, помимо политических симпатий, еще и восхищение Крассом (Цицерон, «Брут», 203; «Об ораторе», 11,89). Адресат «Риторики», хотя точно и не установленный, судя по фамилии, принадлежит также к плебейскому роду Геренниев, члены которого были клиентами Мария. Все эти аргументы Маркса были многократно оспорены23. Оппоненты, как правило, не ставили под сомнение плебейское происхождение автора «Риторики», но считали, что само по себе это никоим образом не свидетельствует ни о его политических симпатиях, ни об его антиэллиниских настроениях. Кролль, например, особенно протестовал против того, чтобы возможные популяристские симпатии автора «Риторики» ставились в зависимость от его антиэллинских настроений, в которых он, в частности, вообще сомневался (см. прим. 10).
М. Гельцер24 утверждает, что на основе имеющихся данных невозможно расценивать политическую позицию Плотия Галла и rhetores latini как демократическую, что нет оснований считать Геренния сторонником Мария и демократом, что оценка автором Апулея Сатурнина неясна, так же как неясна и оценка им Сульпиция. Он особо подчеркивает неприложимость современных политических понятий к римской политической борьбе. Гельцеру возражает Г. Кальболи25, уверенный в демократической тенденции автора «Риторики», которого он упорно называет Корнифи-цием. Правда, он убежден, что позиции автора чужды крайности Сатурнина и что в ее основе лежит умеренная программа Мария, связанная с интересами всадников. Самые яркие «демократические» места в работе он объясняет влиянием момента сплочения вокруг Мария всех антиолигархических сил около 88 г.; черты, которые можно расценивать в пользу оптиматов и которые, по его мнению, весьма незначительны, следует приписать влиянию тех людей из аристократических кругов, которые, подобно Антонию, сблизились с Марием между 100 и 91 гг.
Точку зрения Г. Кальболи, в свою очередь, подвергает критике Ж. Кузен26. Он подсчитывает количество примеров с той и
другой политической ориентацией и приходит к выводу, что они количественно уравновешивают друг друга, что автора не интересует их политическая суть и что они служат единственной цели — быть наглядной иллюстрацией правил риторики. Кузен насчитал шесть мест с демократической, одно с аристократической и пять с неопределенной политической ориентацией и считает, что этого соотношения недостаточно, чтобы прийти к заключению о популяристских симпатиях автора «Риторики», тем более что значение слов «оптиматы» и «популяры», по его мнению, весьма расплывчато. А. Мишель также считает, что автор скорее балансирует между оптиматами и популярами, пытаясь приблизить рецепты греческих риторов к политической истории Рима. Точно так же и Каплан не видит в используемых примерах «Риторики» выражения политических идей и симпатий, а считает их лишь иллюстрацией фигур речи и мысли.
Наиболее близкой к истине представляется нам точка зрения Обри Гвинна27. Он не сомневается в демократических связях (Марий, Л. Плотий Галл) и симпатиях автора учебника, в его антиэллинской позиции, уверен в обдуманном выборе примеров именно из римской истории и считает, что его латинский учебник имеет вид литературной манифестации. Вместе с тем он призпает, что нелегко устанавливать политическую позицию автора из его памеков на современную историю. Он отмечает, что в учебнике немало тем, на которые пожелал бы декламировать демократ, и что декламация на подобные темы в школьном классе не могла не вызывать волнения у консерваторов (III, 2; IV, 68; I, 21, 24, 25). Но рядом с такими «революционными» темами в «Риторике» есть и другие — ортодоксально-консервативные (IV, 12, 45; I, 21; II, 17). В одной как общественное несчастье рассматривается резня оптиматов, в другой говорится о том, что своим процветанием государство обязано оптиматам, и атаки Цепиона на Сатурнина преподносятся как действия патриота. По-видимому, пишет О. Гвинн, Плотий Галл учитывал учеников с разными взглядами и ради безопасности давал темы на разные политические вкусы. Тем не менее заманчиво думать, что автор «Риторики» занимал четкую политическую позицию на стороне популяров и что «Риторика» была не только литературной, но, пусть не слишком явной, и политической манифестацией. Может быть, не случайно завершают книгу (IV, 67, 68) два примера, где Гракхи упомянуты с явным сочувствием.
Оба самых ранних (из сохранившихся) латинских риторических трактата — «О подборе материала» Цицерона и «Риторика для
Геренния» неизвестного автора — появились вскоре, всего несколько лет спустя, после цензорского эдикта 92 г. Оба автора были молоды, у них еще не было собственного опыта. Однако оба они свободно ориентируются в риторической терминологии28. При этом автор «Риторики», который использует исключительно латинскую терминологию, называет ее (во введении к IV книге) непривычной, но нигде не говорит, что это его изобретение: по-видимому, она была уже в ходу, когда они работали над своими трактатами. Кроме того, оба пользуются примерами из римской истории и литературы, которые также выглядят хрестоматийными. Все это говорит о том, что позади трактатов уже лежит определенная латинская традиция, что, по-видимому, латинские школы продолжали функционировать в период между цензорским эдиктом и временем написания трактатов. До них после катоновского из римских трактатов по риторике Квинтилиан упоминает лишь риторику Антония «De ratione dicendi». Она появилась в свет до 91 г., была неполной и, по мнению Цицерона, слабой («Брут», 163; «Об ораторе», I, 94).
«Риторика для Геренния» — самый систематичный и относительно простой трактат, лучше всего представляющий школьную риторику в том виде, в каком она преподавалась в республиканском Риме. Она отражает традиции латинской риторики и содержит в себе отголоски современных ей идей латинских риторов. Это была попытка популяризировать риторику и приспособить ее к римским нуждам обучения на латинском языке, отказавшись от некоторых сложностей греческой теории и используя иллюстрации из римской истории и литературы. Трактат не содержит в себе новой системы. Самый ярый эллинофоб не смог бы избежать греческой τέχνη, в своем учебнике. Поэтому римляне, ругая греческих риторов, как это делает и наш автор, продолжали тем не менее использовать греческую риторическую науку.
Основой сочинения стала эллинистическая доктрина. Последним по времени ее авторитетом был учивший в середине II в. на Родосе знаменитый греческий ритор Гермагор, создавший систему, в которой он пытался связать учение о красноречии с перипатетической и стоической философией. Он считается также творцом системы «статусов» — формальных положений, которые следовало доказывать по определенной лестнице доказательств. Ему наследовали Аполлодор и Гермоген. В начале I в. до н. э. на Родосе жил знаменитый ритор Аполлоний Молон, который в 87 г. до н. э. побывал в Риме. Он был одним из учителей Цицерона. «Риторика для Геренния» также несет на себе черты этой родосской
школы. Отличительным ее признаком, характерным для всего эллинистического искусства, была эклектичность, и трактат являет собой синтез многих учений; в нем, как и в трактате «О подборе материала», сделана попытка связать риторику с философией, но менее явная и с большим практическим прицелом. Другой характерной чертой родосской школы была тенденция избегать крайностей разных школ и направлений — эта тенденция заметна в «Риторике» (особенно в разделах об actio и стиле).
Конечно, значительно большим и более сознательным «родосцем» был Цицерон. Уже во вступлении ко II книге своей работы «О подборе материала» он провозглашает, ссылаясь на пример художника Зевксида, писавшего портрет Елены для храма Геры в Кротоне с нескольких натурщиц, эклектический принцип в риторике, которому затем будет следовать всю жизнь и который в этой области сослужит ему хорошую службу. Имел но Родос, по мнению исследователей (например, Л. Лорана), помог Цицерону создать тот самый свой, отличный от всех современных ему, стиль, который потом назвали «родосским».
Эллинистические теоретики ораторского искусства выбирали из всех учений то, что находили нужным, и выбранное соединяли в своих работах. Одной из таких работ и была «Риторика для Геренния». Риторический материал традиционно разделен в ней согласно различным типам речей, различным частям риторики и различным частям речи. Разделение по типам речей восходит к Аристотелю, хотя, возможно, оно и не является его изобретением и было придумано до него; разделение по частям речи — доаристотелевского происхождения; разделение по частям риторики идет от перипатетиков. Понятие достоинств стиля (virtutes dicendi) принадлежит Феофрасту; подробно разработанный вопрос о произнесении речи, вероятно, находится в зависимости от послефеофрастовской теории; системой «статусов» и определениями риторики он обязан Гермагору; на формирование некоторых правил повлияли Платон и софисты. Примеры из близкой и современной римской истории и родной литературы — дань традиции латинской риторики: автор, по-видимому, использует собрания речей, бывших в употреблении в то время.
В построениях трактата смешались две схемы — доаристотелевская, основывающаяся на частях речи, и перипатетическая, которая основывается на частях риторики. Трактат состоит из четырех книг. К каждой книге дается вступление и заключение, которые служат связующим звеном между ними. Вступления к тому же являются рупором идей автора (как, например, в I и
IV книгах). В I книге, как обычно во всех учебниках красноречия, дается определение трем типам речей, которые должен знать оратор: показательному, совещательному и судебному (demonstrativum, deliberativum, judiciale), определяются пять основных понятий, или частей риторики, которые лежат в основе ораторского искусства: 1) inventio (подбор материала), 2) dispositio (расположение его), 3) elocutio (форма выражения), 4) memoria (использование памяти для приведения примеров) и 5) pronuntiatio (произнесение); характеризуются части речи: exordium (вступление), narratio (рассказ), divisio (разделение), confirmatio (обоснование), confutatio (опровержение), conclusio (заключение) и четыре рода дел, которыми занимается оратор: honestum (честное), turpe (позорное), dubium (сомнительное) и humile (низкое, или маловажное).
Видимо, по замыслу автора, каждая книга должна была разбирать одно из основных понятий искусства речи поочередно:
I — inventio, которое из всех et prima et difficilima est, II — dispositio, III — elocutio и IV — memoria et pronuntiatio. Но получилось так, что в I и II книгах говорится о подборе материала для различных судебных дел и об аргументации, в III книге — о расположении материала, началах и заключениях, о произнесении и развитии памяти, а в IV книге дается подробнейшая разработка теории стиля с подбором примеров. Этим последним вопросам, т. е. манере произнесения, развитию памяти и стилю уделяется особое внимание, в них главный интерес и ценность трактата. Из трех типов речей, или трех родов красноречия, наиболее разработанным был судебный — это нашло отражение в трактате, где преобладающее место занимает именно судебное красноречие. Совещательному уделено уже значительно меньше места, и совсем мало — показательному.
В «Риторике для Геренния» (I, 4), как и в трактате «О подборе материала» (I, 19), дается деление речи на шесть частей (exordium, narratio, divisio, confirmatio, confutatio, conclusio). Ho, известно, что некоторые авторы риторических трактатов делили речь на четыре, пять или семь частей (Цицерон, «Об ораторе»,
II, 79; «Оратор», 122; «Топика», 97). В «Подразделениях риторики» (27) Цицерон дает четыре части, а Квинтилиан, объединяя partitio с probatio — пять (111,9, 1—3). Из так называемых частей риторики — inventio, dispositio, elocutio, memoria, pronuntiatio — последние две зависели больше от природных данных, чем от искусства оратора, и поэтому некоторые теоретики опускали их из списка (Цицерон, «Об ораторе», I, 145; Квинтилиан, III, 3,4).
Каждой части речи дается подробное разъяснение. Так, например, чтобы сделать подходящее введение (exordium), нужно решить, с каким делом мы сталкиваемся: честным, сомнительным, позорным или маловажным. Природа дела рассматривается с моральной точки зрения и определяет, будет ли вступление прямым или оно должно быть искусным подступом к теме (principium и insinuatio) (I, 56). Так как цель введения — привлечь внимание слушателей, сделать речь доходчивой и расположить слушателей к себе, то даются рецепты, как этого достичь. Рецептов четыре: обсуждать нас самих, наших противников, наших слушателей и самые факты (I, 7—8). Тонкий подход должен быть в трех случаях: когда дело позорное, когда кажется, что слушатель убежден говорившими до нас противниками, или когда слушатель утомлен выступавшими до нас ораторами оппозиции. В каждом случае используется своя топика, т. е. свои источники нахождения (I, 9—10). Далее перечислены различные виды ошибочных вступлений (I, 11).
Короткое вступление к I книге «Риторики» представляет собой тип прямого введения — автор сразу приступает к делу, формулируя цель работы и подчеркивая ее практический характер. Он сообщает, что посвящает свой трактат Гереннию, пожелавшему изучить искусство риторики, и провозглашает свое намерение писать только по существу, оставив в стороне материал, не относящийся к делу. Он осуждает пустое тщеславие греков, которые любят приводить философские рассуждения для того, чтобы показать, что они будто бы много знают, а вовсе не для того, что они необходимы. Он подчеркивает необходимость применения на практике правил, которые он будет излагать, и замечает, что пишет это руководство не как другие, ради славы, а для поощрения Геренния (I, 1). После рекомендаций для вступления автор дает разъяснение относительно narratio — рассказа об обстоятельствах дела (I, 12—16). Суть советов относительно этой части речи состоит в том, что в narratio не обязательно излагать точные факты, главное в нем — правдоподобие и ясность. Если факты истинны, все равно должны соблюдаться правила правдоподобия, так как правда не всегда убедительна. Если факты ложны, эти правила должны соблюдаться тем более.
В трактате «О подборе материала» Цицерон подсказывает еще один совет для narratio: если случай требует подкрепления аргументами, то лучше отказаться от формального narratio и распределить его по всей речи (I, 30). Для того, чтобы решить, что и в каком порядке говорить, оратор должен сначала установить,
в каких пунктах он сходится и в каких расходится с другой стороной, — таковы указания для части речи, именуемой divisio, или partitio (разделение) (I, 17). Затем идет разбор самых важных частей речи — confirmatio (утверждение, обоснование) и confutatio (опровержение) (I, 17—27). Они посвящены аргументации, поэтому разрабатываются с особой тщательностью.
Именно эти части речи связаны с системой «статусов», разработанной Гермагором. Термину «status» (στάσις), принятому большинством теоретиков, наш автор предпочитает термин «cons-titutio», имеющий тот же смысл и означающий состояние, или суть вопроса, лежащего в основе дела. Автор «Риторики» сообщает, что, по мнению некоторых, есть четыре типа constitutiones, но он, вслед за своим учителем, признает, что для практического использования достаточно трех. Три статуса могут быть условно разделены тремя вопросами: 1) an sit — действие имело место или нет (constitutio conjecturalis), 2) quid sit — законно оно или нет (constitutio légitima), 3) quale sit — действие может быть оправдано или нет (constitutio juridicialis). В зависимости от вида constitutio выбирается ratio — довод и направление защиты. Далее рассматривается вопрос о firmamentum — ответе, которым обвинение отвечает на этот довод защиты. Затем идет judicatio, вопрос, который вырос из защиты и встречного аргумента обви-нения (1,26).
II книга «Риторики» также посвящена самому трудному роду дел — судебному и самой важной и трудной задаче оратора — нахождению. Доктрина inventio рассматривается в приложении к различным constitutiones и их подразделениям (II, 3—26). В случае с constitutio conjecturalis различается шесть типов аргументов, в случае с constitutio légitima — тоже шесть, а в случае с constitutio juridicialis — два. Иллюстрирует одну из частей constitutio знаменитый пример с Сатурнином (I, 21), где оправдываются нападки на него Сципиона Назики. Изложив аргументы, используемые в каждой constitutio, автор «Риторики» дает несколько общих правил относительно аргументации (II, 27). Далее он приводит различные типы ложных аргументов, иллюстрируя их цитатами из римских поэтов (И, 31—45). Чаще всего здесь фигурирует Энний (цитаты из его переделок трагедий Еврипида —II, 34, 38, 40), затем Плавт (II, 35), Пакувий (II, 36), Акций (II, 42). Ф. Маркс в предисловии к изданию 1894 г. отмечает неточность в цитации.
Заключительные главы II книги посвящены последней части речи — peroratio, или conclusio, которую риторы делят на три
подразделения: enumeratio, или recapitulatio, amplificatio и commiseratio — суммирование, усиление и призыв к состраданию (И, 47—50). Греки, как правило, ограничивались recapitulatio и commiseratio. Римские риторы времен республики любили более обстоятельные заключения.
III книга «Риторики для Геренния» рассматривает совещательные и показательные дела, а также разделы риторики, посвященные расположению материала, произнесению речи и развитию памяти. В отличие от подробно разработанного судебного красноречия, совещательному роду красноречия (genus deliberativum) уделено значительно меньше места (III, 1—9). Совещательные речи делились на два типа или больше, в зависимости от того, сколько могло быть вариантов решений. Например два: «Что вернее: разрушить Карфаген, или сохранить его в неприкосновенности?» Или три: «Например, какой вывод был бы наилучшим, если бы Ганнибалу, когда он был вызван в Карфаген из Италии, предстояло решить: остаться ли в Италии, вернуться ли домой или вторгнуться в Египет и захватить Александрию» (III,2). Тип речи зависел также от того, как было желательно обсудить действие: абсолютно, относительно или смешанно, — в этой классификации заметна связь риторики с философией. Цель оратора заключалась в том, чтобы достичь результата, не нарушив равновесия между безопасностью и честью. Здесь мог иметь место также конфликт между пользой и честью (utilitas и honestas), ибо польза не всегда то же, что й честь. Но цель должна связываться прежде всего с тем, что честно.
Цицерон в «Подразделениях риторики» различает два рода слушателей: необразованных, которые предпочитают пользу — чести, и образованных, которые ставят честь выше всего. В этом случае ясно, что оратор должен учитывать аудиторию. В остальном совещательная речь строится так же, как и судебная.
Третий вид красноречия — показательный (genus demonstrativum), ему отводятся параграфы 9—15 III книги — определяется материалом и целью: речь может быть похвалой или порицанием. Топика похвалы служит также и топикой порицания. Автор «Риторики для Геренния» советует оратору, о ком бы он ни говорил, начать с его семьи и воспитания, затем обрисовать его внешние данные, его окружение, связав со всем этим его достоинства (или недостатки). Введение, или начало речи (principium), основывается либо на характере оратора, либо на характере восхваляемой (или отрицаемой) личности, либо на характере слушателей, либо на имеющемся материале. Автор
замечает, что эпидейктический род красноречия редко используется в обыденной жизни, однако случаи для похвалы или порицания постоянно встречаются в совещательной или судебной речи; поэтому этот род заслуживает внимания и имеет основание быть отдельным родом красноречия. До сих пор речь шла преимущественно об inventio — нахождении, которое вторгается во все роды красноречия и все части речи. Далее автор «Риторики» коротко излагает правила для расположения (dispositio — III, 16—18). Существует два рода расположения: один род, согласующийся с правилами риторики и распадающийся на две разновидности: 1) расположение для всей речи и 2) расположение для каждого аргумента в отдельности; второй род — расположение при особых обстоятельствах, когда оратор варьирует порядок по своему усмотрению. Общая рекомендация для расположения во всех случаях может быть следующая: самые сильные аргументы должны быть в начале и в конце, более слабые — в середине.
С 19-го параграфа III книги начинается наиболее интересная и важная ее часть: здесь излагается учение о произнесении речи, где говорится о владении голосом и телом, и учение о памяти. Произнесению речи, ее подаче, или исполнению (actio), уже древние придавали большое значение, и учение о манере произнесения было разработано еще в доаристотелевские времена. По всему видно, что автор «Риторики» знаком с трудами, посвященными этому учению. Однако со свойственным ему самомнением он заявляет, что не удовлетворен его разработкой и намерен сделать это более обстоятельно и полно, чем это делали его предшественники (III, 19). Он действительно дает обстоятельные и подробные рекомендации оратору о владении голосом и телом (pronuntiatio распадается на figura vocis и motus corporis).
Голос должен иметь три основных качества: силу, или полноту звука (magnitudo vocis), крепость, или стабильность (firmitudo vocis), и мягкость, или гибкость (mollitudo vocis). Первое качество природное, два других культивируются упражнениями (III, 20). Надо сказать, что автор вообще большое значение придает упражнениям, поэтому он везде, где только можно, постоянно напоминает оратору о важности упражнений. Так и здесь, он пишет, что стабильность (firmitudo) вырабатывается упражнениями в подражании или звукоподражании — exercitatio imitationis, а гибкость (mollitudo) упражнениями в декламации — exercitatio declamations (III, 20). Гибкость делится на разговорную манеру, на аргументационную и эмоциональную (earn dividimus in sermonem, contentionem, amplificationem). Первая манера (sermo) приме
няется в повседневной речи, вторая (contentio) годится для спора при утверждении и опровержении, третья (amplificatio) — для того, чтобы возбуждать у слушателей негодование или сострадание (III, 23). В свою очередь каждая из этих трех манер речи имеет по несколько оттенков, или, как пишет автор, частей: «sermo dividitur in partes quattuor: dignitatem, demonstrationem, narrationem, jocationem», т. e. sermo (разговорная речь) может быть достойной, наставительной, повествовательной и с юмором (шутливой); contentio — тон для спорных вопросов — в свою очередь бывает двух родов — сдержанный и прерывистый; amplificatio — тон эмоциональный делится на увещевающий и патетический (III, 23-24).
Далее даются правила для употребления голоса в ситуациях, соответствующих каждому из этих восьми подразделений, и рецепты тренировки голоса (III, 24—25). 26-й и 27-й параграфы содержат указания относительно движений тела в соответствии с упомянутыми выше figurae vocis, включая движения губ и выражение лица. Так, например, используя разговорную манеру в ее достойной или повествовательной разновидности, оратору нужно стоя делать движения правой рукой; выражение лица должно соответствовать смыслу речи. В наставительной речи оратор должен наклониться немного вперед; в шутливой — выражать настроение лицом, а не жестами. Все указания относительно поведения оратора предписывают ему разумную сдержанность: автор порицает громкие восклицания и использование голоса в полную силу (III, 21); рекомендуется также воздерживаться от подражания актерам (III, 24, 26). Эти рекомендации воздерживаться от крайностей рассматривают иногда как реакцию на азианский стиль.
Раздел о памяти, обнимающий параграфы 26—40 III книги, представляет собой наиболее древнее из дошедших до нас описаний этой части риторики. Автор «Риторики» разрабатывает этот вопрос с еще большей тщательностью и подробностью, чем вопрос о произнесении речи. Он упоминает о работах своих предшественников, не называя имен и уточняя, что эти труды принадлежат греческим авторам. Он говорит о двух видах памяти: природной (naturalis) и приобретенной (artificiosa), предлагает множество способов ее укрепления и систему запоминания, основывающуюся на зрительных образах и «фоне» (ассоциациях и основе — III, 28—29). Образы бывают двух родов — мысли и слова (33). Автор рассказывает об основе (30—32), которая необходима, и характеризует оба рода образов, иллюстрируя их (34—39).
Эта система техники запоминания, основывающаяся на образах
и «фоне», или основе, имела непреходящее значение вплоть до наших дней. Автор не забывает напомнить, что существенным в развитии памяти являются упражнения. Заслуживает внимания параграф 38, где автор полемизирует с греками. Он протестует против использования готовых описательных выражений, образов (imagines) для различных слов, как это имели обыкновение делать греки: «... я знаю, что большинство греков, которые писали о памяти, собрали образы многих слов для того, чтобы те, кто захочет их выучить, имели их готовыми под рукой и не тратили усилий на поиски» (III, 38). Автор «Риторики» рекомендует подбирать эти образы самим, а преподаватель должен научить этому. Смысл рассуждения таков: зачем же отучать человека от прилежания, тем более, что каждый человек по-своему воспринимает тот или другой образ или сравнение (III, 38—39).
IV книга — самая большая из всех книг «Риторики для Геренния» — в ней 69 параграфов, тогда как в 1 — 27, во II — 50 и в III — 39. Она посвящена вопросам стиля, форме выражения — elocutio. Это древнейшее из дошедших до нас систематическое исследование стиля на латинском языке. Оно дает самое раннее из сохранившихся деление стиля на три рода, или вида (genera dicendi): высокий, средний, простой (grave, mediocre, attenuatum — IV, 11).
В школьной риторике существовало две квалификации стиля: по роду, или виду (genus dicendi), и по его достоинствам (virtutes dicendi). Обе классификации, по-видимому, перипатетического происхождения. В латинской риторике их теоретически обосновал Цицерон и на практике доказал, что настоящий оратор владеет всеми тремя стилями. Он использовал определения — grande, medium, tenue. По его концепции (эллинистического, перипатетического происхождения) каждый стиль имеет свою функцию: простой служит тому, чтобы доказать (docere), средний — чтобы понравиться слушателям (delectare), высокий — чтобы взволновать (movere).
В трактате «Об ораторе» (III, 37) Цицерон (вслед за Феофрастом) так определяет четыре основные достоинства (качества) стиля: ut latine, ut plane, ut ornate, ut ad quodcunque agetur apte congruenterque dicamus («говорить надо на чистой латыни, ясно, красиво и в соответствии с предметом»). Автор «Риторики» дает определение каждому из трех стилей, описывает его и иллюстрирует примерами (IV, 11—14), но в определении достоинств стиля он придерживается несколько иной классификации. Каждый из трех стилей автор характеризует очень скупо (IV. 11). Так, по
его определению, высокий стиль отличается гладко отшлифованной красивой конструкцией из весомых и значительных слов, украшенной соответствующими высокому стилю фигурами. Определение стиля сопровождается примером, демонстрирующим их в изобилии (IV, 12).
Средний стиль использует слова и фигуры уже менее значительные, чем высокий, однако не самого низкого разговорного жанра (IV, 13).
Простой стиль, напротив, отличается обычным словоупотреблением, характерным для повседневной речи (IV, 14). Вот пример, которым автор иллюстрирует определение этого стиля (IV, 13): «Дело в том, что случилось ему как-то быть в бане; стал он там, помывшись, вытираться и когда потом решил спуститься в бассейн, какой-то человек окликнул его. «Эй, юноша, — сказал он, — твои рабы только что оскорбили меня. Ты должен извиниться». Молодой человек покраснел, так как не привык к такому обращению со стороны незнакомых. А тот стал кричать, повторяя эти и другие слова все громче. Юноша с трудом отвечает. «Хорошо, — говорит, — только позволь мне сначала разобраться». Тогда тот начал кричать таким наглым и таким грубым голосом, какой легко вгонит в краску кого угодно, и какой, как мне кажется, не принят в добропорядочном обществе, а скорее в ходу за сценой и в других подобных местах. Молодой человек смешался и немудрено: в его ушах еще звучали нагоняи воспитателя, а тот не знал выражений подобного сорта. И в самом деле, где ему было видеть шута, лишенного стыда, который сам про себя думает, что ему нечего терять и поэтому он может позволить себе делать все что угодно, без боязни причинить ущерб своей репутации?»
Любопытно, что автор не особенно распространяется об особенностях каждого стиля, заявив, что это должно быть ясно из примеров (IV, 15). Описав каждый из трех стилей и проиллюстрировав его примерами, автор отмечает их возможные недостатки (IV, 15—16). Так, пороком высокого стиля он считает чрезмерную выспренность, советуя соблюдать чувство меры и метко замечая, что похвальное в этом роде стиля близко к тому, чего следует из^ бегать. Недостатком среднего стиля может быть расслабленность, вялость, бессвязность (dissolutum, sine nervis et articulis). Тот же, кто недостаточно владеет простым стилем, имеет опасность выглядеть бесцветным и бескровным (aridum et exsanque) или сухим (exile). Все эти издержки стилей также подтверждены примерами. Вот пример отрывка, написанного простым стилем и отмеченного упомянутыми автором недостатками (повторяется история, рас
сказанная выше) : «Подходит раз в бане к юноше один человек и говорит: «Твой раб меня оскорбил». А юноша отвечает: «Я разберусь». После этого тот человек разражается бранью и кричит все громче и громче в присутствии многих людей» (IV, 16).
Вместо четко отмеченных Цицероном четырех достоинств стиля (чистота языка, ясность, красота и уместность) автор дает им несколько иную трактовку (IV, 17—18). Так, чистоту языка (latinitas) и его ясность (explanatio) он объединяет в одно качество, которое он называет elegantia — безукоризненность, изящество. Говоря о чистоте языка, он предостерегает прежде всего от таких его пороков, как солецизмы (неудачные соединения слов) и варваризмы. Что же касается ясности языка, то она достигается использованием слов общепринятых, употребленных в обычном смысле и соответствующих предмету.
Следующее достоинство стиля, которому наш автор придает большое значение, это то, что он называет compositio — т. е. такое сочетание слов, такое построение фразы, которое избегает зияния, излишней аллитерации, назойливого употребления слов с одинаковыми окончаниями (similiter cadens) и неоправданной перестановки слов (transjectio verborum). Автор «Риторики» вообще противник всего чрезмерного (см. IV, 32, где он советует пользоваться фигурами Горгия с осторожностью). Качество речи, придающее ей особую оригинальность, индивидуальность стиля, он включает в понятие dignitas. Dignitas создается с помощью фигур речи и фигур мысли (verborum exornatio и sententiarum exornatio). Подавляющая часть трактата, посвященная elocutio, связана с ornatio, или exornatio — т. е. с украшениями речи. Изобретателем этих фигур (σχήματα) древние считали Горгия Леонтинского (V в. до н. э.). Он один из первых стал считать, что на слушателя можно действовать не только аргументами. Красота речи, ее благозвучие тоже были, по его мнению, могучим средством убеждения. Это он создал особую область риторики, которую греки назвали λέξις, а римляне elocutio; Горгий культивировал род поэтической прозы, в которой смыслу придавалось значительно меньше значения, чем ее благозвучию.
Исократ в IV в. до н. э. продолжил линию Горгия в риторике с ее стремлением к наслаждению искусством речи и верой в ее безграничные возможности. Однако он постарался избежать экстравагантностей стиля Горгия, отойти от его культа наслаждения чистым звуком и разрабатывал теорию стиля, в которой красоты словесного и звукового выражения сочетались с материалом, со смыслом выражаемого.
Аристотель затронул теорию стиля частично в третьей книге «Риторики». Его главными требованиями были ясность, уместность и отсутствие цветистости. Он лишь слегка коснулся вопроса ритма речи. Идеи Аристотеля развил его ученик Фео-фраст, значение которого в истории красноречия основывается на разработке теории стиля. Работа Феофраста о стиле потеряна, но черты его теории восстанавливают по работам его последователей, в частности Деметрия.
Перипатетики анализировали составные части стиля: выбор слов, их расположение, эвфонию, ритм. Именно благодаря им теория стиля стала составной частью риторики. Кроме того, свои правила они соотносили не только с произведениями ораторского искусства, но и с литературой вообще, поэтому их трактовка стиля близка к литературной критике. Феофрасту принадлежит доктрина четырех достоинств стиля: правильности, ясности, украшенности и уместности, которую в латинской риторике проповедовал Цицерон. Принадлежность же Феофрасту доктрины трех родов, или видов, стиля — высокого, среднего и простого — оспаривается.
Итак, «Риторика для Геренния» дает нам самое раннее из дошедших до нас в латинской литературе систематическое исследование стиля и имеет дело, главным образом, с теми отступлениями от нормального словоупотребления, которые служат украшением языка оратора, т. е. с ornatio, или exornatio. Автор дает длинный перечень технических терминов с разъяснениями и примерами. Риторы много занимались тем, чтобы упорядочить классификацию украшений речи, но так и не добились единомыслия. Квинтилиан, который уделил этому особое внимание, оспаривает различие между тропами, фигурами речи и фигурами мысли. Греческий термин «троп» (τρόπος) в республиканский период не был распространен в латинской риторике. Цицерон для украшений речи любит употреблять термин lumina. Автор «Риторики для Геренния» делит их на фигуры речи (exornationes verborum) и фигуры мысли (exornationes sententiarum). Его не интересует красота речи сама по себе. Все его exornationes направлены на то, чтобы вызвать определенный ораторский эффект — он их и оценивает именно с этой точки зрения.
Как уже говорилось, все фигуры, которые автор приводит в работе, он щедро иллюстрирует примерами. Свой принцип подбора примеров подробно и с заметным полемическим задором автор излагает в большом введении к IV книге «Риторики для Геренния», которое начинается такими словами: «Ввиду того, Геренний, что в настоящей книге я написал о стиле, а в этом случае необходимо
пользоваться примерами, и поскольку я использовал примеры собственного изобретения и сделал это вопреки обычаю греков, писавших о стиле, я должен в нескольких словах оправдать свой метод...»
Греческие ораторы, продолжает автор, считают нескромным изобретать свои собственные примеры, в то время как имеется сколько угодно ораторов и поэтов, которых можно использовать для этой цели. Примеры, взятые из известных ораторов и поэтов, по мнению греков, более высокого качества, чем те, которые может придумать сам ритор. Автор «Риторики» решительно отвергает эти доводы. Прежде всего он считает, что скорее нескромно пользоваться чужим трудом и украшать себя чужими украшениями, чтобы заслужить похвалу себе. Кроме того, примеры не только поясняют правило или иллюстрируют его, но и показывают, как его надо применять на деле. Поэтому ритор должен проявить свое умение применить его, а не ссылаться на то, что изобрели другие. Далее автор не без ехидства замечает, что выбрать пример нетрудно даже тому, кто и не владеет высоким ораторским мастерством; тот, кто с легкостью подбирает пример, не всегда способен изобрести его сам. По мнению автора, собственный пример ритора скорее способствует пониманию правил, которое он пытается разъяснить учащимся. Впрочем, этим установкам автор не всегда следует на деле. По мнению ученых, он все-таки скорее всего не придумывает свои примеры сам, а пользуется сборниками речей известных ораторов и какой-то римской историей (может быть, Целия Антипатра), переиначивая их на свой манер. Вероятно, свою самостоятельность он видит в тех изменениях, которые он вносит в избранные примеры.
Перечень украшений, которые он относит к фигурам речи, автор начинает с фигуры repetitio (άνάφορα). Она заключается в повторении слова в начале серии предложений. Например: «Сципион уничтожил Нуманцию, Сципион разрушил Карфаген, Сципион добыл мир, Сципион спас государство» (IV, 19).
Для иллюстрации этой фигуры автор приводит еще два примера (IV, 19—20), из которых особенно эффектен один, где в небольшом монологе слово в начале фразы меняется последовательно после трех и четырех повторений (три раза «tu», три раза «audes», три раза «quid» и четыре раза «поп»). Автор рекомендует эту фигуру как особенно впечатляющую и полную прелести: «Ты рискуешь появляться на форуме? Ты не страшишься дневного света? Ты не боишься показаться на глаза своим согражданам? Смеешь произносить слова? Смеешь что-то просить у них? Смеешь
молить о прощении? Что ты можешь сказать в свою защиту? Что осмеливаешься просить? Что по-твоему тебе должны простить? Разве ты не нарушил клятву? Разве ты не предал друзей? Разве ты не поднял руку на отца? Разве ты, наконец, не погряз во всяческом бесчестии?»
Называя ту или иную фигуру, автор не только оценивает ее воздействие на аудиторию, но и советует не забывать о такой важной вещи, как уместность. Так, упоминая exclamatio ( αποστροφή) — апостроф, обращение, адресованное какому-нибудь лицу, городу, месту, автор замечает, что его использование может быть оправдано лишь значительностью дела (rei magnitude), например, когда нужно вызвать негодование слушателей: «Негодяи, вы злоумышляете против честных граждан, разбойники, вы покушаетесь на жизнь каждого невинного человека! Неужели вы думаете, что судьи будут так несправедливы, что оставят безнаказанными ваши преступления?!» (IV, 22).
Еще пример обращения, приведенный автором: «Теперь я обращаюсь к тебе, Африканец, к тебе, чье имя даже после смерти составляет честь и славу государства. Твои знаменитые внуки вскормили своей кровью жестокость врагов».
Автор советует проявлять заботу и о том, чтобы речь не выглядела заранее тщательно обдуманной и поэтому не слишком увлекаться такими фигурами, как similiter cadens — употреблением серии слов в одном и том же падеже, similiter desinens — употреблением серии слов с похожими окончаниями (IV, 28) итакой фигурой, как annominatio — игрой слов, сходных по звучанию, но разных по значению (IV, 29—31). Автор перечисляет несколько видов annoïninatio, характеризующихся, главным образом, игрой созвучий, вроде: si lenones vitasset tamquam leones vitae tradidisset se, — или знаменитого: dilegere oportet, quem velis diligere.
К одному из видов annominatio автор относит и такую фигуру, когда одно и то же слово или личное имя повторяется в серии предложений в разных падежах или когда разные имена в разных падежах идут одно за другим в серии предложений. В качестве иллюстрации такой annominatio приводится пример, толкуемый обычно как свидетельство демократических симпатий автора (IV, 31): «Тиберию Гракху, когда он стоял у кормила республики, безвременная насильственная смерть помешала и дальше оставаться на этом посту. Гаю Гракху выпала та же судьба, которая внезапно вырвала из объятий государства любимейшего героя и патриота. Сатурнин, жертва доверия бесчестному человеку, был лишен жизни с предательским вероломством. Твоей кровью, Друз, обаг-
рены стены твоего дома и лик твоей матери. У Сульпиция, которому незадолго до этого они во всем уступали, отняли не только жизнь, но и возможность погребенья».
Упомянутые фигуры — similiter cadens, similiter desinens и annominatio — относятся к разряду горгианских и придают речи, по мнению автора, скорее приятность и благозвучие, чем весомость и значительность. Он специально останавливается на этом, завершая описание этих фигур (IV, 32), и советует ими не увлекаться.
Любопытное замечание делает автор относительно употребления сентенций, содержащих, так сказать, житейскую мудрость в афористической форме. Он делит их на два типа — длинные и короткие и советует пользоваться ими с осторожностью, чтобы не выглядеть назойливо назидательным учителем жизни (IV, 25). Очень выразительной фигурой, рекомендуемой для употребления в серьезных обстоятельствах, автор считает subjectio (ύπόφορα)— своеобразный разговор, который оратор ведет вслух с самим собой или со своим воображаемым собеседником, врагом или другом (IV, 33); хорошо способствует усилению мысли также такая фигура, как gradatio(κλίμαξ) (IV, 34). Например: «Я не задумал бы это, не посоветовавшись; и не посоветовал бы без того, чтобы однажды не предпринять это самому; и не предпринял бы без надежды на завершение и на одобение по завершении».
Или: «Превосходство свое Африканец добыл рвением, славу— превосходством, а соперников — славою». К слову сказать, в последнем примере Сципион, этот ненавистник Гракхов, охарактеризован очень лестно. Поистине, из примеров нелегко разгадать политические симпатии автора. Во всяком случае, он не выставляет их напоказ, а скорее старается завуалировать, чередуя примеры с разной политической ориентацией.
Большое впечатление на слушателей, по мнению автора «Риторики», производит фигура conduplicatio, родственная repetitio, которая заключается в повторении слова предыдущей фразы в следующей фразе с целью подчеркнуть его значение или вообще в повторении слова в фразе (IV, 38). В одном из примеров conduplicatio Гай Гракх порицается как нарушитель спокойствия: «Ты готовишь мятеж, Гракх, мятеж и междоусобицу!» Еще один выразительный пример conduplicatio: «Неужели тебя не трогает, когда твоя мать обнимает твои колени, неужели тебя это не трогает?»
Начиная с параграфа 42, автор особо выделяет и объединяет in uno genere десять фигур, которые также, по его мнению, отно-
сятся к exornationes verborum. Это nominatio, pronominatio (IV, 42) и различные виды метонимии (IV, 43), перифраз (IV, 43), transgressio verborum (ύπέρβατον) — инверсия (IV, 44), superlatio — гипербола (IV, 44), intellectio — синекдоха (IV, 44—45), abusio (κατάχρησις) — катахреза — употребление слова в несобственном смысле (IV, 45), translatio — метафора (IV, 45) и permutatio (αλληγορία)—аллегория (IV, 46) в трех видах —в форме сравнения (similitudo), аргумента (argumentum) и контраста (contrario). Все фигуры иллюстрированы примерами, многие из которых (это относится ко всему трактату) отражают различные моменты пунических войн. Поэтому не случайно в них довольно часто фигурирует Сципион.
Иллюстрирует translatio (метафору) пример, прославляющий оптиматов (IV, 45): «Однажды доблесть оптиматов вновь возродит силы республики, подточенные пороками злонамеренных людей».
Латинская терминология, которую единственно использует автор «Риторики», не всегда полностью соответствует подразумеваемой соответствующей греческой, так как она тогда, по-видимому, еще не установилась в латинской риторике, и автор идет не вполне проторенным путем.
Но уже одна эта попытка полностью обойтись без греческой терминологии знаменательна и говорит о многом — она лишний раз подтверждает наличие среди римских риторов движения за латинизацию ораторского образования.
С 47-го параграфа начинается перечисление фигур, которые автор относит к фигурам мысли — exornationes sententiarum. Их несколько меньше, чем фигур речи, и нельзя сказать, чтобы они четко отличались от фигур речи, недаром риторы и стилисты в течение многих веков не могли уточнить их классификацию. Из этих украшений сильное впечатление на слушателей должна, по мнению автора, производить фигура, которую он называет descriptio — описание последствий действия (IV, 51). Как очень выразительную, рассматривает автор и фигуру conformatio (προ-σωποποιϊα) — олицетворение, имеющую еще и другое латинское название — personificatio. Эта фигура (кстати, очень любимая Цицероном) как нельзя лучше способствует тому, чтобы вызвать сострадание и другие сильные чувства (IV, 66).
В большом ходу в латинских риторических школах была такая фигура, как similitudo — уподобление, единообразие, аналогия. Ее обычно объединяли с примером — exemplum. Автор дает им подробные разъяснения. В 67-м параграфе речь идет о signifi-
catio — подчеркивании, логическом ударении, которое оратор может сделать несколькими способами: посредством преувеличения (per exuperationem), двусмысленности (per ambiguum), определенной последовательности (per consequentium), путем прерывания рассказа на важном месте (per abscisionem). Вот образец significatio per abscisionem: «Не рассчитывай слишком на поддержку народа, Сатурнин: неотомщенными остались Гракхи» (IV, 67).
Последняя из фигур мысли, упомянутая автором, — это demonstratio — пример, воссозданный в живом словесном выражении, как мы бы сказали, наглядный пример. Его иллюстрирует рассказ о гибели Тиберия Гракха (IV, 68): «Как только Гракх заметил, что народ колеблется, боясь, как бы он сам под влиянием решения сената не отказался от своих проектов, он приказал созвать народное собрание. Тем временем убийца, полный преступных замыслов, выбежал из храма Юпитера: весь в поту, с горящими глазами, всклокоченными волосами, в тоге навыворот он заспешил на сходку. К нему присоединились его сподвижники. В тот момент, когда глашатай требовал внимания к Гракху, убийца наступил башмаком на скамью позади него, отломил от нее ножку и другим приказал сделать то же самое. Когда Гракх начал молитву к богам, они внезапно сразу со всех сторон подступили к нему, и человек из толпы вскричал: «Беги, Тиберий, беги! Неужели ты ничего не видишь? Оглянись!» Здесь изменчивая толпа, охваченная внезапным ужасом, обратилась в бегство. Этот же негодяй, уста которого сочились преступлением, а нечестивая грудь дышала яростью, замахнулся и с того места, где стоял, ударил растерявшегося, но не отступившего Гракха в висок. Гракх упал молча, ни единым стоном не повредив своему достоинству. Убийца же, запятнанный кровью храбрейшего из граждан, оглянулся вокруг так, как будто он совершил прекраснейший поступок и весело протянув свою преступную руку поздравлявшим его, направился к храму Юпитера».
Пример, завершающий книгу, полон сочувствия к Тиберию Гракху. Его убийца Сципион Назика рисуется весьма непривлекательно. Трактат, несмотря на бытующее в работах некоторых исследователей снисходительное к нему отношение как к школьным запискам старательного, но отнюдь не гениального и не слишком грамотного ученика (такой оттенок отношения к автору трактата чувствуется, например, в предисловии к изданию Ф. Маркса 1923 г.), на самом деле представляет собой, несомненно, большой интерес и имеет неоценимое значение для истории римской
риторики и римский литературы. Он отражает состояние изучения риторики в республиканском Риме до Цицерона. Язык, которым он написан (считается, что он несколько архаичен), разработка проблем стиля (хотя, по замыслу автора, она была нацелена на интересы оратора) выразительно показывают нам, каких теоретических и практических высот достигла римская риторика и римская литература до Цицерона. Поскольку другие произведения подобного рода от доцицероновского времени до нас не дошли, мы можем только быть благодарны истории, сохранившей нам произведение неизвестного автора, обобщившего и осмыслившего в своей работе весь тот богатый опыт, который усвоили до него римская риторика и римская литература. Без этого опыта и его осмысления не было бы Цицерона.