Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
174

ГЛАВА ПЯТАЯ

КЛАССИКА И КЛАССИЦИЗМ В ТЕОРИИ КВИНТИЛИАНА

Перемены в общественно-политической жизни Рима второй половины I в. н. э. вызвали к жизни новые эстетические требования. Риторико-декламационный стиль красноречия, сформировавшийся в риторических школах в период принципата и утвердившийся со времени Клавдия и Нерона, теперь, с приходом к власти династии Флавиев, отступает на второй план. Неровный и аффектированный, сентенциозный и афористичный, внешне изысканный и блестящий, он соответствовал беспокойной и напряженной обстановке дворцовых интриг и борьбы императоров с сенатской оппозицией, но не подходил периоду относительно стабильных общественных отношений при Флавиях. Новая эпоха выдвинула свой стилистический идеал — возвращение к литературе республиканской классики. Этот классицизм явился реакцией против «нового стиля» модернистов, литературными деятелями которого были Сенека-философ, Лукан и Персий. Таким образом, новаторские тенденции сменились эпигонскими, и господствующим литературным направлением стал классицизм.

Традиционалисты, стремясь к возрождению цицероновского идеала в красноречии, принимают Цицерона как главный образец и авторитет риторического обучения и теории красноречия, как критерий ораторского вкуса: на него оглядываются, ему подражают, с ним пытаются сравниться.

Теоретиком литературного классицизма выступает известный ритор Марк Фабий Квинтилиан (ок. 36 г. — после 96 г.). Родом из испанского города Калагурис, он совсем молодым прибыл в Рим, где его отец был ритором 1, и получил там хорошее образование, обучаясь у Аскония Педиана, Реммия Палемона, Юлия Африкана, Домиция Афра и других видных риторов и грамматиков. Начав с адвокатской деятельности2, он позднее стал преподавателем риторики и, прославившись на этом попроще, занял

175

весьма высокое положение руководителя первой риторской школы, принятой Веспасианом на государственный счет3, а в последние годы жизни — воспитателя внучатных племянников Домициана, за что был удостоен консульских отличий4.

Преобразование риторской школы в государственное учреждение по сути дела означало то, что риторика отныне была поставлена на службу императорам. Квинтилиан в этих условиях, как официальный и влиятельный профессор красноречия, стал выразителем литературных идей и вкусов высшего общества своего времени и создателем — или, вернее, реформатором — литературного стиля своей эпохи.

Первое из сочинений Квинтилиана «О причинах упадка красноречия» б, посвященное полемике против «нового стиля», до нас дошло только в своем названии «De causis corruptae eloquentiae». Зато последнее—«Образование оратора» («Institutio oratoria») в 12 книгах — сохранилось полностью и представляет собой свод выводов предшествующих теоретиков красноречия и обобщение своего собственного 20-летнего опыта преподавателя риторики и судебного адвоката. Писалось это сочинение с 92 по 96 гг; посвящено оно адвокату Марцеллу Викторию.

Ситуация его возникновения такова: Квинтилиан начал писать свой трактат о красноречии по настоянию друзей и учеников; долгое время он не соглашался на их просьбы, ссылаясь на многочисленные труды на эту тему в греческой и римской литературе, но впоследствии, как он пишет в предисловии к книге, уже добровольно решил взять на себя новую обязанность, еще более трудную, чем та, что возлагалась на него друзьями: собрать в одном томе результаты работ своих предшественников по ораторскому искусству, не опуская мелочей, «ибо ни в чем нельзя достичь совершенства, не познав самых начал», упорядочить теорию римского красноречия, исправить ошибки и устранить заблуждения предшествующих риторов, дать обширную энциклопедию по вопросам, связанным с проблемой образования полноценного оратора, и возвысить красноречие возвращением к древним принципам. «Труд оратора обширен и разнообразен, почти всякий день новый, и никогда о нем не будет сказано все. Тем не менее я попытаюсь изложить из традиционных правил то, что есть в них самого лучшего, а что покажется мне нужным, изменю, добавлю, отброшу» (II, 13, 17) б.

В конце предисловия к трактату Квинтилиан намечает план его содержания, которому и следует. I книга отводится первоначальному воспитанию мальчиков в семье и у грамматика до их

176

занятий риторикой; II — дает общий совет о занятиях в риторической школе и рассматривает природу риторики как науки; III — IX книги задуманы и выполнены как своего рода энциклопедии традиционной теории ораторского искусства; X — содержит критический обзор греческой и римской литературы по жанрам и характеристику образцов, представляющих ценность для будущего оратора; XI — посвящена внешним приемам и манерам оратора; и, наконец, завершающая XII книга рисует моральный и общественный образ оратора.

«Образование оратора» — обширный и содержательный, хорошо систематизированный труд по ораторскому искусству и ораторскому обучению, которое практиковалось во времена Квинтилиана и которое он сам признавал необходимым и единственно правильным. В нем анализируются проблемы теории и практики римского красноречия, рассматривается ряд актуальных проблем теории литературы, педагогики, этики, дается характеристика риторических школ и стилей и критически оцениваются ораторские и литературные произведения Греции и Рима.

Эстетический критерий, которым определяются взгляды Квинтилиана на ораторское искусство и литературу, в достаточной мере ясен. Это прежде всего совершенство художественной формы. Главное его требование к оратору и писателю, поскольку для него «хорошо говорить и хорошо писать —одно и то же» (XII, 10, 51), — чистая, ясная, красивая и уместная речь (I, 55, 1). Он настаивает на необходимости выбора слов, эффективности их расположения, предостерегая, впрочем, что излишний блеск слов и скрупулезность в их выборе затемняют смысл и создают искусственность; а там, где на показ выставляется искусство речи, обычно предполагается недостаток истины, говорит он (VIII, вв. 8—32; IX, 3, 102 и др.; ср. «Об ораторе», I, 3, 12). Ведь он убежден, что главное искусство оратора в том и состоит, чтобы не дать заметить искусства, скрыть его видимостью безыскусственности (IX, 4, 147; I, 10, 3).

Придавая решающее значение безукоризненности стиля, он тем не менее убежден, что не следует оставаться безразличным и к содержанию. Он настаивает на единстве формы и содержания: «Кто берет на себя важное судебное дело, должен заботиться не об одних только выражениях» (VIII, 3, 13). Речь должна быть правильной, живой и естественной, не перегруженной устаревшими и необычными словами, местными диалектизмами, иностранными словами и техническими терминами — от этого страдают ее здравый смысл и ясность (IV, 2, 44; VIII, 2, 20; IX, 3, 54). Впро-

177

Предположительный портрет Квинтилиана (эпоха Возрождения)

Предположительный портрет Квинтилиана (эпоха Возрождения)

Резьба. Париж. Национальный музей. Зал медалей

чем, оговаривается он, можно иногда для создания хорошего литературного языка пользоваться и архаизмами и неологизмами при условии выбора «из самых новых слов наиболее старых, а из самых старых — наиболее новых» (I, 6, 41). Квинтилиан возрождает здесь идеал «золотой середины»; отвергая «соблазнительные пороки» нового стиля — высокопарность и изощренность, он ратует за умеренное и уместное пользование фигурами стиля, которые украшают и оживляют речь, услаждают слух и возбуждают эмоции аудитории, подкрепляя тем самым доказательства в суде. Главное для Квинтилиана — здравый смысл и сохранение меры, всякая же крайность и всякое излишество — порок, которого следует избегать (XI, 3, 181; XI, 1, 91; ср. «Оратор», 22, 73).

178

Вот как он определяет свой идеал речи: «Изобилие должно иметь свои пределы, блеск — мужественную сдержанность, а изобретательность должна быть разумна. Таким образом, речь станет длинной, но не чрезмерной; изысканной, но не вычурной, смелой, по не дерзкой; серьезной, но не унылой; глубокой, но не тяжелой; веселой, радостной, но не легкомысленной, шутливой, но не распущенной; величественной, но не многословной» (XII, 10, 80. Пер. М. Е. Грабарь-Пассек).

Нетрудно заметить, что стилистический идеал Квинтилиана близок цицероновскому. Его требования к хорошей ораторской речи мало чем отличаются от требований Цицерона. И это далеко не случайные совпадения: Квинтилиан именно и стремился к реформации современного стиля красноречия путем возвращения его к цицероновским нормам. Его сочинение — это первая попытка оживить цицероновский идеал, развить классические принципы, выработанные и обоснованные великим оратором и стилистом, который тоже продолжал лучшие традиции древнегреческой теории красноречия. Умение ценить Цицерона Квинтилиан признает критерием ораторского вкуса: «Тот может считать себя сделавшим большие успехи, кому особенно будет нравиться Цицерон» (X, 1, 112).

Квинтилиан решается противопоставить его любому греческому оратору. Он сравнивает его с Демосфеном, «первым из греческих ораторов» (XII, 2, 22), находя у обоих много сходных достоинств в том, что касается нахождения, расположения и аргументации материала, но отмечая различие в изложении: Демосфен более сжат, Цицерон более многословен, первый отличается остротой мысли, второй вескостью слова, у одного ничего нельзя сократить, ко второму ничего нельзя прибавить (X, 1, 106). Словом, оба соблюдают ту самую меру в выражении, которую Квинтилиан признает основным критерием хорошей ораторской речи. Цицерону приписываются качества трех великих писателей аттической прозы; в его речах, говорит он, сочетались «мощь Демосфена, обилие языка Платона и обаяние Исократа», однако он не только возродил все лучшее, что было в каждом из них, но «прекраснейшее изобилие его бессмертного таланта породило само из себя многие, или, скорее, все совершенства» (X, 1, 108—109). Цицерон — обладатель таких редких качеств ораторского стиля, как возвышенность, великолепие, красота, сила (VIII, 3, 3), совершенный мастер, почти не имеющий недостатков (XII, 1, 20); «у потомков он достиг такой славы, что имя Цицерона считается именем уже не человека, а самого красноречия» (X, 1, 112).

179

Квинтилиан всюду говорит о художественной ценности риторических сочинений Цицерона, о его необыкновенном мастерстве: «Тот, кто озарил особенным светом как самое красноречие, так и его правила, единственный среди римлян образец словесного ораторского искусства и обучения этому искусству, был Марк Туллий. После него было бы нескромным говорить что-либо на эту тему» (III, 1, 20). Книги «Об ораторе» он называет «pulcherrimos» (III, 6, 60), об «Ораторе» говорит, что Цицерон «изложил все в нем божественно» (I, 6, 18). Ссылки на риторические трактаты и речи Цицерона переполняют страницы «Образования оратора». Восхищаясь легкостью изложения знаменитого оратора, его иронией и остроумием, его способностью убеждать, Квинтилиан приводит в качестве иллюстрации удачные стилистические приемы Цицерона, подкрепляет различные положения своей теории примерами чуть ли не из всех его речей. Большая половина всех его цитат из латинской литературы относится к Цицерону.

Перечислять все заимствования Квинтилиана у Цицерона, сходные с ним высказывания и теоретические положения в пределах данной главы невозможно — это значило бы пересказывать буквально все содержание трактата. Но если даже просто наметить наиболее характерные линии сближения в их взглядах на теорию и практику ораторского искусства, то легко будет представить, чем был для Квинтилиана великий республиканский оратор. Сходно у обоих само определение риторики; Квинтилиан в подтверждение своего определения риторики как искусства нравственно совершенного (II, 21, 3) ссылается на цицероновское: «красноречив — это одно из проявлений нравственной силы человека» («Об ораторе», III, 55). Отсюда закономерно следование Цицерону в теории единства риторики и моральной философии.

Рассуждая об упадке красноречия, Квинтилиан считает одной из его причин потерю контакта с моральной философией. Он говорит, что прежде ораторы и мудрецы не отличались одни от других, и только позже «философы присвоили эту оставленную ораторами область знания, которая всегда была достоянием риторики» (II, 21, 13; ср. также «Об ораторе», III, 15—19, где Цицерон называет раскол философии и риторики, или «раскол языка и сердца, бессмысленным, вредным и достойным порицания, именно — обычай учить отдельно мысли и отдельно речи» 7. Оратор должен быть мудрецом, совершенным в нравах, в искусстве речи, во всех знаниях. И залог процветания красноречия Квинтилиан, как и Цицерон, видит в личности оратора.

180

Влияние Цицерона на Квинтилиана можно отметить в трактовке основных вопросов ораторского искусства, в технике составления речи, в признании ценности культуры в образовании оратора.

От Цицерона воспринята прежде всего теория тройного деления стиля на простой, средний, высокий (subtile, medium, sublime), которые оратор должен использовать уместно, т. е. согласно природе случая, сообразно с обстоятельствами дела и лицами (IV, 1, 58; IV, 5, 6; IX, 1, 8-42; X, 1, 44; XI, 1, 1-6 и др.; ср. «Об ораторе», III, 55, 210—212). Квинтилиан подчеркивает необходимость рассуждать о том, чего требует дело и что приятно тяжущимся, смотреть на обстоятельства времени и расположение судей: «тогда сама природа подскажет нам, как начать и как продолжать речь» (X, 3, 16). Ведь цель речи он, как и Цицерон, видит в ее эмоциональном воздействии на слушателей и судей силой убеждения и доказательств (IX, 3, 3 и 27; IX, 1, 19—21). Он, например, убежден, что основная часть речи, «narratio» изобретена не для того только, чтобы знакомить судью с фактом, а для гораздо большего: чтобы он согласился с оратором (IV, 2, 21; ср. «Брут», 80, 279); так что главным достоинством оратора признается «умение воспламенить слушателей и склонить их в нужную сторону».

«Три цели должен ставить перед собой оратор: убеждать, услаждать, увлекать» (persuadere, delectare, movere — III, 5, 2; XII, 2, 11; ср. «Оратор», 69); в зависимости от тройного назначения ораторского искусства и используются три ее стиля: «Не одним и тем же способом оратор станет говорить о смертном приговоре и о распре из-за наследства... он, конечно, многое будет изменять сообразно с лицом, местом и временем; даже в одной и той же речи он будет разными приемами добиваться соглашения, по-разному воспламенять то гнев, то милосердие, применять одни приемы, чтобы поучать, другие, чтобы растрогать» (XII, 10, 70; ср. «Оратор», 74; «Об ораторе», I, 12, 53).

Квинтилиан принимает, как и Цицерон, традиционное, идущее от перипатетиков, пятичастное деление риторики: inventio, dispositio, elocutio, memoria, pronuntiatio (нахождение, расположение, изложение, память, произнесение).

В трактовке первой из этих частей (т. е. искусства нахождения средств убеждения в каждом отдельном случае) Квинтилиан, вслед за Цицероном («Об ораторе», II, 24, 99—101), предписывает в первую очередь изучать факты, ибо, по его мнению, лучшие доводы те, что проистекают из самой сущности дела, и говорить

181

следует только о тех вещах, которые знаешь (II, 21, 15). И он, в согласии с традицией, перечисляет основные категории теории статусов: Всякое спорное дело определяется с помощью вопросов: ап sit? quid sit? quale sit? — имел ли место поступок? в чем он состоит? каков он? «Ведь сперва должен быть на лицо предмет спора, потому что, поистине, невозможно оценивать, что он такое и каков он, прежде чем не будет установлено, есть ли он; вот первый вопрос.

Но даже, когда очевидно, что поступок имел место, еще не сразу ясно, что он такое есть. Когда определен этот второй пункт, остается оценить его качество» (III, 6, 80—81). Это и есть статусы установления (conjecturalis), определения (definitivus), качества (qualitatis) (ср. «Об ораторе», III, 19, 70; «Оратор», 14,45). Как пример Квинтилиан анализирует защиту Цицероном Милона: 1) Убил ли Милон Клодия? — Да, факт признан. 2) Милон — убийца Клодия? — Нет, это не убийство, но самозащита. 3) Что это: добро или зло? — Добро, ибо Клодий плохой гражданин и его убийство полезно для государства (III, 5, 10; III, 6, 13; VII, 1, 35).

В определении «мест» аргументов (источники логических доказательств — sedes argumentorum) Квинтилиан опирается на Цицерона (V, 10, 32—39; ср. «Об ораторе», И, 162—173) 8. Он также рекомендует начинать и кончать речь более сильными аргументами (V, 12, 14; «Об ораторе», II, 76—78). В теории словесного выражения (elocutio) он отмечает четыре главных достоинства: правильность, ясность, уместность, украшения (VIII, 2, 22— 24; ср. «Об ораторе», I, 114), соглашаясь с Цицероном в том, что красота и выразительность речи — не самоцель: «истинная красота никогда не отделяется от пользы» (VIII, 3, 11).

По Квинтилиану, умение пользоваться пятью частями риторики, что, собственно, и составляет искусство речи, обусловливается тремя обстоятельствами: природным дарованием (natura, ingenium), теоретическим обучением (ars, doctrina), упражнением (exercitatio), подражанием (imitatio) (III, 5, 1—2; V, 10,121; VII, 10, 14 и др.).

Он настоятельно рекомендует оратору руководствоваться природой, здравым смыслом и опытом (VI, 2, 25). «Никакие правила, никакие руководства ничего не стоят без помощи природы», — говорит он, понимая под природными дарованиями здравый ум, хороший голос, здоровье и выносливость, приятную наружность, «так же как и одни эти дарования без опытного наставника, без настойчивого учения, без непрерывной практики

182

в письме, чтении и устной речи сами по себе никакой пользы не принесут» (I, вв. 26—27).

Таким образом, высказывая веру в человеческий ум и силу образования, Квинтилиан утверждает, что совершенный оратор должен обладать и природной одаренностью и выучкой; при этом первое важнее, но совершенство достигается больше выучкой, чем дается от природы. Вопрос о соотношении природной одаренности и мастерства (ingenium — ars), весьма традиционный для античных авторов, Квинтилиан формулирует достаточно четко и в то же время образно. Будучи убежден, что совершенным оратором невозможно стать без того и без другого, он рассуждает так: «Если совсем отделить одно от другого, то природа даже без помощи науки способна на многое, наука же без природы — ни на что. Если же они сочетаются в равной мере, то при среднем качестве я сочту более важной природную одаренность, тогда как совершенное красноречие, пожалуй, напротив, обязано больше выучке, чем природе; так бесплодной почве не поможет и самый лучший пахарь, а плодородная земля даже без всякой обработки родит что-то доброе; но если почва хороша, возделыватель произведет на ней больше, чем одно ее плодородие. Попытайся Пракситель высечь что-либо из булыжного камня, я предпочел бы этому кусок паросского мрамора без всякой обработки; но если бы этот же художник обработал мрамор, мы ценили бы творение его рук, а не сам мрамор. Вообще, природа — это материал для искусства: одно придает форму, другое ее получает. Искусство без материала ничто, материал даже без искусства имеет ценность; зато совершенное искусство прекрасней наилучшего материала» (nihil ars sine materia, materiae etiam sine arte pretium est, ars summa materia optima melior — II, 19, 2—3).

He только теоретическое образование необходимо идеальному оратору: ему необходима ораторская практика, где приобретается опыт. Не сами по себе правила, но лишь сочетание науки, знания и упражнения (disciplina, studium, exercitatio) придает оратору способность свободно объясняться (XII, 9, 20—21). Квинтилиан даже считает более полезным «опыт без науки, чем науку без опыта» (usus sine doctrina quam citra usum doctrina valeat — XII, 6, 4). Однако идеал может быть достигнут только тогда, «когда между собой согласуются теоретические предписания и опыт» (cum inter se congruunt praecepta et experimenta — XII, 6,7).

И он вновь ссылается на Цицерона, который успешно соединял свою практическую деятельность с усердными занятиями

183

наукой; а в другом месте рассказывает о том, как известный декламатор Порций Латрон потерпел неудачу, когда случилось ему выступить на форуме вне привычных стен риторской школы (X, 5, 14) 9.

Совершенствованию оратора в равной мере помогает и подражание. Люди очень рано получили от природы дар речи, который довели до совершенства наблюдением, размышлением и упражнением, говорит Квинтилиан (III, 2, 1): «к этому некоторые добавляют четвертую часть — подражание (imitatio), которое я ставлю в зависимость от искусства» (III, 5, 1). И Квинтилиан в своем учении о методе подражания солидарен с Цицероном. Подражание не должно быть самоцелью, но лишь средством к достижению более высокого искусства при необходимом условии творческого подхода к усвоению образцов.

Прежде всего надо знать, чему подражать в избранных образцах и чем оно этого достойно, а также соразмерить свои силы, ибо есть вещи неподражаемые (X, 2, 14—27); Квинтилиан подчеркивает ценность переводов для подражания (X, 5, 2—3; «Об ораторе», I, 155), полезность парафраза (X, 5, 4—8; «Об ораторе», I, 154); он советует читать старых латинских поэтов, у которых можно заимствовать возвышенный, благородный стиль, по не следовать им во всем, так как цели у оратора и поэта различны (оратор стремится не столько нравиться, сколько убеждать), а кроме того, в неумеренном подражании поэтам заключается порок нового красноречия (VIII, вв. 25; X, 1, 27; XII, 4, 1; «Оратор», 60, 202). Зато цитирование поэтов Квинтилиан считает отличным средством эмоционально-эстетического воздействия на слушателей и сам с большой охотой и умением пользуется им.

Иной раз Квинтилиан перелагает чуть ли не целиком высказывания Цицерона. Например, в своей теории комического он основывается на учении Цицерона, изложенном в диалоге «Об ораторе», и почти повторяет речь Цезаря о юморе и остроумии (VI, 3, 71; «Об ораторе», II, 216—290). Он согласен с Цицероном, что острота и соль речи — это приправа, без которой речь была бы безвкусной и пресной (VI, 3, 19). Он принимает и его концепцию иронии оратора, рассматривая иронию как необходимую риторическую фигуру мысли, как комический прием, близкий к шутке (VI, 3, 68), как род аллегории, которой означается противоположное тому, что высказывается, и называется это насмешкой (VIII, 6, 54).

Можно отметить прямое использование Квинтилианом предписаний Цицерона о внешней стороне ораторского искусства в части

184

pronuntiatio (XI, 3, 69—79) и о других средствах выражения (телодвижение, жест, осанка) (IX, 3, 19; «Об ораторе», III, 22, 83) 10; следы влияния Цицерона заметны в учении о гармонии, о метре и ритме («Оратор», 174, 181). Раздел об эмоциях и о возбуждении страстей (VI, 1 и 2) также вдохновлен Цицероном, по которому могущество речи состоит в воздействии ее на сердца людей: в успокоении или возбуждении их («Оратор», 37, 128). Квинтилиан согласен, что слова оратора должны выражать душевные волнения и состояния (пафос и этос), и он дает подробные указания, как практически возбудить у слушателя сострадание, гнев, страх и другие чувства (XI, 3, 63; ср. «Об ораторе», III, 58).

В характеристике литературных образцов в X книге Квинтилиан следует приемам цицероновского «Брута». Многие его оценки, особенно греческих ораторов, основаны на критике Цицерона, схожи с ними, или вдохновлены ими (например, Исократа, Лисия, Платона, Деметрия Фалерского, Ксенофонта, Пакувия, Феофраста и др.). Бесспорно, он обладал даром литературной критики и умел отметить в писателях типичные черты, но, по сравнению с Цицероном, его критицизм менее интересен и более тенденциозен, ибо обусловлен мерой образовательного воздействия писателей на стиль формирующегося оратора 11.

В полемике между сторонниками нового и приверженцами старого Квинтилиан единодушен с Цицероном. Здраво оценивая заслуги и возможности модернистов и архаистов, аттицистов и азианистов, оба они, противники модернистских и архаистических течений в их крайних формах, придерживаются «среднего пути», занимают умеренную позицию: «Пусть красноречие будет великолепно без излишеств, возвышенно без риска... богато без роскошества, мило без развязности, величаво без напыщенности: здесь, как во всем, вернейший путь — средний, а все крайности — ошибки» (XII, 10, 79—80. Пер. М. Гаспарова).

Противник «нового красноречия» Квинтилиан ратует за возвращение к классическому стилю Цицерона; он выставляет в противовес словесной изощренности и изысканности модернистов, злоупотреблявших стилистическими приемами, свой эстетический идеал золотой середины, в надежде, что реставрация стиля послужит подъему красноречия, вернет ему утраченную былую славу.

Он рекомендует начинающему оратору во всем ориентироваться на Цицерона, «читать которого можно не только с пользой, но и с удовольствием» (II, 5, 20). Более ранние римские ораторы,

185

например, Катон и Гракхи, по его мнению, слишком архаистичны и сухи и не способствуют развитию вкуса и воображения: от их чтения умы учеников станут «скудными и грубыми». Что касается современных писателей, по-видимому, Сенеки-философа и Лукана, то они не могут быть образцами для изучающих риторику, потому что в их «сладостном» стиле есть «порочные соблазны», увлекающие и развращающие молодежь (там же, 21—22). В глазах Квинтилиана, Сенека, воплотивший в своих сочинениях порочные тенденции «нового стиля» красноречия, представлял несомненную опасность для молодого поколения, и он, этот «глава наставников юношей шатких» 12, стремился ослабить влияние философа и возбудить интерес к писателям классического периода римской литературы, беря, таким образом, в свои руки воспитание убеждений и вкусов своих современников. Надо все же заметить, что Квинтилиан не выносит решительного осуждения Сенеке, так как ему самому не всегда удается избежать тех недостатков, которые он осуждает, и полностью избавиться от современного изысканного и эффектного красноречия. Возможно, здесь сказывается влияние на него известного оратора «нового стиля» Домиция Афра, чьим учеником он был.

Цицероновский характер учения Квинтилиана не вызывает сомнения. Это и понятно, ведь, по его словам, Цицерон, хоть сам только представлял идеального оратора и не достиг высшего совершенства, все же подошел к нему ближе всех (XII, 1, 20).

Несмотря на желание возродить его программу, воспроизвести цицероновский идеал, Квинтилиану это в полной мере не удалось. Между системами двух крупнейших теоретиков римского красноречия имеются различия, обусловленные прежде всего тем, что Цицерон, великий оратор и политический деятель, писал для зрелых ораторов и обращался к широкой аудитории форума («Наше слово должно доходить до ушей толпы» — «Об ораторе», II, 159), а Квинтилиан, школьный преподаватель риторики, мысля в терминах школы, обращался к ученикам риторской школы — будущим ораторам. Таким образом, сам характер аудитории Цицерона и Квинтилиана был неодинаков: речь первого обращена к народу, второго — к замкнутому кругу ценителей и специалистов.

«Красноречие ораторов всегда руководилось вкусом слушателей. Всякий, кто хочет иметь успех, следит за их желаниями и в согласии с ними слагает свою речь целиком применительно к их суждениям и взглядам», — говорит Цицерон в «Ораторе» (8, 24). И он настаивает на необходимости практического образования оратора на форуме, — в то время как Квинтилиан цент

186

ром образовательной системы признает риторическую школу, будучи убежден, что оратор формируется именно там. Поэтому если для Цицерона критерием успеха оратора и целью хорошего красноречия служит одобрение римского народа («Только тот оратор велик, который кажется великим народу» — «Брут», 50, 187), также как и знатоков («Что одобряет толпа, то приходится одобрять и знатокам» — там же, 188), то для Квинтилиана, напротив, важно только мнение специалиста; истинное ораторское искусство, по его словам, доставляет удовольствие искушенному ценителю, а не невеждам, которым нравятся ораторы, пренебрегающие риторическими правилами и потакающие их вкусу. «Эти люди, однако, добиваются своими речами славы сильного оратора, так как всегда горланят и ревут, по их собственному выражению, воздевши руку, бросаясь взад и вперед, задыхаясь, жестикулируя, неистово крутя головой. Они хлопают в ладоши, топают ногой, хлопают себя по бокам, по груди и по лбу, что поразительным образом действует на простонародье; тогда как образованный оратор знает, как умерить тон речи, разнообразить, упорядочить, придать всему, что говорится, свойственный оттенок; и, если есть что-то на свете достойное неизменного уважения, то он предпочтет быть и казаться скромным» («Образование оратора», II, 12, 9—10).

Квинтилиан отдает риторике центральное место в образовании. И это не удивительно, ведь культ риторики, ради нее самой, в обществе, потерявшем традицию политического красноречия, получил преобладающее влияние, от которого не был свободен и Квинтилиан. Талант, посвященный форуму и сенату в дни Цицерона, теперь вынужден был довольствоваться залом профессионального суда, стенами риторских школ или даже частного дома. Если тогда среда определяла характер красноречия и оно образовывалось под давлением обстоятельств, т. е. оратор учился приспосабливать свое искусство к требованиям и интересам аудитории, защищать или клеймить политические партии, системы, принципы, то теперь в судах разбирались дела частные, а массовая аудитория форума превратилась в собрание профессионалов, друзей и критиков. И целью оратора стало не столько убеждать, сколько нравиться. Отсюда и проистекает различие концепций риторики и оратора у Цицерона и Квинтилиана.

Цицерон философски подходит к риторике: искусство риторов достойно презрения, когда оно только искусство софистов, и достойно внимания, когда оно часть созидательной деятельности ума. Он определяет риторику как искусство убеждать. Для него

187

она — помощница философии, таким образом, основу риторики представляет освоение философии.

Для Квинтилиана, напротив, риторика — род жизненного принципа, она первична,13 а философия и все другие науки — вторичны, они лишь подготовка к риторике. Он высоко ставит искусство речи, считая его таким же достоинством, как и разум. «Если есть у всякого живого существа такая доблесть, которою он превосходит всех или многих, как мощь у льва, или быстрота у коня; и если человек бесспорно превосходит всех разумом и речью, то как же не считать красноречие и разум его доблестью?», — спрашивает Квинтилиан, ссылаясь на Цицерона (II, 20, 9).

Он защищает риторику от упреков в том, что она порой употребляется во зло: «При таком рассуждении ни полководцы, ни должностные лица, ни врачевание, ни сама философия не могут считаться полезными, потому что и среди полководцев был Фламиний, среди должностных лиц — Гракхи, Сатурнин, Главция; и в лекарствах применяется яд, и меж тех, кто злоупотребляет именем философа, не раз вскрывались злейшие пороки. Откажемся от пищи — от нее часто случаются болезни; не будем входить под крыши — бывает, что они обрушиваются на обитателей; пусть не куется меч для воинов — им может воспользоваться разбойник. И кто же не знает, что огонь и вода, без которых невозможна жизнь, а если выше брать, то солнце и луна, первейшие из светил, тоже могут иногда причинить вред?

Но разве кто спорит, что именно мощью красноречия слепой Аппий расстроил позорный мир с Пирром? Не божественное ли красноречие Марка Туллия и против аграрного закона обратило парод, и Катилину сломило в его дерзости, и гражданскую тогу почтило публичными молебствиями, какими чествовались только победоносные полководцы? Не ораторское ли искусство часто возвращает прежний боевой дух устрашенным воинам, и не оно ли убеждает устремившихся навстречу опасностям бойцов в том, что слава дороже жизни? До лакедемонян и афинян мне мало дела, но у римского народа ораторы всегда были в высшем почете. Да и древние основатели городов, думается мне, не иначе могли достигнуть цели и объединить кочующие толпы в народ, как убедив их искусным словом; и первые законодатели без высшего ораторского искусства не могли принудить людей к добровольному подчинению законам. Даже уроки жизненной мудрости, хоть и благороднейшие от природы, действенней воспитывают ум, когда прекрасные заветы озарены блещущею речью. А потому, даже если оружие красноречия может служить как добру, так и

188

злу, несправедливо было бы считать злом то, что можно использовать и на благо» (II, 16, 5—10).

Итак, надо пользоваться искусством речи, а не злоупотреблять им. Соглашаясь с Цицероном в том, что истинное ораторское искусство невозможно без высокой морали, Квинтилиан находит его определение риторики как искусства убеждать неполным и считает, что это искусство не зависит от исхода дела, оно «заключается в действии, а не в его последствиях» (in actu posita, non in effectu — II, 17, 25). И он принимает за основу стоическое определение риторики как «науки хорошо говорить» (bene dicendi scientiam — II, 16, 11). «В самом деле, оно разом охватывает как все достоинства речи, так и нравственный облик оратора, ибо хорошо говорить может только хороший человек» (II, 15, 34). Именно в этом он видит высшую и конечную цель ее как всякого искусства.

Расходятся мнения Цицерона и Квинтилиана и в вопросе происхождения ораторского искусства. Цицерон, в согласии со своей концепцией риторики, связывает ее происхождение с основателями городов и законодателями, заявляя, что «вплоть до века Солона и Писистрата ни один человек не упомянут в истории как оратор» («Брут», 10, 39), что до Перикла не было написано ничего сколько-нибудь похожего на работу оратора, и только «век Перикла впервые принес Афинам почти совершенного оратора» (там же, 27 и 29). По этому поводу Квинтилиан пишет: «Цицерон приписывает овладение началами красноречия основателям городов и законодателям, которые, конечно, должны были обладать способностью убеждать» (III, 2, 4). Но, сомневаясь в истинности утверждения Цицерона, Квинтилиан решается противопоставить свою мысль цицероновской: «Однако я не понимаю, почему он считает это началом красноречия, когда и до ныне существуют кочевники, не имеющие ни городов, ни законов; и тем не менее и у них есть люди, которые выполняют обязанность послов, обвиняют и защищают; и, наконец, находят, что одни говорят лучше, чем другие» (там же).

От различной концепции риторики происходит и различная концепция оратора Цицерона и Квинтилиана, по формуле своей, заимствованной у Катона Старшего, как будто одинаковая: совершенный оратор — это «достойный муж, искусный в речах» (vir bonus dicendi peritus — XII, 1, 1).

Цицерон видит в идеальном ораторе человека-гражданина и мыслителя, мужа слова и действия, который все подчиняет общественной миссии, соединяя в себе честность, высокую мудрость,

189

любовь к истине («Об ораторе», III, 55); истинный оратор «множеству граждан, да и всему государству в целом приносит счастье и благополучие» (там же, I, 8, 34), красноречие его должно служить только высоким и благородным целям борьбы за общее благо и высшую справедливость, поэтому он «должен обладать остроумием диалектика, мыслями философа, словами чуть ли не поэта, памятью законоведа, голосом трагика, игрою такою, как у лучших лицедеев» (там же, I, 28, 128). Целью риторико-политической программы Цицерона был оратор-политик, сочетающий ораторские дарования с философской глубиной знаний. И целью его ораторских сочинений было представить образ такого идеального деятеля-оратора, человека мысли и дела, дать облик образцового красноречия. Но поскольку этот идеал недостижим, то Цицерон и не дает никаких предписаний, предпочитая говорить не как учитель, но как ценитель («Оратор», 32, 112, 117, 123).

Квинтилиан в предисловии к своему трактату подчеркивает, что выбрал для него название «Образование оратора» потому, что причиной упадка красноречия считает несовершенную систему образования оратора. И вопреки другим традиционным учебникам риторики, излагающим только искусство речи, он делает ударение на ораторе как хорошем человеке. С другой стороны, он, как ритор и педагог, дает будущему оратору наставления, как изучать риторику.

Идеал оратора, выдвинутый уже в самом начале трактата, развивается с особенной полнотой в XII книге. Что же мыслит Квинтилиан под словами perfectus orator? «Оратор, которого мы воспитываем, — оратор совершенный, который не может быть никем иным, кроме как добрым человеком, и потому мы требуем от него не одного только отменного дара речи, но и всех нравственных качеств души. Ведь я не могу допустить мысли, чтобы, как полагают некоторые, наука о правильной и справедливой жизни была переложена на философов: ибо тот муж — истинный гражданин, способный управлять общественными и личными делами, который может направлять граждан советами, укреплять законами, улучшать здравыми суждениями, будет, конечно, не кто иной, как оратор» (I, вв. 9—10).

Под оратором Квинтилиан понимает не того, «кого попросту называют стряпчим», а у греков называли «дельцами» (XII, 3, 4; ср. «Об ораторе», I, 45, 198), но «мужа, одаренного умом от природы, украшенного изящными и разнообразными знаниями, ниспосланного, наконец, на благо людей, которого не знала прежде отдаленная древность, во всем совершенного, наилучшим образом

190

мыслящего и говорящего» (XII, 1, 25). Как видим, Квинтилиан признает разницу между словами «оратор», «ритор», «стряпчий» (causidicus).

Выставленный им политический идеал оратора-гражданина, государственного деятеля и философа воспринят у Цицерона. В XII, 2, 7—8 Квинтилиан говорит, что хотел бы из своего питомца сделать мудрого римлянина, истинно общественного мужа, опытного практика, а не философа, удаленного от государственных дел. Правда, такой совершенный оратор никогда не существовал, но может существовать в будущем, говорит он (XII, 1, 19—21), и будет он столь же совершенен характером, как и искусством речи. Конечно, этому идеалу гражданской доблести не могло быть места в годы тиранического правления Домициана, при поощряемой им системе доносов, когда судебные дела решались в закрытых сенатских комиссиях.

Может быть, Квинтилиан и не сознавал изменений, происшедших со времен Цицерона, а возможно, и понимал, что дни большого ораторского искусства миновали. Во всяком случае, оставаясь верным себе и духу своего времени, он, хотя и выставляет абстрактный политический идеал оратора-гражданина, то и дело сбивается на школьно-парадный идеал. Убежденный в том, что оратор, истинный общественный деятель, формируется только в риторических школах, он прежде всего видит в нем стилиста, веря, что оратор всегда достигнет цели, если будет говорить хорошо (II, 17, 23).Но только хороший человек, свободный от пороков, может сосредоточиться на изучении риторики — «науке хорошо говорить». Таковым и должен быть совершенный оратор (II, 15, 34); он легче, чем дурной, сможет убедить судью даже в обстоятельствах, заставляющих его утверждать ложное. Квинтилиан допускает, что ради общественной пользы оратору приходится иной раз, из добрых побуждений разумеется, уклоняться от истины, защищая ложное (в пример приводится защита Цицероном Клуэнция), бывает даже необходимо сражаться храбростью. Поэтому следует рассматривать не одну только природу дела, но почему и с каким намерением оно делается, говорит он в оправдание подобных действий своего идеального оратора (II, 17,21—29). И ложное защищать, и страсти возбуждать «не постыдно, если это совершается разумно, стало быть это и не порок. Неправду говорить иной раз дозволяется даже мудрецу, а страсти оратору приходится распалять, когда нельзя склонить судью к справедливости иным способом: судьи часто бывают неопытны и только обманом их и можно удержать от ошибок. Дайте мне мудрецов вместо судей,

191

мудрецов на сходке и в совете — и ни к чему тогда ни ненависть, ни благосклонность, ни предвзятое мнение, ни ложные свидетельства, и красноречию останется ничтожно мало места, разве что лдшь для услаждения. Но когда слушатели непостоянны, а истине грозит столько опасностей, то следует сражаться с помощью искусства и пользоваться всем, что полезно: ибо кто сбился с прямой дороги, того можно вывести на нее не иначе как окольным путем» (там же, 27—29).

Итак, чтобы быть «достойным мужем», оратору следует прежде всего изучать этику, «заботиться об улучшении своих нравов и о приобретении точных и твердых понятий о честном и справедливом» (XII, 2, 1). Квинтилиан подчеркивает, что моральные качества неразделимо связаны с красноречием, и поэтому оратор, «достойный муж», чтобы быть «искусным в речах», должен изучать лучшие образцы классической римской литературы, утверждая свою нра!вственность правилами, размышлениями, примерами.

Как педагог Квинтилиан связывает упадок ораторского искусства с несовершенной системой образования и с дурным влиянием на молодежь стиля Сенеки и модернистов. Залог расцвета красноречия он видит во всестороннем воспитании оратора, в развитии его вкуса и нравственности с малых лет и в течение всей жизни. Он исходит из Цицерона, пытаясь возродить его программу воспитания идеального оратора, что ему в некоторой мере и удается, хотя его концепция оратора значительно уже цицероновской.

Как отмечалось ранее, взгляды двух крупнейших деятелей римского красноречия в основе своей и в ряде отдельных положений различны, как различны те исторические периоды, в которые они жили: республика и империя. Если в бурные республиканские времена красноречие было идеологическим орудием политической борьбы, то в период общественного затишья стабилизированной империи Флавиев оно, утратив эту высокую функцию, стало ученым развлечением, своеобразным литературным продуктом и орудием профессионального адвоката, зарабатывающего себе на жизнь. Квинтилиан продолжал сочинение Цицерона не будучи, как он, оратором форума, но адвокатом и школьным преподавателем риторики. И поэтому он излагает в своем труде образовательную систему, отличную от системы Цицерона.

Цицерон требует от оратора высокой культуры, всестороннего образования, ибо «в науках заключается источник совершенного красноречия» («Брут», 93, 322), знания гражданского права, политики, истории, географии, литературы, физики, математики, медицины, сельского хозяйства, военного дела и особенно философии,

192

которая признается началом и основой всех наук и должна быть изучена целиком («Об ораторе», I, 3, 9—10; ср. «Брут», 322: «Философия мать всего, что хорошо сделано и сказано»). Философия — это основа и для риторики, от нее, говорит Цицерон, «исходит все обилие сырого материала для красноречия» («Оратор»,

3, 12); без философского образования нет совершенного оратора (там же, 4, 14—18). «Наша задача не только выковать и отточить язык, но вдобавок до предела наполнить душу содержанием привлекательным, обильным, разнообразным, относящимся ко многочисленным предметам величайшей важности» («Об ораторе», III, 31, 121).

Цицерон убежден, что оратора создают не риторские школы, но практическая деятельность на поприще действительной жизни (там же, I, 34, 157), где он и сам учился всю жизнь: «школой мне был форум, учителем опыт, законы, установления римского народа и обычаи предков» (там же, III, 20, 74). В противоположность всем «смехотворным» теоретикам риторики Цицерон определяет суть красноречия так: «Подлинная сила красноречия в том, что оно постигает начало, сущность и развитие всех вещей, достоинств, обязанностей, всех законов природы, управляющей человеческими нравами, мышлением и жизнью; определяет обычаи, законы, права, руководит государством и умеет что угодно и о чем угодно высказать красиво и обильно» (там же, III, 20, 76). Таким образом, красноречие для Цицерона — это искусство думать, так же как искусство говорить, и оратор для него прежде всего — мыслитель; попытка софистов отделить философию от красноречия в его глазах предосудительна и опасна, ибо «невозможно овладеть искусством слова, не изучив предварительно выводов философии» (там же, I, 18, 85).

Квинтилиан переносит в свое время с некоторыми изменениями этот общеобразовательный идеал Цицерона, заимствуя в то же время из педагогической традиции и практики все то, что казалось ему наилучшим для воспитания оратора, связывая таким образом в одно целое педагогику с риторикой. И в этом его особенность. Ведь «Institutio oratoria», в сущности, не просто трактат об образовании оратора, а трактат о том, как учить риторике. Его автор убежден в преимуществе риторики перед философией, в том, что именно она — основа образования. Поэтому для него оратор прежде всего — стилист. Большая часть сочинения посвящена изложению главных принципов риторики и методам обучения красноречию посредством трех ступеней: первоначального, среднего и высшего обучения (grammatistici, grammatice, rhetorice). Первые

193

От домашнего воспитания к школе ритора Саркофаг Корнелия Стация

От домашнего воспитания к школе ритора Саркофаг Корнелия Стация

Париж. Лувр

две ступени — это ars recte loquendi (искусство связной, согласованной речи), третья — scientia bene dicendi (искусство хорошей речи) — главный предмет образования, и оно может быть достигнуто изучением и применением принципов и методов, признанных действенными в речах ораторов прошлого. Рекомендательный курс для будущего оратора состоит из упражнений в составлении декламаций, в чтении прозаических и поэтических авторов, в переводе с греческого на латинский язык, и, разумеется, в изучении теории риторики.

Первые две книги трактата касаются непосредственно первоначальной стадии занятий (puerilis institutio), которые начинаются с малых лет (Квинтилиан в противоположность Цицерону настаивает на этом); они излагают традиционный энциклопедический курс обучения свободным искусствам, т. е. дают сумму знаний, необходимых образованному человеку, указывают методы практического обучения в школе (чтение, критическое подражание, письмо, перевод с греческого и парафраз с латинского автора, медитация, импровизация). В программе грамматиков —- обучение композиции посредством элементарных упражнений — прогимнасм: басни, хрии, переложения из поэтов (I, 9, 2—6). В программе риторов — более трудные упражнения, полезные для ораторской практики: историческое повествование, похвала или порицание, общие места, сравнения, описания, характеристики, тезисы (II, 4) 14.

Декламации Квинтилиан уделяет особенно большое место, рассматривая ее как наиболее эффективный метод образования, на-

194

зывая «совсем недавно придуманным и в то же время самым полезным упражнением», которое представляет «наиболее близкое подобие действительности» (II, 10, 2). «Нет такого достоинства речи, по крайней мере речи связной, которому не нашлось бы места в этом риторическом размышлении» (там же). Квинтилиан лишь предупреждает против нездорового способа выражении в декламациях, их манерного и аффектированного стиля, наполненного орнаментациями и темными сентенциями, против бессодержательности и неправдоподобия их тем: «Только по вине обучающих практика декламаций ухудшилась до такой степени, что одной из главных причин испорченности красноречия стали распущенность и невежество декламаторов» (там же; ср. II, 20, 2—4).

Но Квинтилиан убежден, что «можно здраво пользоваться тем; что по своей природе здраво. Пусть же и вымышленные темы как можно больше будут похожи на действительность, пусть декламация, по мере возможности, воспроизводит судебные разбирательства, для которых она и придумана как упражнение. Ибо в делах о поручительствах и запретах напрасно мы станем искать магов, оракулы, моровые болезни, мачех, свирепее чем в любой трагедии, и все прочее, еще баснословнее этого» (II, 10, 4—5). Декламация, по мнению Квинтилиана, должна сохранять связь с жизнью (X, 5, 17—21) и служить оратору оружием, а не побрякушкой для развлечения слушателей (V, 12, 17). «Кто считает, что между декламацией и судебной речью нет ничего общего, тот не понимает даже для чего придумано это упражнение; ведь если бы оно не готовило к суду, то походило бы разве что на балаганное кривляние или сумасшедшие вопли. К чему склонять к себе судью, которого нет? вести рассказ, заведомо ложный? доказывать то, о чем никто не вынесет решения? Уже и это труд напрасный; а тем более смешно волноваться и волновать гневом или скорбью, если эти подобия битв не готовят нас к настоящему сражению и законной схватке» (II, 10, 7—8).

Квинтилиан готов согласиться, впрочем, что в декламациях есть показной элемент, и потому «в тех речах, которые, хоть и связаны, конечно, с действительностью, но приноровлены прежде всего для услаждения публики (таковы панегирики и все торжественное красноречие), допускается применять больше украшений, и не только обнаруживать, но даже выставлять напоказ перед собравшимися все то искусство, которое в речах судебных обычно следует скрывать.

Итак, декламация, поскольку она есть образ судов и советов, должна быть правдоподобна; а поскольку она содержит в себе и

195

нечто эпидейктическое, может не чуждаться и некоторого блеска» (Quare declamatio, quoniam est iudiciorum consiliorumque imago, similis esse debet veritati; quoniam autem aliquid in se habet emSetxxtxo'v, nonnihil sibi hitoris assumere — там же, 10—12).

Таким образом, и здесь Квинтилиан следует эклектическому принципу «золотой середины», как бы устанавливая норму, регулирующую декламацию15. Как видим, утверждение «золотой середины», протест против различных эксцессов характерны для всех аспектов теории Квинтилиана, будь то декламация, метод подражания или стиль. Media via — ведущий его принцип. Во взглядах на декламацию Квинтилиан достаточно оригинален. Некоторая двойственность в оценке ее объясняется, по-видимому, тем, что он в какой-то мере находился под воздействием традиции риторических школ и не мог стать выше своего века, совсем отмежеваться от преобладающей моды: его советы нередко связаны с декламацией больше, чем с речами действительной жизни, хоть он и был адвокатом-практиком. Например, в трактовке совещательного красноречия он берет исторические примеры и легенды из свазорий (III, 8, 30, 46—47; VII, I, 24 и др.), даже в трактовке судебного красноречия его рекомендации связаны со школьной декламацией, которую он использовал в своей практике (X, 10, 1—3; X, 5, 14) 16. По-видимому, декламация оказывала немалое влияние на судебную практику, и у зрелого судебного оратора школьные привычки сохранялись. Недаром Квинтилиан признает, что манера оратора вести дело зависит от его манеры декламировать (IX, 2, 81).

О занятиях, на которых делает ударение Цицерон, Квинтилиан говорит довольно сухо и бегло, без особенного энтузиазма. И хотя он разделяет мнение Цицерона о необходимости знаний диалектики, права, истории, но отводит этим наукам всего три главы в последней книге своего трактата (XII, 2—4). Только в этой книге идет речь о высшем образовании оратора, о том периоде, когда предполагается его знакомство с философией, правом, историей.

Гражданское право Квинтилиан, разумеется, признает важнейшей частью образования оратора; историю же рассматривает скорее как ветвь литературы, как богатый источник примеров для иллюстрации ораторского искусства (XII, 2, 29); историки важны для него и тем, что в их сочинениях содержатся речи, хотя он предупреждает, что стиль их не всегда годится ораторам (X, 1, 31). Ценит он их преимущественно как стилистов. Например, Саллюстия хвалит за краткость и эмоциональность, изяще

196

ство речи, за мастерство в употреблении фигур, но осуждает за то, что в поисках внешнего эффекта он часто избегает общеупотребительных выражений; или восхищается Ливием за важность и строгость тона в повествовании о предметах возвышенных, простоту в изображении событий обыкновенных, живость и ясность в описаниях, за полноту речи, однако с порицанием относится к его излишней многословности и т. п.

Занятиям грамматикой Квинтилиан, в отличие от Цицерона, отводит значительно больше места, советуя оратору изучать все части грамматики — фонетику и морфологию, орфографию и синтаксис. Геометрию и музыку он рассматривает как вспомогательные элементы культуры, рекомендуя изучать их на ранней ступени обучения. Если Цицерон считал, что оратор должен быть знаком с ними, не пытаясь определить, какую практическую пользу он может извлечь из геометрии и музыки для техники ораторской речи, то Квинтилиан стремится показать их практическую ценность в совершенствовании оратора (I, 10, 1). Телодвижение, жест, модуляция голоса, расположение слов, ритм — все это связано с музыкой, также как и декламирование; геометрия тоже тесно связана с риторикой: и тут, и там используется логическая дедукция, метод силлогизмов (I, 10, 49).

Словом, оратору необходимо пополнять свою культуру и образованность в пределах профессиональной практики. Квинтилиан довольствуется тем, чтобы оратор имел представление о предмете, о котором предстоит ему вести речь; ему не все случаи могут быть известны, однако он должен быть в состоянии говорить обо всех (II, 21, 14). Цицерон, напротив, требует для развертывания речи всестороннего исчерпывающего знания предмета, обосновывая свою программу высшего образования на принципе: оратор должен владеть изобилием материала и словаря («Об ораторе», I, 6, 20; III, 31, 125).

Тезис Квинтилиана более умерен: оратор должен владеть определенным запасом знаний и слов, которые может использовать в случае необходимости, — т. е. изобилием материала и слов (copia rerum ас verborum — X, 1, 5). Он должен знать все и уметь говорить обо всем, ибо нет ничего, что не относилось бы к одному из трех родов красноречия (II, 21, 23), но Квинтилиан подчеркивает, что этого можно достичь только чтением греческой и римской литературы (X, 1,6—8): «от достойнейших авторов заимствуется обилие слов, разнообразие фигур и способы расположения слов» (X, 2, 1). Так что его программа высшего образования является не чем иным, как продолжением курса, уже

197

пройденного в школах грамматика и ритора. Он рекомендует и после окончания школьного курса вновь перечитывать классиков, отмечать их индивидуальные особенности, подражать их стилю, словом «учиться следует всегда и везде» (studendum vero semper et ubique — X, 7, 27). Его -наставления предназначены учащимся, а ораторам рекомендуется краткий курс философских знаний и дается напутствие на дальнейшую жизнь. И все это, преимущественно, с целью культивирования стиля, так как дальше речь идет об орудиях оратора: уме, сильном голосе, здоровье, приятной осанке и т. п. (XII, 5, 1).

Советуя учиться этике у философов прошлого, поскольку риторы уступили философам лучшую часть своей профессии (I, вв. 13), Квинтилиан в то же время с неприязнью высказывается о философах-современниках, упрекая их в недостатке критического ума и слепом повиновении своим учителям, в бедности языка и неточности словаря, препятствующих выражению мысли, порицая за противоречие между их поведением и принципами, осуждая их угрюмый вид и странную одежду, их притворство и самомнение, их удаление от гражданских дел: «Кто из философов часто посещал суды или прославился в народных собраниях? Кто из них занимался государственными делами?» (XII, 2, 7; ср. I, вв. 15; VII, 3, 16; XI, 1, 35; XII, 2, 6-7, 26, 3, 12).

В критических отзывах о современных философах, скрывающих под (именем философа многие пороки (I, вв. 15), нашли, очевидно, отклик политические события (преследование и изгнание Домицианом римских философов из Рима в 89 и 94 гг.), и они могут быть истолкованы как лесть императору, на службе которого состоял Квинтилиан. Также и высказывание Квинтилиана о превосходстве ритора над философом связано, по-видимому, с организацией Веспасианом государственной риторской школы в Риме в 70 г., руководителем которой он был назначен, а значит фактически являлся и проводником идей императора.

Осуждение современных философов увязывается у Квинтилиана с признанием ценности для оратора сочинений философов прошлых времен, читать которые рекомендуется с точки зрения их пользы для ораторского искусства, без приверженности какой-то определенной философской школе, без углубления в философскую идею. Отношение Квинтилиана к философским школам определяется так: оратору не следует пренебрегать чтением философов — академики привлекают внимание к диалектике и ценны своим методом дискуссии, близким судебному диспуту, от перипатетиков исходит обыкновение предлагать для упражнения в сло-

198

весных состязаниях разные задачи, стоики искусны в аргументации (XII, 2, 10—25).

Но главным для Квинтилиана остается римская традиция, славные примеры прошлого: «Кто лучше научит мужеству, справедливости, верности, воздержанности, умеренности, презрению к мучениям и смерти, чем люди, подобные Фабрицию, Курцию, Регулу, Децию, Муцию и многим другим героям?». Ведь, если греки богаты рецептами, заключает он, то римляне — примерами (XII, 2, 30).

Изучение классических писателей Квинтилиан считает основой риторики. Он говорит (X, 1), что философские книги должны быть прочитаны в риторическом курсе, и он рассматривает их с точки зрения воздействия на начинающего оратора. В своих оценках философов он исходит чаще всего из формально-стилистических особенностей их сочинений, лишь попутно отмечая качества их ума: Платона, например, ценит за тонкость ума в прениях и за «божественную» способность изъяснять свои мысли, Аристотеля — за грандиозную ученость и приятный стиль, Феофраста за дар красноречия. Отмечая у стоиков основательность в рассуждениях и твердость в доказательствах, он не одобряет их стиля, упрекая их в большей заботе о точности мысли, чем о красоте выражений. Эпикура, не желавшего признавать риторику наукой, он открыто осуждает, а Гераклита и Демокрита не рекомендует оратору из-за тяжеловесности их стиля.

Обстоятельна и интересна оценка Сенеки-философа, в лице которого Квинтилиан борется против «нового стиля». Он одновременно и ценит и порицает его; порицает за «рубленую» манеру речи, за пристрастие к антитезам, метафорам, аллитерациям, игре слов, ценит за многосторонний ум и огромные знания: «.. . он умел изумительно бичевать пороки. У него много прекрасных изречений, многое следует прочесть для улучшения своих нравов; но манера его речи изобилует недостатками, и они тем более опасны, что в высшей степени привлекательны» (X, 1, 129). По мнению Квинтилиана, Сенеку будут читать те, кто сумеет произвести тщательный отбор из его недостатков и его достоинств (X, 131).

Весьма возможно, что философ оказал влияние на Квинтилиана в этическом плане17. Его стоический образовательный идеал — совершенный философ, гармонично сочетающий жизнь созерцательную и жизнь деятельную («Нравственные письма к Луцилию», 34, 3—4), — несомненно в чем-то перекликается с концепцией идеального оратора Квинтилиана,

199

Сам себя Квинтилиан ни к какой школе не относит, напротив, он решительно отвергает приверженность к какому-то определенному учению или какому-то одному авторитету (I, вв. 11; III, 1, 22; XII, 2, 26). Источники его разнородны и многочисленны; иногда он говорит о них открыто, цитируя Аристотеля, Цельса, Платона, Гермагора, Корнифиция, Феодора Гадарского, или предпочитает использовать их без оговорок. В его учении о технике аргументации видно влияние Аристотеля; у Аристотеля же Квинтилиан заимствует советы по словесному выражению и разделение ораторского искусства на три рода (совещательное, судебное, торжественное). Учение о статусах (виды судебных казусов и мотивов) вдохновлено Гермагором (II в. до н. э.). О преобладающем влиянии Цицерона уже говорилось.

И все же влияние на него стоической школы было, бесспорно, наиболее значительным. Для стоиков риторика является наукой, которая вместе с диалектикой составляет логическую часть философии. Отсюда концепция совершенного оратора: только истинный мудрец может считаться красноречивым оратором; и определение оратора как «достойного мужа, искусного в речах», воспринятое у Катона Старшего. Вдохновлена идеями стоиков его теория языка (ясность, уравновешенность, адаптация стиля к обстоятельствам); согласуются с теорией стоиков вопросы грамматики, этики, педагогики, психологии, физики; заимствованы из стоической традиции темы контроверсий о нравственности, добре и зле; идея провиденциального управления миром также стоического происхождения 18.

В некотором роде Квинтилиан близок софистам V—IV вв., которые цель ораторского искусства видели в подготовке учащегося к практической деятельности. Искусство речи предполагает разнообразие знаний: этических, психологических, политических, физических; это искусство спорить, искусство убеждать, искусство нравиться. Чтобы научить убедительности, было два средства: диалектика (искусство рассуждать) и риторика (искусство говорить). Таким образом, их идеал — единство философии и риторики. Квинтилиан не отклоняется от этой софистической концепции риторики, но видит в риторике науку в такой же степени моральную, как и техническую: совершенный оратор должен прежде всего обладать высокими моральными достоинствами. Можно, пожалуй, сказать, что в трактате Квинтилиана эклектически соединились элементы разнородных философских теорий и научных систем. Однако этот его эклектизм был особого рода: он был не простым подражанием учению стоиков, Аристотеля или Цицерона,

200

а критической и даже оригинальной разработкой заимствованного. Квинтилиан чужд всякого догматизма. В своей теории подражания, развитой в X книге, он отвергает категорические правила и педантическую точность в определениях и классификациях. И сам, оставаясь верным своему принципу — не следовать слепо какому-то одному образцу или одной школе (X, 2, 23), не рассматривает почерпнутые правила как абсолютные и непреложные истины, но принимает за основу, которая постоянно модифицируется. «Заключайся риторика в одном кратком правиле — ничего бы не было легче и мельче. Но многое в ней меняется в зависимости от рода дел, времени, случая, необходимости. Стало быть, для оратора главное — здравый смысл, чтобы применяться к самым разным обстоятельствам» (II, 13, 2), и дальше: «Две заботы есть у оратора в любых делах: что уместно и что полезно. Полезно же, а иногда и уместно то и дело что-нибудь менять в установленном традиционном порядке» (там же, 8). Квинтилиан не просто навлекает из традиции все самое ценное и лучшее, но считает возможным переосмыслить, переоценить заимствованное, внести свои поправки и дополнения в отдельные теоретические положения, сознавая закономерность изменений, обусловленных временем и обстоятельствами, с которыми должен сообразовываться здравый ум (VII, 1, 2—31).

Квинтилиан изучил (конечно, нередко лишь из вторых рук) бесчисленное множество авторитетов, начиная с Эмпедокла и кончая Плинием Старшим и его современниками. Излагая теории своих предшественников, он в спорных местах сопоставляет их взгляды и мнения, а иногда высказывает и свою точку зрения на исследуемый предмет: «Ведь я не предан никакой школе, не проникнут, так сказать, никаким благоговением. Мне хотелось только предоставить читателям выбирать, что они пожелают из многих мнений, собранных в одном сочинении» (III, 1, 22). И ему нельзя отказать в определенной доле самостоятельности в подходе к теории ораторского искусства. В своих классификациях он ищет связей с практической деятельностью адвоката, и в частности со своей собственной, с человеческими чувствами и потребностями, оживляет свои наблюдения сравнениями, взятыми из разных областей науки, культуры, быта. Преподаватель риторики, он стремится приспособить свои замечания к современным читателям, к тенденциям своего времени.

Многое заимствуя из риторических сочинений Цицерона, Квинтилиан не ограничивается бездумным подражанием. Например, в разделе о расположении (IX, 4, 2) он говорит: «Во многом я буду

201

следовать Цицерону», — но дальше добавляет: «может быть, и отступлю в чем-то от его мнения». И действительно, он отваживается иной раз не согласиться с ним (VII, 3, 8), стремясь внести что-то свое в развитие теории ораторского искусства; ведь «если не прибавлять ничего к тому, что было прежде, можно ли надеяться увидеть совершенного оратора?» (IX, 2, 7—8; ср. «Брут», 71).

Свою задачу Квинтилиан видит не только в том, чтобы изложить правила риторики, но и в том, чтобы научить обилию и силе красноречия. Потому что, говорит он, в результате стремления к чрезмерной простоте руководства по риторике дают одни только голые правила, которые «ослабляют и истребляют все, что ни есть благородного в речи, весь сок ума впитывают и обнажают кости, которые должны связываться одна с другой жилами и прикрываться телом» (I, вв. 24). Излагая, например, учение о частях речи, восходящее к Цицерону и «Риторике для Геренния», Квинтилиан поясняет цель каждой из частей и иллюстрирует примерами из речей Цицерона. Рассмотрение качеств одной из главных частей — narratio у него весьма своеобразно и более тщательно разработано, чем в традиционной риторике (IV,

2, 1 —132). По Квинтилиану, факты, представленные в повествовании в пользу обвинителя или, напротив, в благоприятном свете для обвиняемого, совсем не обязательно должны быть сгруппированы, чтобы иметь большую силу. Квинтилиан вспоминает, что в делах, которые он вел вместе с другими адвокатами, ему доверяли предпочтительно narratio (повествование) и что он никогда не колебался в делении ее и расположении в различных частях своей защиты, если находил это полезным, также как это делал и Цицерон (IV, 2, 86).

Он говорит о преобладающей роли в заключительной части речи (peroratio) патетики (VI, 1, 25—27; XI, 3, 44; ср. «Об ораторе», III, 6, 224), об использовании в этой части прозопопеи (I, 8, 3; ср. «Об ораторе», II, 59, 241), о том, что оратору необходимо не только уметь драматизировать свою речь, воссоздавать личность обвиняемого и картину событий, но и самому разделять эмоции, которые он намерен вызвать у слушателей. Для этого нужно вчувствоваться в роль, поставить себя на место своего подзащитного, представить себе его вид, голос, характер, чувства. Только тогда, находясь во власти определенных эмоций, оратор сможет с правдоподобием выразить подобные же чувства защищаемой им личности и внушить их слушателям (VI, 2; ср. «Об ораторе», II, 185—204). Квинтилиан подчеркивает, что все это

202

он постиг из своего собственного адвокатского опыта (VI, 2, 36), и, таким образом, делает это волнение правилом ораторского искусства.

Изучение стиля у Квинтилиана не является чисто словесным формализмом, хотя известная дань ему и отдана. Рассматривая, например, фигуры речи, он не ограничивается простым перечнем и определением их, но сопровождает их кратким примечанием и пояснением. В разделе об антитезе он, например, говорит: «Горгий не хранил в этом никакой меры, да и Исократ в молодости своей довольно часто прибегал к этому средству; сам Цицерон любил играть подобными мелочами, но, соблюдая меру, умел эти слабые красоты возвышать силою мысли» (IX, 3, 74). Он указывает правила, случаи и цели употребления фигур. В разделе о сентенциях, например, говорит, что сначала термин этот (sententia) применялся к афоризму и употреблялся изредка, потом стал применятся к какому-то спорному положению, особенно в конце периода. Он отмечает особенное увлечение сентенцией у риторов времени империи. Теперь, говорит он, сентенции расточаются без меры и поражают слух выразительной клаузулой, ибо риторы жаждут только аплодисментов, стремятся развлечь слушателей и произвести впечатление.

Так, вместо ритмических периодов Цицерона появились изобретательные сентенции (VIII, 5, 2—3, 14). Меткую характеристику этого приема и цели его мы находим в XII, 10, 48: «Они как бы ударяют по сердцу, сразу сильно возбуждают, по своей краткости быстро запоминаются, а благодаря получаемому от них удовольствию действуют убеждающе». И здесь Квинтилиан, не изменяя своему принципу меры, предостерегает будущего оратора от слишком частого и явно несообразного употребления сентенций (VII, 5, 7). С большой охотой Квинтилиан иллюстрирует различные стилистические фигуры (аллегорию, персонификацию и др.) примерами Цицерона, Сенеки, Вергилия, Горация, Овидия и др.; он говорит о назначении метафоры, синекдохи, гиперболы, пытается обосновать использование фигур и анализировать эмоции, которые они призваны возбудить (IX, 2—3). И это придает изложению особенную живость и наглядность.

В зависимости от своей концепции риторики и от признания ее единственным истинным занятием, Квинтилиан уделяет ей преимущественное внимание, детальнейшим образом излагая всю систему ее изучения. Цицерон, по сравнению с ним, более бегло рассматривает традиционные теории о частях речи и о пяти разделах красноречия. Изложение теории риторики занимает в трак

203

тате Квинтилиана три четверти всего его объема, соответственно первостепенной роли, отводимой ей в образовании оратора. Как бы оправдываясь в этом, Квинтилиан говорит, что Цицерон в своем сочинении о риторике19 опустил ряд нужных подробностей по вопросам техники красноречия, и поэтому он счел необходимым восполнить это, собрав в одно целое мнения многих писателей и высказав свое собственное.

Действительно, в изложении тонкостей и деталей риторической техники Квинтилиан более тщателен и педантичен, чем Цицерон, критикующий систему риторического образования за отсутствие в ней философской основы и за малую связь с жизненным опытом.

Даже по принципу подачи материала Квинтилиан отличается от Цицерона, который для своего сочинения «Об ораторе» выбрал не традиционную форму риторического руководства, а форму философского диалога. Структура квинтилиановского трактата обеспечена традиционным пятичастным делением ораторского искусства: III—VI книги излагают inventio, VII — dispositio, VIII—XI — elocutio, XI, 2 —memoria, XI, 3 — pronuntiatio. Подробно и последовательно рассматриваются эти части создания речи. Так, например, материал для inventio организуется под заголовками: exordium (введение), narratio (повествование), propositio (обрисовка главной темы), partitio (план речи) — в IV книге, probatio (истолкование фактов), включая refutatio (опровержение доводов обвинителя) — в V книге, peroratio (заключение) — в VI, 1.

Таким образом, в полный курс риторики (книги III—IX) входят: учение о подборе материала и его распределении, о составлении доказательств, о логических основах речи и ее украшениях. В целом весь трактат построен по принципу эллинистической поэтики: ораторское искусство, художник, произведение (ars, artifex, opus). Первое рассматривается в книгах III—XI, второе — в книге XII, 1—9, третье — в XII, 10. «Искусство» — это то, что должно быть постигнуто обучением, т. е. наука хорошо говорить; «художник» — тот, кто постиг это искусство, т. е. оратор, чье совершенство в том, чтобы хорошо говорить. «Произведение» — то, что производится художником, т. е. хорошая речь» (II, 14, 5).

Значительно подробнее, чем Цицерон, разрабатывает Квинтилиан раздел о манере поведения оратора перед слушателями. Он излагает теорию жеста, мимики, осанки, правила движений плеч, рук и головы, постановки дыхания и голоса, подчеркивает важ

204

ность звучания голоса, его высоты, напряженности, интонации, уделяет внимание даже виду и деталям одежды оратора (XI, 3, 1-184).

Чаще, чем Цицерон, Квинтилиан обращается к произведениям графического и пластического искусства, которые ценит с прагматической точки зрения, считая их полезными для изучения нравственной философии и риторики. Он делает интересные сопоставления истории развития и совершенствования скульптуры и живописи с историей ораторского искусства, сравнивает деятелей красноречия с ваятелями и художниками, например Лелиев, Сципионов, Катонов, Гракхов с Полигнотами и Каллонами (XII,

10, 3—10). Если Цицерон не судит упоминаемых им деятелей искусства, признавая свою некомпетентность в этой области, то Квинтилиан пытается высказать свое суждение о них, руководствуясь несколькими общими принципами, и главным из них — принципом «золотой середины»; в музыке, он, например, не одобряет размягчающих мелодий, слушание которых не рождает здоровых мыслей, и хочет, чтобы музыка, скромная и мужественная, возбуждала благородные чувства.

Можно отметить ряд других различий между Квинтилианом и Цицероном: Цицерон восхищается, например, всем римским, Квинтилиан оглядывается назад, восхищаясь достижениями прошлого поколения; выше всего он ценит Цицерона и писателей августовской эпохи: Ливия и Саллюстия в истории, Вергилия в эпосе, Вария в трагедии, Горация в сатире и лирике. И этот его выбор становится прочной традицией в системе обучения риторических школ. По-разному оценивают Квинтилиан и Цицерон греческих трагиков. Не идентичны их списки аттических ораторов, изучение которых считалось достаточной тренировкой в риторике 20.

Разнятся мнения Цицерона и Квинтилиана и в вопросе о прогрессе ораторского искусства. Цицерон в своей истории красноречия рисует картину постепенного плавного развития ораторского искусства на его пути к совершенствованию, также как искусства скульптуры и живописи. Лучшее он видит впереди, ибо «только что возникшее не может быть совершенным» («Брут», 70—72, 26—35). Квинтилиан, безусловно, поддерживает эту концепцию общего развития ораторского искусства. Однако у него гораздо отчетливее выражена концепция расцвета, упадка и возрождения красноречия. Высший расцвет его относится ко времени Цицерона, и он стремится, в противовес модному новому красноречию, восстановить старый, цицероновский идеал. «В не

205

изменном последствии грядущих времен, что найдется совершеннее того, что уже было?» —вопрошает он (XII, 1, 21).

Убежденный сторонник классического стиля, Квинтилиан ищет в художественных совершенствах произведений классической поры законы искусства и призывает воспроизвести их. Поэтому ведущим принципом развития языка и литературы он признает принцип подражания лучшим образцам классического наследия, опираясь на которые можно сделать следующий шаг на пути совершенствования: «Прежде чем взойти на следующую ступеньку, нужно остановиться на предыдущей» (IX, 3, 55). Свой эстетический идеал Квинтилиан видит, в противоположность Цицерону, в прошлом; и тем не менее он поддерживает законы новаторства в образовании стиля, утверждая, что в искусстве возможно не только повторение, но движение вперед, что искусство речи не статично, оно развивается непрерывно в соответствии с условиями и духом своего времени, направлением общественной мысли и вкусами современников. Говоря о многообразии форм и видов искусств и произведений, Квинтилиан приходит к выводу, что все они имеют своих художников и своих почитателей, «поэтому-то до сих пор еще не было совершенного оратора; и не знаю, не следует ли того же заключить о всякой науке и искусстве, не только потому, что в одном лучше то качество, в другом иное, но и потому, что не всем одна форма нравится, отчасти по обстоятельствам места или времени, отчасти по рассуждению и вкусу каждого» (XII, 10, 2).

Квинтилиан придавал большое значение красноречию как полезному средству воспитания в духе добра и высокой нравственности, а значит считал его орудием общественного прогресса. Оно не может ни исчезнуть, ни оставаться неизменным, а будет продолжаться, развиваясь и обогащаясь, принимая все новые формы согласно требованиям своего времени, «хотя бы и не было надежды превзойти Цицерона», говорит он в своем последнем напутствии оратору (XII, 11, 30). Однако тенденция возврата к прошлому («кто, найдя лучшее, ищет иного, тот хочет худшего» — II, 15, 38) не могла способствовать развитию красноречия.

Усилия Квинтилиана, направленные к реформе красноречия путем возвращения его к классическим образцам римской прозы, а именно к цицероновским стандартам, не принесли ожидаемых результатов. Несмотря на оптимистическую настроенность Квинтилиана («и сегодня есть настоящие ораторы, которые могут соперничать с древними» — X, 1, 122) и его горячее желание сравниться со своим великим предшественником (XII, вв. 5), следовать

206

ему он не смог и потерпел неудачу в своей попытке возродить красноречие прошлого поколения. В период империи на римской почве уже не было места для осуществления ораторского идеала Квинтилиана. Поэтому его призыв к классике не сыграл прогрессивной роли. Опора на прошлое не стимулировала дальнейшего развития литературы, обрекая ее на подражательство, на отказ от самостоятельного творчества.

Квинтилиан пытался создать свое произведение как реакцию против нового стиля красноречия в Риме, призывая возродить цицероновские нормы. Конечно, призыв к изучению Цицерона оказал свое благотворное влияние на современную ораторскую речь, что видно по стилю сочинений ученика Квинтилиана Плиния Младшего. Но в дальнейшем эта классицистическая реакция лишь способствовала утверждению в ораторском искусстве архаистического направления, возглавляемого Фронтоном, уводящего литературу от острых современных проблем назад, к прошлому.

К сожалению, мы не имеем возможности проверить, насколько теоретические положения Квинтилиана оправдывались его собственной практикой, как это сделано в главе о Цицероне. Речи Квинтилиана не сохранились, как не сохранились и другие ораторские произведения I в., с которыми их можно было бы сопоставить. Поэтому составить впечатление о практике красноречия этого времени достаточно трудно. Единственное дошедшее до нас ораторское произведение — «Панегирик императору Траяну» Плиния Младшего дает лишь весьма относительное представление о том, как претворились в практику римских ораторов теоретические постулаты Квинтилиана. Служить критерием его красноречия в силу своего претенциозного характера оно не может, скорее свидетельствуя о том, насколько безуспешной оказалась попытка Плиния, следующего советам своего учителя, воспроизвести цицероновскую манеру речи в изменившейся исторической обстановке, когда политическая роль красноречия свелась к произнесению хвалебных и увещевательных речей в честь императора.

Подготовлено по изданию:

Кузнецова Т.И., Стрельникова И.П.
Ораторское искусство в древнем Риме. Москва, "Наука", 1976.
© Издательство «Наука», 1976 г.



Rambler's Top100