Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
228

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ТАЦИТ И ВОПРОС О СУДЬБАХ РИМСКОГО КРАСНОРЕЧИЯ

Крупнейший римский историк, Корнелий Тацит (ок. 54 г. н.э.— 123 г. н. э.), прежде чем стать им, был видным судебным адвокатом и пользовался славой талантливого оратора. Плиний Младший, признавая его своим учителем и образцом, называет его eloquentissimus оратор, чья громкая слава была в расцвете уже в конце 70-х годов, у кого учились искусству красноречия, чьим речам было присуще торжественное достоинство и величавость («Письма», II, 1, 6; II, 1, 17; IV, 13; VII, 20).

Вполне понятно, что такой оратор не мог оставаться равнодушным к судьбам римского красноречия, к вопросам его теории и практики. К стройному хору голосов писателей I в. н. э., признающих спад красноречия в послереспубликанский период, присоединился и его голос. Однако, сознавая упадок красноречия и оценивая его причины, Тацит был, пожалуй, единственным, кто в то же время высказал мысль о том, что этот упадок способствовал созданию «нового стиля», который он и попытался впоследствии воплотить в своих исторических сочинениях. Он был, также как и его друг Плиний Младший и Квинтилиан, поклонником Цицерона — оратора, писателя и философа, но, в отличие от этих поборников классицизма, не превозносил Цицерона как единственный и непререкаемый авторитет, находя в нем ряд недостатков, и не стремился к возрождению цицероновского красноречия, понимая, что нормы цицероновского языка, высочайшее достижение своего времени, будучи канонизированными, тормозили дальнейшее развитие языка и литературы. В результате поиска новых форм для нового содержания, во многом отступая от норм цицероновской латыни, он создал собственный, выразительный и динамичный, неповторимо тацитовский стиль, в котором изящество классического языка виртуозно сочеталось со смелостью и утонченностью нового стиля,

229

Ораторских выступлений Тацита не сохранилось, как не сохранилось и упоминаний о них у позднейших писателей. Но дошло до нас, хотя и в неполном виде, его раннее сочинение «Диалог об ораторах» («Dialogus de oratoribus») в 42 главах, посвященное вопросам теории и практики красноречия и, главным образом, рассуждению о причинах упадка современного ораторского искусства. Другие сочинения Тацита принадлежат не ораторскому, а историческому жанру, однако и в них подтверждается интерес его к искусству речи. Мысли автора «Диалога об ораторах» вполне согласуются с мыслями историка, колеблющегося между постальгией по ушедшему в прошлое и реалистическим приятием настоящего.

Вопрос о принадлежности «Диалога об ораторах» Тациту, долгое время занимавший исследователей, в настоящее время решен положительно. Аргументы, приводимые в защиту аутентичности сочипепия, достаточно обоснованны и сомнения не вызывают1. Но если по вопросу авторства «Диалога» среди ученых достигнуто единство во мнениях2, то по вопросу установления даты сочинения прения продолжаются: она определяется лишь весьма приблизительно, колеблясь между 96 и 105 г. н. э. Доводы исследователей в пользу той или иной даты приводить здесь нет надобности — столь они разноречивы3; представляется все же наиболее приемлемой датировка Р. Сайма4, который относит время составления «Диалога об ораторах» к правлению Траяна, а именно к 101 г. — году консульства Фабия Юста, кому адресовал Тацит свое сочинение в ответ на его просьбу объяснить причины упадка красноречия в Риме в послереспубликанский период. Не решаясь изложить свое собственное мнение и оценить причины упадка своими усилиями, Тацит сразу оговаривается, что ограничится пересказом беседы на эту тему четырех сведущих и красноречивейших лиц, которую ему будто бы довелось услышать в свои молодые годы, приблизительно в 74—75 гг.5

Таким образом, «Диалог об ораторах» — это как бы взгляд назад, воспроизведение услышанной беседы-спора более чем двадцатилетней давности. Тацит в нем вновь поднял волнующий вопрос о судьбах римского красноречия, о его сущности и месте в общественной жизни и о причинах его упадка, отразив тем самым актуальную полемику времени, спор литературных направлений — классицизма и «нового стиля».

Сочинение написано в форме дискуссии между представителями различных школ ораторского искусства. Все участники разговора — исторические лица: оратор и поэт Куриаций Матерн,

230

разочаровавшийся в ораторском искусстве и решивший всецело посвятить себя поэзии, ораторы из Галлии — Марк Апр, модернист, и Юлий Секунд — видные представители судебного красноречия и учителя Тацита, наконец, Випстан Мессала — римлянин знатного происхождения, поклонник республиканского красноречия.

Действие происходит в доме Матерна на следующий день после публично произнесенной им трагедии о Катоне Младшем, любимом герое сенатской оппозиции I в. Апр и Секунд, друзья Матерна, опасаясь за то, что он мог вызвать этой трагедией недовольство в придворных кругах, пришли к нему, желая убедить его оставить поэзию, как никчемное и небезопасное занятие, и вновь обратиться к ораторской деятельности. Апр доказывает превосходство красноречия над поэзией, говорит о его пользе обществу, безопасности и жизненности, о славе, власти и богатстве, легко приобретаемыми ораторами и трудно дающимися поэтам (гл. 5—10). Матери, защищая от нападок Апра поэзию, говорит о наслаждении, приносимом ею, о прочности славы поэтов, приводя в пример славу Вергилия; он осуждает корыстное и кровожадное судебное красноречие современных ораторов, порожденное порчей нравов, предпочитая «благостное общение с музами в лесах и рощах тревожной и всегда настороженной жизни ораторов» в городе (гл. 11 —13) 6.

В это время приходит Мессала и присоединяется к спору: он критикует современное ораторское искусство, противопоставляя ему древнее. Беседа, таким образом, переключается на спор о сравнительной ценности «древнего» (т. е. республиканского) и «нового красноречия» (гл. 15—35). Апр выступает с защитой современного красноречия, подчеркивая, что и древние в свое время были новаторами. Он доказывает историческую закономерность изменившихся форм красноречия в зависимости от перемен времени и вкусов общества, требующего теперь от речи изящества, сжатости, блеска, остроумия, сентенций, поэтических красок, и отмечает недостатки древнего красноречия, его унылость и бесцветность. Мессала, напротив, настаивает на том, что красноречие той поры превосходит современное. Здесь начинается разговор о причинах ухудшения красноречия. Мессала их видит в недостатках образования, в неразумном преподавании в риторических школах, где ученик, декламируя на выдуманные темы, заботится только об изощрении голоса и языка. Современным ораторам, говорит он, не хватает теоретических знаний, также как пе хватает им практического опыта. Конец речи Мессалы утерян.

231

После лакуны (гл. 36) спор заканчивает уже Матери7, который дает более глубокое объяснение причин упадка ораторского искусства в Риме, ставя красноречие в связь с политической жизнью. Эпоха республики с ее смутами, беспорядками, партийными разногласиями питала политическое и судебное красноречие; при изменившихся исторических условиях, когда уже не было ожесточенной борьбы политических группировок, не стало и серьезных тем, вдохновляющих красноречие; время процветания искусства речи безвозвратно миновало, но взамен пришли спокойствие и упорядоченность империи (гл. 36—41). Мессала намерен возразить Матерну, но беседу решено отложить до ближайшей встречи (гл. 42). Таким образом, все участники беседы, кроме Матерна, стоят за приоритет ораторского искусства над поэзией, хотя и признают его упадок. В определении причин упадка мнения их расходятся: каждый высказывает свою точку зрения, представляя тем самым характеристику типичных направлений в римском ораторском искусстве.

Имел ли место в действительности изложенный Тацитом разговор, или он плод его воображения, художественный вымысел — точно сказать нельзя. «Диалог», подчиненный определенному методу и плану, весьма искусно воспроизводит живую импровизированную беседу между друзьями; правда, речи их слишком хорошо систематизированы, слишком гармонично связаны между собой, чтобы быть таковыми в действительности. Вероятнее всего, это сочинение беллетристическое, некая оригинальная художественная композиция на материале слышанных автором разговоров, намеренный литературный прием, позволяющий Тациту развернуть во всей полноте и с разных сторон те острые вопросы, которые дебатировались в кругах римского образованного общества второй половины I в.

В «Диалоге об ораторах» рассматривается три таких вопроса: Что предпочтительнее — поэзия или ораторское искусство? Когда ораторское искусство стояло выше — в эпоху республики или империи? Каковы причины порчи красноречия? По этим вопросам выступают три пары персонажей, противостоящие друг другу в высказываниях: Апр и Матерн (оратор и поэт) — по первому вопросу, Апр и Мессала (оратор-модернист и оратор-классик) — по второму, наконец, Мессала и Матерн — по третьему. При этом в первой части ведущая роль в беседе принадлежит Апру, во второй — Мессале, в третьей — Матерну. Секунд в спор не вмешивается, а может быть, его вмешательство содержалось в утерянной части 36 главы. Но его немногочисленные оценочные за

232

мечания, реплики и вопросы выполняют функцию промежуточных связок, обеспечивающих новый поворот темы дискуссии. Таким образом, сочинение Тацита четко делится на три части, не считая пролога с обращением к Фабию Юсту.

В первой его части излагается беседа о преимуществах ораторского искусства или поэзии, поводом к которой послужило решение Матерна оставить судебную деятельность и посвятить себя поэзии (гл. 5—13). Вторая часть начинается с приходом Мессалы, когда первый спор вызвал новый: что в красноречии хорошо и что плохо. Так завязывается разговор о заслугах древних и современных ораторов, кто из них владеет лучшим методом образования: Мессала говорит о преимуществах древних ораторов, отмечая упадок современного красноречия, Апр — лишь о различии между древним и современным красноречием, вызванном различными условиями, а не об упадке красноречия, Матерн замечает, что в основании упадка кроются определенные причины (гл. 14—27). Это замечание Матерна служит логическим началом разговора о причинах упадка ораторского искусства, который занимает всю третью часть диалога (гл. 28—42). Возникший вопрос рассматривается под разным углом зрения: Мессала главную причину кризиса ораторского искусства видит в снижении нравственных устоев римского общества и пороках образовательной системы, Матерн приписывает упадок социальным факторам — изменению условий политической жизни Рима, стабилизированным формам правления империи. Его заключительная речь содержит тезис о том, что упадок красноречия есть результат упорядоченной жизни, поэтому реальных оснований для сетований по этому поводу нет.

Нетрудно заметить, что речи персонажей «Диалога» представляют собой не простое ассоциативное сцепление разрозненных высказываний в беседе на свободную тему, а единое целое; все они в совокупности служат ведущей теме беседы, помогают раскрыть ее с разных сторон. Две последние части «Диалога», особенно тесно связанные между собой, составляют основу его содержания и для истории ораторского искусства наиболее интересны.

Тацит не дает в своем труде никаких частных предписаний по технике ораторского искусства, не предлагает никакого варианта по его теории, не делает никакого конечного заключения. Его цель иная и состоит в том, чтобы рассмотреть, «в чем причины этого разительного различия между былым и нынешним красноречием» (гл. 15). Совсем не случайно он начинает сочинение

233

с вопроса: «почему предшествующие столетия отличались таким обилием одаренных и знаменитых ораторов, а наш, покинутый ими и лишенный красноречия век едва сохраняет самое слово оратор?» (гл. 1 — cur... nostra potissimum aetas deserta et laude eloquentiae orbata vix nomen ipsum oratoris retineat?; далее, в гл. 24 и 27, эта тема снова называется). С первых же слов своего сочинения Тацит подчеркивает, что оратором называют только тех, кто жил в древности; «тогда как наши умеющие хорошо говорить современники именуются нами судебными стряпчими, защитниками, правозаступпиками и как угодно, но только не ораторами» (horum autem temporum diserti causidici et advocati et patroni et quidvis potius quam oratores vocantur).

Собственное обсуждение темы начинается с главы 15. Только с появлением Мессалы спор переходит к оценке древнего ораторского искусства и дальше переводится на политический аспект — рассматриваются отношения красноречия с политическими институциями. Первая же часть дискуссии, об истинной ценности красноречия в соотношении его с поэзией, служит как бы вступлением к основной части, она предваряет ее, приближает к ней, внутренне и композиционно с ней связанная. Этот вопрос об относительной ценности поэзии и ораторского искусства был предметом обсуждения и среди ранних авторов; Тацит не мог обойти его при обсуждении вопроса об упадке красноречия. Это ему нужно было и для обоснования своего перехода от ораторской деятельности к другому литературному жанру — историографии.

Тацит писал свой «Диалог» в традиционной форме, которой придерживался и Цицерон в своих ораторских и философских сочинениях. В искусстве диалога исследователи ставят его вровень с Цицероном, отмечают формальное сходство «Диалога об ораторах» с цицероновским трактатом «Об ораторе», прослеживают реминисценции из сочинений Цицерона8. Сходство отмечается, например, в способе построения диалога: спор начинается в обоих сочинениях двумя знаменитыми ораторами, близкими автору, с приходом третьего он разгорается, все сочинение делится на три части с различной топикой и др. Возможно, Тацит и следовал Цицерону, но скорей всего он использовал диалогическую форму для усиления драматического эффекта сочинения.

А. Мишель в своей монографии о Таците9 утверждает, что Тацит следовал не только форме, но и духу Цицерона, движению его мысли. В развернутом сопоставлении взглядов того и другого он раскрывает ряд соответствий. Цицерон размышлял о природе ораторского искусства в Риме, о качествах истинного оратора.

234

вводя в действие исторические персонажи и опираясь на их авторитет. У Тацита также персонажи не вымышленны, и, как в «Бруте», прослеживается эволюция римского ораторского искусства. Цицероп в своем диалоге «Об ораторе» сопоставляет мнения, которые, дополняя друг друга, являются идеалом. Этот идеал ищут и Антоний и Красс. У Тацита метод поиска схож с цицероновским: в сопоставлении различных мнений он ищет, в манере академиков, элементы для наиболее вероятной теории и предоставляет читателю самому выявить ее. Намерение его четко выражено в обращении к Юсту Фабию: «воспроизвести со всеми подробностями, с теми же обоснованиями и сохраняя последовательность этого спора, все, что слышал и что было так тонко продумано и так веско высказано столь замечательными мужами, когда каждый из них в соответствии со своими душевными склонностями и особенностями ума выдвигал противоположные объяснения» (гл. 1). Как и Цицерон, Тацит выбрал для своего сочинения исторически точное время — шестой год правления Веспасиана. Он описывает тот же самый идеал красноречия, его полезность, достоинство, славу в Риме, империи и во всем мире, отличаясь от Цицерона лишь в нюансах и в конечном выводе. Тацит ставит ту же проблему, что и Цицерон: каким образом sapientia должна находить свое выражение в actio, хотя решает ее совсем иначе.

Исследователи отмечают даже речевую схожесть героев «Диалога об ораторах» и «Об ораторе»: в Мессале находят черты сходства с Крассом, в Апре — с Антонием10. В то же время речь Апра составлена в манере речи Красса: похвала красноречию, например, выражена серией риторических вопросов (гл. 7; ср. «Об ораторе», I, 8, 31). Есть сходство и в содержании их речей: например, Апр, говоря о красноречии как об оружии оборонительном и наступательном, повторяет формулу Красса (гл 5; ср. «Об ораторе», I, 8, 32).

Бесспорно, Тацит тщательно изучал труды Цицерона и составил «Диалог» в его манере; но хотя зависимость его от Цицерона и очевидна, он не ограничивался подражанием, но творчески, динамически обрабатывал то, что заимствовал, приспосабливая к своим целям. Ведь, по его словам, «сразу бросается в глаза различие между тем, кто высказывается, владея своим предметом, и тем, кто призанял сведения у других» (гл. 32). Может быть, в чем-то Тацит даже превосходит Цицерона: например, в живых зарисовках характеров собеседников, оставляющих у читателя чувство реальности происходящего; ведь он и сам

235

говорит, что стремился воспроизвести в речах и тоне собеседников своеобразие ума и душевные склонности каждого.

Жизненность беседы достигается средствами перебивания речи и репликами персонажей, а также характеристиками и оценками, даваемыми ими друг другу, а не автором сочинения. Например, Апр дает развернутую оценку Матерну и Секунду: «Вы... блестяще сочетаете глубокое содержание с великолепием слога; вам присущи такая утонченная изобретательность, такая последовательность в изложении, такая, когда требует дело, велеречивость, такая, когда оно допускает, краткость, такая убедительность в выводах» (гл. 23). Матерн, в свою очередь, оценивает речь Апра: «Узнаете ли вы мощь и горячность нашего Апра? С какой страстностью, с каким пылом защищал он наш век! Какую неиссякаемость и разнообразие проявил в нападках на древних! С какими не только дарованием и остроумием, но также ученостью и искусством, которые он у них позаимствовал, на них же накинулся!» (гл. 24); а несколькими строками ниже он добавляет: «Да он и сам не думает того, что утверждает, но по старинному обыкновению, которого нередко придерживались и наши философы, взял на себя обязанность во что бы то ни стало отстаивать противоположные общепринятым взгляды». Далее, Секунд в главе 14 хвалит «тщательно продуманную речь» Апра, побуждавшего Матерка обратить свое дарование на судебное красноречие, и Матерна, «отстаивавшего свою возлюбленную поэзию, как и подобает поэтам, в страстной, смелой и больше похожей на поэму, чем на ораторское выступление, отповеди». О Мессале же он говорит, отвечая ему на поставленный вопрос о причинах упадка красноречия таким образом: «Но кто же способен разрешить его лучше, чем ты, к величайшей учености и проницательнейшему уму которого в этом случае присоединились к тому же любознательность и упорные размышления о том же предмете?» (гл. 16). Наконец, Мессала порицает Апра за то, что он «все еще не расстался со школьнической приверженностью к пустым словопре-ниям и предпочитает заполнять свой досуг по примеру новейших риторов, а не древних ораторов» (novorum rhetorum... veterum oratorum — гл. 14).

Все персонажи «Диалога» отличаются друг от друга. В ходе изложения беседы Тацит стремится выделить интонации собеседников, передать их речь в характерной для каждого манере: горячность, резкость, убежденность свойственны речи Апра, взволнованность и вдохновенность — Матерну, рассудительность, обстоятельность и логичность — Мессале. Речь Секунда Тацит ха

236

рактеризует сам как чистую, сжатую достаточно плавную (гл. 2). Жанр диалога помог Тациту представить живой индивидуальный облик всех персонажей, выявить нюансы их мыслей. Перед читателем возникают характеры: вот Апр, homo novus из Галлии, страстный приверженец новомодного красноречия, преуспевающий, тщеславный, хорошо вознаграждаемый судебный деятель, дерзкий остроумец, отстаивающий взгляды, противоположные взглядам своих собеседников; вот Матерн, отказавшийся от адвокатской карьеры и обратившийся к оппозиционной режиму трагедии, с его презрением к материальным благам и влиянию, с его любовью к природе и одиночеству, рискующий обличать пороки современного общества и славить героев республики, но одновременно он же и защитник монархического строя; вот Мессала, умный и талантливый оратор, гордый аристократ, проявивший себя как поклонник действенного республиканского красноречия, с неприязнью относящийся к излишествам современного ораторского стиля и порокам современного образования, презирающий популярность и успех; вот, наконец, Секунд, скромный и спокойный судебный оратор.

Основная тема «Диалога об ораторах», о причинах упадка красноречия, рассматривается Тацитом в трех аспектах: риторическом, педагогическом, философско-политическом. Дебат на эту тему начинается с вопроса о стандартах прозаического стиля, с вопроса о том, каков должен быть стиль современных ораторов, какова должна быть культура оратора, его образование, его моральные обязанности, словом, выясняется эстетический идеал оратора.

Как мы видели, в I в. н. э. существовали разнородные направления в ораторском искусстве. С одной стороны, это была тяга к новизне, непомерному использованию разного рода экстравагантностей стиля, с другой — классицистическая реакция, всячески сопротивляющаяся новому вкусу и призывающая к восстановлению цицероновской традиции. Творчество Тацита вобрало в себя эти основные черты литературного движения времени, которые и преломились определенным образом в его «Диалоге». Выросший среди борьбы двух литературных направлений, он не примкнул ни к одному из них полностью, но шел самостоятельным стилистическим путем. В ранний период своей деятельности он был еще близок к цицероновской манере речи (его слог в «Диалоге» напоминает слог Цицерона), но позже, избрав для себя исторический жанр, он создал собственную манеру выражения: стиль яркий, сжатый, живописный, восприняв от «нового стиля»

Тацит и вопрос о судьбах римского красноречия

237

ораторского искусства все, что придавало речи разнообразие, красочность, эмоциональность, откинув и осудив в то же время пошлое шутовство, вялость и неуклюжесть предложений, свойственных стилю хронистов, и манеру оканчивать все периоды всегда и везде на одинаковый лад (гл. 22).

Признавая и ценя ораторское искусство Цицерона, Тацит не абсолютизировал цицероновские нормы. И если для Квинтилиана искусство Цицерона было эталоном наивысшего мастерства оратора, то Тацит, вопреки мнению классицистов, не видел необходимости возвращения к цицероновской манере, считая, что нет единых, независимых от времени законов и правил искусства, что ораторское искусство — не застывшая форма, что оно мало-помалу обогащается и становится все сложнее. С изменением роли красноречия в обществе изменяется и его стиль, который, хотя и не соответствует высоким темам, более жизнеспособен и менее формален, чем стиль Цицерона, уже искусственный в новых условиях. Каждое поколение, по мнению Тацита, должно вырабатывать свой литературный стиль.

Четко осознавая неизбежность изменений ораторского искусства в послецицероновский период, Тацит устами Апра защищает новые методы в красноречии: «Формы и разновидности ораторской речи меняются вместе со временем... у красноречия не всегда одно и то же лицо» (гл. 18) п. Различия, которые существуют в различные эпохи между типами красноречия, поясняет он, пе значат вовсе, что только один из этих типов хорош. И не обязательно всякое новшество хуже того, что было. Напротив, уточняет он свою мысль, «по сравнению с Катоном Старшим Гай Гракх содержательнее и глубже, по сравнению с Гракхом Красс утонченнее и изящнее, по сравнению с ними обоими Цицерон яснее, образованнее и возвышенней, а Корвин мягче и доступнее Цицерона, и к тому же требовательнее к себе в выборе выражений. .. только в силу присущего людям порока недоброжелательства все старое неизменно расхваливается, а все современное вызывает пренебрежение» (там же).

Апр считает несправедливым со стороны почитателей старины упрекать Кассия Севера в том, что он, якобы, положил конец древнему цицероновскому красноречию и «первым свернул с проторенного и прямого пути ораторского искусства» (гл. 19). Но ведь он перешел к этой новой разновидности ораторской речи не из-за скудости своего дарования и невежественности, утверждает Апр, а совершенно сознательно и руководствуясь здравым смыслом. «Ибо он увидел, что вместе с приносимыми временем сдви-

238

гами в обстоятельствах и общественных вкусах должны быть изменены... также форма и самое содержание ораторской речи» — продукта своего времени. Эти изменения находятся в согласии с преобладающими и более изысканными вкусами современной аудитории. Если в былые дни у неискушенной публики пользовались успехом пространные и тяжеловесные речи с бесчисленными разделениями, тысячами доводов и доказательств, предписываемых Гермагором и Аполлодором, то теперь для красноречия, уверенно заявляет Апр, «необходимы новые и более тщательно проложенные пути» (novis et exquisitis eloquentiae itineribus opus est — там же). У кого теперь хватит терпения прослушать пять книг «Против Верреса?» Оратор должен привлекать слушателей и судью «красочностью высказываемых суждений или блеском и яркостью описаний» (colore sententiaruin nitore et cultu descriptionum — гл. 20), а не нагонять на них скуку.

Из того, что судьи с удовольствием воспринимают выступления современных ораторов, «овладевших более красивой и изящной речью», вовсе не следует, продолжает Апр, что они стали менее убедительными. «Ведь не сочтешь же ты современные храмы менее прочными, потому что они возводятся не из беспорядочных глыб и кирпича грубой выделки, а сияют мрамором и горят золотом». Слушатели теперь привыкли требовать от судебной речи занимательности и красоты, а учащиеся риторских школ ходят по пятам за ораторами и желают запомнить что-то замечательное и достойное в их речи, «если в остроумном и кратком суждении блеснет какая-нибудь глубокая мысль или то или иное высказывание засверкает своим изысканным и поэтическим облачением» (там же). Этим требованиям, по мнению Апра, вполне удовлетворяют его друзья, Матерн и Секунд, блестяще сочетающие в своей речи глубокое содержание с великолепием слога (gravitati sententiarum nitorem et cultum verborum — гл. 23). И он призывает их прославить свой век «прекраснейшей разновидностью ораторского искусства» (там же).

Апр обращает внимание на то, что и сам Цицерон предпочитал красноречие своего времени и первым стал заботиться об украшении речи, о выборе слов и искусстве их сочетания, хотя и у него были недостатки, особенно в первых речах, не свободных от пороков глубокой древности; «он расплывчат в началах, слишком пространен в изложении, безучастен к концу» (гл. 22). И этим недостаткам подражали те, кто именует себя последователями древних те, кто предпочитает Луцилия Горацию, Лукреция Вер-

239

гилию, кто с презрением отвергает книги современных риторов и в восторге от речей Кальва (гл. 23).

Апр высказывает сомнение в ценности древних ораторов, называя их дикими, неотёсанными и невежественными (horridi et impoliti et rudes et informes — гл. 18), а речи их бесконечно унылыми и бесцветными (maesti et inculti — гл. 23); он упрекает аттицистов в худосочности и недостатке жизненности: Кальву недоставало, по его мнению, дарования и сил, речи Целия отдают стариной, Цезарь достиг в красноречии меньшего, чем требовал его гений, Азиний, подражавший Пакувию и Акцию, угловат и сух. «А между тем, как и человеческое тело, прекрасна только та речь, в которой не выпирают жилы и не пересчитываются все кости, в которой равномерно текущая и здоровая кровь заполняет собой члены и приливает к мышцам, и ее алый цвет прикрывает сухожилия, сообщая прелесть и им» (гл. 21) 12.

Итак, изменения в ораторском искусстве, наступившие после Цицерона, рассматриваются Тацитом, вместе с Апром, как разумные, целесообразные и прогрессивные, направленные к улучшению и совершенствованию ораторского искусства и отвечающие более прихотливым художественным вкусам современной публики.

Противоположного мнения держится Мессала, убежденный поклонник древности. Его устами под влиянием классицизма Тацит защищает ораторский идеал, выдвинутый Цицероном в трактате «Об ораторе», высоко ценит старое республиканское красноречие и порицает излишние красоты и показной блеск современных судебных деятелей. Цицерона он, безоговорочно, признает самым выдающимся среди римских ораторов, который «опередил в красноречии остальных ораторов своего времени, а Кальв, Азиний, Целий и Брут превосходят и предшественников, и тех, кто жил после них» (гл. 25). И хотя как стилисты они различны: «В Ка льве больше сжатости, в Азинии остроумия, в Цезаре — четкости, в Целии — язвительности, в Бруте — основательности, в Цицероне — страстности, полноты и мощи», однако, подчеркивает Мессала, все они отличаются здравостью красноречия (sanitas eloquentiae) и различия их менее значительны, чем это основательное сходство.

Мессала высказывается против эксцессов нового ораторского стиля, безудержного украшательства, чрезмерной манерности; для него предпочтительнее «неистовость Гая Гракха или зрелое спокойствие Луция Красса, чем кудрявость Мецената и бубенчики Галлиона (calamistros... tinnitus); он убежден, что «лучше одеть речь в грубошерстную тогу, чем обрядить ее в кричащее

240

тряпье уличной женщины» (гл. 26). Ему претит вольность в использовании языковых средств современными ораторами, легковесность и скудость мыслей, произвол в построении речи: «Ведь недостойно оратора и, право же, отнюдь не мужское дело облачать речь в одеяние, которым очень многие судебные стряпчие нашего времени пользуются столь широко, что непристойностью слов, легковесностью мыслей и произволом в ее построении воспроизводят песенки лицедеев» (lascivia verborum et levitas sententiarum et licentia compositionis histrionales modos exprimant). Отсюда, заключает Мессала, проистекает утверждение, что будто бы «ораторы наши сладострастно говорят, а лицедеи красноречиво пляшут» (там же). Из ораторов нового стиля, которых он называет rhetores, он находит возможным именовать оратором только Кассия Севера, хотя в его речах больше желчи, чем крови.

Рассуждая о природе красноречия, Мессала принимает его определение Цицероном как искусства убеждения: настоящий оратор лишь тот, «кто может говорить по любому вопросу красиво, изящно и убедительно, сообразно значимости предмета, на пользу современникам и доставляя наслаждение всякому, кто его слушает» (qui de omni questione pulchre et ornate et ad persuadendum apte dicere pro dignitate rerum, ad utilitatem temporum, cutti voluptate audientium possit —гл. 30; ср. «Об ораторе», I, 8, 30 и I, 15, 64). Ораторское искусство он мыслит, следуя Цицерону, как систему действия и созерцания, пользы и красоты. Так, устами то Апра, то Мессалы, Тацит высказывается и за и против принятия методов ораторов цицероновского века, признавая этим относительность норм в ораторском стиле. Отмечая упадок стиля среди его современников, он размышляет о том, будет ли эффективным возвращение к цицероновским стилистическим нормам, или же требуется некоторая модификация классических норм, продиктованная изменившимися социальными условиями и вкусами общества? Почитая старину, Тацит тем не менее выступает за непрерывное обновление и совершенствование старого, а не за повторение манеры древних вновь и вновь. Он против законченных, закостенелых форм ораторского искусства, уверенный в необходимости для оратора принимать во внимание движение реальной жизни.

Эта концепция последовательного прогрессивного обогащения красноречия, высказанная Апром, вдохновлена, по-видимому, учением Цицерона, изложенным в «Бруте». Уроки прошлого полезны и необходимы, но они же могут оказаться вредными, если на них остановиться и не развивать постоянно искусство красно-

241

речия. Идеал оратора не должен быть неизменным, ибо сам его поиск только и стимулирует прогресс красноречия.

Тацит следует попытке Цицерона найти идеальный тип оратора, в котором сочетались бы все качества наилучшего красноречия. Вместе с Мессалой он заявляет, что оратор должен соединять в себе знание человеческой природы со знанием всех форм культуры и учениями различных философских школ (гл. 31). Как видим, вопрос о стиле ораторской прозы рассматривается Тацитом с разных углов зрения, чему в немалой степени способствовала избранная им для своего сочинения диалогическая форма.

В начале «Диалога об ораторах» Тацит объявляет, что намерен следовать методу академиков, описав всевозможные мнения по вопросу об упадке красноречия, и представить того, «кто решительно разошелся с общепринятыми воззрениями на красноречие нашего времени и, вдоволь пощипав старину и насмеявшись над нею, поставил его несравненно выше ораторского искусства древних» (гл. 1). Действительно, в первой части сочинения Апр оказал сопротивление Матерпу в споре о преимуществах поэзии или ораторского искусства. Точно также, методом двусторонней аргументации pro и contra разбирается основной вопрос сочинения, занимающий последнюю его часть. Здесь у Мессалы возникают разногласия с Матерном.

Матерн в сочинении — главное лицо, в его доме собрались собеседники, он дал повод к беседе и как бы ведет диалог, связывает сюжет в единое целое и заканчивает дискуссию. В первом споре он осуждал красноречие и выступал за поэзию; далее, в возникшем вопросе, в упадке ли красноречие, — он поддерживает Мессалу в его споре с Апром, признавая, что красноречие находится в упадке, хотя причины этого, на его взгляд, кроются не только в деградации нравов, но и в политике: красноречие зависит от игры человеческих страстей внутри различных политических установлений.

Вопрос об упадке красноречия был одним из тех острых вопросов, которые волновали умы писателей первого века империи и живо обсуждались ими. Представители самых разных жанров и направлений, риторы, философы, романисты, вели дискуссии на эту тему, были ли они классицистами, или, напротив, поклонниками нового стиля. Кассий Север, Сенека Старший — ритор, Сенека Младший — философ, Петроний, Ювенал, Квинтилиан и Плиний Младший с предубеждением относились к риторическим школам и новому красноречию, видя в них угрозу истинному

242

ораторскому искусству. Все они с той или иной дозой скептицизма относились к декламационной моде. Упреки их касались оторванности от жизни содержания декламаций, напыщенности и цветистости их стиля, той словесной изощренности, которой учили в риторских школах будущих деятелей красноречия. Но все они главной причиной упадка красноречия считали испорченность нравов.

Как мы видели, Кассий Север сурово критиковал декламационный стиль ораторской речи; его высказывание привел Сенека-ритор в своих «Контроверсиях» (III, вв. 12—13). И сам Сенека упрекал риторов за пустоту и абсурдность мыслей, за пристрастие к риторическим эффектам и прикрасам, за многословие. Не приемля все искусственное и показное, отличающее стиль новых декламаторов, видя симптомы упадка красноречия, он даже пытался понять причины этого и найти им объяснение, обусловливая развитие ораторского искусства временем, связывая его упадок с деморализацией, роскошью и развращенностью римского общества, с отсутствием вознаграждения риторов и, наконец, с законом природы, по которому, как он считал, упадок ораторского искусства неизбежно следует за его взлетом.

Сенека-философ также видел симптомы упадка стиля и полагал, что они таятся в злоупотреблении неологизмами и архаизмами, в пристрастии к ложным красотам, в применении слов contra naturam suam. Порчу стиля он связывал с упадком общественных нравов: «... где ты увидишь, что порча стиля в моде, будь уверен, что нравы здесь тоже сбились с пути» («Письма к Луцилию», 114, 100 и др.).

Об упадке красноречия достаточно недвусмысленно высказывался и классицистически настроенный Петроний, считающий новый стиль гибелью истинного искусства речи. Устами персонажей своего «Сатирикона», Энколпия и Агамемнона13, он нападает на модный и пустой азианизм, заявляя, что красноречие замерло в застое и онемело, а причиной тому — риторические школы, в которых трактуются далекие от жизни темы, а учителя учат большему, чем знают сами (гл. 46). Все эти высокопарные и пустые сентенции ведут к тому, что «... и выходят дети из школ дураки дураками, что ничего жизненного, обычного они там не видят и не слышат, а только и узнают, что про пиратов, торчащих с цепями на морском берегу, про тиранов, подписывающих указы с повелением детям обезглавливать собственных отцов, да про дев, приносимых в жертву...» (гл. 1) 14. «О риторы, вы-то и погубили красноречие!» — восклицает Петроний вместе с Энкол-

243

пием, «из-за вашего звонкого пустословия сделалось оно общим посмешищем» (гл. 2). В ответ на негодование Энколпия ритор Агамемнон, оправдываясь, ссылается на родителей, которые не желают воспитывать своих детей в строгих правилах и растят недоучек, вместо того, чтобы воспитывать их по правилам мудрости, «чтобы они безжалостно стирали все лишние слова, чтобы они внимательно прислушивались к речам тех, кому захотят подражать и убеждались в том, что прельщающее их вовсе не великолепно, — тогда возвышенное красноречие обрело бы вновь достойное его величье» (гл. 4).

Ювенал в своих «Сатирах» с иронией говорит об искуссвенности содержания некоторых тем декламаций в риторических школах, от чтения которых «и мрамор, шаткий уже, и колонны все в трещинах» (I, 12—13). Называя ряд таких тем в I, 16, в VII, 162—164 (ср. X, 166—167), он приводит тему о Ганнибале, размышляющем:

... устремиться ли после сраженья В Каннах на Рим, или после дождей и гроз осторожно Войско свое отвести, отсыревшее от непогоды.

А в ст. 150—154 этой же сатиры Ювенал рисует красочную картину школьного преподавания:

Ты декламации учишь? Какая железная глотка,
Веттий, нужна, чтоб твой класс, наконец, уничтожил
тираннов!
Сидя читается речь, а потом тоже самое стоя
Ритору класс преподносит, и то же стихами поет он.
(Пер. Д. Недовича и Ф. Петровского)

И уж тем более Квинтилиан считал причиной упадка римского ораторского искусства несовершенную систему воспитания юношества. Не сознавая истинных причин упадка, он сводил эту социальную тему к узко специальной. Он видел причину упадка красноречия в испорченности вкуса молодежи, в пороках образования, в маньеризме представителей «нового стиля» (см., например, XII, 10, 73; II, 5, 10; IV, 2, 37; VIII, 5, 20; IX, 4, 6, 66, 142 и др.). Таким образом, он эту проблему рассматривал в литературно-педагогическом аспекте. Ревнитель старины, поклонник старых классических образцов тщательно разрабатывал курс обучения совершенного оратора (ибо в личности оратора видел залог процветания красноречия), в своей привязанности к традиции не понимая, что

244

выдвинутому нм идеалу оратора — государственного деятеля уже не было более места в императорском Риме. Догматизация классики, призыв к ее воспроизведению не могли способствовать развитию языка ораторов, обрекая их на бесплодное подражательство.

У Тацита вопрос о судьбах римского красноречия и его месте в жизни общества получил уже более глубокую трактовку. В противоположность своим предшественникам и современникам он рассматривает эту проблему с точки зрения историко-социологической; объяснение феноменов красноречия ищет в самой сущности окружающих явлений, в среде, в которой действует красноречие и в зависимости от которой процветает или гибнет. Упадок красноречия он признает следствием изменившейся системы государственного строя в Риме.

Тацит отлично видел, что дни большого ораторского искусства миновали, что красноречие, которое знал Цицерон, исчезло с установлением империи и что ораторскому идеалу Квинтилиана суждено остаться неосуществленным. Был ли он учеником Квинтилиана — неизвестно, никаких указаний на этот счет в его сочинениях пе имеется; однако при своем глубоком интересе к развитию ораторского искусства он не мог не знать трактата «Об образовании оратора», и, по-видимому, написал свой «Диалог об ораторах» как ответ на оптимизм Квинтилиана, на его попытку указать, как воспитать истинного оратора и веру в оживление цицероновского идеала в необратимо измененных условиях жизни римского общества (XII, 1, 24; XII, 11, 22).

О политических причинах упадка литературы и о соотношении красноречия и монархии до Тацита речь шла и в греческом анонимном трактате первой половины I в. н. э. «О возвышенном», приписываемом так называемому Псевдо-Лонгину. В тексте этого трактата в форме диалога между автором и неизвестным философом 15 рассматриваются причины отсутствия возвышенных дарований в литературе; философ высказывает мысль о том, что высокое красноречие возможно только на почве демократии, с потерей же демократической свободы оно исчезает; но автор трактата не разделяет его взглядов, он ищет причины ухудшения современной ему литературы не в изменении политического строя и в исчезновении демократии, но объясняет отсутствие возвышенных дарований моралистически: испорченностью нравов. В заключение трактата (гл. 44) он даже говорит о преимуществах тех, кто живет в мирное время империи, как бы предвосхищая взгляды, выраженные в финальной речи Матерна в «Диалоге об ораторах».

245

В обоих сочинениях отразилось эхо актуальных споров I в. н. э., когда прославление республиканских институтов было своего рода модой, как и рассуждение о значении демократических «свобод» для развития красноречия (правда Тацит, в отличие от Псевдо-Лонгина, считает, что истинные дарования есть и теперь, но им следует обращаться к другим жанрам). На Тацита, по-видимому, влияли подобные размышления, которые развивали два основных аспекта цицероновской мысли: связь истинного красноречия с этикой и добрыми нравами, и связь истинного красноречия с мудростью как залог наилучшего способа управления мирным государством («Об ораторе», 1, 8, 30).

Как уже отмечалось, Тацит начинает рассуждение об упадке красноречия с центральной части книги, со спора о заслугах древнего и современного красноречия, и именно, с аргументов Мессалы, который основывается на моральных и образовательных факторах. Вслед за Цицероном он считает, что красноречие, чтобы быть действенным, прежде всего должно быть нравственным. Чтобы стать оратором, не достаточно природных данных, упражнений и знания риторических предписаний (ср. «Об ораторе»: «меня сделали оратором... не риторические школы, но просторы Академии»). Он осуждает риторические школы, эти «школы бесстыдства», названные так Цицероном, который считал их «неспособными учить ничему, кроме дерзости» («Об ораторе», III, 94).

Тацит принимает эстетический идеал оратора, мудреца и гражданина, который сложился у Цицерона, был воспринят Квинтилианом, а до них обоих выражался формулой Катона Старшего: vir bonus dicendi peritus («достойный муж, искусный в речах»). Такому оратору присущи активность, целенаправленность, высокая нравственность. Соглашаясь с рекомендацией Квинтилиана (XII, 1), Тацит считает, что оратору необходимо знать этику, которая помогает вести дело с особенной эффективностью. Истинное красноречие он не мыслит без virtus, неотъемлемого нравственного качества человека и гражданина. Оратор должен знать многое и уметь выступать перед всякой аудиторией. Однако как он будет говорить о справедливости и чести, не изучив этики, как сможет строить аргументацию, не зная диалектики, как будет спорить о законности дела без знания гражданского права? — спрашивает Мессала (гл. 31—32). Ведь для достижения высокого идеала оратора, продолжает он, «нужны не декламации в школах риторов и не упражнения языка и гортани в надуманных и никоим образом не соприкасающихся с действительностью словесных схватках, а обогащение души такими науками, в которых идет

246

речь о добре и зле, о честном и постыдном, о справедливом и несправедливом» (гл. 31).

Настоящим оратором может быть лишь тот, кто овладел знанием многих наук (диалектики, права, психологии, грамматики, музыки и др.— гл. 31; ср. Квинтилиан, II, 21, 23; X, 1, 34; XII, 3 и др.). Он приходит на форум, вооруженный всеми науками, как если бы он шел в бой, запасшись необходимым оружием (гл. 32). Мессала сурово осуждает методы школьных риторов, обучающих будущих ораторов на бессодержательных контроверсиях и свазориях, в которых дебатировались несообразные и нелепые темы. Он считает такую систему обучения пагубной для красноречия, судит ее за поверхностность воспитания, пренебрежение широкой энциклопедической культурой и систематическими упражнениями. Современные краснобаи в своей невежественности, говорит он, пренебрегают науками: «Как бы изгнанное из своего царства красноречие они сводят к крайне скудному кругу мыслей и нескольким избитым суждениям, и оно, которое некогда, властвуя над всеми науками, наполняло сердца блеском своего окружения, ныне общипанное и обкорнанное, утратившее былую пышность, былой почет, почти лишившееся, я бы сказал, своего благородства, изучается как одно из самых презренных ремесел» (гл. 32).

Мессала всячески подчеркивает, что упадок красноречия связан с пошатнувшимися моральными устоями общества, а причину нравственной деградации видит в забвении древней virtus (доблести) — активного действенного начала в человеке, способности его к выполнению высоких замыслов — и происходит это «не из-за оскудения в дарованиях, а вследствие нерадивости молодежи, и беспечности родителей, и невежества обучающих, и забвения древних нравов» (гл. 28: desidia juventutis et neglegentia parentum et inscientia praecipientium et oblivione moris antiqui). Упадку красноречия способствует также «страсть к представлениям лицедеев, и к гладиаторским играм, и к конным ристаниям» (гл. 29).

Для красноречия, говорит вместе с Мессалой Тацит, важны не только научные знания (scientia), но также и практика (exercitatio), напряженнейшие и плодотворнейшие занятия, поскольку красноречие опирается в еще большей мере на способности (facultas) и на опыт (usus — гл. 33; ср. «Об ораторе», I, 147—159). Мессала упоминает о практическом опыте древних, называя имена четырех великих ораторов — Красса, Цезаря, Поллиона и Кальва, которые прославились уже на 19—22 году отроду (гл. 34). Он также ссылается на пример Цицерона, который даже на высоте своей славы не прекращал упражнений, считая их «важнее на-

247

ставлений всяких учителей» («Об ораторе», I, 4, 15; ср. «Брут», 89, 305: «... ежедневно я и читал, и писал, и говорил, но не ограничивался только риторической подготовкой»). Как видим, Тацит воспринял одно из существеннейших положении Цицерона, а за ним и Квинтилиана, о единстве теоретического образования и ораторской практики (см. «Об ораторе», III, 22, 83; ср. Квинтилиан, XII, 9, 20—21 и др.).

Речь Мессалы некоторым образом перекликается с высказываниями Квинтилиана. Так же как и этот последний, Мессала стоит за широкое образование оратора, так же придает большое значение обучению детей с малых лет. Сравнивая старую систему обучения с повой, он с одобрением отзывается о тех методах, когда детей воспитывали строго и требовательно сами родители, давая им примеры доблести и посылая их учиться к знаменитому оратору; теперь же воспитание поручают рабам, первоначальные стадии обучения (grammatistici и grammatice) проходятся поверхностно, и затем мальчики попадают в риторскую школу с ее абсурдными декламациями. В прежние времена учили всем наукам, в теперешние — только риторике. Прежде гоноши учились красноречию «прямо на поле боя», их учителем был настоящий оратор — человек действия, который сражался со своими противниками мечом, а не учебной палкой, перед ним был народ форума, и он изучал его вкус и правы (гл. 25—35).

Мессала приходит к выводу, что современная педагогическая система порочна и ничего не дает ученикам: «в учениках нет ничего назидательного, так как мальчики среди мальчиков и подростки среди подростков с одинаковой беспечностью и говорят и выслушиваются другими» (гл. 35; у Квинтилиана, напротив, сказано, что мальчики учатся один у другого). Причины упадка красноречия, приводимые Мессалой, в чем-то совпадая с объяснениями Квинтилиана, в то же время и отличаются от них: первый считает метод обучения детей на декламациях пагубным для красноречия, второй, как мы видели, верит в пользу декламаций, при условии максимального приобщения их к жизни и избавления от пустословия (гл. 33; ср. Квинтилиан, X, 5, 17—21; V, 12, 17 и др.). Для Мессалы история — лучшее средство истинного образования, соединяющего поиск со знанием законов практики; для Квинтилиана история полезна для образования оратора главным образом тем, что дает ему примеры (exempla — II, 5; XII, 4).

В заключение «Диалога об ораторах» Тацит глубже проникает в сущность проблемы об упадке красноречия, ставя ее уже в непосредственную связь с политикой — с вопросом об отношении

248

красноречия к политическим установлениям империи. Устами Матерна высказывается мысль о том, что состояние ораторского искусства определяется социальным порядком. И хотя мысль эта не нова, вывод из нее весьма необычен. Если Цицерон полагал, что «красноречие спутник мира, союзник досуга и как бы вскормленник уже хорошо устроенного государства» («Брут», 12, 45; ср. «Об ораторе», I, 4, 14), то Матерн, напротив, склонен считать красноречие жертвой спокойствия и мира, который лишил ораторов дара слова.

Тацит подводит читателя к выводу, что основным фактором, определяющим расцвет или упадок ораторского искусства, является государственный строй. Политическое красноречие республики было следствием неустроенности и разногласий, ожесточенной борьбы политических группировок при республиканском режиме; в условиях свободных политических дискуссий в сенате и народном собрании оттачивалось и совершенствовалось политическое красноречие. Речи ораторов вызывали всеобщий интерес, стимулируя таланты; ведь оратору необходим простор форума, необходимы рукоплескания и возгласы одобрения, а не выступление, ограниченное временем, в полупустом судебном помещении перед коллегией цептумвиров, решающих незначительные дела, когда даже недавно введенные узкие плащи (paenulae), обязательные для оратора, стесняют свободу их жестикуляций (гл. 39). «Форума древних ораторов больше не существует, наше поприще несравненно уже», — замечает Матерн (гл. 41).

Красноречие потеряло свое величие с изменением условий общественной жизни, ибо «для великого красноречия, как и для пламени, нужно то, что его питает, — нужны дарования, придающие ему силу, и, лишь окрепнув, оно начинает отбрасывать яркие отблески» (гл. 36). Как и оружие, красноречие закаляется в битвах, крепнет и возвышается в ожесточенных схватках. «Хорошие воины порождаются главным образом войнами, а не миром. То же и с красноречием» (гл. 37). Пока не было в Риме режима стабилизации, пока царили в сенате и на форуме раздоры, междоусобицы и беспорядки, процветало могучее римское красноречие. Однако уже при Августе, когда «долгие годы мира, нерушимо хранимое народом спокойствие, неизменная тишина в сенате и беспрекословное повиновение принцепсу умиротворили красноречие...» (гл. 38), начался его упадок.

Матерн настаивает на том, что ораторское искусство — не спокойное и мирное искусство, ему благоприятствуют смутные и беспокойные времена: «великое яркое красноречие — это дух свое

249

волия, которое неразумно называют свободой; оно неизменно сопутствует мятежам, подстрекает предающийся буйству народ, вольнолюбиво, лишено твердых устоев, необузданно, безрассудно, самоуверенно; в благоустроенных государствах оно вообще не рождается» (гл. 40), — утверждает он, приводя в пример Спарту, Македонию, Персию. Именно поэтому, говорит Матерн, выражая тацитовскую мысль, красноречие и перестало процветать в мирных условиях организованного единовластия, которое он считает исторической необходимостью и с которой призывает примириться. Не стоит жалеть об этом, заключает он: взамен красноречию пришло спокойствие: «Пусть каждый пользуется благами своего века, не порицая чужого» (гл. 41).

Итак, на его взгляд, причина упадка ораторского искусства кроется в радикальных политических и социальных изменениях, которые произошли в Риме со времени республики. Как видим, Тацит не довольствовался ранее высказанными объяснениями упадка ухудшением морали и вкусов общества или засилием риторического образования. Считая ораторское искусство формой политического выражения, он утверждает, что на него в первую очередь влияют политические изменения — смена республиканского режима неограниченной монархией. Упадок этого искусства он связывает с угасанием общественной жизни и политической борьбы.

Какую же из точек зрения, представленных в «Диалоге об ораторах», преимущественно разделяет Тацит? Чьи идеи и в какой мере он поддерживает?

Попытка идентифицировать Тацита с кем-то из его персонажей, по-видимому, бесперспективна. В этом вопросе мнения исследователей кардинально расходятся: если одним из них представляется, что симпатии автора явно принадлежат Матерну и что именно он выражает тацитовскую мысль16, то другие уверены в том, что мысли Тацита ближе к мыслям Мессалы; третьи, наконец, выразителем идей Тацита склонны считать Апра. Правда, в более новых исследованиях предпочтение не отдается ниkomv из участников диалога, и в какой-то мере каждому. И. Гревс 17, например, находит, что Тацит одновременно симпатизирует и Матерну и Мессале.

Наиболее предпочтительным представляется мнение Р. Гюнгериха 18, утверждающего, что все персонажи «Диалога» отражают различные проявления тацитовской личности; историческое чутье Матерна, ностальгическое морализирование Мессалы, эстетический модернизм Апра — все это черты, одинаково присущие самому

250

Тациту. Пожалуй, это ближе всего к истине. Симпатии Тацита в большей или меньшей степени принадлежат каждому из собеседников диалога, в каждом его привлекает что-то, чему-то он особенно сочувствует. Действительно, восхищение миром прошлого уживаются у Тацита с приятием настоящего 19.

В различных, порой противоположных на первый взгляд, точках зрения персонажей «Диалога об ораторах» улавливаются мысли, разделяемые его автором. Ведь, по сути дела, все эти встречные суждения и аргументы не представляют конфликтной ситуации, они — не столько спор, сколько обмен мнениями; и освещают они одно, главное, направление общей мысли о смысле красноречия, о его месте в общественной жизни, о причинах его упадка. Все аргументы собеседников в чем-то содержат элемент истины, они иногда схожи, иногда противоположны, но всегда вероятны (diversas sed.. . probabiles — гл. I). Пользуясь диалогической формой изложения, Тацит высказывает свои мысли, не отождествляя себя ни с кем из персонажей и в то же время в чем-то соглашаясь с каждым из них.

«Диалог об ораторах» написан в те годы, когда Тацит был известным политиком (сенатором и консулом) и оратором, искушенным в вопросах ораторского искусства. И, понятно, все аргументы и тезисы собеседников диалога представляли до некоторой степени размышления самого Тацита о состоянии современного красноречия. Например, в вопросе о том, являются ли цицероновские нормы действенными для ораторов современников, Тацит сочувствует высказываниям Апра, в противоположность общепринятому взгляду, развиваемому Мессалой; в вопросе о причинах ухудшения красноречия, он, напротив, согласен с Мессалой и Матерном; метод образования, предложенный Мессалой, его требование для оратора знания истории, его забота об оживлении древней римской целостности нравов и преклонение перед героическими римлянами прошлого не могли не одобряться Тацитом, отражавшем в своем творчестве интересы старинного нобилитета.

Но, пожалуй, действительно, более всего политические и исторические интересы Тацита сосредоточились в Матерне, поскольку именно он обосновывает свой переход от ораторской деятельности к поэтической, считая, что время для ораторской деятельности миновало вместе с падением республики, и ставя таким образом красноречие в тесную связь с общественной жизнью государства. Матерн как бы синтезирует дискуссию, подводит ее итог; признавая с Мессалой, вопреки Апру, приоритет древних, он в то же самое время, вопреки Мессале, осуждает их нравы и высказывает

251

сомнение в связи красноречия с добродетелью. В государстве, где царят добрые нравы и никто не преступает дозволенного законом, говорит он, судебный оратор также не нужен, как не нужен врач тем, кто наделен отменным здоровьем. Красноречие не может играть прежней ведущей роли в империи, когда общественные дела решает всемогущий император, «мудрейший и один» (sapientissimus et unus — гл. 41), и «все беспрекословно повинуются воле правителя».

В этом промонархическом высказывании и комплиментах императору выявляется двойственность главного действующего лица «Диалога», ни республиканца, пи поборника империи: он ненавидит тиранию, выступает с оппозиционной режиму трагедией о Катоне Младшем, герое старой аристократической республики, и в то же время примиряется с настоящим во имя общественного порядка и мира. По-видимому, здесь находит свое выражение и политическая противоречивость самого Тацита, у которого непримиримость к деспотии императоров и любовь к республиканскому прошлому совмещаются с признанием неизбежности монархического строя. Он даже находит положительные черты в новом строе, отмечая отрицательные в республиканском.

При написании «Диалога об ораторах» у Тацита была, очевидно, двойная цель: во-первых, показать, в противоположность Квинтилиану (считающему красноречие как opus maximum et pulherrimum — II, 17, 3), что цицероновский идеал оратора, как гражданина и мыслителя, недостижим в условиях измененного общественного строя Рима; во-вторых, подвести читателя к выводу: если в эпоху империи жанр красноречия теряет силу и жизнеспособность, то человеку большого таланта полезнее служить обществу будучи не оратором, а поэтом (как Матерн, оставивший карьеру оратора ради поэзии, которую он называл «возвышенной» и «священной разновидностью красноречия» — гл. 4), или же следует избрать другой литературный жанр для приложения своих творческих сил и политического опыта, например, историю; ведь Тацит считал «все разновидности красноречия священными и заслуживающими величайшего уважения» (гл. 10). Этим он мотивировал свой переход от трудов на судебном поприще к истории, которую называл искусством высшего порядка, как, впрочем, и Цицерон, считавший ее «произведением в высшей степени ораторским» («О законах», I, 2, 5).

Это признание необходимых временных изменений форм ораторского искусства весьма характерно для Тацита. Вопреки мнению Квинтилиана и Плиния Младшего, рекомендовавших возвра-

252

щение к модифицированному классицизму, он находил исторически закономерным постепенное и неуклонное перерождение цицероновского стиля в стиль «нового красноречия». Ибо он верил, что искусство, не допускающее никаких новшеств, с течением времени становится бесплодным.

Поэтому, не осуждая новый стиль в целом, он принял все разумное, что было в нем, и творчески разработал. Верный себе, он, обратившись вскоре после написания «Диалога» к историческому жанру, нашел здесь свою литературную дорогу, создал свой собственный, эмоциональный и красочный стиль, в основу которого положил, опираясь на методы Цицерона, именно слог нового стиля, художественными средствами которого он в совершенстве овладел, освободившись от его крайностей и излишеств20.

«Диалог об ораторах», этот ранний беллетристический шедевр Тацита, оказался вполне достойным его последующих исторических сочинений. В нем уже явственно проявилось понимание им непрерывности исторического процесса, умение подходить к оценке исторических и литературных явлений не догматически, а диалектически, всесторонне исследовать их, учитывая все «за» и «против», и решать проблемы с помощью социологического метода, соотнося их с социально-политическими условиями и обстоятельствами времени.

Для истории ораторского искусства ценным в «Диалоге» является всестороннее исследование причин упадка красноречия, объяснение кризиса не только и не столько морально-педагогическими факторами — нравственной деградацией римлян и культивированием риторики, — сколько политическими; красноречие ставится в связь с формой государственного устройства: республиканский строй с его политической свободой стимулирует расцвет красноречия, монархический ведет к его угасанию.

Подготовлено по изданию:

Кузнецова Т.И., Стрельникова И.П.
Ораторское искусство в древнем Риме. Москва, "Наука", 1976.
© Издательство «Наука», 1976 г.



Rambler's Top100