4. МОММЗЕНОВСКАЯ КАРТИНА ИМПЕРАТОРСКОЙ ЭПОХИ

Конспекты Хензелей позволяют уточнить представление Моммзена об императорской эпохе, а точнее, выбрать для него более подходящее место в истории науки.[142] С одной стороны, они демонстрируют, как широко Моммзен воссоздал картину, которую его ученики Отто Зеек (1895 и след.), Лудо Мориц Хартман (1903/10; 1908/21), Альфред фон Домашевский (1909), Герман Дессау (1924/30) и Эрнст Корнеман (1930) потом развили,[143] и с другой стороны, делают понятным, в какой степени Моммзен был обязан Эдуарду Гиббону.[144] Во введении к пятому тому «Римской истории» Моммзен предполагает для изображения эпохи Диоклетиана особый рассказ, с иным мировым пространством, для чего потребуется специальный исторический труд в стиле Гиббона с его широким кругозором, но с еще более глубоким анализом деталей. (RG. V 5). Виламовиц писал Моммзену 27 октября 1883 г.: «Тебе не потребуются лунный свет и запустение в качестве раздражителя к новой "history of the fall and decline (sic) of the Roman Empire" ("История упадка и разрушения Римской империи" [Гиббон]): однако и без такой сентиментальности Рим стал бы лучшим местом для того, чтобы рискнуть составить конкуренцию Гиббону».[145] Моммзен объявил в 1886 г. в лекции [МН. III 3] «Историю» Гиббона самым значительным трудом, который когда-либо был написан о Римской истории. Уже за тридцать лет до того он отклонил предложение написать четвертый том, ссылаясь на Гиббона.[146] В 1894 г. Моммзена пригласили в

 

Лондон принять участие в празднике, приуроченном к 100-летию со дня смерти Гиббона. Он отказался.[147]
При всей симпатии к просветительской позиции Гиббона Моммзен ценит, как и следовало ожидать, изображенные характеры, однако, в своей собственной манере. Выдающиеся личности получают, подобно как и в «Римской истории», выразительную характеристику. Моммзен показывает, как неравная пара Цезарь — Август повторяется в паре Диоклетиан — Константин. В обоих случаях Моммзен отдает предпочтение не знаменитым наследникам, не Августу и не Константину. Он выше ценит трагическую роль таких, как Цезарь и Диоклетиан [МН. III 68]. Трагическую не только потому, что оба потерпели неудачу, но, скорее, еще потому, что они были оттеснены в тень своими преемниками. Моммзен каждый раз отстаивал несправедливо недооцененных истинных (действительных) созидателей нового. Однако он находит слова признательности и для Августа и для Константина.
Неожиданно — в 1885 г. опровергнутое (RG. V 397 ff.) — умаление значения Траяна, которому вменялось безмерное, безграничное стремление к завоеваниям [МН. II 295] и стремление к мнимой славе [МН. II 298] а также Адриана, который обладал противными манерами, злобным, завистливым, недоброжелательным характером [МН. II 299], в противоположность тому — в 1885 г. не повторяющаяся (RG. V 172) — необычайно положительная оценка Септимия Севера, умного государственного мужа [МН. II 306], который был, возможно, самым дельным из всех императоров. Моммзен летом 1883 г. в особенности похвалил британский поход, это было, пожалуй, самым патриотическим, самым разумным предприятием эпохи императоров [МН. II 116 f.], потому что Септимий Север стремился к тому, чего добился Цезарь для Галлии. Суждение это не вполне разумно, ибо от романизации Британии мало что осталось. В 1882 г. Моммзен называл завоевание Британии вредным [МН. I 72], в начале 1883 г. — не на пользу Империи [МН. I 175]. Положительная оценка Септимия Севера повторяется во введении к пятому тому «Римской истории», где в качестве апогея эпохи императоров названо правление этого властителя (RG. V 4 f.).
Ожидаемая умеренность в отношении придворных сплетен [148] не подтверждается, семейные и личные дела императорского дома пересказываются, правда, не в том объеме, как в лекциях 1868 — 69 г. [МК], однако, тем не менее удостаиваются достаточного внимания. Нужно вникнуть в эти домашние мелочи; они имели во многом политическое влияние [МН. I 98]. С правления Нерона, правда, отсутствует текущая история императоров и следует изображение «военных действий» по принципу географического разделения пятого тома «Римской истории».
Следовало ожидать повторения противоречивой общей оценки принципата, который является Республикой с монархической верхушкой [МН. I 32],

 

который представляется как одна из форм монархии [МН. I 93], но не как простая монархия [МН. II 331], а как конституционная монархия [МН. I 119; II 355], или диархия [МН. I 49], хотя сенат в своих правах не был равен императору [так в МН. I 94], поскольку ограниченная власть императора и в imperium legitimum... приближалась к всемогуществу [МН. I 37] и не была связана никаким контролем [МН. I 42]. Принципом принципата была в высшей степени личная власть [МН. II 350], но принцепс есть не что иное, как государственный служащий... с исключительной властью [МН. II 331; ср. Ges. Schr. IV 160]. Как это сочетается?
Это не проясняется и тогда, когда Моммзен говорит о демократической миссии монарха Цезаря и его преемников [МН. I 39] и одновременно как Республику, так и принципат определяет как власть аристократии [МН. II 1], когда он клеймит позором скуку и бессодержательность императорской эпохи, даже заканчивает эпоху политиков правлением Августа [МН. I 31], и несмотря на это хвалит прогресс [МН. II 2] при императорской власти и мир (см. ниже). Аристократия времен правления императоров кажется ему значительно лучшей, чем республиканская, изменение, произошедшее в императорскую эпоху, так считает Моммзен, применительно к городскому устройству, было решительно к лучшему [МН. II 1; 104]. И несмотря на это читаем: Монархический порядок принципата был несовместим со свободной любовью к Отечеству [МН. II 99]. В исторической картине Моммзена доминирует политическое, его интерес к цивилизаторскому, культурному и религиозному отступает на задний план. Отсутствует изображение Римского мира (Pax Romana). Он изображает — неоднократно так именно называемый — театр военный действий.
Поразительно то, какое значение Моммзен придает финансам. Он практически изводит студентов денежной политикой и налогообложением, паритетами и эмиссиями во всех их численных деталях. Двор и гражданская администрация, военная служба и архитектура рассматриваются под рубрикой «Приходы и расходы», чье первенство, согласно программе, отмечается особо. [МН. II 22 ff.]. Усовершенствованной политикой налогообложения объясняется позитивная оценка Моммзеном позднеримской бюрократии, чиновничьего и правового государства Диоклетиана [МН. II 354], что абсолютно противоречит отрицательной оценке Макса Вебера. «Historia Augusta», о которой Моммзен [Ges. Schr. VII 303 f.] писал, что эти биографии есть жалкая пачкотня, дошедшая до нас из древности, широко используется как источник.
Среди очевидных заблуждений в части, относящейся к принципату, поражает то, что Моммзен делает Августа создателем римского флота [МН. I 63], что он отрицает существование состязаний на колесницах вне пределов Рима [МН. I 70], что он оспаривает существование идеи мессианства в древнем иудаизме [AW. 174=МН. I 231], что он отрицает существование муниципальных пошлин [МН. II 94], что он игнорирует образовательную политику императоров [МН. II 102], что первое упоминание готов он связывает с Каракаллой [МН. II 273] и что он не признает верхнегерманско-ретийский лимес как римскую военную границу [МН. II 128], в исследование которого несколько позднее он сам внес значительный вклад. Его аргумент

 

характерен: линию такой протяженности невозможно было оборонять, следовательно, она была бы военной глупостью, предположить которую за римлянами не представляется возможным. Неверная градация функций сената [МН. II 355 ff.] основывается на моммзеновском тезисе диархии.
В разделе, посвященном доминату, Моммзен заблуждается, утверждая, что на Никейском соборе в 325 г преобладало арианское большинство [МН. III 144], отказывая алеманам в способности завоевывать римские города [МН. III 165], связывая первое упоминание Парижа с Юлианом [МН III 201 f.], предполагая появление первых одомашненных верблюдов при Валентиниане [МН. III 201 f.], обозначая Валентиниана арианином [МН. III 203; 220] или рассматривая «немецкую» Библию Вульфилы как старейший перевод Библии вообще [МН. III 213]. Загадочно двукратное замечание Моммзена о том, что в период персидских войн Восточный Рим погиб [МН. III 151; 222]. Поскольку лекции проходят параллельно повествованию пятого тома «Римской истории», хотелось бы узнать, какие сделанные там исправления объясняются советом Виламовица.
Кажется, словно Моммзен снова предался блаженным заблуждениям юности, corragio dell'errare,[149] когда выступал перед студентами. Его замечание о том, что в мире нет ничего более легкомысленного, чем чтение лекций,[150] подтверждает, что у старого Моммзена было куда меньше сомнений, когда он стоял на кафедре, чем когда он сидел за письменным столом. В соответствии с этим в нашем тексте мы имеем дело с более темпераментным, скажем так, более юным Моммзеном, чем в отпечатанном материале того же времени. Холод пятого тома не пронизывает лекции. С другой стороны, Моммзен оговорил некоторые более поздние точки зрения, так например основное структурное значение тайного императорского совета (consistorium) [МН. III 49], учреждение постов придворных военачальников в поздний период правления Константина, а также постов региональных военачальников при Констанции II,[151] и наконец, он оговорил римское происхождение Вульфилы, который обыкновенно считается полуготом [МН. III 212]. Что касается частностей, то самое современное исследование еще может основывается на моммзеновском толковании позднеантичных должностей, в этой области проявляется его тонкое чутье юриста, превосходящее чутье современных авторов: например в его рассуждениях о начале разделения администрации и юстиции.
Наконец, примечательны рассуждения Моммзена о христианстве,[152] которое он ни в коем случае не обошел, как утверждает Себастьян Хензель (см. выше). Моммзен [МН. III 232 ff.] дал определение иудаизму через национальность и ритуал, христианству — через идею человеколюбия и гуманизма. Бог гнева должен был стать богом любви. Между тем нет недостатка и в критических интонациях. Христианство было плебейской религией и стиль его тоже был плебейским [МН. III 104], христианская вера была

 

верой угольщиков, но верой угольщиков для графов и баронов, и потому исторически действенной [МН. III 109]. Моммзен сожалеет об оказанном влиянии на искусство и государство. Церковь представляется ему государством в государстве, ее иерархию — в высшей степени опасным для государства принципом [МН. III 107], епископат — «со- или даже антиправительством» [МН. III 142]. Выражением поповский сброд [МК. 134] Моммзен окрестил не только астрологов и жрецов Исиды при Тиберии. Политеизм и христианство рассматриваются паритетно; Моммзен единственно отрицает просвещенное безразличие Марка Аврелия: этим ничего невозможно добиться [МН. III 62; 203]. Так что политик должен использовать религию как орудие, и при этом все зависит от способностей. Язычество, считает Моммзен, было пришедшим в негодность инструментом. Поэтому он критикует Юлиана, которого обычно так превозносил. Тот пытался перевести назад вселенские часы [МН. III 59], a должен был бы знать, что старые верования уже изжили себя [МН. III 179]. Предстоящая победа церкви над государством как нельзя более несимпатична Моммзену: многие из лучших мужей этого времени встречали как христианство, так и митраизм с презрением образованного, светского человека [МН. III 157] — но здесь вновь открывается характерный для его приговора конфликт между (пользуясь терминологией Гегеля) высшим правом истории и характером.
Интерес Моммзена к поздней античности в основе своей такой же, как и его интерес к римской истории вообще. Это, с одной стороны, генетическая, с другой — типологическая связь с его собственной эпохой. С первой мы знакомы по заключительным замечаниям из третьего тома его «Римской истории», которые просто варьируются в заключительном слове к лекциям. Моммзен рассматривал историю готов, вандалов и франков в аспекте слияния [МН. III 239]. Себастьян Хензель пишет в 1886 г.: «Последняя лекция от 30 июля: появилась целая толпа еще ни разу не встречавшихся лиц, и по ним ясно, что лекции-то они точно прогуляли».
Несмотря на то что Моммзен подчеркивал, что ни один народ не исчезает бесследно, он был уверен в том, что в V в. римское государство и античная культура скончались. Записанное Батлером и цитируемое выше замечание Моммзена, что он никогда не понимал причину упадка Империи, конечно, было ироническим, поскольку по этой теме Моммзен дал очень определенные оценки.[153] Они будут развиты дальше в наших лекциях. Моммзен рассматривал императорскую эпоху как приложение к Республике. Уже во II в. до рождества Христова римляне, по Моммзену, вырыли себе могилу: с одной стороны, в результате уничтожения крестьянского среднего сословия, с другой стороны — подчинением чужих народов, внутреннее слияние с которыми оказалось невозможным. В эпоху римских императоров мы наблюдаем за римским народом вплоть до периода его глубочайшего одряхления, вплоть до его самоуничтожения, потому что не варвары разрушили Рим, так у Моммзена в лекциях периода 1872—73 г.[154] К началу великого переселения народов, когда легионы были наводнены герман-

 

цами, с Империей в крупном масштабе произошло то, что в малом пережила Италия в конце периода правления Антонинов, когда они возложили обязанности военной службы на плечи провинциалов, главным образом дунайских земель: когда страна сама себя обезоруживает и предоставляет право защиты другой стране, она неизбежно оказывается под игом [МН. II 268]. Без армии Империя не устоит: собственное основание позднейшего падения Рима следует искать в падении воинской дисциплины [МН. II 311].
Императорская эпоха является полным политическим, военным, экономическим и нравственным банкротством тогдашней цивилизации.[155] Овосточивание и варваризация, империализм и пацифизм — все это вызывало у либерального националиста Моммзена отвращение, но одновременно было для него достаточным основанием для распада [Римской империи]. Однако его приговор не безоговорочен. В 1868 г. он объяснял студентам [МК. 110]: «В военном и административном отношении при переходе от Республики к монархии можно говорить только о прогрессе».
С одной стороны, национальная принадлежность позднеримских народов и племен является одной из самых важных категорий его приговора, когда он говорит о национальном единстве, национальных интересах, национальной политике в позитивном смысле. С другой стороны, к экспансионистской политике Рима Моммзен относится более чем сочувственно, когда говорит о цивилизаторской, а также культурно-исторической миссии римского оружия [МН. II 204 ff.; 237], одобряет попытку Августа провести границу по Эльбе и нападение Септимия Севера на Шотландию [МН. I 79; II 117]. Мирная политика императоров критикуется и воспринимается им как стагнация [МН. I 102, 131; II 112, 115; cp. RA. 106]. Причиной распада Империи, с точки зрения Моммзена, послужили также, с одной стороны, финансовая несостоятельность [МН. II 105]. с другой стороны — «военная монархия с неотвратимым ускорением ее процесса самоуничтожения», который всех подданных «нивелировал в соответствии с общепринятыми шаблонами-».[156] Когда говорится: «Империя — далекая от того, чтобы быть солдатской, — была, возможно, самой мирной и миролюбивой эпохой, какую когда-либо мог видеть мир в подобной пространственной и временной протяженности [МН. II 63]»,— или: «Республика была войной, Империя была миром [МН. I 135]». — то тогда именно мир и был причиной слабости.[157] «Собственно, обязательная мирная политика была ошибочной для государства: правления, отмеченные мощной активностью, оказываются обычно лучшими» [МН. I 191]. Моммзен ценит сильную и мужественную политику, которая объединяет и захватывает до тех пор, пока хватает сил [МН. III 94], но он не любит ни Траяна, который воевал излишне много, ни Адриана или Пия, воевавших излишне мало [МН. II 299, 301].
Моммзен во многом усматривает параллели между позднеримской историей и своим временем. Императорскую земельную собственность он рискует сравнивать с земельными наделами лондонских магнатов в сфере не-

 

движимости [МН. II 86], и напротив, отсутствие государственных задолженностей отличает в его глазах принципат от современной финансовой политики [МН. II 90]. Государственный надзор за городами кажется ему таким же благотворным, как и конец существования немецких свободных имперских городов «с их близорукой и эгоистичной политикой взгляда со своей колокольни» [МН. II 105],жизнь римлян в Галлии и Британии заставляет его вспомнить об англичанах в Индии [МН. II 150], римские войны против номадов Сахары — о французском маршале Бюго [МН. II 203], мелочное отношение к принципам законности Констанция II он вновь обнаруживает уже в свое время [МН. III 153]. Поразительна высокая оценка им Наполеона [МН. II 159],a также то, что после затеянного Бисмарком в 1882 г. процесса в Шарлоттенбурге против Моммзена по обвинению в нанесении оскорбления, он положительно отзывается о канцлере в 1886 г. [МН. III 41], хотя обидное замечание по поводу «министра-абсолютизма»,[158] определенно, есть скрытое сравнение Стилихона с Бисмарком. Это совсем как у нас (tout соmmе chez nous) [МН. III 136], часто проглядывает между строк. Вухер верно предполагал: «Внутренняя связь истории и настоящего, видимо, спроецировалась и на императорскую эпоху».[159]
Гипотеза Моммзена о родстве римского и германского характеров и о чуждости их кельтским нравам [МН. II 169, 183 f.; 285] противоречит существованию германо-кельтской коалиции против Рима в восстании Цивилиса. Его вывод определенно следует рассматривать через призму ситуации 1870 — 71 г., когда Германия надеялась снискать симпатии Италии в борьбе против Франции. Таким же образом Моммзен рассуждает и тогда, когда сравнивает тяжелый процесс романизации сельского населения Галлии с опытом французов в Эльзасе и пруссаков в Познани и Верхней Силезии [МН. II 160]. Немецкие «государства-клиентелы» Пруссии служат примером для понимания ситуации с князьями-варварами, связанными с Римом [МН. II 20].
Идентичность германцев и немцев Моммзен не подвергает никакому сомнению. Моммзен дистанцируется даже от общей в то время для всех политических лагерей идеи преображения германцев и вступает таким образом в противоречие с Фрейтагом и Даном, с Грегоровиусом, Энгельсом и Трейчке. Однако это соответствует только его мрачному описанию германцев и их политических способностей. При Августе это «был первый раз, когда наше отечество вошло в мировую историю» [МН. I 79], с появлением Арминия появляется и чувство немецкой «национальной гордости. Тогда можно было в первый раз заводить разговор о немецком единстве и о немецких разногласиях» [МН. I 129]. Затем в образовании союза алеманов Моммзен усмотрел попытку восстановить немецкое единство. «Это было, если так можно выразиться, идеей немецкого единства, которая проявилась в первый раз и которой даже в этой самой несовершенной форме было уже достаточно для того, чтобы направить ход мировой

 

истории... в новое русло» [МН. II 141]. Однако «особое проклятие» немцев,[160] внутренняя междоусобица, тоже проявляется в императорскую эпоху: «Немцы стояли и шли против немцев, тому в истории много примеров» [МН. III 155]. В своей лекции от 1886 г. он поясняет, что он в 1877 г.[161] обозначил как «особое проклятие» немецкой нации: радикальные противоречия по части политических взглядов, которые вызывали в нем «яростный гнев» и «жгучий стыд». В качестве утешения он противопоставлял «особому проклятию» «особое богатство», под которым в 1877 г. он подразумевал такую личность, как Фридрих Великий. — Мы же должны, как я считаю, причислить к этому особому немецкому богатству и такую личность, как Теодор Моммзен.