Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter

274

IX
Внутреннее разложение эллинских государств и возникновение поздней тирании*
Источники

115. Источником служит вся литература, в которой отражаются как политические и социальные условия, так и умственные течения эпохи. К сожалению, особенно важная отрасль ее, публицистика, которая могла бы ввести нас непосредственно в курс событий того времени, по большей части утеряна. Ценным образчиком ее является псевдоксенофонтовская «Афинская полития» (Αθηναίων πολιτεία), остроумный памфлет против афинской демократии, а также утопия социалистического государства, «Доходы, или о поступлениях» (Πόροι ή περί προσόδων), тоже приписываемая Ксенофонту. К истории публицистики см. особенно: Dümmler. Prolegomena zu Piatons Staat, Basler Univ. Progr., 1891, a также его статью «Ueber die Αθηναίων πολιτεία des Kritias», Hermes, 1892, стр. 260 и сл. Сюда же: Wilamowitz. Aristoteles u. Athen, т. I — II; Pöhlmann. G. des antiken Koni, und Soz., т. II, особенно стр. 251 и сл.; Schneider. Ein sozialpolitischer Traktat u. s. Verfasser, Wiener Studien, 1904. Далее важны ораторы и —


* Круг проблем, затрагиваемых автором в данной главе, в новейшей историографии обычно рассматривается в рамках темы так называемого кризиса полиса. Подробный обзор литературы по этой теме см. в работе: Маринович Л. П. Греки и Александр Македонский. К проблеме кризиса полиса. М., 1993. С. 7-19.

275
часто преследовавшие также публицистические цели — составители речей (Лисий, Исократ и др.), а также литература по философии и государственному праву, где теоретические построения всегда сопровождаются критикой существующего положения дел. Особенное значение в этом отношении имеет величественная, хотя, конечно, односторонняя и хватающая через край картина процесса политического и социального разложения, которую мы находим в 8-й книге «Государства» Платона (см.: Pöhlmann. G. des antiken Кот. und Soz., т. I, 184 и сл.), а также всесторонняя критика, которой Аристотель подверг современную ему государственную, жизнь в своей «Политике». Затем на социально-экономические течения того времени и плутократо-пролетарский раскол бросает яркий свет социальная утопия в форме поэтического произведения, например, в комедиях Аристофана и в политическом романе (см.: Pöhlmann. Ук. соч., т. II, стр. 3 и сл.), Феофраст в «Характерах» (особенно — 6-я глава об уличных демагогах), Эней Тактик* в своей книге «О перенесении осады» (см.: Pöhlmann. Ук. соч., стр. 346 и сл.).
Что же касается истории тирании, то оценка в политическом отношении самой значительной сицилийской тирании крайне затруднительна, вследствие утраты наиболее близких по времени источников Филиста и Тимея (см. выше), Эфора и Феопомпа. К тому же и взгляды на вопрос, как пользовались этими современными источниками позднейшие писатели, сильно расходятся. Для характеристики этого времени могут служить далее «Гиерон» Ксенофонта (о Дионисии I и о Дионисии II), приписываемые (возможно, верно) Платону письма (см.: Sill. Untersuchungen über die platonischen Briefe I, Diss. Halle 1907), псевдоаристотелевская «Экономика», написанная в III в. до н. э., Диодор (книги XIII-XVI), Плутарх (биографии Тимолеонта и Диона и другие сочинения), наконец — не имеющее, впрочем, почти никакого значения — изложение Юстина и Полиэна.** К вопросу об источниках ср.: Volquardsen. Untersuchungen über Diodor; Holm. G. Siciliens..., II, 368 и сл.; Gasen. Unter, über Timäos, Jbb. f. Phil., 1886, стр. 313 и сл., 1888, стр. 161 и сл. — Для истории тирании в Элладе и на Востоке см. обзор источников в следующей главе.

* Эней Тактик — автор дошедшего до нашего времени трактата «О перенесении осады» (написан около 357 г. до н. э.). Каких-либо точных биографических сведений о нем не осталось. Предположительно Эней Тактик происходил из Аркадии и был профессиональным военным. Из его книг о теории военного дела сохранился лишь вышеназванный труд. ** Полиэн — греческий писатель из Македонии, известный адвокат и оратор в Риме. До наших дней дошло его сочинение «Стратегемы» («Военные хитрости»), посвященное в 162 г. н. э. императорам Марку Аврелию и Луцию Веру. Этот труд (8 книг) содержит разного рода примеры военных хитростей, к которым прибегали греческие и римские полководцы, начиная с мифологического времени и до Августа включительно.
276
116. Афинская история последнего столетия показала уже нам, что в самой демократии содержались различные зародыши ее разложения. Да и кроме того фактическое развитие демократии нередко обманывало те надежды, которые возлагали в V в. на прогрессирующую демократизацию государственных учреждений. Провозглашенная некогда высшим политическим идеалом мысль о создании при помощи случайного большинства прочной, истинно справедливой, служащей свободе и равенству всех государственной воли — каждый раз, однако, оказывалась лишь иллюзией. В то время как, с одной стороны, демократический принцип свободы привел в пятом столетии к пробуждению всех дремавших в народе сил и к грандиозному расцвету во всех областях духовной и материальной ЖИЗНИ, с другой стороны, из принципов самой демократии развилось внутреннее противоречие, которого ей так и не удалось разрешить. Любовь к свободе экономически сильнейших — имущих и образованных — и здесь не могла идти долго рука об руку с жаждой равенства со стороны низших классов народа. А так как вследствие капиталистического развития общества все больше и больше увеличивалась масса тех, которые были лишены экономических и социальных условий гражданской независимости, и положение которых было как бы горькой насмешкой над принципом свободы и равенства, то эта масса* неминуемо должна была вывести из демократического принципа равенства совсем другие следствия, чем свободолюбиво настроенный класс имущих граждан.1 С психологической необходимостью она из де-

1 См. об этом процессе у Pöhlmann'а. Aus Altertum u. Gegenwart, стр. 249 И сл. (Die Entstehung des Cäsarismus) и в его же — G. des antiken Korn, und Soz., т. II, стр. 161 и сл. (в главе «Kapital u. Arbeit» и в «Universalherrschaft des Geldes und die zunehmende Differenzierung der Gesellschaft»).
* Автор в своем взгляде на проблему имущественного неравенства в Афинах IV в. до н. э. придерживается здесь и далее концепции, господствовавшей в антиковедении прошлого столетия. Согласно этой концепции, в результате резкого сокращения «среднего сословия» основная масса афинских граждан превратилась в люмпен-пролетариев, живших за счет, главным образом, разного рода выплат от государства. В настоящее время многие исследователи отрицают положение о массовой деклассированности афинского демоса IV в. до н. э. и полагают, что большую часть гражданского коллектива составляли средние и мелкие собственники, источником благосостояния которых являлись прежде всего не государственные выплаты, а производительный труд и торговля. Отправной точкой для подобного решения вопроса стали вышедшие в 50-е гг. XX в. труды В. Эренберга и А. Джоунса (Ehrenberg V. The people of Arisophanes. Cambridge, 1951; Jones Α. Η. M. The Athenian Democracy. Oxford, 1957), а также работы о сельском хозяйстве Аттики Дж. Файна и М. Финли (Fine J. V.A. Horoi: Studies in Mortgage, Real Security and Land Tenure in Ancient Athens («Hesperia». Suppl. IX). Baltimore, 1951; Finley M. J. Studies in Land and Credit in Ancient Athens, 500-200 В. C. The Horos-inscriptions. New Brunswick (New Jersey), 1952). Между тем заметим, что если афинский люмпен-пролетариат и не был столь значительным, как думает автор, все равно он существовал и, безусловно, оказывал свое деструктивное влияние на афинскую демократию.
277
мократического требования равенства сделала вывод о необходимости экономического уравнения. После того, как в самых передовых государствах политический вопрос был решен в пользу радикального демократизма, снова всплыл на поверхность вопрос социальный. Как по пятам современного либерализма идет коммунизм и социализм, так это случилось и с буржуазной демократией того времени. Ее политический лозунг «свобода и равенство» получил чисто экономическое содержание в виде требования сложения долгов (χρεών αποκοπή), передела земли (γης αναδασμός) и даже общности имущества.* Как согласовать действительное развитие народного хозяйства и общества с идеалом свободы и равенства, с идеей правовой равноценности всех граждан, которая была уже осуществлена формальным правом? Этот вопрос, чем дальше, тем больше занимал умы масс,1 и ответ, который дал на этот вопрос радикализм, был тогда тот же, что и теперь: формальная свобода и равенство должны получить свое завершение в равенстве материальном. «Ибо равенство (в имуществе) есть начало свободы, бедность лее для неимущих — начало рабства» (по программному разъяснению, которое Плутарх влагает в уста сиракузскому демагогу Гиппону (Dion, 57)).
Конечно, «сатурналии черни», как метко выразился Моммзен, которые были выведены на сцене Аристофаном в его комедии «Женщины в народном собрании» (392 г.), представляют собой карикатуру; однако они дают до известной степени верную картину коммунистических фантазий и вожделений, которые жили в афинском пролетариате в первой половине четвертого столетия; это, действительно, социал-демократические идеи в смысле проявления их в массе.2
Какими чувствами была проникнута часть этих граждан, показывает история афинского народного суда, в частности пошлость и крючкотворство значительной части судебного красноречия, о которых может дать понятие хотя бы пресловутое рассуждение,

1 См. об этом «преобразовании политической и социальной демократии» там же, т. II стр. 235 и сл. и 305 и сл. В превосходной вообще статье фон Шеффера δημοκρατία, в дополнительном томе энциклопедии Pauly-Wissowa (I, 1), намеченные здесь социально-исторические И экономические точки зрения выяснены еще не во всей полноте.
2 См. мастерский анализ этой блестящей сатиры на коммунизм у Dietzel1 ά, в его Beiträge zur Gesch. d. Socialism, und Komm., Ztschr. f. Literatur u. Gesch. d. Staatswissenschaft, 1893, стр. 673 и сл. Здесь справедливо указывается на то, что эта комедия имела гораздо более серьезную подкладку, чем социалистические утопии философии, с которыми ее неправильно связывают. См.: Pöhlmann. Ук. соч., т. II, стр. 18 и сл. (Das Wunschland in Fabel und Komödie).
Ср.: также полемику против коммунизма в поставленном на сцене в 388 г. «Плутосе» Аристофана. Pöhlmann. Ук. соч., т. II, стр. 315 и сл.
* О существовании требования сложения долгов и передела земли в IV в. До н. э. см.: Plut. Dion, 37 (Сиракузы); Ps-Dem, XVII, 15 (Балканская Греция); Plato. De rep., VIII, 566 а, е; Leg., III, 684 de (вообще).
278
что богатый обвиняемый должен быть осужден присяжными, чтобы из его конфискованного имущества могли быть выплачены диэты судьям;1 систематическое введение в юстицию классового антагонизма путем постоянного раздражения демократической подозрительности, пролетарской зависти и классовой ненависти и, наконец, чрезмерное угнетение имущих литургиями и налогами и вообще злоупотребления государственной властью в пользу неимущей массы, которые изобразил, например, не без злостных преувеличений, но в основе довольно верно автор анонимного сочинения «Афинская полития». * Всеобщее право голоса превратилось в руках облеченного этим правом большинства в средство социальной борьбы против меньшинства, оно стало социал-демократическим оружием против социал-аристократического устройства хозяйственной жизни.2 Все популярнее становился призыв: «Запускайте смело руки в те карманы, в которых что-нибудь есть».
Конечно, эти явления служили отражением не только охлократических вожделений, но и неизбежных логических выводов из самого демократического принципа. В развитом демократическом строе, при котором регулярно привлекались к исполнению общественных функций тысячи граждан, принужденных жить физическим трудом, нельзя было обойтись без вознаграждения за исполнение этих функций, если только самоуправление народа не должно было оставаться пустой фразой. Точно также понятно, что масса вообще ожидала от государства содействия ее материальным интересам, так как поднятие экономического положения демоса укрепляло непосредственно и основы демократии. Даже такой враждебно относившийся к демократии политик, как Аристотель, признает это вполне справедливым. В том далеко еще недостаточно оцененном отделе его «Политики», который, так сказать, трактует о патологии и терапии государственной жизни, он советует демократическим государственным

1 Arist. Pol., VII, 3, 3, 1320а; Lys., XXVII, 1, XXX, 22; Aristoph. Equ., 1557.
2 Ср.: Pöhlmann. Ук. соч., стр. 265 и сл. (в главе «Борьба против "богачей" в народном государстве» («Kampf gegen die "Reichen" im Volksstaat»)).
* Несение возлагавшихся на состоятельных граждан финансовых обязанностей (налогов и литургий), конечно, было обременительным делом (см. по этому поводу жалобы: Xen. Oec, II, 6; Vect., 6, 1; Lys., XVIII, 21; XXVIII, 3; Dem., II, 30; XXII, 53; XXIV, 165; Ps-Dem., XLVII, 50; 54; Arist. Pol., V, 7, 11, 1309a 14-17) и подчас вело к непоправимому ущербу для имущества (Ps-Dem., L, 9). Однако не стоит обвинять, как автор, афинское государство в «чрезмерном угнетении» имущих налогами и литургиями. В конце V-IV вв. до н.э. афинская демократия претворила в жизнь ряд мер политического и юридического плана, чтобы облегчить выполнение богатыми денежных повинностей и оградить их от разорения. См.: Mosse CI. La democratie athenie et la protection de la propriete. — Symposion 1979/ Hrsg. v. P. Dimakis. Köln-Wien, 1983. P. 263-271.
279
деятелям применять чрезвычайно широкие социально-политические мероприятия, чтобы при интенсивной помощи со стороны государства создать прочное благосостояние значительной массы народа.1
Но хотя эти экономические дополнения политического принципа демократии сами по себе и были неизбежны, какие ужасные опасности должны были возникнуть для государства и общества от того, что гражданин все более привыкал рассматривать государство как своего рода попечительное о нем учреждение и вопросы политики трактовать как вопросы желудка! Так как в народном собрании дела решало количество голосов, т. е. слишком часто ничто иное, как число желудков, то вполне естественно, что большинство ценило в своих гражданских правах более всего эту их экономическую сторону, и в пользовании ими, как жалуется Исократ,2 видело не общественное служение, но такое занятие, которое давало возможность «улучшить за общественный счет свое собственное положение», т. е. лучше пить и есть и меньше работать. И как характерно для этого хозяйственного использования массой политических конъюнктур саркастическое замечание Эсхина,3 что афиняне возвращаются из экклесии не как с политического собрания, а точно с заседания ремесленного или хозяйственного товарищества (έρανος), на котором происходило распределение чистой прибыли! Каждый хочет, как говорит Аристофан,4 в одной прелестной сценке, где выведены пролетарии, «как-нибудь похлебать общественной размазни». Все страшнее вздымается масса ленивого, болтливого, жадного до чужой собственности пролетариата, считающего, по замечанию Аристотеля/' само собой разумеющимся, чтобы всякий, не имеющий известного дохода, просто кормился за счет государства.*

1 Arist. Pol., VII, 3. 4, 1320а: άλλά δει τον άληθινώς δημοτικών όράν, οπως τό πλήδος μή λίαν uftopov fj [истинный демократ должен наблюдать за тем, чтобы народная масса не была слишком неимуща]. О деталях рекомендуемой демократическому деятелю социальной политики см.: § 39 и Pöhlmann'а. Ук. соч., I, стр. 607 и сл.
2 Isocr., VII, 25.
3 Aesh., III, 251.
4 Aristoph. Eccl., 873.
5 Arist. Pol., VI, 6, 1293a; ep. Plato. Gorg., 515e; 488e.
* Для большинства средних и мелких собственников деньги, получаемые за политическую деятельность и др., представляли собой своего рода «приработок» к тем доходам, которые извлекались ими из занятий сельским хозяйством, ремеслом, торговлей. Для неимущих же подобные выплаты порой являлись единственным подспорьем. Но даже при таком положении дел беднейшие граждане предпочитали паразитировать за счет афинской демократии и не заниматься оплачиваемой трудовой деятельностью или у частных лиц (Xen. Mem., II, 7-8), или у государства (о нежелании афинян участвовать на государственных работах см.: Глускина Л. М. Проблемы кризиса полиса. — Античная Греция. Т. II. М., 1983. С. 35).
280
117. С другой стороны, однако, понятно, что такая эксплуатация государства, в классовых интересах большинства, которую Демад с циничной откровенностью называл «клеем демократии»,1 не могла привести к прочному результату. Получаемые без всяких усилий выгоды, выпадавшие при этом на долю пролетариата, могли действовать только деморализующим образом. Далеко недостаточные для серьезного улучшения экономического положения пролетариата,* добытые таким путем средства обыкновенно быстро растрачивались на кратковременные наслаждения и не только не удовлетворяли, но лишь возбуждали вожделения черни. Подобный род помощи, как очень удачно выразился Аристотель, напоминает дырявую бочку: не успели люди получить одно пособие, как уже требуют нового.2 Сперва им довольно двух оболов; однако, лишь только они их добились, как требуют все большего и большего и повышают свои требования до бесконечности. Природа вожделения не знает границ, и вот огромное большинство людей живет лишь для его удовлетворения.3 Право только «похлебать из общественного горшка» уже больше не удовлетворяет. Люди хотят наедаться из него досыта.
Легко понять, каким непрочным и опасным могло сделаться положение имущих, раз беззастенчивые демагоги и сикофанты еще искусственно разжигали эти народные инстинкты. Тогда легко могло случиться, что уже одного только обладания состоянием было достаточно, чтобы навлечь на себя подозрение во вражде к народу. Что же может случиться, если социально-политическая логика массы действительно дойдет до решительного отрицания существующего порядка? Если масса начнет опьянять себя мыслью, что численное превосходство голосов в народном собрании может привести ее к обладанию материальными благами? И к равенству, которым уже обладали, сможет присоединить то равенство, которого не хватало? Или если толпа просто станет прибегать к силе своих кулаков, чтобы коренным образом покончить со всем стоящим выше её?4

1 κόλλα της δημοκρατίας! (Plut. Quaest. Platonicae, 10, 4).
2 Arist. Pol., VII, 3, 4, 1320a: λαμβάνουσι δέ άμα, και πάλιν δέονται των αυτών [в одно и то же время они получают пособия и снова нуждаются в них].
3 Arist. Pol., II, 4, 11, 1267а.
4 Детальное изображение этого процесса разложения см.: Pöhlmann. Ук. соч., т. II, стр. 284 и сл.
* Приведем некоторые цифры: жалованье судьям за присутствие в день заседания суда в IV в. до н. э. в Афинах составляло 3 обола; за посещение народного собрания, собиравшегося три-четыре раза в месяц, выплачивалось 3 и, наконец, 6-9 оболов (в зависимости от вида собрания); при этом 3 обола составляли, по-видимому, сумму, равную дневному прожиточному минимуму. Даже с учетом других выплат в пользу демоса и заботы государства о продовольственном снабжении населения, средств у афинской бедноты хватало только для элементарного поддержания жизни.
281
Очевидно, что такая система государственного устройства, которая с внутренней необходимостью под маской всеобщего равенства вела к тирании действительного или мнимого большинства, должна была вызывать все большее и большее недовольство меньшинства. И это антидемократическое течение стало с конца V в. настолько сильным, что в сохранившейся до нас литературе этого времени — исключая настроенных демократически ораторов — редко можно найти, и то лишь единичные голоса в пользу демократии. Приведенное выше выражение Алкивиада, что демократия всеми разумными людьми признана глупостью, несомненно, отвечало настроению все более и более широких кругов. Плутарх в своем жизнеописании Тимолеонта1 сообщает нам, что в тогдашней Сицилии существовало отвращение к «рыночным» конституциям и к ораторской трибуне.
Даже в такой благоустроенной общине, как Афины, условия жизни которой были несравненно лучше, чем в сицилийских городах, лучшие и более образованные элементы нередко сторонились политической жизни и уступали поле деятельности профессиональным политикам и карьеристам.* Уже у Фукидида Перикл жалуется на «бездеятельных граждан» (ύπράγμονες), которые уклоняются от государственной работы. Что это были, во всяком случае — вопреки оратору демократии2 — не «бесполезные» (αχρείοι) люди, доказывают примеры Сократа и Платона, которые принципиально устранились от всякого сколько-нибудь серьезного участия в общественной жизни Афин.3
Это воздержание, усиливаемое еще эгоизмом и равнодушием, было небезопасно для государства. Оно лишало его многих сил и окончательно отдавало его во власть неограниченной демократии, так как вознаграждение за отправление общественных обязанностей доставляло и необразованной массе и даже пролетариату

1 Plut. Timol., 22.
2 Thuc, II, 40.
3 Plato. Apol. Soor., 31c; De rep., 496c; Polit., 302. Ср.: Pöhlmann. Socrates u. sein Volk, 1899, стр. 38 и сл.
* Заметим, что в IV в. до н. э. происходит замена традиционного для V в. до н. э. типа политического лидера афинской демократии на новый, более сложный тип. Если в V в. до н. э. правилом было выполнение одним лицом функций военного руководителя (стратега) и политического вождя, выступавшего в народном собрании (оратора), то веком позже правилом стало разделение этих функций: трибуна остается преимущественно за ораторами, а военные дела — за стратегами. См.: Perlman S. The Politicians in the Athenian Democracy of Fourth Century В. C. — Athenaeum. Vol. 41, 1963; Hansen M. H. 1) The Athenian "Politicians", 403-322 В. C. — Greek, Roman and Byzantine Studies. Vol. 24, 1983; 2) «Rhetores» and «Strategoi» in Fourth-Century Athens. — Greek, Roman and Byzantine Studies. Vol. 24, 1983.
282
несоразмерное влияние на общественную жизнь.' Государство катилось по наклонной плоскости; и кто ясно представлял себе конечные последствия, к которым должен был привести подобный путь, у того могли вырваться слова размышления, бывшие в конце концов «у всех на устах»: «Мы погибаем, если только мы не погибли». Более чем все другое способствовал проложению пути в Грецию, сначала северной македонской монархии, а позднее и римлян именно этот страх имущих классов.
118. Впрочем, недуги, которыми страдала прогрессировавшая демократия, отчасти принадлежали к числу таких, какие повторялись и при других формах республиканского государственного устройства. Даже и при таком умеренно-демократическом режиме, какой мы находим в следующем столетии в ахейских союзных государствах Пелопоннеса, страх перед ненасытностью масс весьма содействовал тому, что имущие классы, несмотря на все республиканские традиции, из чувства простого сопротивления перешли на сторону этой ненавистной монархии. И как раз в то время чисто плутократическая Спарта подала пример социальной революции, посредством которой надеялись избежать этого шага. Дело в том, что мы имеем здесь перед собой такие условия, при которых элементы социального разрушения и разложения всегда находили широкое поле деятельности, независимо от того, была ли форма правления демократической или же олигархической.
При существующем положении вещей в эллинском республиканском мире в нем не доставало организации государственной власти, которая была бы настолько прочна и сильна, чтобы — в противовес проявлявшимся в обществе интересам отдельных групп — выдвинуть в достаточной степени идею государства, как представителя общих интересов, и подчинить эгоизм общества общим целям государственной жизни. В построенном на принципе народного суверенитета «народном государстве», как и в республике вообще, где в действительности настоящую основу государственного порядка образует суверенитет общества, или скорее временно господствую-

1 Ср. об этом вопросе у Аристотеля (Pol., VI, 55, 1293a). В общем довольно-таки произвольная статистика (ср. возражения Ziebarth'a. Berl. phil. W. sehr., 1907, стр. 779), которую дает относительно участия имущих в занятии должностей Sundwall (Epigraphische Beiträge zur sozialpolitischen Geschichte Athens im Zeitalter des Demosthenes, 1906), не доказывает ровно ничего. Так же мало опровергается ей то, что я высказал в «Истории античного коммунизма и социализма», т. II, стр. 162, относительно соперничества промышленников-предпринимателей и промышленных рабочих (отнюдь не в смысле большой промышленности в современном смысле!) и в т. И, стр. 265 и сл., относительно антнкапиталистнческих тенденций массы, которую я вовсе не характеризовал, как утверждает Sundwall, в качестве промышленного пролетариата. Ремесленники, о которых я говорю в духе Платона, на стр. 274, заключают в своих рядах работников всех вообще ремесел и т. д.
283
щего общественного класса, социальные силы являются по необходимости решающим моментом также и в общественной жизни. Основа общественного порядка, собственность и ее распределение обусловливают всегда вместе с тем и государственный порядок. Поэтому все развитие политической жизни греческих республик зависело в последней инстанции от решения вопроса, какой из отдельных социальных классов — капиталистическое ли меньшинство или среднее сословие, или же неимущие и малоимущие — добьется преобладающего влияния на государственную власть.
Однако подобное общество, предоставленное самому себе и не ограничиваемое мощным представительством государственной власти, всегда склонно руководствоваться в своем отношении к государству интересами отдельных общественных групп и пользоваться государственной властью в своих собственных целях. Борьба эгоистических стремлений, проявляющаяся в обществе в виде экономической конкуренции, переносится из социально-экономической сферы на государственную; и таким образом мы видим, что все противоречия, которыми полно общество, отражаются всегда также и в политической жизни.
Притязания политических партий на обладание государственной властью были обыкновенно ничем иным, как притязанием на осуществление социальных интересов; а более или менее открыто выставляемая цель партийной борьбы заключалась ни в чем ином, как в использовании государственной власти в интересах одного общественного класса за счет другого.
В конце концов то положение, что политическая власть должна рассматриваться и применяться как средство социального господства и эксплуатации, сделалось общепризнанным. Упомянутый анонимный памфлет против афинской демократии объявляет классовое господство демоса вполне естественным с его точки зрения, так как никого нельзя упрекать за то, что он прежде всего заботится о самом себе,1 и он признает с чистосердечной откровенностью, что в обратном случае богатые воспользовались бы своим господством в том же духе.2 Этому воззрению вполне соответствует и определение Аристотеля, который обе основные формы тогдашнего государственного строя — олигархию и демократию — обозначает как такие, из которых первая служит выгоде богатых, а вторая — выгоде бедных.3 Ибо, как замечает далее Аристотель, борьба между богатым и бедным, между имущим и неимущим, борьба, потрясавшая и отравлявшая эллинскую государственную и народную жизнь, не могла иметь никакого иного исхода, как только тот, что временно одерживавшая верх партия гораздо больше думала об обосновании своего классового господства, чем о таком государственном порядке, который
1 Ps-Xen. Athen. Pol., II, 20.
2 Ps-Xen. Athen. Pol., I, 16.
3 Arist. Pol., III, 5, 4, 1279b.
284
охранял бы общие интересы и уравнивал бы интересы отдельных групп (πολιτεία κοινή και ϊση).1 Город-государство оказывался не в силах сколько-нибудь долго охранять как имущих против неимущих, так и неимущих против имущих.
119. Там, где высшие социальные чувства до такой степени исчезли из сознания широких кругов, там состязание из-за выгод между отдельными лицами и общественными классами часто должно было вырождаться в борьбу непримиримых сил, пренебрегающих всеми предписаниями нравственности и права. В наиболее передовых в хозяйственном и политическом отношениях государствах эллинского мира мы находим, с одной стороны, плутократически настроенное меньшинство, на котором принцип народного суверенитета и народного законодательства отражался самым тягостным образом, как противоестественное порабощение более сильных, социально и духовно вышестоящих граждан, и которое всегда было готово избавиться от этого принципа всеми средствами; а с другой стороны — «народ», демократические убеждения которого были таким же односторонним индивидуализмом в интересах массы, каким был олигархический принцип в интересах богатых. Если денежная олигархия повсюду, где только принуждение со стороны государства стесняло ее стремление к наживе, стремилась от него избавиться, то радикальная часть демоса желала, чтобы государство служило исключительно массе. Это противоречие должно было все обостряться по мере того, как вследствие капиталистического развития все более и более отступало на задний план среднее сословие — тот элемент населения, который был призван противодействовать худшим проявлениям и насильственным порывам классового эгоизма — и все шире разверзалась пропасть между имущими и постоянновозраставшим в численности и жадности пролетариатом. Ничто не может ярче осветить разрушительное действие этого обострения и усиления классовых противоречий, как преступный лозунг некоторых тайных олигархических клубов (гетерий) того времени: «Я буду враждебен народу и буду всеми силами замышлять зло против него»,2 или вышедшая из этих же кругов надгробная надпись, посвященная Критию и его друзьям: «Это гробница честных людей, на короткое время обуздавших дерзость проклятого афинского демоса».3
Необыкновенно характерными для этого настроения умов являются рассуждения анонимного олигарха, которому мы обязаны упомянутым остроумным памфлетом против афинской демократии. «Во всем мире, — говорит он, — лучшие люди — противники демократии.4 И естественно! Ведь у них, у «почтенных» людей, реже

1 Arist. Pol., VI, 9, 11, 1296а.
2 Arist. Pol., VIII, 7, 19, 1310а: καιщ δήμω κακόνους έσομαι καιβουλβύσω ö τι üv εχω κακόν.
3 Schol, in Aesch., I, 39.
4 Ps-Xen. Athen. Pol., I, 4-5: εστι δέ έν πάση γή τό βέλτιστον εναντίον τη δημοκρατία.
285
всего встречаются выходки против нравственности и права и больше всего нравственной добродетели, тогда как у народа, наоборот, больше невежества, грубости и порочности, как неизбежных последствий его бедности». — «Впрочем, —иронически продолжает автор, —демократия отлично делает, что позволяет говорить и мошенникам. Ведь если бы говорили и участвовали в совещаниях одни только порядочные люди, то это было бы хорошо для них и им подобных, но плохо для массы. И масса это прекрасно знает! Поэтому она и позволяет говорить всякому мошеннику: ведь как бы невежествен и порочен он ни был, все же его приверженность к демократии поможет ему выискать то, что будет выгодно для него и ему подобных. Таким образом, он кажется народу более полезным, чем вся добродетель и образованность добрых граждан, враждебно настроенных против народа.1 Народ вовсе не хочет хорошего государственного устройства, так как он при нем был бы порабощен (!);2 он хочет быть свободным и господствовать, ему нет никакого дела до того, что принцип государственного устройства оказывается извращенным. Ведь как раз на том, в чем ты усматриваешь недостаток государственного устройства, и основывается могущество и свобода народа. При другом устройстве, которое позволяло бы почтенным людям создавать законы по и χ убеждениям, добрые граждане скоро обуздали бы мошенников и не стали бы терпеть безумных крикунов ни в Совете, ни на ораторской трибуне, ни в народном собрании. При таком хорошем государственном устройстве уделом масс вскоре стало бы рабство».3
120. Как бы ни был простителен подобный язык, ввиду тех чувств, которые должны были овладеть классом, жизнь, честь и состояние членов которого постоянно терпели от невежества, неспособности и пристрастия суверенного народного суда, тем не менее, с другой стороны, отвратительно то жестокое классовое высокомерие, в силу которого человек ценится лишь постольку, поскольку он имеет какую-нибудь собственность. Если, таким образом, имущим и образованным проповедовалась господская мораль, готовая принести в жертву благосостоянию меньшинства благосостояние большинства; если эта господская мораль не признавала иного назначения массы, кроме служения людям, которым досуг — следствие имущественной обеспеченности — дал возможность вполне развивать свои силы и способности, то как можно было жаловаться, если грубая и необразованная масса тех, которые желали иметь что-нибудь, чтобы быть чем-нибудь, со своей стороны обнаруживала ту же склонность идти как можно дальше в использовании той политической

1 Ps-Xen. Athen. Pol., 1,7: οι δέ γιγνώσκουσιν ότι ή τούτον άμαδία κα'ι πονηρία και εύνοια μάλλον λυσιτελεΐ ή ή τοϋ χρηστού αρετή κα'ι σοφία καϊ κακόνοια.
2 Ps-Xen. Athen. Pol., I, 8: ό γάρ δήμος βούλεται ούκ ευνομούμενης της πόλεως αυτός δουλεύειν κτλ.
3 Ps-Xen. Athen. Pol., I, 9: ύπό τούτων τοίνυν των ιϊγαύών τάχιστ' αν ό δήμος εις δουλείαν καταπέσοι.
286
власти, какую давало ей всеобщее право голоса и ее численность? В сущности, разве эта масса делала что-либо иное, чем капиталистическая буржуазия, про которую удачно выразился Аристотель: «Если она получит в свои руки государство, она тотчас станет заносчивой и даст волю своему стремлению к наживе».1 Таким образом борьба политических партий все более и более становилась борьбой из-за собственности, а потому и велась со всей той страстностью, которая всегда присуща подобной борьбе. Это не только состязание на политической арене, но слишком часто и борьба кулаком и мечом, кровавые насилия которой воспламеняли накопившийся повсюду горючий материал классовой ненависти и приводили к тем же ужасным неистовствам, как и борьба партий позднейшей Римской республики, французский террор и коммуна. Классовая борьба становится постепенно борьбой за существование, за собственность, за свободу, за честь жен и дочерей.
«Бедность порождает гражданскую войну и преступление»; какой ужасный комментарий дает этому короткому изречению Аристотеля2 история социальной борьбы и страданий последних столетий греческой истории! Это «бедственный пожар» и «свирепствующая в государстве болезнь», о которой так глубоко скорбит Платон, когда говорит о черни, всегда готовой идти за своими вождями против тех, у которых что-нибудь есть, и о многих «союзниках», которых «нашли бы» такие вожди.3 «Имущественное неравенство» всегда будет движущим мотивом постоянно возобновляющихся революций.4 Переворот имущественных отношений в смысле более или менее радикального уравнения всех — вот раздающийся все чаще и громче лозунг партии кулака.5 «Когда народный вождь, — говорит Полибий, — возбуждает в людях надежду на достижение перемен в имущественном положении бедных за счет их сограждан, то люди бросаются на кинутую им приманку, хотя, может быть, и сознают, что такая политика неизбежно ведет к гибели государства».6
Стоит припомнить хотя бы ужасные сцены, которыми сопровождалась борьба между олигархами и демократами Керкиры (427 г.), и классическое описание того, как была поколеблена национальная нравственность духом себялюбия, — описание, данное Фу-

1 Arist. Pol., VIII, 6, 4, 1307а: ol δ' έν ταίς εύπορίαις, αν ή πολιτεία διδώ τήν ύπεροχήν, ύβρίζειν ζητοϋσι και πλεονεκτεΐν. Ср. о характере олигархий того времени: τά λήμματα ... ζητοΰσιν ούχ ήττον ή τήν τιμήν, διόπερ εύ έχει λέγειν ταύτας είναι δημοκρατίας μικράς [они (олигархи) заботятся о личных выгодах не менее, чем о своей чести; поэтому такие олигархии могут быть названы демократиями в миниатюре] (Arist. Pol., VII, 4, 6, 1321b).
2 Arist. Pol., II, 3, 7, 1265b.
3 Plato. Leg., 735 c.
4 Arist. Pol., II, 4, 11, 1266b: στασιάζουσιν οί πολλοί διά τό περί τάς κτήσεις ανισον [большинство бунтует вследствие имущественного неравенства].
5 Arist. Athen. Pol., 40. 6 Polyb., XV, 21, 7.
287
кидидом по поводу этих и тому подобных порождений партийной розни.1 Припомним также уже упомянутый «скитализм» в Аргосе, где разъяренная чернь напала в 370 г. на имущих, и где 1500 человек были до смерти избиты палками. «Аргосскому народу, — говорит Исократ, — доставляет удовольствие умерщвлять богатых граждан, и он больше радуется этому делу, чем другие — смерти своих врагов».2 В другом месте он говорит вообще о положении дел на Пелопоннесе: «Врага боятся меньше, чем собственных сограждан. Богатые готовы скорее бросить свое имущество в море, чем отдать его бедным; а для бедных нет ничего желаннее, как ограбить богатых. Жертв больше не приносят, и у алтарей люди убивают друг друга. Многие города имеют теперь больше эмигрантов, чем прежде весь Пелопоннес».3 Так социальные противоречия разделяют общество на два враждебных лагеря, постоянно оспаривающих один у другого ту поддержку, которую должно было бы оказывать государство его экономическому и общественному существованию, его собственности и свободе. Все чаще «видим лишь революции и контрреволюции в качестве направляющих жизнь явлений. Всякая подчиненность является вынужденной и полна скрытых мыслей о перевороте» .4*
Платон полагает, что описанная вражда между богатыми и бедными разбила государство до известной степени на два враждебных государства;5 точно также и Аристотель говорит о демагогах, что они своей борьбой против имущих постоянно раскалывают одно государство на два.6

1 Thuc, III, 82 и сл. «Философия партийной борьбы у греков», как назвал J. Burckhardt соответствующую главу (I, 266) в своей Griechische Kulturgeschichte.
2 Isocr., Philipp, 52.
3 Isocr., Archid., 67-68.
4 Jacob Burckhardt. Ук. соч., Ι, 261. Детальное изображение всего этого процесса см.: Pöhlmann. Ук. соч., т. II, стр. 340 и сл. (в главе о социальной революции).
5 Plato. De rep., 423а: δύομένγάρ.κανότιοΰνή, πολέμια άλλήλαις, ή μένπενήτων ή δέ πλουσίων (sc. πολιτεία) [сколь бы мало государство ни было, в нем всегда есть два взаимно враждебных лагеря, лагерь богатых и лагерь бедных].
6 Arist. Pol., V, 7, 19, 1310а: δύο γάρ ποιούσιν άέι τήν πόλιν μαχόμενοι τοις εύπόροιςκτλ. [враждуя против имущих, они всегда делят государство на две части].
* Ожесточенная внутренняя социально-политическая борьба, с которой тесно смыкались события внешней политики, привела к тому, что в позднеклассический период (от Пелопоннесской войны и до временного объединения Греции под властью македонских царей) состояние внутренней смуты (στάπις) стало перманентным явлением практически во всем греческом мире. См.: FuksA. Social conflict in Ancient Greece. Jerucalem-Leiden, 1984; Gehrke H.-J. Stasis. Untersuchungen zu den inneren Kriegen in den Griechischen Staaten des 5. und 4. Jahrhunderts v. Chr. München, 1985.
288
Не менее решительно, чем философское учение ο государстве, высказалась ο непримиримости противоречий, которыми страдало эллинское общество, и сама демократия. «По отношению к олигархии, — говорит величайший из поборников демократического принципа Демосфен, — дело идет у нас о жизни или смерти; и я не стесняясь говорю, что нам лучше быть в войне со всеми эллинскими государствами, если только они демократии, чем жить в мире с олигархической Элладой».1
121. Где пропасть, разделившая общество, стала настолько широкой, там сам собой должен был возникнуть вопрос, нельзя ли помимо плутократии и демократии найти такие формы государственной жизни, которые дали бы возможность избавиться от внутренних раздоров. Историческое развитие давно уже достигло того психологического пункта, когда начинает устанавливаться страстное стремление к истинной государственной власти, к мощному воплощению государственной идеи, которое обеспечило бы более высокую меру социального мира и социальной справедливости.
Как сильно было это страстное стремление, показывают, с одной стороны, социалистический утопизм IV в. с его планами организации совершенно нового государственного и общественного порядка,2 с другой стороны — появление монархических идей в литературе и науке.3
Наряду с вульгарным изображением тирана демократической доктриной начинает устанавливаться другое. Уже в ксенофонтовском диалоге «Гиерон» снова выставляются на вид светлые стороны этого образа правления и показывается, как именно единодержавный властитель может стать благодетелем своего народа. В «Киропедии» набрасывается образец просвещенного абсолютизма, и носителем его — тоже знамение времени — выставляется варварский царь.4 Сходные
1 Dem., XV, 17-18.
2 Ср. об этом: Pöhlmann. Ук. соч., I, 264 и сл.
3 Kaerst J. Studien zur Entwicklung und theoretischen Begründung der Monarchie im Altertum. München, 1898.*
4 Быть может, сюда же относится и сочинение последователя Сократа Антисфена Κύρος ή περί βασιλείας [Кир, или о царской власти] (см.: Diog. Laert., VI, 16). Отсюда или, по крайней мере, из «кинического или древнестоического источника поэтического характера» выводит Wilamowitz (в своей Göttinger Festrede, 1886, стр. 12) сравнение, приводимое Дионом, по которому взгляды Геракла являются идеалом истинной царской власти, βασιλεία, в противовес тирании; эта власть стремится распределить «возможно больше счастья и между возможно большим числом людей» (πλείστα και πλείστους εύ ποιείν).
* О формировании монархической доктрины в Греции IV в. до н. э. см. также: Pohlenz Μ. Staatsgedanke und Staatslehre der Griechen. Leipzig, 1923. S. 136-156; Sinclair T.A. A History of Greek Political Thought. London, 1951 (ch-rs VII-XI, passim); MosseCl. La fin de la democratie athenienne. Paris, 1962. P. 375-399. Относительно монархических идей у Ксенофонта и Исократа специально см.: Фролов Э.Д. 1) Ксенофонт и поздняя тирания. — ВДИ. 1969, № 1. С. 113-115; 2) Монархическая идея у Исократа. — Проблемы отечественной и всеобщей истории. Вып. 1. Л., 1969. С. 3-20.)
289
мысли повторяются также и в другом труде Ксенофонта, а именно в «Воспоминаниях о Сократе».' Одновременно с этим еще подробнее разбирается значение монархии Исократом в известном манифесте, вложенном им в уста кипрского монарха Никокла,* и в предназначенном для того же властителя изображении образцового властителя («К Никоклу»). Здесь как олигархическому, так и демократическому принципу равенства противополагается монархия, и именно как справедливейшая форма правления, так как только она может осуществить принцип suum cuique (каждому свое), и далее доказывается нравственное и техническое превосходство, какое имеет пожизненное, назначенное на основании обнаруженных им способностей чиноположение монархии, а также созданная ею истинная административная власть перед эфемерными республиканскими должностными лицами; указывается также на большую военную и политическую дееспособность монархии по сравнению с тяжеловесностью республиканских учреждений. Подобное воззрение приводит к тому результату, что монархия объявляется государственной формой, наиболее соответствующей общему благу.2
Правда, все это говорит софист, и тот же Исократ в другом месте отвергает монархию, как не пригодную для эллинов форму государственного устройства,3 и признает господство народа абсолютно наилучшей конституцией!4 Все же, однако, довольно знаменательно, что при бесспорном господстве демократии возможно было подобное возвеличение царской власти со стороны афинского гражданина. Гораздо важнее, впрочем, то, что и у Платона мы встречаем монархические идеи, возникшие уже на почве глубокого личного убеждения. Так в диалогах высказывается идея конституционной монархии.5 Форма правления платоновского идеального государства при известных условиях свободно может быть монархической.6 Ведь Платон полагал, что действительно радикальная реформа общественного и государственного строя могла быть достигнута лишь при помощи абсолютизма. Подобно Руссо и Сен-Симону, Лассалю и Родбертсу философ стоит за цезаризм, если только последний готов осуществить его реформаторские идеи; а отношение Платона к тирании в Сиракузах доказывает, как сильно было это стремление

1 Xen. Mem., III, 2, 3; IV, 2-6, 12; ср.: III, 2, 1; I, 2, 32.
2 ή μοναρχία κοινότερα εστίν [монархия — более общая] (Isocr., Hel., 36).
3 Isocr., Philipp, 107-108.
4 Isocr., Areop., 62; 70.
5 Plato. Polit., 302d.
6 См.: Pöhlmann. Ун. соч., I, 288.
* Никокл — сын Эвагора Кипрского, ученик Исократа; после смерти отца в 374 г. до н. э. Никокл стал правителем Кипра. Исократ обращался к своему бывшему ученику с наставлениями, как надо управлять государством и какие отношения должны быть между правителем-монархом И его подданными.
290
к абсолютизму со стороны реформаторски настроенной государственной и социальной философии. Этого направления не могли вполне сломить даже горькие разочарования.1
Греческая государственная наука дошла таким образом до того воззрения на царскую власть, в котором эта последняя находит глубочайшее оправдание своего существования, то есть до идеи социальной монархии. Именно опасности того времени заставили Аристотеля поставить «истинной» монархии, служащей «общему благу», задачу защищать как имущих, так и неимущих от насилий классового господства.2 Даже за тиранией признается способность к такому идеалистическому воззрению и практическому выполнению монархической мысли;3 да и вообще в этой литературе проявляется довольно глубокое безразличие к внешней форме государственного устройства, лишь бы было обеспечено хорошее управление и здоровая организация социального организма.
По платоновско-аристотелевским воззрениям, все зависит от того, в каком духе будет осуществляться государственная власть. Кто обладает способностями настоящего государственного деятеля, тот является обладателем идеального права на господство. В то время как демократ отвергал всякую диктатуру, как таковую, уже в силу ее иротивоконституционного происхождения, здесь носитель власти, служащий общему благу, перестает быть тираном. Конституционное происхождение правительственной власти совершенно не принимается во внимание. Державный властитель признается тираном не тогда, когда он захватил свою власть при помощи насилия, а только тогда, когда он употребляет ее в свою пользу, насильственно и во вред обществу. В последнем случае и законный царь может стать тираном, тогда как «тиран» в первоначальном демократическом смысле слова становится истинным царем, если он направляет свою правительственную деятельность в целях общего блага. Различие между царской властью и тиранией заключается, согласно этому пониманию, лишь в том способе, каким проявляется монархическая власть, а не в том, как она достигнута.4 Неудивительно после всего этого, что в конце концов монархия прокламируется философией, и именно стоической, просто-напросто как лучшая форма правления, потому что она, по крайней мере, ручается за возможность того, что власть может оказаться в руках превосходящей народ своими нравственными и интеллектуальными свойствами личности, достойной господ-

1 См.: Pöhlmann. Ук. соч., I, 477; 489.
2 Arist. Pol., VIII, 3, 6, 1311а.
3 Arist. Pol., VIII, 9, 19, 1315b.
4 Об этом в высшей степени характерном с исторической точки зрения изменении значения понятия «тиран» ср.: Zeller. Ueber den Begriff der Tyrannis bei den Griechen, Ber. d. Berl. Ak., 1887, стр. 1137 и сл. и приведенные там цитаты. Дальнейшие типичные черты этого движения см. у Pöhlmann'&. Aus Altertum u. Gegenwart, стр. 267 и сл.
291
ства и в то же время осуществляющей собой выставляемую стоиками идею всемирной общности интересов цивилизованного общества, путем объединения в одних руках управления им.1
122. Глубокое умственное движение, отражающееся в этих идеях, позволяет в достаточной степени убедиться, как далеко зашло уже в отдельных кругах отрицательное отношение к существующему государственному и правовому порядку. Нет ничего удивительного, что, с другой стороны, демократия тем решительнее проводила свою точку зрения. Мысль, что в государстве должна существовать такая власть, которая стояла бы выше разнообразных интересов общественных классов, была совершенно несовместима с принципом народного суверенитета. Уже первый шаг на этом пути — установление истинной, т. е. основанной не на одном только мандате большинства, административной власти — означал бы для демократии отступничество от ее принципа; мы можем даже прибавить, что эта цель была совершенно недостижимой для национальной эллинской политии. В узких рамках эллинского города-государства, сохранение которого для демократии было равносильно сохранению национальной свободы, была невозможна длительная эмансипация государственной власти от преобладающего влияния общественных факторов. Даже смелый реформаторский дух Платона, перешагнувший через все границы действительных условий жизни своего времени, и тот не мог преодолеть этого затруднения. При построении своего идеального государства Платон, правда, еще надеялся, что ему удастся указать путь, которым можно было бы возвысить административную власть до полной самостоятельности; однако впоследствии он в значительной степени отказался от этой надежды и в своем проекте организации «второго по качеству» государства до такой степени считался с условиями жизни города-государства, что предоставил народной общине — правда, состоявшей только из землевладельцев — не только участие в законодательной и судебной власти, но даже — посредством выбора должностных лиц — и прямое влияние на власть исполнительную.2 Эти уступки Платона демократическому городу-государству ясно и резко отмечают те пределы, которые были поставлены политическому творчеству греков на почве существующих условий. Нужно ли удивляться, что для демократии суверенитет народной общины был последним словом истории?
О каком-либо развитии при этом, конечно, не могло быть и речи! В самом деле, сравнивая самые блестящие проявления демократического гения за долгий период времени между фукидидовыми речами Перикла и речами Демосфена, тщетно стали бы мы искать какого-либо прогресса в политическом мышлении. Получается впечатление полнейшего застоя!3
Стремлению самых благородных умов к мощному осуществлению государственной идеи, к стоящей выше социальных и политических партий государственной власти демократия не может противопоставить

1 См.: Kaerst. G. des hellenistischen Zeitalters, II, стр. 317 и сл.
2 См.: Pöhlmann. G. des antiken Kom. und Soz., т. I, 547 и сл.
3 Ср. об этом: Pöhlmann. Aus Altertum u. Gegenwart, стр. 270 и сл.
292
ничего, кроме либеральных фраз! Вдобавок она впадала еще в неразрешимое противоречие сама с собой. Борясь со всем пафосом своего убеждения против абсолютистических тенденций, она не заметила, что уже давно сама практиковала те средства, которые справедливо вызывали в ней отвращение к тирании.
Эгоистическое пользование политической властью в интересах большинства и постоянное насилие над меньшинством уже показали нам, как мало стремления к свободе и праву осталось даже у тех людей, которые с гордостью именовали себя истинными носителями этой идеи. Преобладанию богатых классов и подымавшей все более грозно свою голову монархии сторонники демократии, правда, противополагали всегда лишь гармоничную мелодию права; однако, с другой стороны, отовсюду, где только демократия могла свободно следовать своим стремлениям, столь же громко доносятся до нас и грубые отзвуки силы.1 Про тогдашнюю демократию можно сказать то же, что и про демократию настоящего времени: у нее были наготове две струны, чтобы, смотря по надобности, заставлять звучать то одну, то другую.
Можно сказать, что абсолютистический элемент развивался со своего рода естественной необходимостью также и в демократии. Уже Дройзен в своих рассуждениях об афинском народном суде2 указывал на то, что тот способ, каким здесь сам властитель, суверенный народ, конституировал себя в качестве суда и стал господином всего правосудия, заключает в себе нечто совершенно деспотическое. Управление финансами развивалось в том же направлении. Теорикон — раздачу денег для устройства празднеств и игр — Бёк называет расточительностью, которая была относительно не менее велика, чем расточительность какого-нибудь пышного двора. Афинский народ представляется ему в этом отношении как бы тираном, а касса теорикона — как бы частной казной народа. Заведующим этой кассой народ предоставляет весьма влиятельное положение,3 с той целью, чтобы они могли отчислять в нее возможно большую долю государственных доходов — совсем как это делали и тираны.4 То же самое можно сказать и о законодательной власти. Совершенно так же как для деспота, так и для суверенного демоса высшим законом является его собственная воля. Народное собрание может своим постановлением превратить в право все, что ему угодно. Для чего же иначе обладал бы он суверенной властью?5 И разве такая власть при подавлении

1 См. выше, § 90.
2 В прекрасном введении к «Осам» Аристофана.
3 Относительно зависимости от вождей партий, которая являлась следствием этой политики, см.: Dem., II, 29; VIII, 30.
4 Ср.: Staatshaushaltung der Athener, Ι*, 215 и замечание Frankel`я. Ук. соч., II, прим. 248.
5 Arist. Pol., VI, 11, 8, 1298b: κύριος ό δήμος καΐ των νόμων [демос господин и над законами]. Ср.: Polyb., VI, 57 ... οελήσει (ό δήμος... παν και τό πλείστον κτλ.). Впрочем, уже у Геродота сказано: έν τω πολλω ενι τά πάντα [вся власть в руках народной массы] (III, 80).
293
противоположных тенденций нуждалась в каком-либо ином обосновании, кроме простого обращения к силе, заключавшейся в большом числе тех, интересы которых находили свое осуществление в этой системе? «Воля к власти», характеризующая отдельную тираническую личность, проявляется так же точно и в чувствах, и в действиях суверенного народа, этого «многоголового деспота», как назвал его уже Аристотель. Крайняя демократия является в его глазах ничем иным, как тиранией.1
В своей «Политике» он мастерски изобразил психологические условия, в силу которых за суверенным народом льстиво ухаживали, «словно за тираном» (ώσπερ τυραννώ τω δήμω χαριζόμενοι),2 и выяснил, как вследствие этого радикализация всех политических учреждений идет все дальше и дальше, и как народ тешит себя этой ролью властителя.3
Гениальная тонкость наблюдения, отличавшая величайшего историка древности, доказывается тем, что, хотя он и стоял на почве демократического государственного устройства, идеал свободы и равенства которого получил в его сочинении свое самое блестящее литературное прославление, тем не менее он на целом ряде признаков стремится наглядно показать, как именно в демократии развивается то воззрение на право, которое соответствует воле к власти.4
Тот же двойственный характер носят и речи Демосфена. Он предсказывает крушение ненавистной северной монархии, так как только на истине и справедливости можно основать прочное могущество.0 Там, однако, где дело идет об интересах демократии, он чисто маккиавеллистически изгоняет этику из политики.6
123. Впрочем, и здесь демократия лишь открыто высказывает то, что давно уже было секретом полишинеля. Еще Фукидид безжалостно разоблачает грубые инстинкты силы, скрывающиеся за красиво звучащими лозунгами всех партий, как за «умеренным правлением благонамеренных», так и за «равенством всех перед законом».7 Еще до этого времени философия просвещения, господствовавшая среди образованного общества этой эпохи, со своей стороны, также стремилась сделать теоретический вывод из борьбы политических партий. И в результате получился, как мы уже раньше видели,8 тот самый

1 Arist. Pol., VIII, 17, 18, 1312b: και γαρ ή δημοκρατία ή τελευταία τυραννίς έστιν [крайняя демократия — тирания].
2 Arist. Pol., И, 9, 3, 1274a.
3 Arist. Pol., VI, 4, 5, 1291b. Ср.: Pöhlmann. Ук. соч., стр. 274 и сл.
1 Об этих в высшей степени характерных рассуждениях относительно Развития в демократии культа силы см.: Pöhlmann. Ук. соч., 275 и сл. и выше, § 90.
5 Dem., II, 10.
6 См.: Pöhlmann. Ук. соч., стр. 276.
7 Thuc, III, 82.
8 См. выше, § 90.
294
индивидуалистический культ силы, который во всяком праве видит только отражение временной группировки сил и интересов.1
Естественным следствием такого воззрения является «право» царственной личности подчинить себе большинство при помощи доступной ей силы и покорить его своей суверенной воле; с логической последовательностью все это ведет к тирании.* Только обладание абсолютной властью делает возможным осуществление совершеннейшей ее организации и полнейшего наслаждения ею, а потому и признается с точки зрения этой эвдемонистически-натуралистической морали вершиной всякого благополучия и счастья.
С гениальным мастерством изобразил Платон в восьмой книге «Государства» тот процесс психического и социального вырождения, который — если только ему не противодействовали другие моменты — с психологической необходимостью вел через плутократию и охлократию к цезарианскому деспотизму. Если как сверху, так и снизу стремились к такому состоянию, при котором освобожденная от всяких уз личность могла бы осуществлять в социальных отношениях кулачное право, право силы, то вполне естественно, что все развитие заканчивалось тем, что очень часто в конце концов сильнейший, т. е. тот, в ком ярче всего воплощались эгоизм и самовластие личности, кто превосходил всех других беспощадным преследованием собственных интересов и кто, говоря словами Платона — «оставался стоять на колеснице государства, повергнув многих других на землю» — тот один прекращал, наконец, борьбу страстей и интересов на всеобщей могиле свободы.2
Сильнейшим же в большинстве случаев оказывается тот, кто имеет на своей стороне вооруженную силу;'1 и в особенности это было важно в то время, когда, вследствие развития системы наем-

1 Подробности этого см. у Pöhlmann'а, Ук. соч., стр. 277 и сл.
2 Plato. De rep., 556d.
3 Характерно, какую роль даже в таких государствах, как Спарта и Афины, могла играть должность стратега. Пользуясь широтой предоставленной ему власти, Лисандр чуть было не достиг царской диадемы (Plut. Lys., 25; 30). Что же касается Афин, то такие полководцы, как Харес, Харидем, Ификрат представляли собой политическую силу, почти не зависимую от гражданства, на службе которого они состояли. Они вступали в родство с иностранными владыками (Керсоблепт, Котис), вели политику на свой собственный страх и риск, владели собственными городами; словом, находились на прямой дороге к княжеской власти. Еще дальше шли в этом направлении вожди фокидских наемников — Филомел, Ономарх, Фаилл, Фалек. Эсхин, между прочим, прямо называет их фокидскими тиранами (II, 130).
* Вид тирании, о которой далее будет говорить автор, в современной историографии принято называть поздней, или младшей тиранией, в отличие от предшествовавшей ей тирании ранней, или старшей. Подобное различие было впервые проведено В. Ваксмутом (Wachsmuth W. Hellenische Altertumskunde aus dem Gesichtspunkte des Staats. 2 Aufl. Halle, 1846. Bd I. S. 537 ff). Во временном плане старшая тирания определяется эпохой архаики (с середины VII в. до 461 г. до н. э.), младшая — периодом так называемого кризиса полиса (с конца V в. до н. э. до утраты греками политической независимости). О младшей тирании см. в зарубежной историографии: Plass Η. G. Die Tyrannis in ihren beiden Perioden bei den alten Griechen. TL. I—II. Bremen, 1852; Berve H. Die Tyrannis bei den Griechen. Bd I—II. München, 1967; Mosse Cl. La tyrannie dans la Grece antique. Paris, 1969; в отечественной: Фролов Э.Д. 1) Греческие тираны (IV в. до н. э.) Л., 1972; 2) Сицилийская держава Дионисия (IV в. до н. э.) Л., 1979.
295
ничества, военная сила все более и более принимала такой характер, при котором она в руках смелых узурпаторов являлась прекрасным орудием для осуществления их стремлений.
В союзе с двумя другими жаждавшими переворота элементами — с угнетаемым несвободным населением, на котором тяжелее всего отражался эгоизм буржуазного общества, и с массою черни, исполненной зависти и ненависти — эта наемная бездомная солдатчина представляла постоянно возраставшую опасность для существования республиканского государства. Беззастенчивые демагоги и честолюбивые генералы, умевшие сделать свою личность средоточием надежд этой массы, очень легко могли протянуть руку за короной. Ведь для этих элементов всякая государственная форма была хороша, лишь бы она обещала удовлетворение их вожделениям и страстям. И они легче всего могли отдаться самому неразборчивому на средства деспотизму, который, хотя бы только на ближайший момент, мог им наобещать как можно больше.
Во всем этом очень отчетливо сказалось, насколько призрачны были обещания революционеров — сторонников социальной демократии, что они могут дать массе «истинную» политическую и личную свободу. Насильственное и быстрое переустройство общества, эмансипация путем имущественных отчуждений не могли осуществиться иначе, как посредством строгой централизации революционной власти в руках одного вождя. А затем надо же было сохранять добытое в жаркой борьбе! Устойчивость нового порядка всегда была бы под вопросом, подвергаясь опасности со стороны эмиграции, насчитывавшей иногда тысячи в своих рядах и постоянно подстерегавшей возможность возвращения, а также со стороны многочисленных сил, настроенных против всеобщего уравнения внутри государства. Ничего удивительного, что гражданин нового общества, желавший прежде всего беспрепятственно наслаждаться своим только что приобретенным добром, фактически предоставлял государственную власть тем, в чьих руках была сила. Как часто народная масса за отмену долговых обязательств и передел земли приветствовала того, кто, опираясь на силу кулака и меча, становился властителем государства и, в конце концов, на место народной воли просто ставил свою собственную! В очень многих случаях попытка хозяйственного уравнения кончалась не осуществлением чистой демократии, а абсолютизмом, господством единой личности; она являлась началом не социального освобождения, а диктатуры.
296
Вообще чрезвычайно интересно наблюдать, как в течение всей этой, столетия длившейся борьбы все опыты экономического и социального уравнения в конечном своем результате приводили к обратному: никогда не вели они к прочному «истинному» народному государству, а всегда возвращали прежнее неравенство исторически сложившегося общественного уклада. Дело в том, что победоносный пролетариат никогда не задавался целью уничтожить классовое неравенство. Он удовлетворялся ограблением богатых, так что менялись только собственники, классовое же разделение оставалось. Это доказывает, как превратно пророчество коммунистического манифеста, будто пролетариат, овладев государственной властью, уничтожит классовое различие и установит действительно всеобщее равенство! Для пролетариев гораздо важнее сделаться собственниками, чем «равными»! Вот почему разрешение социального вопроса путем только классовой борьбы невозможно. Неудивительно поэтому, что в бесчисленном ряде случаев конечным результатом социал-революционного движения являлось банкротство самих принципов свободы и равенства. Задача привести до известной степени в гармонию начала свободы, равенства и собственности оказалась неосуществимой хоть сколько-нибудь устойчиво на почве города-государства. 1
Впрочем, наблюдение, что человек при известных обстоятельствах охрану своих экономических интересов ставит выше политической свободы, верно не только в отношении массы.
Точно также и потребность лучших элементов народа — избавиться от невыносимого деспотизма выродившейся анархической демократии и стремление к покою во что бы то ни стало — также могли привести к тирании, если только обладатель вооруженной силы предлагал себя обществу в качестве «спасителя», готового положить конец войне всех против всех.2'* Такое настроение можно нередко наблюдать

1 Ср. об этих результатах классовой борьбы у Pöhlmann'а. в ук. соч., т. II, стр. 416 и сл.
2 «Политика» Аристотеля содержит в себе немало выражений, характеризующих равнодушие того времени к формам правления. Ср.: ήδη δε και τοις έν ταΐς πόλεσιν έδος καδέστηκε μηδέ βούλεσ&αι τό ίσον. άλλ' ή αρχειν ζητεΐν ή κρατουμένους ύπομένειν [теперь в государствах установился такой обычай, что граждане не желают равенства прав, но либо стремятся к власти, либо равнодушно остаются в подчинении] (IV, 9, 12а, 1296b).
* Нередко создавалась такая ситуация, когда полисное государство, находящееся в состоянии внутренней смуты, усугубленной внешней опасностью, не зная, как самому справиться с трудностями, прибегало к помощи какого-нибудь авторитетного политика или полководца и при этом наделяло его чрезвычайными полномочиями (назначение стратегом-автократом). Подобная практика создавала необходимую легальную предпосылку и подавала повод к установлению тиранической власти (Фролов Э. Д. Греческие тираны. С. 9). Стратегами-автократорами, например, были Дионисий Старший, Клеарх, тиран Гераклеи, фокидские тираны. Относительно должности стратега-автокра-тора вообще см.: Scheele Μ. Strategos autokrator. Staatsrechtliche Studien zur griechischen Geschichte des 5. und 4. Jahrhunderts v. Chr. Leipzig, 1932.
297
в республиках, например, в Риме, как знамение приближающегося цезаризма. Впрочем, по-видимому, оно лишь в исключительных случаях служило причиной тирании. Правилом, несомненно, является возникновение ее путем опирающейся на пролетариат революции, иначе говоря — путем соединения индивидуального честолюбия с кулачной силой массы.
124. Соответственно такому происхождению новой власти, и носители ее меньше всего были и хотели быть монархами в том смысле, какой соответствовал бы выставленному в теории идеальному государю и отвечал бы потребности того времени — создать власть, уравнивающую и смягчающую соперничающие между собой социальные интересы. Привыкшие к бурной агитации с трибуны и к военной жизни, происходя подчас из подонков народа, эти государи отличались, правда, смелыми поступками и большой сметливостью, однако — за редкими исключениями — оказывались в такой же мере и абсолютно равнодушными к морали и праву. Некоторые из них, как, например, сицилийские тираны, были выдающимися людьми, которые не менее, чем тираны итальянского Возрождения являлись блестящими представителями того, что Маккиавелли называет virtu; но также часто напоминают они их и по своей scelleratezza, для Маккиавелли, впрочем, вполне совместимой с этой virtu.
Как в другом, так и в этом они оказываются настоящими наследниками выродившейся демократии. Страсть демократии к новшествам и нивелировке смела ведь все, что могло бы внушить тирании уважение. С другой стороны, ввиду необузданных мечтаний, давно уже разжигавших фантазию пролетариата, едва ли могло существовать что-либо новое, на что не посмел бы отважиться цезаризм. В низших, как и в высших слоях общества давно уже сумели эмансипироваться от всех объективных рамок, какие только могут ставить религия, право и нравственность. Речи, которые Аристофан влагает в уста своим атеистам-пролетариям,1 совершенно так же кощунственны, как и дерзкие насмешки и потехи Дионисия I при разграблении им храмов. Вот почему нет ничего удивительного в том, что нередко самые кровавые фантазии пролетариата становились страшной действительностью при содействии этих часто поистине демонических деспотов.
Уже здесь с первых же шагов своей деятельности цезаризм, как называют это явление, оказывается как бы двуликим Янусом с крайне монархическими чертами, с одной стороны, и с крайне демократическими, даже охлократическими — с другой.
Не без основания видели в этой двуликости одно из основании прочности цезаризма. Не в меньшей мере является она, однако, и симптомом его слабости! С одной стороны, ложное всемогущество, манящее государя ко всякого рода наслаждениям, и необузданность, с которой он отдавался во власть всевозможным эгоистическим

1 См.: Pöhlmann. Ук. соч., т. II, стр. 312.
298
побуждениям, а с другой стороны, необходимость считаться с низменными инстинктами тех, кто составляет опору власти; наконец, ненадежность этой опоры, незаконность, делающая государя одиноким и окружающая его тысячью опасностей, — все это с непреодолимой силой вынуждает его сделаться тираном в худшем смысле слова. Поэтому-то среди этих тиранов, насчитываемых целыми сотнями,1 так редко проявляется стремление создать что-либо действительно прочное. Все их помыслы и стремления обыкновенно сосредоточены на том, чтобы быстро захватить и как можно выгоднее для себя использовать власть.
125. В связи с большей скоростью и интенсивностью колониальной жизни, это развитие авторитарных режимов особенно рано и блистательно осуществилось в колониальной Элладе.* Так было, например, в Сицилии: едва только город Сиракузы после победы над афинянами дошел до последнего слова демократии — в виде ультрадемократической конституции Диокла,** — как уже последовал поворот от величайшей свободы к горькому рабству, поворот, который признал типичным уже Платон.2
В несчастной борьбе с Карфагеном, вызванной взаимным озлоблением греческих городов в Сицилии, во время которой были совершенно уничтожены такие цветущие общины, как Селинунт, Гимера, Акрагант, Гела, Камарина, должность стратега и в Сиракузах получила весьма высокое значение, и она-το после неудавшейся попытки стратега Гермократа*** превратилась в руках человека таких исключительных военных и организаторских дарований, как Дионисий,**** в средство, при помощи которого он достиг

1 Из 224 тиранов, которых насчитывает Г. Пласс в своем труде о тиранах, не менее 128 принадлежат к рассматриваемым здесь «поздним» тиранам. А сколько их могло пропасть бесследно вследствие пробелов в предании!
2 Plato. De rep., 564а.
* Давление со стороны варварских племен и государств постоянно ощущалось греческими колониями, во время же внутренней нестабильности оно еще более усиливалось и превращалось в серьезную угрозу для эллинского элемента. В такой ситуации появлялась острая необходимость в сильной власти, способной перед лицом надвигающейся опасности консолидировать общество и предотвратить катастрофу (Фролов Э.Д. Сицилийская держава... С. 4).
** Преобразования в государственном устройстве Сиракуз были проведены Диоклом, лидером сиракузских демократов, в 412 г. до н. э. См.: Arist Pol., V, 3. 6, р. 1304а 27-29; Diod., XIII, 33, 2-3; 34, 6-35, 5.
*** О выступлении Гермократа в 407 г. до н. э. см.: Westlake Я. D. Hermocrates the Syracusan. — Bulletin of the John Rylands Library. Vol. XLI, 1958, № 1. P. 239-268; Фролов Э. Д. Сицилийская держава... С. 36-45.
**** О тирании Дионисия Старшего в Сиракузах см. особенно работу Э. Д. Фролова (Фролов Э.Д. Сицилийская держава...), где к тому же дается подробная историография данного вопроса.
299
в качестве στρατηγός αυτοκράτωρ [стратега-автократора] (405 г.) высшей власти в государстве.1
Войны и завоевания должны были затем упрочить добытую власть. Эта великодержавная политика имела в известной мере оправдание в том, что снова освободила эллинскую Сицилию от карфагенян; с другой стороны, однако, следствием ее было порабощение многих греческих общин не только в Сицилии, но даже в южной Италии и подчинение их новой тирании. При этом для абсолютной беспринципности этой тирании характерно то, что в южной Италии, где эллинство лишь с трудом могло выдерживать сильный натиск италийских племен, она для проведения своих планов не стесняясь вступала в союз с этими врагами греческого народа (с Луканами). (Разрушение Регия в 387 г.).
Та же, в значительной мере, впрочем, действительно вынужденная тяжестью обстоятельств, безудержная энергия обнаруживается и во внутренней политике. На развалинах старого гражданского общества, так сказать, было создано новое, которое должно было видеть всю свою опору и средоточие только в личности своего творца. За казнью и изгнанием противников и конфискациями их имущества последовало радикальное переустройство имущественных отношений, в особенности землевладения. Большую и лучшую часть получили люди, близкие к государю, остальные же земли были поделены на приблизительно равные участки и разделены между гражданами, самый состав которых в то же время значительно изменился вследствие массового принятия новых элементов, отчасти из среды несвободного класса. Так же поступил Дионисий с правом собственности на дома. На острове Ортигии, где возвышался укрепленный дворец тирана с арсеналами и казармами наемных войск, дома были розданы его друзьям и наемникам, в остальных же частях города остававшиеся пустыми дома были поделены между новыми гражданами. Сходным образом поступили и с подчиненными городами: имущество богатых было распределено между наемниками, даже дочерей бывших владельцев принудили вступить в брак с освобожденными рабами.2 Верность солдатчины была обеспечена возможно большим повышением наемной платы, а это — в связи с другими издержками (например, на превращение Сиракуз в огромную крепость в 180 стадий в окружности, т. е. в три раза большую, нежели Афины с Пиреем), на грандиозные сухопутные и морские сооружения и т. д. — привело к сильному истощению платежных сил граждан, к девальвации монеты, к ограблению храмов и пр. Эти мероприятия иногда встречали самое ненавистное отношение к себе, хотя нельзя было не согласиться,

1 Т. е. он получил право верховного командования армией и флотом, право назначения на офицерские должности, он представлял государство во внешних сношениях и председательствовал в народном собрании, которое, следовательно, продолжало существовать, как и Совет и все республиканские должностные лица; тиран спрашивал согласия Совета и народного собрания во всех важных случаях. Но какое реальное значение мог иметь весь этот республиканский аппарат перед лицом всемогущего стратега-автократора?
2 Diod., XIV, 7; Polyaen., II, 20.
300
что в борьбе за национальную самостоятельность сицилийского эллинства, когда дело шло о самом существовании или гибели Сиракуз, огромные жертвы были неизбежны.1
Такая, основанная на насилии власть не могла рассчитывать на то, чтобы долго удержаться в менее сильных руках; Дионисий справедливо мог похваляться, что он «сковал свое государство стальными цепями».2 После того как власть перешла (367г.) к его сыну Дионисию II, деятельности которого его благородный дядя Дион и призванный ко двору Платон напрасно пытались придать более идеальное направление, начался неудержимый упадок. Соединение великой силы и великого ума1 оказалось неосуществимой иллюзией. Первая серьезная попытка свергнуть племянника, предпринятая сосланным в изгнание Дионом (357 г.), повлекла за собой народное восстание и бегство тирана. Исполненный идеалов Академии4 Дион, который противился восстановлению демократии, но не смог осуществить на практике своих идей «настоящей аристократии», хотя бы и вопреки сопротивлению массы, — пал жертвой политического убийства (354 г.); но и после этого о восстановлении созданного Дионисием нечего было и думать. Целый ряд претендентов на престол захватывал поочередно власть на короткое время; удалось это и Дионисию II (346 г.). Но и эти безнадежные внутренние смуты привели в конце концов только к тому, что самые опасные внешние враги, карфагеняне, снова собрались с силами и стали грозить гибелью Сиракузам; в этом они встретили поддержку даже с эллинской стороны, именно со стороны леонтинского тирана Гикета, — что опять-таки очень характерно для чисто эгоистической политики тирании.
Осажденному на Ортигии Дионисию не удалось бы устранить опасность, если бы впавшие в отчаяние сиракузские граждане не вымолили помощи извне. Их метрополия, Коринф, послала им Тимолеонта, республиканца старого закала и вместе с тем одного из способнейших полководцев и государственных людей того времени.5* Слабовольный

1 Droysen. Zum Finanzwesen des Dionys, Kl. Sсhr., II, стр. 306 и сл.
2 Дионисий сам дал яркое выражение неразрешимому вопросу между отчетливой тенденцией к пользованию властью в духе настоящей политической монархии и стремлением к насилию, обусловленному самым положением тирана — он дал своим дочерям следующие имена: Справедливость, Мудрость, Добродетель; но он же сам в одной из своих трагедий (он стремился также и к славе поэта) называет тиранию «матерью несправедливости»! Впрочем, реакция против прежнего, слишком пессимистического взгляда на Дионисия в настоящее время зашла слишком далеко, особенно у Beloch'a, см. его GG., II, 150 и сл. Ср.: E.Meyer. GdA., V, 87 и сл.
3 Plato. Epist., II, 310е; VII, 335d.
4 Об авторитете Платона в вопросах государственного устройства см.: E.Meyer. GdA., т. V, стр. 502 и сл.
5 Clasen. Kritische Bemerkungen zur Geschichte Timoleons, Jbb. f. Phil., 1886, 1888 и 1893.
* Тимолеонт доказал свою приверженность республиканским принципам еще на родине, когда выступил против собственного брата Тимофана, пытавшегося в 365 г. до н. э. установить тираническую власть в Коринфе (Фролов Э.Д. Греческие тираны. С. 186 -195). О Тимолеонте в связи с историей Сицилии см: Westlake Η. D. 1) Timoleon and the Reconstruction of Syracuse. — Cambridge Historical Journal. Vol. VII, 1942. P. 73-100; 2) Timoleon and His Relations with Tyrants. Manchester, 1952; Sordi M. Timoleonte. Palermo, 1961.
301
тиран отказался от всякой попытки оказать ему сопротивление. Он сдал Тимолеонту укрепление и покинул Сиракузы, чтобы провести остаток своей жизни в Коринфе в качестве частного человека! (344 г.).
Устранение тирана повлекло за собой восстановление в Сиракузах демократии и освобождение города от внешнего врага, захватившего уже три городских квартала. Блестящая победа над карфагенянами (339 г.) дала затем полную возможность упорядочить все сицилийские отношения в демократическом духе. На всей восточной половине острова тирания была уничтожена оружием Тимолеонта. Теперь снова возродились из своих развалин славные старые общины: Камарина, Акрагант и Гела. Они были заселены колонистами, собравшимися сюда из всех частей эллинского мира, благодаря чему эллинство в Сицилии получило существенное подкрепление; впрочем, это одновременно было и симптомом многочисленности бездомных и неимущих элементов, от которых так страдало тогдашнее эллинское общество.
Впрочем, и этот относительно благоприятный оборот дела не был очень продолжительным. После смерти Тимолеонта (337 г.?) началась олигархическая или монархическая реакция и в связи с этим новые распри между различными городами. Такое общее разложение и разрушение повлекло за собой совершившееся среди ужасающих зверств новое могучее возвышение тирании.
126. Что касается метрополии,* то здесь вся северная часть Эллады — Фессалия — с конца V в. находилась в состоянии прогрессирующего политического разложения. Чрезмерный гнет олигархического классового господства, обусловленный аристократической организацией земельной собственности, привел в IV в. к демократической реакции, принявшей особенно опасный характер благодаря участию в ней сельского зависимого населения; и в конце концов олигархия была уничтожена могущественным ферским тираном Ясоном,2 распространившим в 374 г. свою власть над всей Фессалией. Впрочем, и здесь тирания не могла создать ничего прочного. Уже в 370 г. Ясон пал от руки убийцы; его преемники, подвергшиеся по большей части той же участи, не могли отстоять свою власть против македонян и фиванцев, призванных на помощь фессалийцами. При содействии Пелопида организация Фессалийского союза была преобразована на республиканских и федеративных началах, хотя, впрочем, это преобразование впоследствии также оказалось недолговечным.


1 Относительно первоначальной истории этой тирании ср.: Mitteil. d. d. arch. Inst., II, 201 и сл., V, 19 и сл.
* О тирании в Балканской Греции см.: Фролов Э.Д. Греческие тираны. Л., 1972.
302
Далее к югу — также уже в первой половине IV в. — тирания проникла на Эвбею и — по всей видимости — в Фокиду (см. выше) и Локриду; затем в Пелопоннес, и прежде всего в те города, которые некогда были гнездами тирании. В Коринфе, после длившейся десятилетиями страшной борьбы между богатыми и бедными, во главе наемников и вооруженной черни возвысился Тимофан, который, впрочем, очень скоро пал жертвой заговора под руководством его брата Тимолеонта (365 г.). Столь же кратковременной тирании достиг во главе наемников и черни некий Эвфрон в Сикионе, впоследствии нашедший себе подражателей как здесь, так и в южном Пелопоннесе — в Мессении. Даже одной женщине, смелой Кратесиполиде, удалось в конце столетия удержать в течение некоторого времени полученную по наследству тираническую власть одновременно над Коринфом и Сикионом.1 В особенно отталкивающем виде проявилась во второй половине IV в. тирания в Ахайе в лице Херона из Пеллены, принадлежавшего к самым гнусным людям того времени, несмотря на то, что он считался учеником Платона и Ксенократа. Рассказывают, что он раздавал рабам не только имущество изгнанных или убитых богатых, но также и их жен.
Особенно благоприятны были условия для возникновения тирании на островах и берегах Малой Азии, где со времени ниспровержения Лисандром демократических конституций и введения декархий, а также вследствие реакции, которую и здесь вызвало утрирование олигархического принципа, накопилась масса горючего материала, угрожавшая страшными катастрофами. В том же направлении действовало и влияние персидской политики, снова ставшее в этом столетни более интенсивным.
В Византии спартанский начальник наемных войск и гармост Кле-арх2 уже в 403 г. провозгласил себя — на короткое время — тираном. И здесь тирании предшествовали тяжелые внутренние распри, сопровождали же ее убийства правителей и избиения богатых. То же повторяется в соседней Гераклее Понтийской, где в 363 г. другой предводитель наемников и тоже по имени Клеарх, путем вызванной им социальной революции, основал монархию, продолжавшую существовать и после его насильственной смерти (352 г.)*. В более благоприятном свете выглядит тирания на Лесбосе, в Мефимне, которая отмечается Исократом как «династия» (δυναστεία), — вместо полного произвола аристократического правления она создала здесь состояние правопорядка и социального мира; то же было и на Кипре, где Эвагор, происходивший из древнего саламинского княжеского рода, а потому нередко

1 Diod., XIX, 67.
2 Тот самый, который впоследствии, во время экспедиции Кира Младшего, был главнокомандующим над греческими наемниками и после битвы при Кунаксе (401 г.) вместе с другими вождями был предательски убит персами.
* Тирания в Гераклее Понтийской была уничтожена в 288/287 гг. до н. э. эллинистическим правителем Лисимахом, который казнил братьев-тиранов Клеарха II и Оксатра и объявил о восстановлении в городе свободы. Отирании в Гераклее см.: Apel Η. Die Tyrannis von Heraklea. Halle, 1910.
303
называвшийся «царем», провозгласил себя монархом и вместо персидского ставленника так управлял, что был восторженно приветствован Исократом в его известной хвалебной речи; эти похвалы можно признать заслуженными, поскольку его правление означало национально-греческую реакцию против финикийцев и персов.
Положение значительно ухудшилось, когда во второй половине столетия тирания на островах, например, на Лесбосе и на берегах Малой Азии нередко искала поддержки у Персии, чтобы с ее помощью получить преобладание. То же явление повторяется и в самой Элладе, где тирания часто пользовалась македонским владычеством и ведущими свое начало от него династами, чтобы получить поддержку, без которой она не могла удержаться собственными силами.
Вообще вышеописанный ход событий с его роковой сменой олигархии, охлократии и тирании в высокой степени благоприятствовал усилению чужеземного влияния на греческие дела.
Так повторные попытки ферского тирана снова захватить господство над Фессалией повлекли за собой в 352 г. вмешательство Македонии, которое, правда, хотя и привело к изгнанию тирана, но зато фактически положило конец самостоятельности Фессалии. На соседней Эвбее, наоборот, тирания сама явилась орудием македонской политики, желавшей поставить остров в зависимость от себя. И то же самое явление повторялось в Фокиде, на Пелопоннесе и других местах.
В южной Италии сиракузская тирания много способствовала дезорганизации местного эллинства. Непосредственно после распадения государства Дионисия, распространение которого на южную Италию значительно ослабило противодействовавший этому греческий элемент, мощно выступили на сцену местные италийские племена. Даже могущественный Тарент, который в первой половине IV в. сильно разросся под управлением выдающегося государственного мужа Архита, но после его смерти был внутренне обессилен демагогами и господством черни, смог устоять лишь при помощи чужеземных наемников. Предводительствуя таким наемным войском, был убит в битве с Луканами и мессапийцами один из спартанских царей Архидам III, сын Агесилая, в том же самом году, когда Эллада потерпела поражение при Херонее.
В то же время на Востоке Галикарнасс сдался карийскому династу Мавсолу, который, опираясь на вооруженную силу, провозгласил себя тираном города и даже до известной степени подчинил себе острова Кос, Родос и Хиос и передал эту власть по наследству своей вдове Артемисии и ее преемникам (353 г.).
Так внутренне ослабленному миру эллинских государств со всех сторон угрожала внешняя опасность; и нужен был полный переворот в положении вещей, чтобы этот политический регресс не отозвался тяжело на мировом положении эллинской культуры, и чтобы создались благоприятные условия для распространения эллинского языка и культуры за пределы средиземноморской области. Этот переворот, благодетельный с точки зрения всеобщей истории, для самой же Эллады во многих отношениях роковой, имел своим следствием владычество македонских царей.

Подготовлено по изданию:

Пёльман Р. фон
Очерк греческой истории и источниковедения / Пер. с нем. А. С. Князькова, под ред. С.А. Жебелева. — СПб.: Алетейя, 1999.

ISBN 5-89329-032-1

© Издательство «Алетейя» (Санкт-Петербург) — 1999 г.
© Μ. М. Холод, С. М. Жестоканов — комментарии, приложения, научная редакция текста, 1999 г.



Rambler's Top100