Для интересующего нас времени характерно удивительное смешение как тех народов, которые почитали племенные божества, так и тех, которые чтили божества природы. Последние едины у всех народов, хотя по предпочтению, которое отдается тому или иному божеству, можно судить об экономических условиях древнейшей эпохи. В основном почитали три божества: астрального (семитического Эля) бога-отца, затем божество грозы (семитического Ваала), который тоже был связан с небом, но только не с созвездиями, а с облаками, и, наконец, богиню-мать с сыном (которого подчас воспринимали как бога грозы). Племенные божества иногда происходили из природных или, во всяком случае, рядились в их одежды. Например, согласно некоторым верованиям, Ягве возлежит на облаках, а Зевса называют «тучегонителем» или «метателем молний». Бывают, однако, и такие случаи, когда племенной бог не имеет никакого отношения к природным явлениям (Ашшур или урартский Халди). С течением времени племенные боги все больше теряют свои конкретные образы и начинают притязать на внеплеменное всеобщее значение. Начиная с Ашшура цари используют это в своих чисто политических целях. У ассирийцев такие претензии носят еще завуалированный, скорее «теоретический» характер, ибо свои грабительские войны они никак не могли выдавать за религиозные.
Во время военных действий участие племенного божества символизировалось тем, что впереди войска несли условное изображение бога, чаще всего в виде штандарта. Впоследствии подобный символический смысл, который придавали богу, стал распространяться повсеместно. У израильтян такой переход завершился сравнительно рано: об этом свидетельствует замена неудобного для переноса ковчега легкой повозкой для
штандартов. Причем израильтяне в этом отношении были не одиноки. Ассирия хотя и несколько позже, но не менее решительно перешла к почитанию штандартов и символов. Появление изображения божества, стреляющего из лука на фоне крылатого солнца, было лишь поздним компромиссом. Возможно, здесь сыграли известную роль обычаи арамеев. Бросается, например, в глаза, что Ахаз, выехавший навстречу Тиглат-Паласару в Дамаск, приказывает построить к своему возвращению алтарь по типу дамасского: «И увидел жертвенник, который в Дамаске, и послал царь Ахаз к Урии священнику изображение жертвенника и чертеж всего устройства его» (4-я Кн. царств, 16, 10). Алтари повсюду выглядели одинаково. Почему же перестройку алтаря следует считать признаком покорности Тиглат-Паласару, а не отнести ее к склонности к арамеянам? Особенно тогда, когда Дамаск был завоеван, а его жители рассеяны. Ахаз в угоду Ашшуру совершает и другие радикальные перестройки, но в его деятельности нет и следов идолопоклонства. В Библии не упомянута статуя бога и говорится о перестройках, предпринимаемых жрецами храма. Может быть, они и были связаны с переходом к условному изображению бога на штандартах? В арамейском городе Самал-Яуди мы встречаем бога-покровителя государства Раккав-Эля, то есть «бога повозки штандартов», а одного из царей там зовут Баррекув, то есть «сын повозки штандартов». Получается, что это важное божество не нуждалось даже в собственном имени. Быть может, Ахаз хотел выдать алтарь за штандарт высшего безымянного бога, угодив таким образом ассирийцам, которые могли подразумевать под «высшим и безымянным» богом Ашшура, не ущемляя при этом религиозных чувств израильтян.
Куда бы ни пришли ассирийцы, всюду они воздвигали стелы с изображением царя-завоевателя, но нигде мы не встретим изображения их бога, ибо Ашшура представляет царь-победитель, а победа обеспечивается тем, что впереди войска несут штандарт с изображением крылатого солнца.
Еще дальше по пути символики пошли урарты. Они сохраняют у себя ботов солнца и грозы, а также множество второстепенных, но на первом месте всегда ос-
тавляют государственного бога Халди, символом которого служит просто копье. Первоначально впереди войска у них ехала повозка со штандартами.
В Ардини культ государственного божества был вовсе лишен конкретного образа. Когда Саргон занял этот город — ассирийцы называли его Муссасир,— он перечислил все до одной статуи царей, указав точно их вес и материал, из которого они были сделаны, но не статуи богов. В надписи сказано, что Саргон выставил за дверь бога Халди и богиню Багбарту. Нетрудно заметить, что писец (с присущей ассирийцам педантичностью) избежал упоминания их статуй. Вероятно, статуй Халди и Багбарту не существовало, а урарты поклонялись лишь символам этих богов. Багбарту — иранское имя, а иранским культам вообще не свойственны изображения богов; форма поклонения Халди, по-видимому, того же происхождения. Скорее всего штандарт, как символ бога, на Переднем Востоке имеет индоевропейское происхождение. Первыми заменили широко распространенные статуи богов на символические изображения их на штандартах индоевропейские касситы. Четырехсотлетнее господство касситов не могло не оставить следа в культуре покоренных народов.
Неприятие натуралистического изображения богов вообще свойственно индоевропейцам. Ведь и хетты перешли некогда в Анатолию через Кавказские горы, имея вместо изображений богов только штандарты. Гораздо трудней решить вопрос, где именно они отказались от них. Скорее всего в Северной Сирии, где хетты, несомненно, побывали, судя хотя бы по появлению у них иероглифического письма. Причины отказа хеттов от штандартов весьма любопытны, так как следовавшие за ними касситы устояли от этого подражания культуре местного населения. Ассирийцы хотя и поддались влиянию вавилонян, заимствовав у них культ бога письменности Набу, обучавшего людей наукам и искусствам, но своего племенного Ашшура почитали в виде штандарта, следуя примеру также не признававших изображений богов бедуинов. Символы родовых и племенных богов таили в себе опасность отдаления государственного культа от народных верований. Чем более чуждым и недоступным был бог-покровитель государства, чем более сложный ритуал отдалял его от всех непосвященных и непричаст-
ных к культу, тем охотнее обращались верующие к старым божествам природы, воплощенным в идолах и амулетах. Святилища богов у источника или в роще побуждали к тому, чтобы сделать бога зримым, воплотив свое представление о нем в деревянных или каменных статуях, пусть даже весьма примитивно сделанных. К божеству государства или племени не обратишься со обоими личными нуждами, которые для отдельного человека важнее государственных. Ведь его не потрогаешь, не потрясешь и не заставишь выполнить свою просьбу.
Отпадение Израиля от культа Ягве и его часто порицаемое идолопоклонство объяснялись не угодничеством перед чужими богами, а естественной потребностью людей помочь самим себе. Конечно, запрашивая оракула и прибегая к амулетам, верующие стремились одновременно при помощи магии повлиять на божество. Государственный культ обычно шел впереди и служил примером, но всякого рода гадания были широко распространены в народе. Так как обращались к оракулам чаще всего в связи с печальными и горестными событиями (ибо только беды и страсти побуждают человека прибегать к потусторонним силам), то и случилось так, что божества государства представляли светлые «горные выси», а народные божества — подземное царство. Причем появлялись они обычно ночью на перекрестках дорог или близ глубоких расщелин. Характерный пример таких верований мы снова находим в Урарту. Официальный государственный культ сопровождался там (конечно, втайне) поклонением рыбообразным фигуркам, очевидно изображавшим бога. Восходят они к натуралистическим изображениям богов, характерным для Передней Азии. В Урарту их использовали, очевидно, в колдовских целях.
Так же обстояло дело и у греков. Древних божеств природы, олимпийцев (в богов государства последние превратились только в Риме), они считали выдумкой Гомера и Гесиода. На самом деле это было, конечно, не так, хотя поэты сыграли свою роль в отдалении от народных верований древних божеств природы, культ которых скрывался в образах олимпийцев. Характерно, что, когда Гомер забывает упомянуть или нарочно замалчивает какой-нибудь миф, он всегда оказывается связанным с народными верованиями, с культом Де-
метры или Диониса. И не потому, что Дионис был иноземным, фракийским богом, а скорее вследствие того, что поэты, во всяком случае Гомер, не сумели сделать его, подобно другим богам природы, чуждым народу, лишив черт таинственности и необъяснимости и сделав подчеркнуто натуралистичным. Народ в религии выше всего ставит непознаваемое и всегда предпочитает тайну тому, что может быть объяснено просто. Трудно сказать, когда возникла эта враждебная народным верованиям тенденция, но у Гомера она, во всяком случае, совершенно очевидна. Поэт испытывает отвращение ко всему сверхъестественному. Гомера можно было бы назвать материалистом, если бы не его глубокий пессимизм. Он не способствовал развитию религии и, постоянно оставляя открытыми возникающие вопросы, не мог удовлетворить религиозные потребности греков. Стремление выделить племенного бога Зевса у Гомера намечается, но он быстро сводит его на нет комическим описанием всего семейства богов.
Гесиод в этом смысле гораздо ближе к народу. Его «Труды и дни», при всей их чрезмерной назидательности, образец книги, переполненной суевериями. Вместе с тем книге присуще религиозное чувство близости к богам и к природе. Гомеровские же поэмы, автор которых все время движется по узкой тропке отточенной иронии, никогда не могли стать народной книгой для простых людей, а предназначались скорее для просвещенных афинян— образованных скептиков. Набожные современники и позднейшие обыватели считали Гомера клеветником и богохульником, и нельзя сказать, что они были не правы.
Хотя Гомер и не был философом, он все же проложил дорогу греческой мысли. Ведь именно Гомер исключил воспетую им олимпийскую семью богов из числа тех сил, которые могут помочь человеку в нужде. Хотя впоследствии греческие представления о достоинстве человека пошли совсем не по тому пути, который наметил Гомер, он все-таки толкал греков на размышления о взаимоотношениях человека с природой, а не с божеством. Правда, эта мысль вызвала и ответную реакцию. Лишь очень немногие из людей могли отвечать сами за себя и не признавать потусторонних сил. Они искали совета и помощи у высших сил, а так как государствен-
ная религия не обеспечивала им ее, то охотно обращались к неистовству оргий, думая таким образом приобщиться к божеству.
Оргиастические культы1 были необходимым дополнением к той удобной и спокойной религии, которая считает истинным и важным только то, что человек может понять и осмыслить без особого напряжения. Во II тысячелетии до н. э. оргий не было. Они появились во Фригии, в Малой Азии, и начали оттуда свое победное шествие. В Греции культ Диониса был облагорожен трагедией, а культ Деметры углублен мистериями. В этом проявился далеко не всегда склонный к уравновешенности греческий дух, создав то, на что другие народы оказались не способны. Адонис, Аттис, Кибела вошли в моду и в Греции, но отношение к ним сложилось ироническое. Значение этих культов на Переднем Востоке было несравненно большим; служение им становилось содержанием жизни. В них люди находили спасение от множества каменных и бронзовых изваяний, которые противники натуралистических изображений богов называли «творением рук человеческих».
Синаххериб спрашивает жителей Иерусалима: «Спасли ли боги народов, каждый свою землю, от руки царя ассирийского?» (Кн. пророка Исайи, 36, 18). Езекия отвечает уклончиво: «Правда, о Господи! Цари ассирийские опустошили все страны и земли их и побросали богов их в огонь; но это были не боги, а изделие рук человеческих, дерево и камень, потому и истребили их» (Кн. пророка Исайи, 37, 18 сл.). Наивно было, конечно, думать, что народы отождествляли идолов с самими богами, а не воспринимали их как символы божественного присутствия; но именно в силу своей доступности и простоты аргумент Езекии мог понравиться. Он был выгоден жрецам, и ему отдали предпочтение. Это аргумент самой эпохи с ее сознательным сведением всего многообразия вещей в кругу понятий, легко воспринимаемых
человеческим разумом. Неизбежно возникающая при этом пустота заполняется суевериями, которые коренятся в стремлении человека иметь обо всем какие-то конкретные, доступные его пониманию представления. Лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе. Удобная и разумная поверхностность, делающая окружающий нас мир легко познаваемым, стала гибельной для попыток религиозного самоуглубления. Именно в таких условиях могли возникнуть произведения, подобные «Трудам и дням» Гесиода или «Повести об Ахикаре». Высокоразвитому уму Гомера не оставалось ничего другого, кроме изысканной иронии. Но ни здравый смысл, ни остроумие не могут служить питательной средой для развития религии.