Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
196

Глава первая

КЛЯТВА ГАННИБАЛА

Среди сложных задач, с которыми сталкивается историк древнего мира, одна из самых трудных — определение точных дат жизни того или иного человека. Слишком часто мы вынуждены ограничиваться неопределенными ориентирами, в лучшем случае —с точностью до десятилетия, даже когда речь идет о людях, чья жизнь и деятельность на разных ее этапах привлекали внимание древних историографов. Правда, в нашем распоряжении имеются некоторые данные, позволяющие с большей или меньшей степенью достоверности определить хронологическую канву биографии Ганнибала. Однако, приводя их, древние авторы вовсе не стремились к тому,

197

чтобы наметить какие-то вехи жизненного пути этого человека. Говоря о возрасте, о поразительной с точки зрения эпохи молодости Ганнибала в моменты, когда он принимал ответственнейшие политические решения и одерживал самые блестящие победы, они пытались лишний раз подчеркнуть его редкие дарования.
Эти данные группируются вокруг трех основных событий: знаменитой клятвы, вступления в должность командующего войсками на Пиренейском полуострове и возвращения на родину из Италии. Все писавшие о Ганнибале единодушны в том, что свою клятву он принес в возрасте девяти лет [Полибий, 3, 11, 15; Корн. Неп., Ганниб., 2, 3; Ливий, 21, 1, 4]; произошло это событие в 237 г. Командование войсками он принял в 221 г.; по сведениям Корнелия Непота [2, 3], Ганнибалу тогда не было и двадцати пяти лет. Между тем значительно более поздний историограф Евтропий [3, 7] считает, что осаду Сагунта Ганнибал начал в двадцатилетнем возрасте и, следовательно, командование он принял, будучи еще более молодым. По мнению византийца Зонары [8, 21], излагающего Диона Кассия, Ганнибал достиг власти в возрасте двадцати шести лет. Согласно еще одному указанию Полибия [15, 19, 3], когда пунийский полководец в 203 г. вернулся из Италии на родину, ему было больше сорока пяти лет. По словам Павла Орозия [4, 19, 4], Ганнибал возвратился в Карфаген через тридцать шесть лет после своего отъезда с отцом в Испанию, то есть в возрасте сорока пяти лет. Исходя из этого, мы можем считать, что, по данным античной традиции, Ганнибал родился либо до 241 г. (Евтропий), либо в 246 г. (Тит Ливий, Корнелий Непот), в 247 г. (Зонара), в 248 г. (Эрозий). По Полибию, время рождения Ганнибала — 247-246 гг.
Такая разноголосица объясняется, по-видимому, тем, что древние историографы не имели доступа к документам, где указывалась дата рождения Ганнибала (если предположить, что такие документы существовали), и вынуждены были довольствоваться слухами и приблизительными указаниями источников. У нас тоже нет другого выхода: приходится констатировать, что где-то между 248 и 246 гг., а скорее всего около 246 г. в семье крупного карфагенского военачальника и политического деятеля Гамилькара Барки, сына Ганнибала, родился сын. Эта семья, по-видимому, принадлежала к высшей карфагенской аристократии и возводила свою родословную к одному из спутников Элиссы — легендарной основательницы города [см.: Сил. Ит., 1, 73-80], после трагической гибели обожествленной, насколько можно судить, под именем Тиннит. Отец не утруждал себя выбором: новорожденного назвали самым распространенным пунийским именем — Ганнибал (Ханнйба'ал 'милостив ко мне Ваал'; по-русски обычно воспроизводится латинская форма — Hannibal), может быть, в память о деде, к тому времени, конечно, уже умершем. Именно тогда карфагеняне последним отчаянным усилием попытались вырвать у Рима победу в I Пунической войне и назначили командующим войсками в Сицилии, где развертывались основные операции, Гамилькара Барку.

198

I

Борьба между Карфагеном и Римом, в которой столь заметную роль сыграли и Гамилькар Барка, и Ганнибал, была естественным завершением всего предшествующего развития стран Западного Средиземноморья.
Основанный в 825 г. выходцами из Тира, Карфаген сравнительно рано (уже в VII в.) превратился в один из крупнейших центров средиземноморской торговли, чему немало способствовало его исключительно выгодное географическое положение, и выступил с притязаниями на господство в этом районе. В ходе ожесточенной борьбы с греческими колонистами в Сицилии, Лигурии и на Пиренейском полуострове, а также с древнейшим испанским государством Тартесс Карфагену удалось в союзе с этрусками уничтожить Тартесс, объединить вокруг себя североафриканские, сицилийские, сардинские и пиренейские колонии финикиян, а также подчинить своей власти обширные территории в Северной Африке, Южной Испании, Западной Сицилии и Сардинии1. Особое значение имел для карфагенян союз с этрусскими городами. Как показали параллельные по содержанию посвятительные надписи из Цере (KAI, 277), составленные на финикийском и этрусском языках и обращенные к финикийской богине Аштарт и ее соответствию — этрусской Уни (то есть Юноне), союз между этрусским Цере и Карфагеном отличался завидной прочностью и (хотя текст не вполне ясен: царь Цере Тефарие Велианас, видимо, «избранный» богиней на царство, посвящает ей на третий год своего царствования «место» — сакральную камеру) наблюдалось заметное культурное влияние пунийцев на этрусков: проникновение в этрусский мир карфагенских культов и обычаев, календаря (одна из датировок сделана по пунийской системе счисления) и финикийского языка. Очевидно, эти глубокие связи сказались, когда пунийские войска в последней четверти III в. появились на территории Этрурии, хотя прямых указаний на это у нас нет. Поражение, которое потерпели карфагеняне около 480 г. в битве при Гимере (Сицилия) от коалиции греко-сицилийских городов-государств во главе с Сиракузами, на несколько десятилетий приостановило борьбу на острове. Однако уже в конце V в. войны с Сиракузами за господство в Сицилии возобновились, а к середине III в. Карфаген стал фактическим хозяином всей Сицилии, вышел на ближние подступы к Италии.
Созданное карфагенянами государство было весьма типичным для древности военно-административным объединением, которое включало в свой состав территории и общества, стоявшие на различных ступенях общественно-экономического развития и не имевшие друг с другом сколько-нибудь прочных контактов. Если не считать государственной власти пунийцев, единственным связующим звеном между ними оставалась карфагенская торговля. Однако, стремясь к созданию своей

1 Подробнее об этом см.: Шифман И.Ш. Возникновение Карфагенской державы. М.; Л., 1963 (далее — Шифман И.Ш. Возникновение...).
199

монополии как во «внутренней», так и в «международной» торговле, карфагеняне фактически тормозили развитие подвластных им областей и тем самым способствовали усилению тенденций, ведших в конечном счете к распаду и гибели построенной ими державы.
Карфаген был рабовладельческим государством; согласно дошедшим до нас сведениям, в руках отдельных собственников могли сосредоточиваться десятки тысяч рабов, из которых во время междоусобных войн создавались даже частные армии; крупными рабовладельцами были храмы. Впрочем, рабы иногда имели собственное хозяйство, а также семью, признававшуюся законом. Очевидно, положение различных групп рабов в обществе не было однотипным. Существовало в Карфагене и вольноотпущенничество—как за выкуп, так и без выкупа. После приобретения формальной свободы вольноотпущенники продолжали сохранять фактическую зависимость от своих прежних хозяев. Они не получали равных прав со свободнорожденными карфагенянами: им предоставлялся статус лиц, пользовавшихся «си-донским правом», реальное содержание которого пока неизвестно. Не исключено, что последним термином обозначалась совокупность прав, которыми пользовались финикияне-неграждане, выходцы из городов переднеазиатской Финикии и из колоний в Западном Средиземноморье2.
Другую группу зависимого, хотя формально и свободного, населения составляли в Карфагене боды (или, как любезно указал нам И.М.Дьяконов, возможно буды), также пользовавшиеся «сидонским правом»3.
В самом тяжелом положении на землях, принадлежавших Карфагену, были коренные жители Северной Африки — ливийцы. Для того чтобы удерживать их в повиновении, карфагенское правительство разделило свои ливийские владения на территориальные округа и подчинило их стратегам4; оно ликвидировало суверенитет местных общин, их самостоятельность не только в области внешней политики, но и в решении вопросов внутренней жизни5. Ливийцы платили захватчикам непомерно высокие налоги; их сбор сопровождался насилиями, вымогательствами, кровавыми преступлениями. Полибий [1, 72, 1-3] следующим образом характеризует поведение пунийских властей на территории Ливии в период I Пунической войны: «Ведь во время предшествующей войны, полагая, что имеют благоприятный предлог, они жестоко властвовали над населением Ливии: от всех прочих плодов они собирали

2 Шифман И.Ш. Рабство в Карфагене // Каллистов Д. П., Нейхардт А. А., Шифман И.Ш., Шишова И. А. Рабство на периферии античного мира. Л., 1968 (далее — Шифман И. Ш. Рабство...). С. 245-257.
3 Шифман И.Ш. К вопросу о значении термина «бод» в пунийских надписях // Эпиграфика Востока. 1963. Вып. XV. С. 17-23.
4 Bengtson Н. Zur karthagischen Strategie. Aegyptus. Milano, 1962. P. 158-162. 5Шифман И.Ш. Возникновение... С. 65-66.
200

половину, установив городам также и двойные налоги по сравнению с прежним временем, не проявляя пощады к неимущим или снисхождения во всем, что касалось взыскания податей. Они прославляли и почитали не тех военных правителей, которые относились к народу милостиво и человеколюбиво, но тех, кто обеспечивал им наибольшие повинности и запасы, а с населением обращался самым жестоким образом». И далее [1, 72, 5] он говорит о мужчинах — главах семей («мужья и отцы»), которых уводили под арест или в рабство за неуплату налогов и поборов. О жестокости пунийцев в Ливии сообщает и Диодор [20, 55]. Значительные по размерам и лучшие по качеству земельные массивы в долине р. Баграда, а также на средиземноморском побережье карфагеняне отобрали у ливийцев; эти земли захватили пунийские аристократы и создали здесь свои виллы6. Как показывает терминология Тита Ливия [33, 47-48), такие хозяйственные организмы назывались «башнями», в чем можно видеть отражение переднеазиатского (аккадского) термина димту, распространенного в Финикии еще в середине II тысячелетия7. Наконец, на территории Ливии карфагеняне проводили регулярные мобилизации рекрутов в свою армию [Диодор, 13, 44, 1; 13, 54, 1], лишая ливийцев молодежи, которая проходила воинскую службу далеко от родины, проливала кровь за чужие интересы. Положение в Ливии всегда было крайне напряженным; время от времени здесь вспыхивали бунты, жестоко подавлявшиеся; враги карфагенян, высаживаясь на территории Северной Африки, всегда могли рассчитывать на дружественное отношение и прямую поддержку коренного населения.
Другую группу населения Карфагенской державы составляли жители сицилийских городов — греки, сикулы и сиканы. Они сохраняли, хотя и с большими и существенными ограничениями, свой суверенитет, действенный, когда на повестке дня оказывались внутриполитические проблемы. Их зависимость от Карфагена выражалась в необходимости сообразовывать внешнеполитический курс с интересами пунийцев и в выплате поземельного налога, составлявшего десятую долю урожая [Диодор, 13, 59, 3; 13, 114, 1; Циц., II Верр., 3, 6, 13]8. Не исключено, что они обязаны были выполнять и другие повинности. Подвластные Карфагену сицилийские города сохраняли, несмотря на стремление Карфагена монополизировать всю торговлю в Западном Средиземноморье, возможность не прибегать к посредничеству пунийских купцов и устанавливать прямые коммерческие связи, в том числе и за пределами карфагенской державы. Так, в первом договоре Карфагена с Римом уста-

6 Gsell St. Histoire ancienne de l'Afrique du Nord (далее — Gsell St. HAAN). Vol. II; Шифман И. Ш. Рабство...
7 См.: Янковская Н.Б. Общинное самоуправление в Угарите (гарантии и структура) // ВДИ. 1963. №3. С. 35-55; Marrassini F. Formazione del lessico dell edizia militare nel semitico de Siria. Firenze, 1971. P. 111-114.
8 Шифман И. Ш. Рабство...
201

навливалось [Полибий, 3, 22, 10], что римляне пользовались в Сицилии равными с Карфагенянами правами. Во втором договоре аналогичная клаузула [там же, 3, 23, 12] изложена следующим образом: «В той части Сицилии, в которой господствуют карфагеняне, и в Карфагене все пусть и делает и продает (римлянин. — И. К.), что и гражданину позволено». Ситуация предполагала, несомненно, и соответствующее правовое положение самих сицилийцев.
Третья группа — граждане финикийских колоний в Западном Средиземноморье, объединившихся вокруг Карфагена. Они формально считались союзниками Карфагена с более или менее ограниченным суверенитетом во внешнеполитической области; их государственно-административное устройство, а также законодательство совпадали с карфагенскими; выходцы из колоний практически во всех сферах гражданской жизни были приравнены к карфагенянам, в том числе, что было особенно существенным, они имели право заключать с карфагенянами браки, признававшиеся законом; такие супружеские союзы не влекли за собой гражданского неполноправия детей [Диодор, 20, 55; Полибий, 7, 9, 5]. Однако они не могли участвовать в политической жизни Карфагена и, следовательно, оказывать прямого воздействия на судьбы государства, частью которого были. И другое немаловажное обстоятельство: карфагеняне старались не допускать, чтобы их союзники торговали за пределами державы. В особенности характерно следующее условие, зафиксированное во втором договоре Карфагена с Римом [Полибий, 3, 11]: «В Сардинии и Ливии никто из римлян пусть не торгует и не основывает города, кроме как с целью приобрести продовольствие на дорогу или построить корабль. Если же непогода занесет, в течение пяти дней пусть он удалится». Здесь, несомненно, запрещается установление контакта не только с коренным населением названных территорий, но и с финикийскими колонистами. Кроме того, деятельность купцов в финикийских колониях облагалась высокими пошлинами [Ливий, 36, 62].
В самом Карфагене у власти стояла аристократия. Вся административная система, вся структура государственного аппарата, сложившаяся к середине V в., должна была обеспечить ее господство. Высшим органом власти был совет, пополнявшийся из людей знатных и богатых [Полибий, 6, 51, 1-2; Арист., 2, 8, 3; Сервий, 4, 682]; внутри совета выделялся своеобразный «президиум» («первенствующие», «старейшины» — так его члены именуются обычно в наших источниках), состоявший первоначально из десяти [Юстин, 18, 6, 11; 7, 17], а позже, вероятно с V в., из 30 [Ливий, 30, 16, 3] человек. Здесь обсуждались и решались все проблемы городской жизни — предварительно на заседании «президиума», а затем окончательно всем советом. Народное собрание формально считалось одним из составных элементов карфагенского государственного устройства, однако фактически не функционировало; к нему обращались как к своего рода арбитру только в тех случаях, когда совет оказывался не в состоянии принять согласованного решения [Арист., 2, 8, 3]. В середине V в.

202

специально для того, чтобы предотвратить возникновение военной диктатуры, был создан совет 104-х, которому стали подотчетны должностные лица [Юстин, 19, 2, 3; Арист., 2, 8, 2; ср. у Диодора, 20, 10, 3]. Членов этого совета назначали специальные комиссии из пяти человек — пентархии, которые сами пополнялись путем кооптации [Арист., 2, 8, 4] по признаку принадлежности к аристократическому роду [Арист., 2, 8, 2]. Имелись в Карфагене и другие коллективные органы власти; такова, например, комиссия из десяти человек, ведавшая храмами [CIS, I, 175].
До сих пор плохо известна карфагенская система магистратов, которые осуществляли в городе исполнительную власть. Ее возглавляли двое суффетов (süpüttm 'судьи'; по терминологии греческих источников— «цари»), выбиравшиеся сроком на один год [Ливий, 34, 61; Корн. Неп., Ганниб., 7, 4; ср.: CIS, I, 165]. Помимо суффетов для ведения боевых операций часто назначались специальные военачальники, не бывшие одновременно городскими магистратами [ср. у Арист., 2, 8, 5]; пунийские правящие круги, судя по всему, старались не допускать, чтобы военная и гражданская власть концентрировалась в одних руках, хотя время от времени и имело место совмещение должностей суффета и полководца [Юстин, 22, 7, 10; Диодор, 15, 15, 2]. Источники упоминают и городских казначеев [Ливий, 33, 46]. Надо полагать, этим список должностных лиц в Карфагене не исчерпывался. Так как выполнение обязанностей магистратов не оплачивалось и требовало значительных расходов, государственные должности были доступны только представителям верхних слоев общества, располагавшим значительными денежными средствами. Как и при пополнении коллективных органов власти, при выборах должностных лиц неукоснительно соблюдался принцип — выбирать только богатых и знатных9.
Демократические круги населения — многочисленные наемные работники, ремесленники, мелкие и средние торговцы — были, таким образом, прочно отстранены от ведения государственных дел. Более того, выходцы из этих слоев не могли иметь надежды когда-нибудь пробиться «наверх»: помимо денег следовало иметь еще и ценз знатности, то есть исконной принадлежности к правящей верхушке.
Особую роль играла в политической жизни Карфагена и система комплектования войск. Здесь уже давно отказались от народного ополчения; основу пунийской армии составляли наемные воинские формирования [Юстин, 19, 1, I]10 и, как уже говорилось, соединения насильственно мобилизованных ливийцев. Недостатки подобной системы очевидны: наемные воины сражаются не за отечество, не за идею, но за жалованье, за возможность грабить побежденных. На них можно положиться лишь в успешном, победоносном походе; трудности, поражения, лишения, задержка жалованья делали их крайне ненадежными. Конечно, Ганнибалу удавалось, как

9 Общую характеристику государственного устройства Карфагена см.: Lüdemann Η. Untersuchungen zur Verfassungsgeschichte Karthagos. Bottrop, 1933; Шифман И. Ш. Возникновение...
10 Gsell St. HAAN, I. P. 421.
203

это отмечают многочисленные источники, удерживать свою многоязычную армию в повиновении, однако относительная дисциплинированность его солдат может быть легко объяснена и блестящими победами в Италии, и надеждами на новые успехи. Вероятно, сыграло свою роль и влияние личности Ганнибала, который был очень популярен в солдатской среде. Использование наемных войск имело важный внутриполитический аспект: отстраненные от воинской службы, народные массы оказывались не в состоянии влиять в своих интересах на развитие событий.
Среди самой карфагенской аристократии не было единства. Раскол в этой среде был порожден различиями в экономическом положении отдельных ее групп; их политическая линия определялась тем, что служило источником их благосостояния. Представители пунийской знати, располагавшие относительно большими земельными владениями на территории Африки, вовсе не желали проведения активной внешней политики. Настроения этих кругов точно выражены в дошедшем до нас изречении известного в древности карфагенского ученого-агронома Магона, который требовал, чтобы землевладелец отказался от своего дома в городе и целиком сосредоточился на ведении своего хозяйства [Плиний, 18, 35; ср. у Колумеллы, I, 18]. Основу их богатства составляла земля, поэтому они добивались укрепления власти Карфагена над ливийцами; их гораздо меньше заботило положение Карфагена как великой державы: от проведения завоевательной политики в Средиземноморском бассейне они не только не ожидали для себя каких-нибудь выгод, но даже предвидели тяжесть необходимости новых затрат государственных (это бы еще ничего!) и своих собственных средств11.
Другую группу карфагенской аристократии составляло крупное купечество, благосостояние которого зависело от морской торговли со странами Средиземноморья и за его пределами. Как известно, Карфаген поддерживал активные торговые контакты с Египтом12, Италией и греческим миром13, а также с Испанией, где (на юге Пиренейского полуострова) пунийцы занимали господствующее положение14. Карфагенские торговцы активно участвовали в торговле с районами, прилегающими к Красному морю15, а также проникали в бассейн Черного моря16. Естественно, что

11 Когда Т. Додж называет эту политическую группировку в Карфагене «демократической» (Dodge Th. A. Hannibal. Boston, 1891. P. 143), эта характеристика целиком противоречит фактам; в действительности, как увидим далее, именно демократические круги Карфагена поддерживали политику экспансии и выступали против мира.
12 Vercoutter J. Les objets egyptiens et egyptisants du mobilier funeraire de Carthage. Paris, 1945.
13Bissing W. von. Karthago und seine griechische und italische Beziehungen, Studi etruschi. Firenze. Vol. VII. 1933; Kahrstedt U. Phoenikischer Handel an der italischen Westkuste. Klio, 1912. 14Шифман И.Ш. Возникновение... С. 73-76.
15 Wilcken U. Puntfahrten in der Ptolemaerzeit, «Zeitschrift for Aegyptische Sprache und Altertum-skunde». Bd. 60. Leipzig, 1925. S. 86-102.
16Шифман И.Ш. К восстановлению одной истрийской надписи // ВДИ. 1958. №4. С. 118-121.
204

в этих условиях не могла не возникнуть влиятельная прослойка, интересы которой были связаны преимущественно, если не исключительно, с морской торговлей. Вполне понятно, что эти люди стремились к сохранению, упрочению и расширению власти Карфагена на морских торговых путях; их интересы смыкались с интересами тех, кто так или иначе обслуживал морскую торговлю или изготовлял для продажи различные ремесленные изделия. Основной целью внешней политики Карфагена они считали установление пунийской торговой монополии во всем известном тогда мире. Иначе говоря, если учесть необходимость уничтожить или подчинить конкурентов, речь шла о создании «мировой» державы, которая охватила бы всю ойкумену, с центром в Карфагене. Именно эту задачу пытались решить Гамилькар Барка и Ганнибал.
Сама по себе эта задача не могла казаться абсолютно неразрешимой. В середине второй половины IV в., немногим больше ста лет назад, совершил свой завоевательный поход Александр Македонский, подчинивший весь Ближний Восток, Иран, Среднюю Азию и часть Индии. Смерть застала его в разгар подготовки новой экспедиции, на этот раз на запад, против Карфагена. И, наблюдая развитие событий, трудно было не прийти к мысли, что, если бы не преждевременная гибель, он сумел бы успешно осуществить и это свое предприятие. Да и сама Персидская держава — разве она не включала помимо Средней Азии и собственно Ирана практически все Восточное Средиземноморье? Конечно, государство Александра развалилось. Но не потому ли оно развалилось, что его полководцы раздробили это государство и потом в непрестанных войнах выкраивали себе более или менее, в зависимости от таланта и удачливости, обширные владения? То, что удалось Александру, к чему стремились его преемники, мог бы повторить и Карфаген, если бы у его стратегов хватило умения и счастья.
Существовали ли объективные предпосылки для создания подобных «мировых» держав? Несомненно, да; в противном случае Римская империя не смогла бы, например, удерживать под своею властью все страны Средиземноморского бассейна в течение нескольких столетий. Конечно, они представляли собой довольно пестрый конгломерат различных по культуре и уровню социально-экономического развития районов, племен и народностей, «объединенных» копьем завоевателя. Существование данного государства часто зависело от военных способностей того или иного царя или полководца. Но ведь на месте гибнувших политических организмов постоянно возникали новые, каждый раз охватывая одни и те же или примерно одни и те же территории, и это явление нельзя объяснить только случайным стечением обстоятельств.
К числу таких предпосылок относится прежде всего развитие и сохранение на этих территориях, несмотря на постоянные войны, торговых и иных контактов между обществами, которые были серьезно затруднены тем, что за предела-

205

ми своего племени, своего гражданского коллектива человек оказывался практически вне закона. Его позволялось безнаказанно убить, захватить в плен, продать в рабство; в условиях непрерывных столкновений всех со всеми такая опасность была очень реальной. Ее пытались уменьшить или даже вовсе ликвидировать союзническими договорами, соглашениями о гостеприимстве (своего рода куначество) между частными лицами, а также между государствами, об обеспечении взаимной неприкосновенности. Однако эти полумеры не давали надежных гарантий. Только территориальное государство своими силами могло установить порядок, обеспечить мир и безопасность на обширных пространствах. Иначе говоря, развитие товарного производства и, как следствие, возникновение средиземноморского рынка— такова основная предпосылка возникновения древних территориальных государств.
Существенно ограничивая суверенитет входивших в него ячеек, такое государство никогда не ликвидировало его полностью. Общества, подвластные территориальному государству, сохраняли, как правило, свое административно-политическое устройство, более или менее самостоятельно вели внутреннюю политику и завязывали дипломатические контакты даже за пределами государства, имели собственные законы и т.д. Верховный суверенитет территориального государства, отношения которого с подвластными политическими организмами приобретали характерный облик союзнических, выражался в необходимости согласовывать политику местных властей с политикой центрального правительства и выплачивать последнему различные поборы, выраставшие из дани и контрибуций. При всей их тяжести ограничения эти, по-видимому, с избытком компенсировались установлением мира и безопасности, а также той поддержкой, какую центральное правительство обеспечивало местной землевладельческой и торгово-ремесленной знати в укреплении ее господства. Когда территориальное государство оказывалось не в состоянии обеспечить ни того ни другого, когда интересы местных правящих кругов вступали в непримиримый конфликт с интересами центрального правительства, когда оно превращалось исключительно в орудие эксплуатации подданных в интересах господствующего общества или прослойки населения, тогда оно теряло опору и гибло.
Гамилькар Барка и Ганнибал поставили перед собой именно такую, невыполнимую по самой своей природе задачу — укрепить и расширить Карфагенскую державу, созданную для того, чтобы обеспечить карфагенским землевладельцам и купцам возможность угнетать и эксплуатировать все остальное человечество, обогащаться за его счет. На этом пути карфагеняне столкнулись с Римом.
К середине III в. Рим давно уже перерос рамки небольшого воинственного города-государства, аристократической республики, вынужденной бороться с многочисленными внешними врагами не только и не столько за господствующее положе-

206

ние, сколько за само свое существование17. Ушли в прошлое времена, когда господство в городе принадлежало исключительно патрициям. В результате многолетней ожесточенной борьбы плебеи добились полного гражданского равноправия с патрициями и получили доступ к высшим государственным должностям, а также в сенат, комплектовавшийся из бывших должностных лиц,—право, воспользоваться которым могла, разумеется, только верхушка римского плебса. В III в. из немногочисленных (не более 30) патрицианских и плебейских родов в Риме складывается новая знать — нобилитет, экономическую основу которой составляло крупное землевладение. Эта новая знать выделилась из всаднической среды, то есть из среды граждан, чье имущественное положение позволяло им служить в кавалерии; из всадников, обладавших особенно высоким имущественным цензом и знатностью («нобилитетностью»), выходили должностные лица, занимавшие после отбытия своей службы сенаторские кресла. Сенат, таким образом, превратился в крепость нобилитета. Опираясь на формально свободных, но фактически зависимых клиентов и колонов, которые работали на их полях и поддерживали их при соискании должностей, а также при голосовании в народном собрании, нобили делали все для того, чтобы крепко держать в своих руках управление государством и не допускать выходцев из чуждой среды к высшим военным и гражданским должностям. Как и следовало ожидать, нобилитет не представлял собою сословие, чуждое каких бы то ни было внутренних потрясений и конфликтов; наоборот, можно констатировать соперничество между отдельными группами родов — политическими кликами, стремившимися захватить власть всю целиком. Одну из них возглавляли Фабии, тесно связанные с Атилиями, Лициниями, Манлиями, Отацилиями, Фульвиями, Манилиями, Огульниями и Лэториями. Ядро другой группировки составляли Эмилии; вокруг них объединялись Ливий, Ветурии, Сервилии, Папирии, Корнелии Сципионы; после разрыва с Фабиями к ним примкнули и Лицинии. Большим влиянием в Риме пользовались Клавдии, заодно с которыми были Валерии, Сульпиции, Волумнии, Юнии, Марции, Семпронии; в начале III в. они солидаризировались с Фабиями, но позже разошлись с ними18. Насколько об этом можно судить, принципиальных разногласий между названными группировками не было; борьба шла вокруг отдельных кандидатур, вокруг наиболее целесообразной тактики. В период максимальной угрозы Римскому государству,

17 Подробно историю Рима до Пунических войн см.: Beloch К. J. Romische Geschichte bis zum Beginn der Punischen Kriege. Berlin, 1926; Pais E. Storia di Roma durante i primi cinque secoli. Roma, 1913-1920 (далее — Pais E. Storia di Roma...). Vol. I-V; Sanctis G. de. Storia dei Romani. Vol. I—II. Torino, 1907; Ковалев С. И. История Рима. Л., 1948; Немировский А. И. История раннего Рима и Италии. Воронеж, 1962.
18 Gelzer М. Die Nobilitat der Romischen Republik, Kleine Schriften. Bd I. Wiesbaden, 1962 (далее — Gelzer M. Die Nobilitat...). S. 18-135; Scullard H.H. Roman Politics 220-150 В. C. Oxford, 1951 (далее — Scullard H.H. Roman Politics...); Cassola F. I gruppi politici romani nel III secolo A. C. Trieste, 1962 (далее — Cassola F. I gruppi...).
207

да и вообще при определении долгосрочных кардинальных целей римской политики, все они действовали заодно. Те всадники, которые по своему имущественному положению и по отсутствию у них необходимой с римской точки зрения знатности не могли войти в среду нобилитета, в III в. постепенно составили специфическое («всадническое») сословие, поставлявшее высших военачальников и захватившее в свои руки торговлю и ведение финансовых операций.
Другим важным результатом острых классовых столкновений было уничтожение рабства-должничества (хотя система кабальных отработок за долги не была ликвидирована и вновь и вновь появлялась в Италии); тем самым укреплено было до известной степени положение римского крестьянства. Конечно, немалую часть сельского населения составляли клиенты и колоны, зависевшие от крупных собственников и, по всей видимости, не имевшие своей земли. Тем не менее значительную и очень влиятельную прослойку римского общества составляло свободное крестьянство— плебеи, получившие доступ к государственной земле, фонды которой непрерывно пополнялись во время завоевательных войн, мелкие и средние собственники из той же плебейской среды; ощущалось в общественной жизни и постоянное давление со стороны безземельных — пролетариев. Эта народная масса могла активно защищать свои интересы, выдвигать своих лидеров на руководящие посты, преодолевая сопротивление нобилитета. Обращение к народу или даже угроза такого обращения способны были заставить правящую клику отступить.
Основным объектом борьбы между новой знатью и рядовым гражданством была земля, и именно это обстоятельство делало тех и других заинтересованными в захватнических войнах. Войны приносили «законную» добычу, создавая условия для обогащения; войны увеличивали государственный земельный фонд («общественное поле»), за счет которого могли расширять свои владения все граждане (по крайней мере теоретически; на практике, разумеется, государственная земля так или иначе попадала преимущественно в руки нобилей); войны позволяли систематически выводить колонии в различные пункты Италии и таким образом наделять землею безземельных и малоземельных, избавляясь одновременно от слишком беспокойного «взрывчатого» элемента в самом Риме. К середине III в. под властью Рима практически оказалась вся Италия. Естественно было ожидать, что теперь он попытается овладеть и Сицилией — непосредственным продолжением Апеннинского полуострова.
Государственный строй Рима19 к тому времени, которое нас здесь интересует, сохранял в целом значительно большие черты демократизма, восходящего к древнейшему общественному устройству, нежели Карфаген.

19 О государственном строе Рима см.: Mommsen Th. Romisches Staatsrecht. Bd I—III. Leipzig, 1887-1888; Нетушил И. В. Очерк римских государственных древностей. Вып. I—III. Харьков, 1894—1902.
208

Этот демократизм проявлялся, во-первых, в действенности народных собраний. С незапамятных времен в Риме существовали три типа народных собраний (комиций): пережиточно сохранившиеся куриатные (первоначально собрания патрициев), ведавшие усыновлениями, утверждением завещаний и формальным утверждением во власти магистратов; центуриатные (собрания воинов), которые избирали всех высших должностных лиц, принимали законы, входившие в силу после их утверждения сенатом, объявляли войну и заключали мир, осуществляли правосудие по уголовным делам; трибутные, развившиеся с середины V в. из плебейских сходок. Решения трибутных комиций с первой половины III в. были приравнены по значимости к решениям центуриатных комиций, а в их работе стали принимать участие не только плебеи, но и патриции. Многоликость римского народного собрания способна вызвать некоторое удивление, однако она легко объяснима. Гражданский коллектив выступает в различных обстоятельствах в различном облике: в одних ситуациях — как сообщество граждан в прямом смысле этих слов, в других — как совокупность воинов, составляющих народное ополчение, в третьих — как масса плебеев, обсуждающих на своих собраниях государственные дела. Конечно, система прохождения дел в народном собрании и сенате позволяла состоятельным кругам добиваться приемлемых для них решений. Дело в том, что в центуриях граждане были распределены неравномерно и количественно, большую часть центурий составляли люди, обладавшие высоким имущественным цензом, которые к тому же голосовали первыми; на народных собраниях ставить вопросы на обсуждение могли только магистраты, и рядовые их участники, следовательно, были лишены законодательной и политической инициативы; решения центуриатных комиций нуждались в утверждении, а с середины IV в. — в предварительном одобрении сената. Тем не менее народные массы имели некоторую возможность оказывать своим волеизъявлением и голосованием определенное влияние на течение событий; принятие, хотя и после многолетних столкновений, благоприятных для народных масс законов достаточно показательно. Более того, согласно закону Гортензия (287 г.), решения плебейских собраний по трибам — плебисциты вообще не нуждались в одобрении сената. Существенно и то, что римская армия пока еще продолжала оставаться народным ополчением, что также давало в руки демократическим кругам средства воздействия на правительство.
Римский государственный строй, обеспечивая в целом господство нобилитета, в принципе не исключал для любого человека возможности активно участвовать в политической жизни и даже добиться выдвижения на высшие посты [см., например, Циц., Сеет., 137]. Римская система магистратур отличалась стройностью и одновременно сложностью. Они делились на ординарные (коллегия двух консулов, преторы, цензоры, плебейские трибуны, эдилы, квесторы) и экстраординарные (диктатор и его помощник — начальник конницы; военный трибун с консульской властью). Неко-

209

торые должностные лица (консулы, преторы, диктатор, военный трибун с консульской властью) обладали империем и считались по отношению к остальным высшими. К числу высших относились также цензоры и народные трибуны. Наконец, некоторые из магистратур считались курульными — консулы, диктатор, военный трибун с консульской властью, претор, цензор и курульный эдил. Они имели право восседать на особо почетном, так называемом курульном кресле, а по отбытии магистратуры, попадая в сенат, пополнявшийся бывшими магистратами, занимали там первенствующее положение («курульные сенаторы»). В Риме, как и в Карфагене, выполнение государственных обязанностей не только не оплачивалось, но и требовало значительных расходов со стороны магистрата; оно рассматривалось как почесть, предоставленная избраннику благосклонным к нему народом. Понятно, что при таких обстоятельствах и здесь возникали предпосылки для отбора кандидатов «по знатности и богатству». И все же характерная для римской традиции фигура сурового крестьянина Луция Квинкция Цинцинната, коего отечество призывает от сохи на высшую государственную должность и который, выполнив свой долг, спасши родину, возвращается к своему жалкому клочку земли [Ливий, 3, 26, 6-12],— этот хрестоматийный образ «римлянина старого закала» был создан не на пустом месте. Маний Курий Дентат, победитель одного из талантливейших полководцев эллинистической Греции, эпирского царя Пирра, происходил из деревенской глуши, был бедняком, а после победы, которая навсегда отдала Италию в руки Рима, продолжал по-прежнему хозяйничать на своем крохотном поле и сам, своими собственными руками пахал его, засевал и снимал урожаи; посетители застают его в скромном крестьянском доме сидящим перед очагом и варящим кушанье из репы, довольствующимся грубой глиняной посудой [Циц., Госуд., 13, 40; Циц., Кат., 55; Плиний, 19, 87]; его дочь получает приданое от государства [Апулей, 18]. Во время I Пунической войны Марк Атилий Регул, командовавший римскими войсками в Африке, обратился к сенату с письмом, в котором обращал внимание на бедственное положение своего небольшого хозяйства: оно пришло в отсутствие хозяина в полный упадок, разорено батраками; Регул просил, прислав ему замену, отпустить его домой [Ливий, Сод., 18]. Более того, Аппий Клавдий, будучи цензором, включил потомков вольноотпущенников в сенат [Диодор, 20, 36, 3]; вольноотпущенник самого Аппия — Гней Флавий, отец которого был рабом, получил должность курульного эдила [Диодор, 20, 36, 6; Ливий, 9, 46, 10]. Потомками вольноотпущенника были и Клавдии Марцеллы, один из которых сыграл такую видную роль во II Пунической войне. Конечно, и в Риме подобные явления были относительно редки (а мероприятия Аппия Клавдия вызвали решительный протест знати), однако они показательны как выражение определенной тенденции в жизни общества. Собственно, доступ во всадническую среду и к высшим должностям не был ни для кого закрыт раз и навсегда; указания на «низкое», незнатное происхождение тех или

210

иных магистратов довольно широко были распространены в публицистике и историографии эпохи. Скажем здесь только об одном человеке — Гае Теренции Варроне. Разгромленный при Каннах, он и после этой своей неудачи занимал видные выборные должности, хотя по понятным причинам был отстранен от руководства военными операциями. Знатностью («нобилитетностыо») в строгом смысле слова он не облад ал 20.
И, наконец, еще одно обстоятельство. Римская система управления покоренными территориями, разумеется, была рассчитана на их полное подчинение завоевателю, а также на эксплуатацию их населения. Создавая различные правовые статусы отдельных областей и городов, римляне стремились исключить саму возможность их объединения против общего врага. Среди подвластных Риму политических единиц имелись: 1) автономные муниципии, граждане которых располагали римским гражданством (с правом участвовать в народном собрании или же без него), 2) города латинского права, жители которых были в Риме имущественно правоспособны, а в некоторых случаях могли заключать с римлянами браки, признававшиеся законными, 3) союзники, сохранявшие, хотя и с определенными ограничениями, свой суверенитет: они должны были согласовывать с Римом свою внешнюю политику, а также предоставлять ему вспомогательные войска. Наконец, особую группу обществ, подвластных Риму, составляли бесправные «подданные», лишенные какой бы то ни было автономии. Наиболее тяжелым для «союзников» и «подданных» Рима было то, что римляне отбирали у них от трети до половины земельного фонда, однако в целом положение италиков под властью Рима было, несомненно, гораздо легче, чем положение ливийцев под властью Карфагена. Рим, насколько об этом можно судить по имеющимися данным, не ставил преград экономическому развитию и торговой деятельности своих вольных или невольных «союзников» и «подданных»; идея монополизировать морские и сухопутные пути, рынки сырья и сбыта никогда не приходила в голову римскому правительству. Поэтому оно, обеспечивая в сфере своего господства определенный порядок и стабильность, могло рассчитывать на поддержку достаточно влиятельных слоев общества, прежде всего правящей аристократической верхушки, чью власть сенат обеспечивал всеми доступными ему средствами. Да и не хотело римское правительство вызывать у италиков особенно сильное недовольство. Далее мы увидим, что позиция италиков, в особенности после битвы при Каннах, была не такой единой, как можно было бы думать: на нее существенное воздействие оказывали и развитие общеполитической ситуации, и внутриполитиче-

20 Материал собран у М.Гельцера (Gelzer М. Die Nobilitat... S. 28-31). Соглашаясь с мнением Л. А. Ельницкого (Ельницкий Л. А. Возникновение и развитие рабства в Риме в VIII—III вв. М., 1964. С. 89-90), полагающего, что в образе Цинцинната и ему подобных персонажей нашли свое отражение уравнительные тенденции и устремления низших слоев общества, мы должны все же иметь в виду жизненные факты, питавшие этот идеал.
211

ская борьба, и мечты обрести независимость (власть далекого Карфагена, казалось, будет меньше давить, тем более что Ганнибал готов был гарантировать все что угодно). Имелись и общества, давно и прочно враждебные Риму, — Самниум, Брутиум. Однако в целом проримские тенденции, особенно в Центральной Италии, да и на юге тоже, оказались более действенными, чем антиримские.
Подводя итоги сказанному, можно утверждать, что Рим обладал в борьбе с Карфагеном определенными политическими преимуществами. Эти преимущества заключались не в том, что римское государственное устройство было аристократическим (Карфаген тоже был государством аристократическим), и не в пережитках демократизма (Баркиды, как увидим, опирались на народные массы Карфагена, выражали их интересы, а Гасдрубал, зять Гамилькара, был предводителем демократической партии); важнейшее преимущество Риму давали сохранение народного ополчения как основной военной силы государства (соответственно моральные качества римской армии были более высокими, чем у карфагенской) и его италийская политика.
В ходе борьбы Карфагена с Римом столкнулись две системы военной организации, обусловленные особенностями социальной структуры и политического строя обоих обществ.
Основную массу карфагенской армии (помимо «священной дружины», вооруженной длинными копьями, в которой проходили военную службу и стажировались для занятия командных должностей пунийские аристократы) составляли, как сказано, наемные солдаты — иберийцы, галлы, италики, греки, африканцы; их, как правило, мобилизовали пунийские власти. Кроме тяжеловооруженной (мечами и копьями) пехоты, составлявшей центр боевого построения — фалангу, карфагенское командование обычно располагало конницей, нумидийской или иберийской, которую размещали на флангах, балеарскими пращниками, находившимися перед боевым порядком, и боевыми слонами, которые должны были уничтожать живую силу противника. Надо сказать, однако, что слоны составляли и самую опасную для самих карфагенян часть их армии: слишком часто врагу удавалось обратить слонов против пунийских воинов. На стоянке войска обычно располагались в укрепленном лагере; построение такого лагеря неизвестно.
В римской армии все воины делились на следующие группы: велиты (вооруженные мечом, дротиками, луком со стрелами, пращой), копейщики (имевшие меч, пилумы, а также защитное вооружение — щит и кожаный панцирь, обшитый металлическими пластинками), «передовые» (ранее они помещались в первой шеренге; вооружение то же, что и у копейщиков), ветераны-триарии (вместо пилума у них было простое копье). Основным воинским подразделением римской армии был легион, состоявший из 30 манипул; каждая манипула насчитывала 120 воинов — копей-

212

щиков и «передовых», или 60 воинов (триарии). Манипулы состояли из 2 центурий; командир первой центурии был одновременно и командиром манипулы. В состав легиона входили и 10 отрядов («турм») конницы, по 30 всадников в каждом. К бою легион обычно выстраивался в 3 линии по 10 манипул. Интервал между манипулами был равен протяжению их фронта; дистанция между линиями составляла 15-25 м. Манипулы строились в 10 шеренг по 12 человек. В первой линии располагались обычно копейщики, за ними следовали манипулы «передовых», замыкали построение триарии.
Завязывали бой с карфагенской стороны, как правило, пращники, а с римской — легковооруженные велиты, отходившие после метания дротиков, стрел и камней в тыл и на фланги. Копейщики поражали своими копьями щиты противника и, лишив его, таким образом, возможности обороняться, бросались на него с мечами. Если эта атака не приносила успеха, копейщики отходили через интервалы в тыл и их сменяли более опытные «передовые», а затем в бой вводился последний резерв — триарии.
Такая организация римской пехоты и конницы создавала определенные сравнительно с карфагенской преимущества. Римляне были более подвижны. Их командование могло свободнее маневрировать, в том числе и небольшими группами воинов. Однако должно было пройти длительное время, прежде чем римские полководцы научились побеждать воинов Ганнибала.
После каждого дневного перехода римляне устраивали лагерь, окруженный рвом, земляным валом с воротами в каждой стороне и плетеными щитами. Палатки в лагере располагались в строго определенной последовательности, так что каждый воин точно знал и свое место, и размещение всех подразделений. Находясь в лагере, солдаты обычно чувствовали себя в полной безопасности21.
Самые ранние контакты карфагенян и римлян уходят в глубокую древность. Полибий [3, 22] сообщает, что первый договор Карфагена с Римом датируется консульством Луция Юния Брута и Марка Горация, за двадцать восемь лет до вторжения в Грецию персидского царя Ксеркса, иными словами, 509 г.22 Составленный, несомненно, по образцу соглашений, которые Карфаген заключал со своими этрус-

21 См.: Михневич Н. История военного искусства. СПб., 1895. С. 59-65; Разин Е.А. История военного искусства. Т. I. М., 1955. С. 282-290.
22 Ср., однако, у А. Альфельди (Alfoldi A. Early Rome and the Latins. Ann Arbor, 1963. P. 350-355), который полагает, что имена консулов данного года — М.Горация и Л. Юния Брута — представляют позднюю фальсификацию, а отнесение договора к первому году Республики и, следовательно, к названным консулам — измышление Фабия Пиктора. Однако приходится иметь в виду, что Полибий использовал архивный материал, архаичность латинского языка которого он не случайно констатирует. Поэтому и датировка, принятая им, несомненно, восходит к римским официальным данным.
213

скими союзниками 23, он, во-первых, предусматривал установление сферы карфагенской монополии за Прекрасным мысом, во-вторых, регулировал порядок римской (а вернее сказать, этрусской) торговли в Сардинии, Сицилии и Северной Африке, в-третьих, запрещал карфагенянам захватывать какие-либо территории в Лациуме и вести войны с союзниками Рима. Наибольший интерес исследователей и наибольшую полемику вызвал вопрос о местоположении Прекрасного мыса. Полибий [3, 22, 5] пишет: «Ни римлянам, ни их союзникам не плавать по ту сторону Прекрасного мыса, если не будут вынуждены непогодой или врагами» (цитата из договора). В своем комментарии к договору Полибий [3, 23,1-4] разъясняет эту клаузулу следующим образом: «Прекрасный мыс — это тот, который находится перед самим Карфагеном в направлении на север. Карфагеняне решительно полагали, что римлянам не нужно плавать по ту сторону к югу на длинных кораблях, потому что, как я думаю, они не хотели, чтобы те разведали места вокруг Бисатиса и вокруг Малого Сирта, которые они называют Эмпориями, так как эта страна плодородна. Если же кто-нибудь, занесенный силой непогоды или неприятелей, будет нуждаться в необходимом для совершения жертвоприношений и снаряжения кораблей, они полагают, что можно взять и что причалившие обязательно должны удалиться в течение пяти дней. А в Карфаген и во всю Ливию по сю сторону от Прекрасного мыса, и в Сардинию, и в Сицилию, коей владеют карфагеняне, ради торговли плавать римлянам дозволяется; и карфагеняне обещают государственным ручательством обеспечить соблюдение законности». Из комментария Полибия кажется очевидным, что Прекрасный мыс следует искать в Северной Африке, в непосредственной близости от Карфагена24. Однако вопрос этот, по-видимому, не может быть решен столь однозначно. Обращают на себя внимание следующие обстоятельства. Во-первых, в самом тексте договора местоположение Прекрасного мыса не указано; в то же время, когда в нем идет речь о торговле в Ливий, какие-либо территориальные ограничения отсутствуют. Этот факт свидетельствует против локализации, предложенной Полибием. Во-вторых, в пояснении Полибия имеется внутреннее противоречие: согласно второму договору Карфагена с Римом [Полибий, 3, 24, 4] и собственному комментарию Полибия к этому Документу [3, 24, 2], в непосредственной близости от Прекрасного мыса находились Мастия и Тарсей (то есть Таршиш, Тартесс), расположенные на Пиренейском полуострове. Эти факты делают, с нашей точки зрения, более правдоподобной локализацию Прекрасного мыса за пределами Северной Африки, вероятнее всего, на средиземноморском побережье Испании, в районе мыса Нао25. Очевидно, договор

23 Walbank F. W. A Historical Commentary on Polybius. Vol. I. Oxford, 1957. P. 342-343.
24Gsell St. HAAN, I. P. 457; Walbank F. W. A Historical Commentary. P. 341-342; Beamont R. L. The Date of the First Treaty Between Rome and Carthage // Journal of Roman Studies. 1939. P. 76.
25 Wickert L. Zu den Karthagovertragern. Klio, 1938. P. 352-358; Мишулин А. В. Античная Испания. M., 1952. С. 260-261; Шифман И. Ш. Возникновение... С. 75-76.
214

с Римом был одним из многих в серии международно-правовых актов, которыми Карфаген закреплял в конце VI в. свое политическое господство и торговую монополию на юге Пиренейского полуострова после разгрома Тартесского государства и гибели Тартесса.
Второй договор Карфагена с Римом обычно датируется 348 г. [ср. у Ливия, 7, 27, 2; Орозий, 3, 7, 1-3; Диодор, 16, 69, I]26, однако в 1958 г. была выдвинута новая точка зрения: указывалось, что второй договор представляет собой, в сущности, лишь развитие, конкретизацию и уточнение первого и поэтому не может слишком далеко хронологически отстоять от первого. Исходя из сказанного, предлагается датировать второй договор Карфагена с Римом концом VI в. или, более точно, временем около 500 г.27 Эта гипотеза кажется весьма правдоподобной, однако пока, к сожалению, отсутствуют данные, которые позволили бы окончательно решить проблему. Как бы то ни было, согласно этому договору [Полибий, 3, 24, 3-13], римлянам запрещалось плавать за Прекрасный мыс, в Мастию и Тарсей — Таршиш, то есть в Южную Испанию, а также в Сардинию и Ливию. Право и возможность вести торговлю римляне сохраняют только в пунийской Сицилии и в самом Карфагене. Кроме того, договором регулируется «порядок», если можно так выразиться, пиратских набегов карфагенян на те районы Лациума, которые не были подвластны Риму, причем предусматривается возможность освобождения пленных союзников Рима на римской и Карфагена —на карфагенской территории.
Дальнейшее развитие этой линии взаимоотношений нашло свое отражение в договоре, основное содержание которого сохранил поздний римский автор Сервий в своем комментарии к «Энеиде» Вергилия [4, 628]. Обычно этот договор датируется 306 г.28, однако в настоящее время в связи с пересмотром времени второго договора его предлагают отнести к 348 г.29 Здесь предусматривается полный запрет карфагенянам плавать к берегам римских владений, а римлянам — карфагенских. Своеобразной буферной территорией, отделяющей одних от других, должна была стать Корсика. Аналогичные сведения имелись и в трудах прокарфагенски настроенного [Полибий, 1, 14, 3] греческого историка Филина. Согласно изложению Полибия [3, 26, 3], Филин писал, что «у римлян и карфагенян имелись договоры, согласно которым римлянам следовало отказаться от всей Сицилии, а карфагенянам — от Италии». Полибий резко отрицает сообщение Филина; такого соглашения, по его словам, никогда не было, и какие-либо записи о подобном отсутствуют [3, 26, 4]. Однако ар-

26Gsell St. HAAN, III. S. 68-71; Aymard A. Les deux premiers traites entre Rome et Carthage, Revue des etudes anciennes. 1957. P. 3-4.
27Hampl F. Das Problem der Datierung der ersten Vertrage zwischen Rom und Karthago. Rheinisches Museum. Bd. 101 (далее — Hampl F. Das Problem...). S. 58-75.
28Моммзен Т. История Рима. Т. I. М., 1936. С. 392-393; Gsell St. HAAN, III. P. 72.
29Hampl A. Das Problem...
215

гументация греческого историка в свете указаний Сервия не может быть признана убедительной; не исключено, что римляне скрыли от него документ, позволявший врагам (тому же Филину) обвинить их в вероломстве. Во всяком случае, политическая ситуация конца IV в., когда отчетливо ощущалась потребность в разделе сфер влияния и когда стороны еще не могли претендовать ни на Италию (Карфаген), ни на Сицилию (Рим), не исключает его существования. По-видимому, этот же договор имеет в виду Тит Ливий [9, 43, 26], когда пишет, что «и с карфагенянами в том же году (то есть в 306 г. — И. К.) был в третий раз обновлен союз, а их послам, которые прибыли для этого, любезно посланы дары».
В сочинении Ливия имеется упоминание [Ливий, Сод., 13] и об «обновлении» в четвертый раз союза между Римом и Карфагеном. Контекст, в котором находится это указание, показывает, что договор был заключен в разгар борьбы между римлянами и эпирским царем Пирром за господство в Южной Италии. Заранее можно предполагать, что речь идет о военно-политическом союзе, направленном против последнего. Полибий [3, 25, 3-5] сохранил сведения об условиях этого рода, включенных в соглашение, датируемое 280 г.; видимо, именно о нем говорит и римский историограф. Стороны взяли на себя следующие обязательства: «Если они заключат с Пирром договор о союзе, пусть сделают те и другие, чтобы они могли помогать друг другу на территории тех, кто подвергнется нападению. Кто бы ни нуждался, корабли пусть предоставят карфагеняне как для охраны путей, так и для нападения; жалованье своим воинам каждая сторона выплачивает сама. Карфагеняне пусть помогают римлянам и на море, если будет нужно. А команду пусть никто не принуждает сходить на берег против воли».
Таким образом, отношения между Римом и Карфагеном никогда не отличались чрезмерной сердечностью. Борьба против общего врага — Пирра, который замышлял создать для себя на западе мощное царство на обломках римского и карфагенского могущества, — казалось, должна была их сблизить. Однако последующие события обнаружили, что стороны опасались союзника не меньше, если не больше, чем противника. По крайней мере это можно сказать о Риме. Во исполнение договора или под этим предлогом якобы на помощь Риму была отправлена флотилия в составе 120 кораблей, однако сенат вежливо поблагодарил и отказался. Ему тем легче было это сделать, что непосредственная опасность миновала. Тогда карфагенянин Магон отправился к Пирру, было объявлено, что он хочет содействовать установлению мира между Римом и Пирром, хотя на самом деле он попытался выяснить планы последнего: карфагенян очень беспокоили слухи о том, что царь предполагает вторгнуться в Сицилию [Юстин, 18, 2, 1-4; Вал. Макс, 3, 7, 10].
Создается впечатление, что союзники действовали порознь, фактически независимо друг от друга, хотя Диодор [22, 7, 5] и сохранил сведения о том, будто пунийцы предоставили римлянам свои корабли для переброски воинов в Регий. Когда

216

худшие опасения карфагенского правительства оправдались, когда Пирр переправился в Сицилию и даже объявил себя царем этого острова, карфагеняне оказались в одиночестве и, потерпев ряд сокрушительных поражений от своего противника, поддержанного местным греческим населением, потеряли почти все [Юстин, 23, 3, 1-4; Апп., Самн., 12]. Единственное, что они сумели сохранить благодаря своему господству на море, — порт Лилибей. Опасность представлялась настолько грозной, а бездействие Рима настолько лишало всякой надежды на спасительную помощь извне, что карфагеняне решились, сознательно нарушая союзнические обязательства, предложить врагу мир. Они готовы были примириться с потерями и даже предоставить флот своему недавнему противнику. Переговоры не дали результата, так как Пирр потребовал уступить ему еще и Лилибей [Плут., Пирр., 22—24]. Господство карфагенян в Сицилии удалось восстановить только потому, что сицилийская политика царя (взыскание податей и повинностей, размещение гарнизонов и т. п.) сделала сицилийских греков союзниками карфагенян. Пирр в конце концов был изгнан из Сицилии в Италию [Апп., Самн., 12]. Впрочем, в античной историографии есть указания и другого рода: отмечают, что Пирр покинул Сицилию, уступая настойчивым просьбам своих италийских союзников, которые опасались нового нашествия римлян [Юстин, 23, 3, 5-9]. По-видимому, и то и другое сыграло свою роль, хотя Пирру и, возможно, Риму было политически выгодно подчеркнуть именно второе обстоятельство. Как бы то ни было, если бы Пирр не восстановил против себя сицилийских греков, что использовали в своих целях карфагеняне, его отъезд в Италию едва ли мог повлечь за собой крушение всех планов, связанных с островом.
После того как Пирр оказался вынужденным оставить Сицилию, а затем и Италию, о союзе между Карфагеном и Римом уже не было и речи. Возобновилось их противостояние, теперь чреватое прямым конфликтом. Взаимные нарушения договора 306 г. — попытка Карфагена оказать помощь Таренту в его сопротивлении римской экспансии [Ливий, Сод., 14; Орозий, 4, 3, 1-2; 5, 2; Зонара, 8, 6] и вмешательство римлян в дела Мессаны [Полибий, 1, 8-11] — послужили предлогом для начала войны.
По существу, исход первой войны между Карфагеном и Римом — I Пунической войны (264-241 гг.) — был предрешен в самом начале. В течение кампаний 264-262 годов римлянам удалось заставить сиракузского царя Гиерона II —до этого союзника пунийцев — перейти на сторону Рима, в результате чего Карфаген оказался политически изолирован, и, кроме того, установить свое господство практически на всем острове. Особенно тяжким ударом для карфагенян было падение Акраганта, стратегически самого важного пункта в Сицилии. После этого под их властью оставались только некоторые приморские города, теперь снабжавшиеся и оборонявшиеся с моря.

217

До сих пор римский военный флот не шел ни в какое сравнение с карфагенским, и поэтому казалось, что сломить преимущество пунийцев в этой области Рим никогда не сможет. Перед соперниками открывалась перспектива затяжной, изнурительной войны. Добиться победы исключительно морскими силами Карфаген не мог. Но и Рим не мог победить только при помощи сухопутных войск. Поэтому перед первым возникла задача создать боеспособную пехоту, тогда как второй был поставлен перед необходимостью срочно строить новые военные корабли и обучать моряков. Мы осведомлены главным образом о действиях римлян, однако последующие события говорят сами за себя: римские военачальники выиграли соревнование. Захватив севшую на мель карфагенскую пентеру, они использовали ее в качестве образца и уже в 260 г. располагали флотом в 120 судов. Но этого мало: чтобы парализовать обычные для того времени приемы морского боя — прорыв строя кораблей и таран, римляне разработали новую тактику. Они изобрели абордажные мостки («вороны»); по этим мосткам воины перебегали на вражеский корабль и там вели рукопашную схватку. Тем самым римляне получали возможность использовать на море, в абордажном бою, превосходство своей пехоты. Правда, первое морское предприятие римлян окончилось неудачей: они попытались было овладеть Липарскими островами, но были заперты в гавани и захвачены в плен (17 кораблей под командованием консула Гнея Корнелия Сципиона). Однако поражение было с избытком компенсировано победой при Милах в 259 г., где были потоплены или взяты в плен около 50 военных кораблей, едва ли не половина пунийского флота. Этот успех потряс современников, в особенности самих римлян; консул Гай Дуилий, командовавший римским флотом, был удостоен помимо обычного триумфа совершенно исключительных почестей: по постановлению сената его должен был в общественных местах сопровождать флейтист. До нас дошла и надпись, воздвигнутая для того, чтобы увековечить подвиг Дуилия [CIL, I, 195; Плиний, 34, 20].
Теперь римские власти имели возможность попытаться сломить Карфаген на африканской территории. Весной 256 г. 4 легиона, которыми командовали оба консула — Марк Атилий Регул и Луций Манлий Вольсон, на 330 кораблях отправились к африканскому берегу. Карфагеняне, встретившие противника у Экнома, не сумели, несмотря на численное превосходство (у них было 350 судов), помешать своим врагам и заставить их вернуться в Сицилию. Потеряв 94 корабля (против 24 римских), пунийский флот отступил в Африку. Римляне высадились там, где их совершенно не ждали, — в районе крепости Клупея, которая стала их опорным пунктом. Половина десанта во главе с Вольсоном по требованию сената возвратилась в Италию; тем не менее Регул сумел поставить под свой контроль почти все африканские владения Карфагена и приобрести союзника в лице взбунтовавшихся ливийцев.
Не рассчитывая на военную победу, карфагенское правительство попыталось выйти из войны, примирившись с потерей Сицилии и Сардинии. Но этого Регулу

218

показалось мало. Во время переговоров он потребовал, чтобы пунийцы уничтожили свой военный флот и обязались поставлять корабли Риму. Принятие подобных условий означало бы ликвидацию Карфагена как великой державы и установление прямой его зависимости от Рима. Карфагеняне решили защищаться. Из Сицилии были вызваны войска. Кроме того, была создана новая армия из греческих наемных солдат во главе с талантливым полководцем спартанцем Ксантиппом (его предшествующая и последующая деятельность неизвестны). В результате соотношение сил резко изменилось, и карфагеняне смогли, главным образом благодаря стратегическому мастерству Ксантиппа, наголову разбить войска Регула неподалеку от Тунета. Ливийским союзникам Рима карфагеняне устроили кровавую бойню, и память о тысячах убитых и казненных еще долго жила в африканских деревнях и поселках.
Военные действия теперь снова сосредоточились в Сицилии и поначалу приняли явно неблагоприятный для пунийцев оборот, хотя операции римлян на море и не были особенно удачными. В 254 г. карфагеняне оставили Панорм, а в 251 г. потерпели тяжелое поражение под стенами этого города, потеряв 120 боевых слонов. В 249 г. пал Эрике, и в руках пунийцев остались только Дрепанум и Лилибей. Повторная попытка Карфагена заключить мир не дала результатов. Между тем римляне оказались не в состоянии полностью блокировать Дрепанум и Лилибей ни с моря, ни с суши. Карфагенские моряки на небольших парусных судах, минуя препятствия, созданные римлянами, проникали в гавани. Пунийские всадники наносили противнику чувствительные удары и перехватывали римские обозы с продовольствием, предназначавшимся для осаждавших. Желая круто изменить положение, консул Публий Клавдий попробовал было уничтожить карфагенский флот в гавани Дрепанума, но пунийскому флотоводцу Атарбе удалось окружить римские корабли и захватить 80 из них и уничтожить 100. Клавдий сумел спасти всего 30 судов. Разгром был дополнен уничтожением римского транспортного флота в районе Гелы и Камарины. В результате даже та неполная блокада Лилибея и Дрепанума, которую установили римляне, была ликвидирована. После тринадцатилетней изнурительной борьбы стороны вернулись к положению, которое сложилось уже в 262 г., и, по-видимому, так же как и в конце 60-х годов, были далеки от окончательной победы.
Такова была ситуация, когда в 247 г. командующим карфагенским флотом в Сицилии был назначен Гамилькар Барка, а в его семье приблизительно в то же время родился сын Ганнибал —в недалеком будущем самый упорный и самый опасный враг Рима.

II

Гамилькар, сын Ганнибала, носивший прозвище — может быть, родовое — Барка ('молния'), занял, по сообщению его биографа, важнейший по тому времени пост и

219

принял фактически на себя всю ответственность за исход войны с Римом в юношеском возрасте [Корн. Неп., Гам., 1, 1]. Как нам кажется, едва ли правильно чрезмерно доверять этим сведениям. На Гамилькара могли быть перенесены биографические данные, относящиеся к его несравненно более знаменитому сыну и преемнику. В любом случае до получения подобного назначения Гамилькар должен был пройти серьезную военную школу, принимая на разных должностях участие в боевых операциях против римлян, а также приобрести определенный административный опыт, исполняя обязанности магистратов, в том числе и на высоком уровне. Трудно представить себе, чтобы судьба Карфагена могла быть вручена неопытному и незрелому юнцу, который до этого ничем значительным себя не проявил. Заметим в этой связи, что к 240-230 гг., когда Ганнибалу исполнилось шесть-семь лет, у Гамилькара уже были по крайней мере две дочери, достигшие брачного возраста [Полибий, 1, 78, 8; Апп., Исп., 4]; они родились, следовательно, не раньше 255-252 гг., и, значит, сам Гамилькар вступил в брак не раньше 256 г. Все эти расчеты, конечно, далеки от необходимой точности и дают очень приблизительное представление о возрасте полководца, когда он впервые появился на исторической авансцене. С известной долей вероятия можно предполагать, что в 247 г. ему уже исполнилось где-то около тридцати лет, а может быть, и более. Источник, которым воспользовался Корнелий Непот, мог иметь в виду, если допустить, что он отражает действительные события, не абсолютную молодость полководца, а относительную, сравнительно с летами его коллег и противников.
Интересно, что Цицерон [Циц., Обяз., 3, 99] и Зонара [8, 10] отождествляли Гамилькара Барку с тем Гамилькаром, который командовал пунийскими войсками в Сицилии в 261-256 гг., участвовал в морской битве при Экноме, а также организовал в Африке борьбу против Регула и поддерживавших его нумидийцев. Однако такое отождествление кажется маловероятным.
Если бы подобное совпадение действительно имело место, наши основные источники не могли бы говорить о назначении Гамилькара Барки в тоне, показывающем, что он только в 247 г. впервые появляется в повествовании о I Пунической войне. Так, например, Полибий [1, 56,1] писал: «Карфагеняне назначили после этого полководцем Гамилькара, прозывавшегося Барка, и ему вручили командование флотом». Выражение «прозывавшегося Барка» определенно показывает, что Полибий или его источник хотели отличить именно данного Гамилькара от остальных, не имевших прозвища 30.
Как бы то ни было, в 247 г. Гамилькар Барка получил ответственнейшее назначение, которое в дальнейшем открыло ему путь к захвату всей власти в государстве.

30 О возрасте Гамилькара Барки см.: Gsell St. HAAN, III. S. 96, прим. 2; Meltzer O. Geschichte der Karthager. Bd II (далее — Meltzer O. GK). S. 338-339.
220

Если верно, что изображению финикийского бога Мелькарта на одной из монет, происходящих из Нового Карфагена, приданы портретные черты Гамилькара Барки31, то мы можем составить себе некоторое представление об его облике, хотя портрет и стилизован в духе современной исполнителю эллинистической манеры. Автору, который, несомненно, стремился не только добиться внешнего сходства, но и дать психологическую характеристику модели, удалось передать твердость воли, решительность, суровость и, пожалуй, жестокость властного и уверенного в себе надменного аристократа. Плотно сжатые тонкие губы, курчавая борода, настороженный, как будто пронизывающий взгляд... Художник старательно избегает всего, что могло бы выявить в этом бесспорно незаурядном человеке иные качества—мягкость, доброту, деликатность. Перед нами солдат, который не остановится перед потоками крови, расчетливый и непреклонный политический деятель — такой, каким его воспитала карфагенская действительность с ее интригами, коррупцией, смертельной враждой, отчаянной борьбой за власть. Античная традиция приписывает Гамилькару Барке государственную мудрость, презрение к опасности, исключительное воинское мастерство. Он никогда никого не посвящал в свои замыслы, чтобы противник не узнал о них, а его воины не были бы приведены в смятение размышлениями о тех опасностях, какие им предстоят [Диодор, 24, 5-7]. В Карфагене надеялись, что такому человеку удастся вывести военные действия из тупика и добиться победы.
Вначале обстоятельства складывались благоприятно для карфагенян32. Приняв командование, Гамилькар прежде всего подверг опустошительным набегам побережье Италии, и в особенности на юге Апеннинского полуострова, Локры Эпизефирские и Брутиум. Эта операция, в которой пунийские войска, по-видимому, не встретили активного сопротивления со стороны противника (Полибий вообще не говорит о нем), могла иметь несколько целей. Во-первых, заставить римлян обратить большее внимание на оборону Италии и тем уменьшить их военный напор в Сицилии — на основном театре военных действий. Во-вторых, захватить пленных, чтобы произвести обмен и выручить если не всех, то хотя бы часть своих. И действительно, обмен военнопленными из расчета один к одному состоялся в том же году, хотя пунийцам и не удалось добиться возвращения на родину всех своих соотечественников, видимо, не хватило добычи. Наконец, в-третьих, продемонстрировать силу карфагенского флота и подготовить римлян к мысли о мире на основе признания существовавшего в 247 г. положения вещей. Дальнейшие события показали, что свои

31 Burian J. Hannibal. Praha, 1967. P. 34.
32 Основные сведения о сицилийской кампании Гамилькара Барки см.: Полибий, 1, 56-64; Диодор, 23, 22 и 24, 5-13; Зонара, 8, 16. Судя по ливианской традиции [Ливии. Сод., 19: «Многие полководцы счастливо вели войну против пунийцев»], в римской историографии существовала склонность преуменьшать значение действий Гамилькара и представлять события последних лет войны как цепь непрерывных римских побед.
221

замыслы Гамилькар сумел осуществить лишь частично. Судьба войны решалась в Сицилии; именно здесь Гамилькар решил сосредоточить свои основные усилия. Ему удалось беспрепятственно высадиться недалеко от Панорма и занять гору Эйркте (совр. Монте-Пеллегрино), которую он превратил в свою военную базу.
Лучшего выбора сделать было нельзя. Крутые обрывы делали гору неприступной со всех сторон и позволяли укрепить ее без особого труда; на вершине — большом плоском кругообразном плато — находились пастбища и пригодные для обработки земли; на нем же и холм, который легко можно было превратить во внутреннюю крепость и наблюдательный пункт; у подножия горы естественная гавань обеспечивала надежный выход в море и связь с внешним миром. Дороги, которые вели в Эйркте — две из глубинных районов Сицилии и одна от моря, занятая пунийскими войсками, были труднопроходимыми, так что опорный пункт Гамилькара был почти недоступен для врагов. Однако, насколько об этом можно судить, четкий план наступательных операций на острове Гамилькар так и не разработал; во всяком случае, в его дальнейших действиях какая-либо планомерность не прослеживается. Более того, создается впечатление, что Гамилькар был связан своей базой в Эйркте.
Опираясь на нее, Гамилькар постоянно совершал набеги на южные области Италии. Когда римляне создали свою базу неподалеку от Панорма, рассчитывая сковать неприятеля, он в течение трех лет вел с ними изнурительную повседневную войну. Полибий, отказываясь от подробного и последовательного описания событий этого трехлетия, уподобил воюющих кулачным бойцам, наносящим друг другу удары, за которыми со стороны трудно уследить. Полибий ограничился общей оценкой: все военные хитрости, уловки и приемы были испробованы, а решающего сражения все не было. Равновесие нарушилось только тогда, когда пунийцам удалось захватить город Эрике и осадить римский лагерь, находившийся на вершине одноименной горы. Однако и здесь решающего результата Гамилькар не добился. Осада затянулась. В результате пунийский полководец утратил инициативу и не смог помешать врагу изменить ход событий.
В 243 г. римляне снова —в третий раз за время войны — построили флот —на этот раз в 200 кораблей. Сделано это было на средства граждан, которые индивидуально или компаниями в два-три пайщика (в зависимости от имущественного положения) обязывались построить по одному пятипалубному судну. Государство обязывалось возместить расходы только в случае успешного исхода военных действий.
Когда римская армада появилась на море, Гамилькар Барка оказался отрезанным от Карфагена. Пунийские власти решили принять меры для того, чтобы вывести свои войска из Сицилии. К северным берегам острова был направлен карфагенский флот, однако экспедиция оказалась неудачной. В битве при Эгатских островах карфагенская эскадра была разгромлена. Не видя теперь другого выхода,

222

карфагенские власти уполномочили Гамилькара Барку заключить мир. И в самом деле, в условиях, когда ресурсы государства были истощены (пунийцы оказались вынужденными, хотя и безрезультатно, просить заем в Египте), никакой надежды на восстановление морского могущества у Карфагена быть уже не могло. Гамилькар, внезапно оказавшийся перед крахом всех своих замыслов, должен был скрепя сердцем покориться обстоятельствам [ср. у Корн. Неп., Гам., 1, 3; Полибий, 1, 62, 3-6].
Карфагенское предложение закончить войну пришлось и римлянам как нельзя более кстати: казна Рима была пуста. Поэтому консул Г. Лутаций Катул, командовавший в Сицилии римскими легионами, «радостно», как пишет Полибий [1, 62, 7], принял предложение, полученное от Гамилькара Барки. Тем не менее во время переговоров Гамилькар должен был мобилизовать все свои дипломатические способности, чтобы добиться приемлемых условий: его контрагент, максимально использовавший преимущества победы при Эгатах и господства на море, пытался включить в договор статьи, выполнение которых должно было унизить пунийских воинов и тем самым затруднить вербовку наемных солдат, серьезно ослабить обороноспособность Карфагена. Г. Лутаций Катул потребовал, чтобы воины Гамилькара покинули Сицилию безоружными [Корн. Неп., Гам., 1, 5; Диодор, 24, 13]. В источниках, правда очень поздних, на воспроизводящих традицию Тита Ливия, есть даже сведения, будто римское командование настаивало, чтобы пунийские войска прошли под игом [Зонара, 8, 17]. Как проходили переговоры, мы не знаем, однако из их результатов ясно, что Барка заставил консула отступить: пунийские войска получили возможность эвакуироваться с острова после уплаты выкупа—18 денариев за человека. И все же эта сравнительно небольшая дипломатическая победа не могла в целом компенсировать весьма неблагоприятного для карфагенян результата войны, хотя, само собой разумеется, Гамилькар сделал все для того, чтобы условия мира не подорвали боеспособности Карфагена и не помешали бы ему готовиться к реваншу.
Полибий [1, 62, 8-9] так излагает договор, заключенный Г. Лутацием Катулом и Гамилькаром Баркой: «На таких условиях быть дружбе между карфагенянами и римлянами, если и римскому народу будет угодно: карфагеняне очистят всю Сицилию, и не будут воевать с Гиероном, и не поднимут оружия ни на сиракузян, ни на союзников сиракузян; карфагеняне отдадут римлянам без выкупа всех пленных; карфагеняне выплатят римлянам в течение двадцати лет 2200 эвбейских талантов серебра». Было достигнуто соглашение и о судьбе пленных пунийских воинов [Евтропий, 2, 27]. Карфагеняне просили разрешения выкупить их, но встретили исключительную любезность недавнего противника: римские власти возвратили даром тех, кто содержался в государственных тюрьмах. Находившиеся в частных руках пленные карфагеняне могли быть выкуплены, причем активное участие в этом приняла римская казна. Вероятно, уже на данной стадии переговоров было зафик-

223

сировано соглашение, запрещавшее Карфагену направлять свои корабли в районы, находившиеся под контролем Рима и его союзников (да и не было у него подобной возможности), и вербовать наемников на территории Италии; несколько позже оно вошло в окончательный текст договора [Зонара, 8, 17; Апп., Сиц., 2].
Все эти условия поражают совершенно неожиданной для Рима мягкостью. Побежденный Карфаген ценою полного отказа от Сицилии, которая никогда и не была целиком в его власти, сохранил не только независимость и все остальные владения в Западном Средиземноморье, но также и свое положение великой державы, то есть он оставался грозным противником. Неудивительно, что в Риме такой договор вызвал недовольство и народное собрание отказалось его ратифицировать. В Сицилию была направлена специальная комиссия из десяти человек, чтобы на месте пересмотреть условия мира. Однако результат ее деятельности был до смешного ничтожен. Контрибуция возросла до 3200 талантов с обязательством уплаты в течение десяти лет; кроме того, в договор записали обязательство карфагенян покинуть острова, расположенные между Италией и Сицилией [Полибий, 1, 63, 1-3]. Но последняя клаузула, как обоснованно думает Т. Моммзен33, конечно, только оформляла и закрепляла юридически положение, сложившееся после прекращения военных действий. В самом деле, трудно представить себе, чтобы, потеряв Сицилию, Карфаген мог сохранить какие бы то ни было владения в бассейне Тирренского моря. Комиссия 10-ти приняла решение, определенно убедившись в том, что не снисходительность Г. Лутация Катула, но объективные обстоятельства велят римлянам умерить свои аппетиты. Мы вряд ли ошибемся, предположив, что Гамилькар Барка убедил римлян не выдвигать своих требований, которые могли бы привести к срыву мирных переговоров. А судьба экспедиции Регула, да и самого Регула, погибшего в карфагенском плену, разумеется, была слишком памятна.
В 241 г. мир был подписан. Война окончилась. Гамилькар Барка вывел подчиненные ему войска из Северной Сицилии в Лилибей, после чего отказался от своих полномочий и, очевидно, уехал на родину [Полибий, 1, 66, 1]. Отставка командующего, подлинных мотивов которой мы не знаем, ознаменовала собой переход власти в руки враждебной Гамилькару аристократической группировки. Одним из ее крупнейших деятелей был Ганнон, сыгравший вскоре столь отрицательную по отношению к карфагенянам роль во время так называемой Ливийской войны.
В то время Ганнибалу было около пяти лет. Он рос в атмосфере рассказов о подвигах отца, плоды которых были вырваны у Гамилькара хищным врагом и бездарностью карфагенских аристократов — его политических противников. Гамилькар страстно желал сокрушить и уничтожить римлян. Эти же чувства он внушал и своим сыновьям — Ганнибалу, Гасдрубалу и Магону. Из уст в уста в Риме передавали

33 Моммзен Т. История Рима. Ч. I. М., 1936. С. 505. Ср. также: Meltzer О. GK, II. S. 353.
224

его слова, сохраненные до наших дней традицией, восходящей к Титу Ливию [Зонара, 8, 21]: своих сыновей он вскармливает, как львов, натравливая их на римлян.
Знаменитая клятва, данная девятилетним мальчиком, надо полагать, завершила определенный этап в его воспитании; отец не случайно и не только повинуясь внезапному душевному движению, заставил ребенка прийти в храм и принять участие в жертвоприношении: его сын должен был унаследовать и его ненависть. Но до этого момента оставалось еще целых четыре года, а пока Карфагену предстояло выдержать смертельную схватку за само свое существование и Гамилькару — руководить этой борьбой.

Все началось, как обычно, с мелкой, нерасчетливой скупости. Перед карфагенским правительством стояла довольно сложная задача — вывести из Лилибея в Африку своих наемных солдат (вероятно, около 20000 [Полибий, 1, 67, 13; Корн. Неп., Гам., 2, 2]), выдать им жалованье и наградные, а затем во избежание бунтов и насилий отправить на родину. Комендант Лилибея Гисгон благоразумно решил отправлять воинов в Карфаген относительно небольшими партиями через определенные промежутки времени, не допуская скопления в городе огромного количества хорошо вооруженных людей, уже утрачивающих всякое представление о дисциплине и порядке. Между тем карфагенское правительство вознамерилось заставить наемников отказаться от причитавшейся им доли жалованья. Наивно рассчитывая быстрее добиться своей цели, если все солдаты соберутся вместе, пунийские власти не отпускали их из Карфагена. В результате нормальная жизнь в городе очень скоро была нарушена. Грабежи и убийства происходили не только ночью, но и средь бела дня. Никто не чувствовал себя в безопасности. Власти оказались не в состоянии овладеть положением и, желая избежать худшего, решили теперь отправить наемников на юг, в город Сикку, расположенный в самом центре африканских владений Карфагена.
Смысл этой операции понятен. Здесь можно было бы не только вести переговоры, но и в случае необходимости локализовать, а затем и подавить любые солдатские бунты, если бы... если бы карфагеняне располагали достаточными военными резервами и если бы наемников не поддержало местное крестьянство. Но обстоятельства складывались совершенно иначе, и, отправляя наемников на юг, пунийцы своими руками создавали центр мятежа. Все это обнаружилось позднее, а пока воины отправлялись в Сикку, надеясь скоро вернуться назад и получить наконец свое жалованье: ведь небольшую сумму на прожитье перед уходом им все-таки выдали, так что их надежды, казалось, были оправданны. Конечно, известное беспокойство должно было внушать то обстоятельство, что карфагеняне заставляли забирать с собой все пожитки, однако воины не обращали на это внимания.
Несмотря на свое отрицательное отношение к наемникам, Полибий [1, 66, 10] рисует их лагерь в Сикке в относительно спокойных тонах: наемники наслаждают-

225

ся отдыхом и покоем, к которому они давно стремились (правда, историограф не забывает добавить: именно праздность ведет к солдатским бунтам). При всем желании он не может найти здесь беспорядка и анархии. Очевидно, наемники ждали и, ожидая, прикидывали и обсуждали между собой, сколько же они получат; каждый раз выходило, что им причитается гораздо больше, чем думали прежде, и что карфагенские полководцы, а особенно Гамилькар Барка, им обещали огромные деньги сверх жалованья [Полибий, 1, 66, 11-12; Апп., Исп., 4].
К этим людям наконец и прибыл Ганнон, в то время стратег — правитель Ливии; однако он повел совсем не те речи, которых от него ждали. К великому разочарованию своих слушателей, Ганнон долго распространялся о трудном положении Карфагена, о тяжести податей, которые приходится взыскивать, и настаивал на том, чтобы наемники согласились отказаться от какой-то доли своего жалованья. Естественно, в лагере начались волнения, на солдатских сходках зазвучали гневные речи, а Ганнон тщетно пытался успокоить бушующее море. Его положение осложнялось тем, что он был вынужден обращаться к разгневанным, ожесточенным толпам, ко всем этим галлам и иберам, лигурам и балеарам, ливийцам и полугрекам, часто не понимавшим пунийского языка, через добровольцев-переводчиков из числа тех же солдат или их командиров. А переводчики либо сами не могли толком уразуметь, что он говорит, либо сознательно искажали смысл его слов. «Все было наполнено, — пишет Полибий, — непониманием, недоверием, беспорядком». Наемники приходили к мысли, что карфагеняне специально прислали к ним именно Ганнона, которого никто никогда не видел на поле брани, а не тех, кто своими посулами заставлял их добывать победу и проливать кровь. Хитроумные пунийцы замыслили обман. Прервав переговоры, наемники двинулись к Карфагену и расположились лагерем в непосредственной близости от него, недалеко от ливийского города Тунета.
Только теперь, когда уже было поздно, карфагенские правители осознали, к чему привели их действия. Не имея возможности организовать оборону, они сами, своими руками создали опаснейший очаг мятежа и непосредственную угрозу Карфагену. Чтобы ликвидировать начинавшееся восстание, они соглашались теперь буквально на все: организовали в лагере наемников торговлю продовольствием по ценам, которые назначали сами покупатели, приняли все претензии солдат относительно жалованья. Эта запоздалая уступчивость лишь подстрекнула наемников к новым требованиям: они пожелали, чтобы карфагеняне возместили стоимость их коней, павших во время войны. Но и этого им показалось мало: за хлебный паек, который солдаты получили не весь, пока шла война, пунийцы должны были заплатить по наивысшей цене военного времени. Однако даже удовлетворение этого пожелания не могло уже водворить спокойствия. Полибий, видимо, прав, когда пишет, что среди наемников были люди, вообще не желавшие никакого соглашения. Хорошо помня свои успешные боевые действия в Сицилии, они могли рассчитывать на легкую

226

победу над Карфагеном, не имевшим армии, которая сумела бы защитить город. Можно думать, что и соблазнительный пример мамертинцев был у них перед глазами. С большим трудом посланцы карфагенского совета уговорили волновавшихся наемников доверить окончательное решение спора какому-нибудь полководцу, руководившему только что закончившимися операциями в Сицилии. Естественно, сразу же всплыло имя Гамилькара Барки, но эта кандидатура не прошла. Наемники считали, что, добровольно отказавшись от командования и позже не явившись в качестве посла в Сикку, он их предал. В конце концов, видимо, после долгих споров и взаимных угроз стороны сошлись на Гисгоне — том самом, который эвакуировал пунийские войска из Лилибея.
Гисгон явился в Тунет морским путем и приступил к раздаче денег. Обращаясь к командирам и рядовым солдатам, он снова и снова призывал их не бунтовать, сохранять верность Карфагену, который платит им жалованье. Однако именно теперь, когда конфликт, казалось, был близок к разрешению, сопротивление карфагенской правительственной пропаганде стало открытым и особенно ожесточенным. Его организовывал кампанец Спендий, беглый раб, отличавшийся большой физической силой и незаурядным мужеством. По словам Полибия, он опасался быть выданным своему господину и казненным в соответствии с римскими законами. Вместе с ним действовал и ливиец Матос — с самого начала, как говорит Полибий, один из наиболее активных противников соглашения с карфагенянами.
Выдвижение среди наемников именно этих людей вряд ли можно объяснить случайным стечением обстоятельств. И один и другой выражали настроения тех групп наемников, которые были заинтересованы не только в том, чтобы получить жалованье и вернуться к своим очагам. Для беглых рабов, которых было довольно много [ср. у Полибия, 1, 67, 7], «благополучное» (с точки зрения карфагенян и наемников — свободных, происходивших из Иберии или Лигурии) окончание волнений означало в лучшем случае новые скитания, в худшем — возвращение в рабство. Что же касается ливийцев, то для них вернуться домой означало снова попасть под тяжкий пресс карфагенского налогообложения. Поэтому, когда Матос, несомненно заранее договорившись со Спендием, обратился к ливийцам, то он не только «подстрекал» их к бунту, но и выражал их собственные настроения. Он говорил: все наемники-чужеземцы уйдут, а они, ливийцы, останутся. И тогда карфагеняне расправятся с ними. Эти слова падали на благоприятную почву: ливийцы еще хорошо помнили кровавую бойню, которую устроили карфагеняне в их стране после разгрома Регула. К тому же выяснилось, что Гисгон все же не выплачивает вознаграждения за хлеб и коней, а ливийцы и вообще ничего не получили. Неудовлетворенная алчность наемных солдат, стремление беглых рабов сохранить свою свободу, а ливийцев — избавиться от карфагенского господства — все эти факторы привели к дальнейшему росту возмущения в лагере. На солдатских сходках теперь слушали только Спендия

227

и Матоса и не давали говорить другим — тем, кто предостерегал против восстания.
Все попытки Гисгона парализовать влияние Спендия и Матоса не имели успеха. И он не выдержал. Когда в очередной раз ливийцы потребовали, чтобы он явился к ним и выдал деньги, Гисгон воскликнул: «Пусть ливийцы требуют жалованья у своего предводителя Матоса!». Эти слова привели толпу в ярость; бросившись на карфагенян, ливийцы арестовали Гисгона и его спутников, разграбили деньги. Теперь какое-либо мирное урегулирование спора между Карфагеном и его наемниками стало невозможным.
Перейдя в фазу вооруженного конфликта, восстание, начатое наемниками, постепенно стало утрачивать черты солдатского бунта, превращаясь в мощное движение угнетенных против угнетателей. Заслуживают внимания слова Аппиана [Апп., Сиц., 2], который рассказывает, что в лагерь повстанцев бежали много рабов, очевидно, из Карфагена. Однако самым существенным было другое: Матос и его соратники обратились к ливийским городам с призывом бороться за свою свободу и помочь восставшим. Их голос был услышан. В лагерь у Тунета отовсюду потянулись отряды ливийских воинов; со всех сторон посылали продовольствие и другие припасы. Энтузиазм был настолько велик, что люди жертвовали для победы все свое имущество и даже женские украшения. В руках Матоса и Спендия оказались огромные деньги; они не только уплатили своим товарищам жалованье, но и сохранили значительные средства на будущее. Всего в армию влилось, по словам Полибия [1, 73, 3], около 70000 ливийцев. Солдатский бунт наемников превращался в народно-освободительную войну — Ливийскую войну, как ее называют источники.
Разделив свои силы на две части, повстанцы осадили крупнейшие пунийские города в непосредственной близости от Карфагена — Утику и Гиппон Царский (в греческих источниках —Гиппакрит), отрезав тем самым Карфаген от Африканского материка. В городе шла лихорадочная подготовка к войне: поспешно собирали новые наемные войска, мобилизовали граждан, обучали всадников, заново оснащали боевые корабли. Командующим пунийской армией стал Ганнон, тот самый, который так неудачно вел переговоры с мятежными солдатами в самом начале бунта.
Ганнон с войсками (имея, между прочим, более 100 боевых слонов) двинулся к Утике и, получив из Утики катапульты и другое тяжелое вооружение, пошел на приступ лагеря мятежников. Слоны прорвали линию обороны, и повстанцы бежали, закрепившись неподалеку на холме. И в этот момент Ганнон, не позаботившись о закреплении победы, об организации лагеря и обороны, о наведении элементарного порядка среди победителей, удалился в Утику на отдых, а его солдаты разбрелись по местности. Повстанцы воспользовались такой беспечностью, напали на них, многих убили, еще больше обратили в бегство и захватили весь обоз Ганнона вместе с вооружением, полученным из Утики. Несколько дней спустя вблизи Горзы Ганнон опять упустил возможность разгромить противника. Полибий объясняет его

228

поведение тем, что он привык воевать с ливийцами, которые, потерпев поражение, обращались в бегство и отказывались от продолжения борьбы. А между тем Ганнон имел дело с опытными воинами, привыкшими после отступления переходить в контратаку и вырывать победу из рук неприятеля.
В этой ситуации командование новыми контингентами пунийских войск было передано Гамилькару Барке. В его распоряжении находились 70 боевых слонов и около 10 000 воинов — новые наемники, перебежчики из лагеря повстанцев, всадники и пехотинцы гражданского ополчения.
К началу операции обстановка складывалась следующим образом. Все три дороги, ведущие из Карфагена через труднопроходимые холмы (они отделяют полуостров, на котором расположен город, от материка) в глубь Ливий, были перерезаны отрядами повстанцев, которыми командовал Матос. Его люди заняли и мост через р. Баграда, построив там небольшое укрепление. Выбраться из этого кольца, а тем более остаться незамеченным казалось невозможным не только крупному воинскому соединению, но даже в одиночку. Однако Гамилькар избрал другой путь — через никем не охранявшееся устье Баграды; время от времени ветер наносил туда песок, и тогда можно было переправиться вброд. Дождавшись благоприятного момента, глубокой ночью Гамилькар вывел свои войска из города, а на рассвете, неожиданно не только для противника, но и для своих сограждан, оказался на другом берегу. Теперь он направился к мосту через Баграду, рассчитывая овладеть этим стратегически важным пунктом.
Ответные действия Спендия и Матоса были хорошо продуманы, хотя им и не удалось выиграть этого важного боя. Одна группа повстанцев (не менее 10 000) двинулась от моста навстречу Гамилькару, тогда как другая (более 15 000) начала наступление от Утики. И те и другие шли на соединение, имея в виду окружить армию Гамилькара и уничтожить ее в рукопашной схватке. Внезапно Гамилькар так резко изменил направление движения, что его слоны и всадники оказались в тылу у врага. В последовавшем затем беспорядочном бою погибли около 6000 ливийцев и наемников, а около 2000 попали в плен. Остальные бежали: одни — в сторону Утики, другие — в укрепление у моста, а оттуда в Тунет. Захватив мост вместе с укреплением, Гамилькар установил свое господство на всей территории, непосредственно примыкающей к Карфагену.
Тяжелое поражение не обескуражило повстанцев. Матос, сосредоточивший свое внимание на осаде Гиппона Царского, решил избегать решающего сражения. Он предложил Спендию и действовавшему вместе с последним Автариту, предводителю наемников галльского происхождения, двигаться параллельно Гамилькару и при этом держаться горных местностей, чтобы сделать невозможным использование слонов и кавалерии. Они должны были изматывать противника постоянными атаками. Кроме того, Матос обратился снова к ливийцам и нумидийским племенам за

229

помощью и получил ее. Когда Гамилькар расположился в одной из долин, поблизости от него с фронта появился лагерь ливийцев, в тылу заняли позиции нумидийцы, а на одном из флангов — Спендий. Гамилькар очутился в западне.
В этот момент, когда гибель карфагенских войск казалась неминуемой, обнаружилось, что Матос допустил серьезную ошибку, приняв помощь нумидийской аристократии, вовсе не заинтересованной в поражении Карфагена. Один из нумидийских аристократов, Наравас, перешел на сторону Гамилькара и привел в его лагерь отряд численностью около 2000 человек, Ожидания Нараваса оправдались с избытком: карфагенский военачальник обещал выдать за него замуж свою дочь. Измена позволила Гамилькару победить и на этот раз. Автарит и Спендий бежали, около 10 000 их воинов погибли и почти 4000 попали в плен.
Вопреки ожиданиям Гамилькар отнесся к военнопленным в высшей степени миролюбиво. Вместо казней и расправ он позволил желавшим снова поступить на карфагенскую службу, а остальных отпустил кто куда пожелает. Чтобы парализовать воздействие этой политики Гамилькара, Матос, Спендий и Автарит организовали мучительную казнь Гисгона и его коллег, находившихся в руках повстанцев, и вопреки обычаям своего времени отказались выдать их тела для погребения. Более того, посланникам карфагенских властей они объявили, что в дальнейшем все пунийцы, которые попадут в плен к повстанцам, будут преданы смерти. Связав, таким образом, мятежников круговой порукой, Матос, Спендий и Автарит рассчитывали заставить своих воинов добиваться победы во что бы то ни стало, отказавшись от всяких надежд на примирение с карфагенянами.
Поставленные перед угрозой войны на уничтожение, Гамилькар и Ганнон по требованию совета объединили свои армии, «забыв» до лучших времен о взаимной вражде. Однако пунийские военачальники не смогли договориться между собой. Их постоянные конфликты парализовали армию. В конце концов карфагенское правительство было вынуждено предложить одному из них по выбору солдат покинуть войска. Предпочтение было оказано Гамилькару; Ганнон удалился от дел. Этим актом независимо от того, насколыко он был целесообразен, правительство создало опасный для себя прецедент: мы увидим далее, что армия накануне новой войны с Римом провозглашала своих командиров, заставляя позже законные органы власти санкционировать свои решения. Вероятно, именно теперь Гамилькар почувствовал себя не столько карфагенским магистратом, сколько солдатским вождем. Именно теперь он научился рассчитывать исключительно (или почти исключительно) на своих воинов, хотя и не отказывался от поддержки демократических кругов.
Как бы то ни было, Гамилькар остался один. На жестокость он решил ответить жестокостью, убивая пленных и бросая их на растерзание диким зверям.
Между тем, пока воюющие стороны соревновались в кровавых расправах, в Гиппоне и Утике пришли к власти силы, враждебные Карфагену; важнейшие города

230

на средиземноморском побережье Африки, лежавшие в непосредственной близости от Карфагена, древнейшие финикийские колонии, старые «союзники» присоединились к восстанию. Уника даже обратилась к Риму с просьбой принять ее в систему римских союзов; если бы Рим воспользовался этим предложением, его африканская провинция, несомненно, была бы создана примерно на сто лет раньше.
Однако пунийцы сумели преодолеть грозную опасность. Из Карфагена к Гамилькару Барке пробился воинский отряд под командованием некоего Ганнибала. Своими рейдами Гамилькар, Ганнибал и Наравас парализовали доставку продовольствия в лагерь Спендия и Матоса и заставили их уйти от Карфагена.
Значительную помощь Карфагену в этот момент оказали сиракузский тиран Гиерон и Рим. Последний организовал снабжение пунийцев продовольствием. Он отклонил предложение Утики и тем самым отказался от блестящей возможности закрепиться на североафриканском побережье. Нам неизвестно, какими мотивами руководствовалось римское правительство, совершая такой исключительный поступок. Вероятнее всего, оно просто еще не считало себя достаточно сильным, чтобы вмешиваться в североафриканские дела.
После того как непосредственная угроза Карфагену была ликвидирована, восстание вступило в новую фазу. Измотав силы противника в крупных и мелких столкновениях, Гамилькар добился того, что повстанцы разделились: одна их часть под командованием Матоса обосновалась в Тунете, а другая, которую возглавляли Автарит и Спендий (около 40000), —в местности Прион. Именно там их и осадил Гамилькар.
Сравнительно быстро среди осажденных начался голод, дело дошло до людоедства. Отчаявшись получить помощь от Матоса, Автарит и Спендий решили вступить в переговоры с Гамилькаром. Последний выдвинул такое условие: карфагеняне выберут по своему усмотрению из числа бунтовщиков и накажут десять человек, а остальные получат возможность уйти куда захотят, но безоружными. Что же оставалось делать? У Автарита и Спендия не было выхода: они приняли требование Гамилькара. Сразу же пунийский военачальник объявил, что он выбирает тех, с кем ведет переговоры; в его руках оказалось все командование осажденного повстанческого лагеря. Мятежные ливийцы, ничего не зная об условиях мира и видя только, что их начальники арестованы, бросились к оружию, но были уничтожены.
Теперь в Ливии остался только один повстанческий лагерь — в Тунете. Отряды Гамилькара, Ганнибала и Нараваса принуждали ливийские города один за другим складывать оружие и прекращать сопротивление, а затем осадили в Тунете Матоса. С одной стороны расположился лагерем Ганнибал, а с противоположной — Гамилькар. Чтобы напугать Матоса и его солдат, Гамилькар приказал распять Спендия и его товарищей на крестах с тем расчетом, чтобы неприятель мог эту казнь видеть. Однако Гамилькар не добился цели: смелой вылазкой Матос разгромил стоянку Ган-

231

нибала, самого Ганнибала взял в плен и после изощренных мучений распял на том самом кресте, на котором совсем недавно погиб Спендий. Барка отступил от Тунета и расположился лагерем при впадении Баграды в Средиземное море.
Перед карфагенянами снова возникли прежние проблемы: нужно было создавать дополнительные военные контингенты, назначать новых командиров, разрабатывать новые планы боевых операций. С большими усилиями специальным делегациям карфагенского совета удалось еще раз добиться временного по крайней мере примирения Ганнона (который опять получил командование над значительными воинскими подразделениями) с Гамилькаром Баркой; они повели совместные и согласованные боевые действия. После ряда столкновений в большом сражении, подробности которого неизвестны, ливийцы и наемники были разбиты, а сам Матос попал в плен. Позже карфагеняне забили его до смерти на улицах города во время триумфального шествия карфагенской армии. Гиппон и Утика, осажденные Ганноном и Гамилькаром, капитулировали.
Так закончилось потрясшее Карфагенскую державу восстание наемных солдат, беглых рабов и ливийских крестьян, продолжавшееся более трех лет (241-239 гг.)34. В этот момент Ганнибалу, сыну Гамилькара Барки, было около семи лет.

После того как в африканских владениях Карфагена воцарился мир, Гамилькар Барка получил возможность сосредоточиться на том, что он считал самым важным, — на подготовке войны против Рима, на создании плацдарма, откуда войну можно было бы вести. Два года ушло у него на то, чтобы, постепенно расширяя сферу пунийского господства в Африке, превратить все африканское побережье Западного Средиземноморья в область, подвластную Карфагену [Корн. Неп., Гам., 2, 5].
Одновременно Гамилькар Барка укрепил свое положение внутри города. Хотя до нас дошли только слабые отзвуки сведений о политических конфликтах, разразившихся в Карфагене сразу же после ликвидации восстания, они показывают, что борьба, очевидно, между сторонниками Ганнона и Гамилькара —в конечном счете между сторонниками мирной политики и теми, кто стремился к войне с Римом, — достигла исключительного напряжения. Враги привлекли Гамилькара к суду как виновника бедствий отечества [Апп., Исп., 4]. Однако Гамилькар сумел добиться поддержки народных масс, чему в немалой степени способствовал брак одной из его дочерей с вождем демократического движения Гасдрубалом [там же; ср.

34 Основным источником по истории Ливийской войны является повествование Полибия [1, 66-68]. Важные подробности, восходящие, по-видимому, к самостоятельной традиции, сообщает Аппиан [Сиц., 2]. Сведения Корнелия Непота [Гам., 2] и Диодора [25, 2-6] восходят, насколько об этом можно судить, к Полибию. О социальной природе Ливийской войны см.: Машкин Н. А. Последний век пунического Карфагена // ВДИ. 1949. № 2; Елъницкий Л. А. Возникновение. .. С. 211-217.
232

у Диодора, 25, 8]. Более того, Гамилькар снова привлек на свою сторону армию [Апп., Ганниб., 2]. В результате его политические противники были парализованы, а он сам получил возможность действовать без формального волеизъявления карфагенских властей [там же]35, приобретя, таким образом, совершенно исключительное положение. Казалось, возвращаются времена военной диктатуры Магонидов.
В 237 г. Гамилькар Барка решил перенести свою деятельность в Испанию. Принося жертвы перед началом похода, он обратился к сыну с вопросом: не хочет ли тот сопровождать его на Пиренейский полуостров. И услышав в ответ «да», подвел Ганнибала к алтарю и заставил его поклясться в вечной ненависти к Риму. Это событие навсегда запечатлелось в памяти будущего полководца. Много лет спустя при дворе сирийского царя Антиоха III он встретился с римлянами, которые всячески ухаживали за своим недавним противником, отличали его и делали все, чтобы Антиох заподозрил измену. Тогда-то Ганнибал рассказал недоверчивому царю о клятве далекого детства [Полибий, 3, 11; Корн. Неп., Ганниб., 2, 1-6; Ливий, 35, 19].
Внезапно детство кончилось. В воинских лагерях, в походах против врагов должен был получить закалку сын Гамилькара Барки — сподвижник отца и наследник его замыслов.

35 А. В. Мишулин, конечно, прав, когда пишет, что, вопреки мнению Фабия Пиктора, поход Гамилькара в Испанию был делом общегосударственного значения. Тем не менее едва ли с ним можно согласиться, когда он говорит (Мишулин А. В. Античная Испания. М., 1952. С. 272), будто сведения Тита Ливия о борьбе партий в Карфагене не соответствуют действительности: в нашем распоряжении нет материалов, которые опровергали бы данные римской традиции.

Подготовлено по изданию:

Шифман И. Ш.
Карфаген / Сост. и авт. вступ. статьи И. Р. Тантлевский. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006. - 518 с.
ISBN 5-288-03714-0
© И.И. Шифман, 2006
© И. Р. Тантлевский,сост. и вступ.статья, 2006
© Издательство С.-Петербургского университета, 2006



Rambler's Top100