Одним из величайших людей древней Республики был Марк Фурий Камилл, истребитель города Вейев, победитель галлов и восстановитель разоренного галлами родного города, прославленный за это римлянами, как отец отечества и второй основатель Рима, второй Ромул, -энергичный, неутомимый воин, стоявший во главе правления семь раз в качестве военного трибуна и пять в качестве диктатора, и при этом ревностный представитель патрицианских интересов.
Такой славы Марк Фурий достиг собственной силой и даровитостью, потому что род Фуриев не отличался до него особым почетом и значением. По дошедшим до нас свидетельствам, молодой Фурий впервые отличился в кровопролитном сражении, происходившем в 431 г. до P. X. на Алгиде между римлянами, под предводительством диктатора Постумия Туберта, и эквами и вольсками: впереди войска Фурий с неприятельским копьем в боку ринулся в середину войска противника и обратил всех в бегство.. С тех пор он стал получать одно почетное звание за другим и исполнял даже должность цензора, т. е. ту, которая предоставлялась только лицам, пользовавшимся общим уважением и доверием. Долго после его смерти сохранялось прекрасное воспоминание о том, как он, в бытность свою
цензором, склонял ласками и угрозами неженатых к вступлению в брак со вдовами павших в сражениях воинов; он же, будучи цензором, провел закон, чтобы сироты, бывшие до тех пор свободными от налогов, были привлечены к платежу их.
Военную деятельность в значительных масштабах Камилл начал в то время, когда Рим предпринял войну против Вейев с целью уничтожить их. Из всех этрусских городов Вейи находились от Рима на самом близком расстоянии, часах в пяти, и потому этот город издавна был авангардом в борьбе этрусков с городами Лациума, оплотом которых на севере был Рим. Вейи лежали к северу от Тибра, на обрывистом со всех сторон и крутом возвышении, между двумя ручьями, соединявшимися у подошвы этого возвышения в речку Кремеру, приток Тибра. Это был один из обширнейших и могущественнейших городов Этрурии. Его высокие, прочные стены тянулись на пространстве одной мили. Таким образом, он был не меньше Рима по объему и, вероятно, также по населению; красотой же общественных и частных построек он далеко превосходил город римлян. Окруженный великолепными плодородными землями, этот город обладал громадными богатствами; но богатство рано приучило жителей к изнеженности и роскоши; потому-то Вейям приходилось в последнее время постоянно терпеть поражение со стороны суровых, закаленных в боевом труде римлян, тем более что поселенный на окрестной земле народ составлял массу угнетенных батраков, которые, в противоположность римским поселянам, бывшим свободными землевладельцами, не чувствовали никакого побуждения сражаться со стойкостью и мужеством за честь и неприкосновенность государства.
Рим стал во враждебные отношения к Вейям с первых дней своего существования. Уже Ромул вел войну с этим городом; остальные цари следовали его примеру. После изгнания царей Вейи дали приют и поддержку Тарквинию, и после того честный мир уже редко существовал между этими двумя соседними городами. Риму приходилось страдать чаще, чем Вейям. Когда же, вскоре после падения Фабиев, было заключено перемирие на 400 месяцев (474), римляне
добились по крайней мере восстановления той территории, которой они владели, так как Вейи возвратили им те римские земли, которые были отняты Порсенной. По истечении этого перемирия война разгорелась снова (в 445); но на первых порах она ограничилась хищническими набегами и взаимным опустошением владений. Более ожесточенный характер борьба приняла после того, как город Фидены, который, будучи расположен на левом берегу Тибра, против долины речки Кремеры, служил для обеих сторон важным пунктом опоры и потому был между ними постоянным яблоком раздора, - перешел в руки римлян. Подстрекаемые вейентским царем Толумнием, жители Фиден выгнали римский гарнизон, убили посланников и признали верховную власть Толумния. Но римский диктатор Мамерк Эмилий разбил вейентинцев и фиденцев. Толумний пал в битве от руки консула Корнелия Косса, город Фидены был взят и разрушен (426). Вейи заключили перемирие на 200 месяцев.
В это время могущество этрусков, бывших прежде сильнейшим народом Италии как на суше, так и на море и в царствование Порсенны едва не погубивших Рим, уже клонилось к упадку. Господство их на море было уничтожено греками Сицилии, Нижней Италии и Массилии. На севере вторгнувшиеся галлы отняли у них богатую равнину реки По с ее восемнадцатью городами, на юге самниты овладели их колониями в Кампании, а затем и Рим, во главе Лациума, стал действовать более энергично против собственно Этрурии. По истечении вышеупомянутого перемирия римляне в 405 г. взялись за оружие с целью уничтожить Вейи и покорить Южную Этрурию. После десятилетней осады Вейи были завоеваны.
Для взятия такого большого и могущественного города потребовалась, конечно, особенная энергия и устойчивость, и весьма вероятно, что немалое влияние на твердость римлян в этой борьбе оказал геройский дух Камилла, игравшего в продолжение этих десяти лет (405-396) значительную роль, бывшего три раза военным трибуном и избранного наконец в диктаторы. В 402 г., когда он в первый раз вступил в должность военного трибуна, Вейи,
по его распоряжению, были окружены укреплениями, из которых одни были обращены против самого города, а другие предназначались для защиты от нападения извне; это являлось необходимым потому, что хотя этрусский союз городов был в то время очень слаб, северным городам приходилось бороться с напиравшими на них галлами, и все этруски ненавидели монархическую форму правления, еще существовавшую в Вейях, — но ожидать нападения со стороны ближайших этрусских городов, которым движение римлян грозило опасностью, можно было в любое время. В этих укреплениях римское войско оставалось без перерыва зимой и летом — первый пример этого рода в римской истории, так как до сих пор делались только кратковременные летние походы. Точно так же со времени этой осады впервые стали выплачивать солдатам жалованье из государственного казначейства для вознаграждения их за такое долгое отсутствие на родине. В целях защиты от зимней непогоды в этих укреплениях строили глиняные шалаши. Вейентинцы поняли, что тут дело идет об уничтожении их города, и защищались с отчаянной храбростью; они неоднократно делали удачные вылазки и разрушили неприятельские укрепления, будучи поддержаны в этом деле капенцами и фалисками, напавшими на римский лагерь извне. Но эти последние были жестоко наказаны Камиллом во время его второго и третьего военного трибунатства (400 и 397). Он вторгся в их владения, забрал огромную добычу и опустошил все огнем и мечом.
Среди больших потерь с обеих сторон наступил десятый год осады, а римляне все еще не предвидели конца своим трудам. Мало того, вследствие засады, устроенной капенцами и фалисками, военные трибуны Генуций и Тициний потерпели в этом году такое поражение, что римский лагерь уже считали погибшим и Рим ожидал появления неприятельского войска перед своими стенами. Тогда римляне назначили диктатором своего величайшего полководца Камилла. Он быстро восстановил римскую военную силу, разбил наголову капенцев и фалисков при Непете и за реку стянул все войска к Вейям, твердо решив положить конец войне, так как знал, что таин-
ственное условие, от которого зависела победа над Вейями, уже исполнилось. Дело было вот в чем.
В 398 г., в самый разгар каникулярных дней, в то время как все остальные воды Италии высохли, Альбанское озеро, без всякой видимой причины, вдруг поднялось до такой высоты, что наполнило до краев жерло, в глубине которого находилась его вода, и даже, пробив окружавшую его горную окраину, начало изливаться в долину. В этом обстоятельстве увидели знамение судьбы, не лишенное значения. Но так как с этрусками шла в это время у римлян война, то оказывалось невозможным, как обыкновенно делалось в подобных случаях, обратиться за разъяснением этого чуда к этрусским гадателям (гаруспексам). Римляне имели полное основание опасаться, что спрошенные дадут ложный ответ. Поэтому решили отправить посольство к Аполлону Пифийскому; но, прежде чем оно успело возвратиться, счастливый случай доставил римлянам другого толкователя. Один престарелый вейентинец подошел однажды к часовым обоих враждебных лагерей и, издеваясь над тщетными усилиями римлян, объявил пророческим тоном, что римлянам не завладеть Вейями до тех пор, пока из Альбанского озера не вытечет вода. Эти слова, распространившиеся по римскому лагерю, побудили одного центуриона основательно разведать тайну. Под предлогом желания посоветоваться с этим прорицателем относительно явившегося ему знамения он выманил его за стены города и, как только тот отдалился на некоторое расстояние от своих, схватил его на свои молодые сильные руки и на виду у всех принес в римский лагерь. Перевезенный в Рим, неосторожный прорицатель был принужден открыть перед сенатом предопределение, записанное в вейентинских книгах судьбы и состоявшее в следующем: пока Альбанское озеро будет переполнено водой, Вейи не могут быть завоеваны; если эти воды, выступив из своих берегов, достигнут моря, Рим погибнет; если же их отведут так, чтобы они до моря не дошли, то римляне одержат победу над Вейями. Вскоре после того вернулось из Дельф посольство с ответом Аполлона, который оказался одинаковым с заявлением этрусского жре-
ца и в котором повелевалось восстановить древнее богослужение, с некоторого времени находившееся у римлян в пренебрежении, и возвратить ему подобающий почет. Сообразив этот ответ, римляне догадались, что богослужение, о котором говорилось в нем, было не что иное, как латинские праздники, сопряженные с жертвоприношениями на Альбанской горе, чествование которых совершалось ненадлежащим образом из-за распоряжения неправильно избранных трибунов. Погрешность эта была тотчас же исправлена; вслед за тем принялись за тяжелое дело отвода воды из Альбанского озера. Под верхним краем кратера прокопали мину в 342 фута глубиной, потом сквозь затвердевшую лаву провели канал в 6 футов высотой, 4 шириной и 4 000 длиной. При выходе из этой галереи устроили сводчатый резервуар, из которого вода стекала в равнину пятью различными струями и, вследствие такого разделения, не достигала моря. Окончание этого колоссального сооружения, которое, подобно римским клоакам, до сих пор возбуждает удивление путешественников, относит уже к началу 396 г., но наравне со многими другими подробностями рассказа о последней войне с Вейями и это повествование о такой быстрой постройке, равно как и о связи ее с падением Вейев, принадлежит, по всей вероятности, к области вымысла.
С восстановлением латинских праздников и окончанием работ на Альбанском озере судьба Вейев была решена. Когда диктатор Камилл стал во главе войска, новая надежда и новое мужество пробудились во всех сердцах. Диктатор приказал теснее сдвинуть укрепления и снова окружил город со всех сторон; потом, по его же распоряжению, принялись копать подземный ход в город до храма Юноны в крепости. Работа продолжалась день и ночь без перерыва, так как рабочие, разделенные на шесть групп, сменялись каждые шесть часов, — и скоро ход был доведен до конца. Оставалось только пробить пол храма. Не сомневаясь более в победе, диктатор обратился в сенат с запросом, как распорядиться богатой добычей после завоевания города. Сенат отвечал, что ее следует предоставить войску, и, кроме того, объявил в
Риме, что кто желает получить долю этой добычи, пусть идет к диктатору в лагерь. Вследствие этого туда отправилось множество народа, усилившее собой численный состав войска.
Диктатор сделал все приготовления к окончательному удару. Но прежде чем нанести его, он произнес в присутствии всего войска следующую молитву: «Под твоим предводительством, Пифийский Аполлон, и влекомый твоим божественным духом приступаю я к разрушению города Вейев и даю обет принести в дар тебе десятую часть добычи. И тебя, царица Юнона, в настоящую минуту обитающая в Вейях, молю я последовать за нами, победителями, в наш город, который скоро сделается и твоим, так как тебя примет опять в свои стены достойный твоего величия храм!» После этих слов войска ринулись со всех сторон к городу и громкими криками вызвали испуганных жителей на стены, между тем как отряд избранных воинов двинулся подземным ходом и скоро очутился в храме Юноны, в крепости. Вейентинцы, занятые только отражением врага на стенах, и не подозревали, что римляне находятся также с тыла, в самом центре города; они заметили это только тогда, когда неприятель ворвался в город и зажег дома, с крыш которых женщины и рабы кидали в него камнями и черепицей. Скоро весь город огласился криками нападающих римлян и осажденных вейентинцев, воплями женщин и детей. После долгой резни битва стала мало-помалу ослабевать, и герольд возвестил приказание диктатора щадить невооруженных. Кровопролитие прекратилось; те, кто остались в живых, сдались, и солдаты, с разрешения диктатора, принялись за грабеж. Когда же диктатор увидел, что добыча оказалась гораздо многочисленнее и ценнее, чем он рассчитывал, то — как рассказывает предание — он воздел руки к небу с молитвой: если такое счастье, выпавшее на долю ему лично и римскому народу, покажется слишком великим кому-нибудь из богов или людей, то пусть бы все это обошлось для римлян тем, что они поплатились бы из-за этой зависти возможно меньшим ущербом. Но произнеся эту молитву, он нечаянно поскользнулся и упал, и на это обстоятельство впоследствии по-
смотрели как на предзнаменование кары, постигшей Марка Фурия Камилла, и завоевания Рима галлами.
Предание гласит также, что в то самое время, когда римляне, пробравшиеся подземным ходом, намеревались проломить пол храма Юноны, вейентинский царь находился в этом храме для принесения жертвы Юноне, и гадатель предсказал, что победа достанется тому, кем будет совершено это жертвоприношение. Вдруг из-под пола — как некогда в Трое из деревянного коня — выскочили римские воины, схватили жертву и отнесли ее диктатору, который исполнил над ней обычный обряд и тем склонил победу на свою сторону. «Но, — говорит Ливий, — при рассказах о столь отдаленном времени я довольствуюсь, когда принимают за несомненное то, что вероятно».
День завоевания прошел в резне и грабеже. На следующий день диктатор продал пленных, и вырученные деньги, не без ропота народа, были переданы в государственное казначейство. Потом, когда из города было наконец повытаскано все, что составляло человеческую собственность, приступили к такой же операции с вещами, посвященными богам, и с самими богами. Отборному отряду юношей было поручено перевезти в Рим статую Юноны. Омывшись в ванне и облекшись в белые одежды, юноши отправились в храм и благоговейно наложили руки на богиню. Один из них спросил: «Юнона, желаешь ты отправиться в Рим?» — и большинство юношей закричало, что богиня утвердительно кивнула головой; другие рассказывали, что она явственно ответила «да». Статую без труда сняли с пьедестала и затем перевезли в Рим, на Авентинский холм, где четыре года спустя Камилл построил храм в честь этой богини.
«Такой конец постиг Вейи, один из могущественнейших городов Этрурии, который доказал свое величие даже своей погибелью, ибо если после осады, длившейся десять лет и десять зим, — причем он причинил неприятелю гораздо больше вреда, чем потерпел сам, — он наконец пал, то завоевание его было следствием не осады, а священнодействий» (Ливий).
Весть о завоевании Вейев вызвала в Риме неописуемый восторг. Все храмы наполнились матерями, спеши-
вшими возблагодарить богов. Сенат приказал праздновать победу в продолжение четырех дней; так долго не длилось празднество такого рода еще никогда. Точно так же невиданной до сих пор торжественностью ознаменовалось триумфальное вступление Камилла в Рим. Он въехал в Капитолий на колеснице, запряженной четырьмя белыми конями, и тут торжественно сложил с себя диктатуру. Но эти белые кони показались гражданам проявлением слишком большого тщеславия со стороны победителя. «Он хочет, — говорили они, — поставить себя наравне с богами; только Юпитеру и солнцу прилична такая упряжка». Если же это обстоятельство произвело неудовольствие в народе, то еще больше раздражил Камилл своих сограждан объявлением, что до завоевания Вейев он дал обет принести в дар Аполлону десятую часть добычи и что народ должен заплатить этот священный долг. Объяви он это раньше, отделить десятую часть из награбленного имущества было бы нетрудно, но теперь большинство участвовавших в этом грабеже уже истратило свою долю, и возвращение даже самой ничтожной части добычи оказывалось почти невозможным. Граждане увидели в этом поступке Камилла только предлог к недоброжелательному уменьшению доставшейся на их долю части завоеванного имущества. Так как о возвращении всей добычи для отделения из нее десятой части нечего было и думать, верховные жрецы приказали, чтобы каждый гражданин, руководствуясь собственной оценкой, но сделанной не иначе как под присягой, отдал Аполлону десятую долю полученной им добычи. После исполнения этого распоряжения Камилл объявил, что к этому жертвованию десятины в пользу дельфийского бога следует привлечь также город Вейи и его территорию. Сделали измерение и оценку, и государственное казначейство выдало десятую долю стоимости. На все эти суммы было решено сделать золотую кружку и принести ее в дар Аполлону. Но так как для этого надо было выменять медь на золото, а золота в городе было мало, то римские женщины предложили свои золотые украшения, и таким образом составилось восемь талантов золота. В награду за эту великодушную жертву сенат предоставил матронам почетное право
ездить внутри города в экипажах. Доставление подарка было возложено на трех почетнейших граждан, и они отправились в Дельфы на богато разукрашенном корабле. Недалеко от Сицилийского пролива липарские пираты напали на депутацию и увели корабль в Липару; но липарский стратег Тимазитей освободил его и проводил сперва в Дельфы, а потом обратно в Рим. За это сенат почтил его римским гостеприимством.
Раздражение народа против Камилла было вызвано еще одним обстоятельством, находившимся в связи с завоеванием Вейев. Обширные и прекрасные поля вейентинцев сделались теперь римской государственной собственностью, и трибуны требовали, чтобы народу было предоставлено пропорциональное участие в пользовании этими землями. Но такое требование было совсем не по сердцу корыстолюбивым патрициям. Начались обсуждения и прения; трибун Сициний предложил, чтобы одна часть римских патрициев и плебеев переселилась в Вейи, а другая осталась в Риме, но чтобы при этом оба города составляли одно нераздельное государство. То была крайне неудачная мысль; трудно даже поверить, что Сициний смотрел на нее серьезно. Патриции очень хорошо поняли, что с исполнением этого предложения была сопряжена опасность для существования государства, и клялись, что готовы скорее умереть, чем согласиться на это. «Уже в одном городе, — говорили они, — мы не оберемся раздоров и неудовольствий; что же будет, когда их очутится два? И притом, кто же решится предпочесть победоносному Риму побежденные, покинутые богами Вейи? Никакая сила не принудит нас покинуть Ромула, божественного основателя нашего государства, для того чтобы последовать за каким-нибудь Сицинием в город, на котором лежит гнев и проклятие богов!» Но плебеям очень улыбалась мысль трибуна; им нравился обширный город с его прекрасными домами и великолепными полями, с его здоровым и красивым местоположением. Споры по этому делу длились два года с лишком. Наконец наступил день окончательной и общей подачи голосов. Патриции, как старые, так и молодые, отправились на площадь, и
каждый из них со слезами умолял ту трибу, к которой принадлежал, не покидать родного города, за который они сами и их отцы сражались так храбро и счастливо, не отрывать римский народ, как беглеца-изгнанника, от родной почвы и родных богов для того чтобы прогнать его в город врагов, не доводить до того, чтобы в сердцах римских граждан возникло сожаление и раскаяние в победе над Вейями, как повлекшей за собой запустение Рима. Просьбы и слезы подействовали успешнее, чем насилие. Предложение Сициния было отвергнуто большинством в один голос. Обрадованный этой победой, сенат обнародовал на следующий день постановление об отводе всем плебеям без исключения по семи десятин принадлежавшей городу Вейи земли.
В этой долгой и упорной борьбе Камилл оставался главой и предводителем партии патрициев, постоянно высказывался очень решительно против предложения Сициния и подстрекал своих единомышленников к сопротивлению. Неудивительно поэтому, что народ ненавидел его как своего сильнейшего противника.
После падения Вейев римляне тотчас же обратили оружие против тех городов Этрурии, которые поддерживали Вейи в войне. Уже в 395 г. капенаты, вследствие опустошения своей территории римлянами, изъявили им покорность. Фалиски сопротивлялись дольше. Против них выступил в следующем году Камилл, избранный в четвертый раз консулом-трибуном; он разбил неприятеля в одном сражении и заставил отступить за стены Фалерии. Но этот город, построенный на высоком и крутом утесе и обнесенный сильной каменной стеной, мог сопротивляться победоносному врагу тем легче, что был богато снабжен боевыми и съестными припасами. Предвиделась долгая осада; но дело приняло благоприятный оборот быстрее, чем можно было ожидать. Одному школьному учителю, которому аристократы города Фалерии поручали своих детей, пришла в голову изменническая мысль отдать этих детей в руки римского полководца. Он ежедневно выводил своих учеников за город для гимнастических упражнений и постепенно приучил их дальше и дальше уда-
ляться от стен города; наконец, он дошел с ними до римских аванпостов и там объявил, что желает переговорить с полководцем.
Приведенный к Камиллу, изменник сказал ему, что ставит его благосклонность выше своего долга и вместе с этими мальчиками, отцы которых стоят во главе фалерианского правления, передает в руки римлян враждебный город. Выслушав эти слова, Камилл ужаснулся и отвечал: «Ни народ, ни полководец, к которому ты, злодей, явился со своим нечестивым даром, не разделяют твоего образа мыслей. Правда, что между нами и фалисками не существует союза, какой обыкновенно заключают между собой люди; но тот союз, которым соединяет людей природа, существует и должен оставаться неразрывным. Война, как и мир, имеет свои права, и мы умеем охранять их настолько же справедливо, насколько и храбро. Мы ведем войну не с этими детьми, которых щадят даже при завоевании городов, но с людьми вооруженными, которые, не получив от нас никакого вреда или оскорбления, нападали на римский лагерь перед Вейями. Ты победил их, насколько это тебе было возможно, с помощью твоего неслыханного преступления; я же хочу одержать победу теми же римскими средствами, которые помогли мне завладеть Вейями, т. е. храбростью, окопами и оружием».
После этого он велел раздеть изменника донага и связать ему на спине руки, а детей снабдил розгами и плетьми для того, чтобы они погнали его обратно в город. Как раз в это время фалиски узнали об измене учителя; город огласился воплями и криками негодования, но в ту минуту, как знатные отцы и матери в отчаянии кинулись к стенам и за ворота города, дети появились перед ними, погоняя голого и связанного учителя. Камилла прославляли они как спасителя и отца. Весь народ умилился и дивился справедливости и великодушию Камилла. Тотчас же было созвано народное собрание, на котором решили отправить к Камиллу посольство с заявлением, что город передает свою судьбу в его руки. Камилл отправил этих посланников в римский сенат, и они обратились к этому последнему со следующими словами: «Вы, почтенные
отцы, и ваш полководец одержали над нами победу, которая не может быть осуждена ни богами, ни людьми, и мы сдаемся вам в убеждении, что под вашей властью будем жить счастливее, чем под управлением наших собственных законов. Исход этой войны представляет человеческому роду два благих примера: вы предпочли в войне честность несомненной победе, мы, тронутые этой честностью, принесли вам победу добровольно. Мы — ваши подданные. Отправьте кого хотите для принятия нашего оружия, наших заложников и нашего города, который ждет вас с открытыми воротами. Вам никогда не придется быть недовольными нашим подданством, точно так же, как нам — вашим владычеством».
Сенат предоставил определение условий мира на личное усмотрение Камилла. Последний возложил на фалисков уплату жалованья воинам за этот год, чтобы избавить от этого расхода римский народ, заключил с ними мир и дружественный союз и возвратился в Рим, где сенат и граждане приняли его с выражениями глубокой благодарности.
В следующих, 392 и 391 гг. покорились также и этрусские города Сальпинум и Вольсинии; таким образом, в руках римлян находилась уже большая часть Южной Этрурии; а так как они в последнее время так же победоносно воевали с южными народами — вольсками и эквами, то их господство простиралось теперь от реки Лириса вверх до Циминийского леса. Благосостояние Рима быстро возрастало, ни одно государство не могло поспорить с ним могуществом; но вдруг, совершенно неожиданно, с севера пронеслась буря, которая опрокинула это здоровое, роскошное здание и почти уничтожила его. То были галлы.
Незадолго до того римляне изгнали из своих стен своего величайшего согражданина, Камилла, который, может быть, был бы в состоянии отвратить это позорное несчастье. Мы уже знаем, что завоеватель Вейев возбудил против себя гнев и ненависть народа гордой обстановкой своего триумфального въезда, требованием возврата добычи и сопротивлением раздачи вейентинских полей. В последнем походе против фалисков он тоже вы-
дал воинам не всю отнятую у неприятеля добычу. Благодаря этим обстоятельствам народ скоро забыл великие заслуги Камилла и стал смотреть на него только как на надменного главу эгоистов патрициев и жестокосердного притеснителя низших классов. Долго сдерживавшееся негодование наконец прорвалось наружу. В 391 г. трибун Л. Апулей обвинил Камилла перед народным собранием в сокрытии части вейентинской добычи. Как ни несправедливо было показание обвинителя, что у бывшего диктатора видели железные ворота, входившие в состав этой добычи, но толпа была до такой степени раздражена против Камилла, что об оправдании его нечего было и думать. В это время Камилл был в трауре по случаю смерти сына и, по тогдашнему обычаю, не выходил никуда из дому; узнав о случившемся, он созвал к себе своих друзей, прежних соратников и товарищей и просил их не допускать, чтобы его несправедливо осудили по такому позорному обвинению и чтобы он сделался посмешищем своих врагов. Друзья отвечали ему, что не предвидят возможности защитить его перед судом, но что они готовы помочь ему в уплате денежного штрафа, к которому он, по всей вероятности, будет приговорен; тогда разгневанный Камилл решил не дожидаться суда и уйти на чужбину. Он обнял жену и сына и вышел из дому. Дойдя до городских ворот, он остановился, обернулся и, воздев руки по направлению к Капитолию, молил богов, чтобы римляне вскоре раскаялись в несправедливом и позорном обвинении его и чтобы весь мир видел, что они нуждаются в его помощи и жаждут его возвращения. После этой молитвы он вышел из города и отправился в Ардею. На суде его заочно приговорили к денежному штрафу в 15 тыс. ассов.
Незадолго до этого происшествия гражданин М. Цедиций, считавшийся очень порядочным и честным человеком, заявил консулам-трибунам, что накануне ночью он проходил по так называемой новой улице и вдруг услышал, что кто-то громко назвал его по имени.
Он обернулся, огляделся кругом — улица была пуста; но тот же голос крикнул ему с нечеловеческой силой сле-
дующие слова: «Марк Цедиций, пойди рано утром к начальству и скажи, что к римлянам скоро будут в гости галлы!» Консулы посмеялись над этим известием, зная, что галлы были в это время очень далеко. Но не прошло и года, как этот страшный народ уже двинулся против Рима.
По приводимому у Ливия преданию, причиной, побудившей первые толпы кельтов или, как их называли римляне, галлов, перейти через Альпы из Галлии, или Франции, в верхнюю Италию, была соблазнившая их сладость тамошних плодов и особенно вина. С этим последним, зная, что оно послужит для них приманкой, познакомил их один знатный житель этрусского города Клузиума, Арунс; он сделал это с целью отомстить за тяжелое оскорбление, нанесенное ему одним из его сограждан, юношей Лукумоном, превосходившим его значением и влиянием; Арунс указал галлам дорогу через Альпы и довел их до Клузиума. «Я не стану отрицать, — говорит Ливии, — что галлы были приведены к Клузиуму Арунсом или каким-нибудь другим жителем этого города; но что осаждавшие Клузиум не были первыми галлами, перешедшими через Альпы, в этом нет ни малейшего сомнения. Уже за двести лет до осады Клузиума и завоевания Рима этот народ появился в Италии, и первую свою войну здесь он вел не с этими этрусками, а гораздо раньше с теми, которые обитали между Апеннинами и Альпами. До установления верховного господства Рима власть этрусков простиралась весьма далеко. Как могущественны были они на верхнем и нижнем море, доказывается уже названиями того и другого; последнее народы Италии называли Тусским морем, а первое, по этрусскому городу Адрии — Адриатическим».
О переходе галлов в Италию Ливий собрал следующие сведения. В царствование Тарквиния Приска, Амбигатус, царь битуригов, главного народа тогдашней Галлии, видя, что население его государства возросло до крайней степени, решил выселить за границу своих обоих племянников Белловеза и Сиговеза с частью своего народа. По полету птиц на долю Сиговеза выпали Геркинийские леса, Белловезу же боги указали более приятный путь — в Италию.
С войском, набранным у различных галльских народов, он перешел через Альпы, разбил этрусков около Тичинуса (Тессино) и построил город Медиоланум (Милан). Поселившиеся в этой местности галлы назвались инсубрами. За этими первыми выходцами двинулись по тому же пути новые, как, например, ценоманы, избравшие для себя местность к востоку от инсубров, вокруг городов Бриксии (Брешиа) и Вероны. После занятия галльскими народами всего пространства между По и Альпами на южный берег реки По переправились бойи и лингоны; они вытеснили не только живших здесь этрусков, но и умбров, однако ограничились местностями к северу от Апеннинов. Последними появились сеноны, поселившиеся вдоль Адриатического моря на пространстве от Ариминума (Римини) до Анконы. Эти сеноны и были тем самым народом, который в 391 г., под предводительством Бревна, осадил Клузиум.
Галлы были грубые, дикие и воинственные варвары исполинского роста, со свирепым выражением лица, длинными и косматыми волосами и огромными бородами. Мирное обрабатывание земли собственными руками казалось свободному галлу занятием постыдным; они любили кочующую пастушескую жизнь, дикие свалки и сражения, веселые странствия с целью грабежа. При таких наклонностях у них не могло быть и речи об установлении прочного государственного порядка. Кельты являются во всемирной истории только разрушителями, ничего не создавшими и распространявшими ужас всюду, куда ни приходили они, — в Италии, Македонии и Греции, Малой Азии. Отличительные черты их — подвижность, необузданность, отсутствие выдержки, нерасположение к порядку и дисциплине; тщеславие и хвастовство у них в характере, оттого между ними в таком ходу поединки. На бой выступали они в пестрых и ярких одеждах, с широким золотым ожерельем на шее, с раззолоченным оружием; они кичливо выставляли напоказ свою храбрость, даже свои раны, и часто нарочно растравляли эти последние, чтобы дать более обильную пищу своему хвастовству. Сражались они без шлемов и обыкновенно без пращей длинными, дурнозакаленными мечами, держа в руке исполин-
ской величины щит, большей частью пешком, а в тех случаях, когда в деле участвовал маленький отряд — верхом; колесницы были тоже в употреблении. Как бешеные бросались они на врага, оглашая воздух страшным ревом и воем и сопровождая эти крики оглушительными звуками бесчисленного множества рожков. Такой неприятель был для итальянских народов совершенно новым явлением, и понятно, что при первой стычке он приводил в ужас и обращал в бегство даже мужественного, испытанного в боях римлянина.
Когда эти страшные варвары расположились перед стенами Клузиума и стали опустошать принадлежавшие этому городу земли, его жители, испуганные этими массами совершенно незнакомого, невиданного народа, отправили в Рим посольство с просьбой о помощи, хотя до этого времени никогда не находились в каких бы то ни было дружеских отношениях с Римом. Предпринимать поход в такой отдаленный город римляне не имели никакого желания, но вместо того чтобы благоразумно воздержаться от всякого вмешательства в это дело, они послали в Клузиум депутацию, которой было поручено склонить галлов к добровольному отступлению. Депутация состояла из трех Фабиев, сыновей верховного жреца М. Фабия Амбуста, людей молодых и легкомысленных. Явившись к галлам, они передали им просьбу римского сената не нападать на людей, не сделавших им никакого зла и бывших союзниками и друзьями римского народа, и прибавили, что римляне, если это окажется нужным, сумеют защитить Клузиум оружием, но что они предпочитают жить с галлами в мире и согласии. В этих словах не было ничего оскорбительного и враждебного, но депутаты произнесли их самоуверенно и надменно. Галлы отвечали, что хотя они слышат название римлян в первый раз, но верят, что это народ храбрый, так как иначе клузинцы не обратились бы к нему с просьбой о заступничестве. «Если же, — прибавили они, — вы для защиты ваших союзников предпочитаете ходатайство посольства оружию, то и мы не отвергнем предлагаемого нам мира, если клузинцы уступят нам часть своих земель, которых
у них слишком много, а не согласятся — мы сразимся с ними в вашем присутствии, чтобы вы могли засвидетельствовать дома, до какой степени галлы превосходят всех остальных людей храбростью». Тогда римляне спросили, на основании какого права можно отнимать земли у их собственников и чего, собственно, ищут галлы в Этрурии. «Наше право, — надменно отвечали галлы, — в нашем оружии; храбрым людям принадлежит мир».
За этим словопрением последовала схватка между галлами и клузинцами. Римские депутаты, побуждаемые негодованием против пришельцев-варваров и своей воинственностью, имели неосторожность, вопреки началам международного права, стать в ряды клузинцев. Один из них, Квинт Фабий, налетел на одного из галльских предводителей и пронзил его копьем. В ту минуту, когда он снимал с убитого вооружение, галлы узнали его и тотчас же прекратили сражение.
Это нарушение международного права так рассердило их, что многие советовали немедленно двинуться к Риму и отомстить; но старейшие настояли на том, чтобы предварительно было отправлено в Рим посольство с требованием выдачи Фабиев. Послами были избраны самые рослые люди из всего войска. Сенат, правда, не одобрил поступка Фабиев и нашел требование галлов справедливым, но тем не менее не мог решиться собственной властью отдать членов такого знатного рода на произвол жестокости варваров. Поэтому он предоставил решение дела народу. Народ отказал в выдаче и даже избрал трех Фабиев консулами-трибунами на следующий год. Галлам отвечали, что, пока римлянин занимает такую должность, личность его неприкосновенна и что они могут вернуться через год, если негодование не уляжется в них до тех пор.
Эта насмешка привела галлов в бешенство, и семидесятитысячное войско тотчас же выступило против Рима. Со своей обычной быстротой спустились они по левому берегу Тибра до речки Аллии, в одиннадцати милях от Рима. Здесь встретило их поспешившее им навстречу римское войско в количестве сорока тысяч человек. Разбивать лагерь было уже некогда, надо было немедленно пригото-
виться к битве. Ядро римской армии, двадцать четыре тысячи человек, заняло место на равнине между Тибром и расположенными справа от него возвышенностями; остальная часть поместилась на этих возвышенностях; между обеими враждебными армиями протекала в глубоком русле Аллия. Галлы не вступили в бой с главными римскими силами, утвердившимися на равнине, но кинулись на те войска, которые стояли на высотах. Со страшным воем, при оглушительном визжании рожков, рубя направо и налево длинными мечами, они ворвались в неприятельские ряды такими массами и так бешено, что римляне, не привыкшие к подобному нападению, приведенные в ужас свирепостью этих чудовищ, не стали защищаться и обратились в бегство. Они кинулись на равнину и увлекли за собой стоявшие там войска. Галлы дико неслись за ними и прогнали большую часть войска к Тибру, между тем как менее значительные отряды скрылись в соседнем лесу или бежали по большой дороге к Риму. Ужас беглецов был так велик, что один опрокидывал и топтал другого, задние ряды наступали на передние, и наконец вся масса бросилась в Тибр. Здесь многие утонули от тяжести своего вооружения, многие — под мечами и копьями неприятеля.
Успевшие переправиться через реку бежали в опустевшие Вейи и укрылись за городскими стенами (18 июля 390 г.). Такое быстрое и полное поражение было неслыханно в римской истории. День битвы при Аллии (dies Alliensis), 18 июля, остался в памяти римлян навсегда одним из злополучных дней. Галлы изумились такой легкой и внезапной победе. Этот римский народ, столь надменный и самоуверенный на словах, оказался до такой степени трусливым и беспомощным в битве! Сначала победители остановились, как бы не понимая, что случилось, потом стали оглядываться, опасаясь засады, наконец, не видя ничего враждебного, принялись за грабеж. Они рассеялись по полю сражения, сняли с убитых все, что нашли на них, отрубили им головы, нагромоздили целые горы оружия и затем пьянствовали всю ночь в ознаменование победы. На следующий день они двинулись против Рима. Высланные ими вперед
всадники вернулись с известием, что все городские ворота отворены, ни перед одними нет караульного поста, на стенах не видно ни одного вооруженного человека. Галлы, боясь засады и не решаясь ночью войти в город, снова остановились и расположились на ночлег между Римом и Анио.
Эта медлительность неприятеля была счастьем для римлян. В городе царствовал панический страх; в Рим прибежали только немногие из вооруженных воинов, и о защите его нечего было и думать. Правительство и граждане потеряли голову, всюду слышались стоны и вопли. Когда же невдалеке от городских стен раздались дикие крики и победные песни варваров, все, кто только был в силах владеть оружием, поспешили с женами и детьми в Капитолий, чтобы из этой крепости защищать по крайней мере родных богов и имя Рима. Остальной народ направился к Яникульскому холму и оттуда рассеялся по окрестностям. Значительная часть бежала в Цере. Туда же были перенесены жрецами Квирина и девственницами-весталками вверенные их хранению святыни; остальные священные предметы зарыли в часовне недалеко от Cloaca Maxima. Старейшие сенаторы, числом около восьмидесяти, решились: они хотели умереть за свой народ. Одевшись в почетное платье, эти старцы вышли на площадь, сели там в свои курульные кресла и ждали врага. Верховный жрец М. Фабий прочел им формулу самообречения на смерть.
На следующий день после битвы галлы без всякого сопротивления прошли через Коллинские ворота в город. Улицы были пусты, дома затворены; с тайным ужасом двигались варвары по вымершему Риму и наконец достигли площади. Здесь они увидели почтенных старцев, сидевших неподвижно в креслах, с длинными жезлами в руках; величие, которым были проникнуты черты их лиц, придавало им вид богов. С каким-то благоговением смотрели дикари на эти неподвижные фигуры, сомневаясь — живые ли это существа или изваяние из камня. Наконец один галл подошел к М. Папириусу и погладил его длинную седую бороду; старик рассердился и ударил дерзкого по голове своим жезлом из слоновой кости. Галл тотчас же зарубил его, а вслед за тем варвары бросились на осталь-
ных и умертвили их на месте. После этого они разбрелись по городу, стали врываться в дома и грабить и жечь их. Скоро пожар вспыхнул в разных частях города, а через несколько дней весь Рим представлял груду пепла, за исключением нескольких домов, в которых поселились на время предводители галлов.
Покончив с домами, галлы принялись за крепость и Капитолий. Чтобы порешить войну разом, они пошли на штурм, но были отбиты с таким кровопролитием, что не решились сделать второй попытки и сочли более удобным принудить крепость к сдаче посредством голода. Но скоро осаждающим пришлось хуже, чем осажденным. Увлеченные безумной жаждой разрушения, они вместе с домами сожгли и весь запас хлеба, находившийся в городе, а тот хлеб, что хранился в деревнях, римляне уже прежде поспешили перевезти в Вейи. Вследствие этого в многочисленном галльском войске скоро начался голод, а с ним появились разные заразные болезни и лихорадки, вызванные не только недостатком пищи, но и палящим зноем, к которому галлы не привыкли и от которого им негде было укрыться в разрушенном и сожженном городе.
Для устранения этого бедствия галлы разделились на две части; одна продолжала держать в осаде крепость, другая делала набеги на соседние народы, грабила их и доставляла съестные припасы своим товарищам. Один из таких грабительских отрядов появился и перед Ардеей, где жил в изгнании Камилл, сокрушаясь больше о положении своего отечества, чем о своей собственной судьбе, негодуя, что пришлось исчезнуть тем храбрым людям, которые вместе с ним завоевали Вейи и Фалерии и в других войнах были обязаны успехом больше своему мужеству, чем счастью. Услышав, что жители Ардеи, испуганные приближением неприятеля, поспешно собирались на общее совещание, Камилл явился в их собрание и предложил им смелый подвиг. Как только наступила ночь, все они под предводительством Камилла кинулись на неприятельский лагерь, где воины лежали пьяные, в беспорядке, не ожидая нападения. О правильном сражении не могло быть и речи — началась дикая резня; полусонные галлы
были изрублены на куски, а те, которые находились в самом отдаленном конце лагеря, бросились в бегство и оставили всю награбленную добычу в руках победителей. Часть беглецов достигла пределов Анциума, но была истреблена жителями этого города.
Подобное же поражение потерпели этруски перед Вейями, где за это время успело собраться довольно много римлян. Дело в том, что этруски воспользовались бедствием Рима, чтобы отомстить ему за прежние поражения и обиды. Они вторглись в Римскую область, ограбили ее и собрались со всей добычей перед Вейями с целью напасть на этот город. Римляне, видя, что даже этруски, из-за которых они навлекли на себя войну с галлами, издеваются над их бедствием, вознегодовали и решили наказать дерзких. Они избрали себе в предводители Цедиция и ночью напали на этрусков, из которых остались в живых только немногие. Этот удачный подвиг поднял дух вейентинских римлян, сила которых ежедневно возрастала вследствие постоянного прилива вооруженных людей из Лациума. Им уже казалось, что наступило время вырвать Рим из рук неприятеля. Но для этого недоставало еще такого предводителя, какой был нужен в таких важных обстоятельствах. Тогда они вспомнили о Камилле и решили призвать его из Ардеи, но предварительно испросить разрешения у римского сената. Отважный юноша, по имени Понтий Коминий, принял на себя это поручение. Он поплыл ночью по Тибру и достиг того места, которое находилось на наиболее близком расстоянии от крепости; тут, обманув бдительность неприятельских часовых, он взобрался у Карментальских ворот вверх по крутому утесу, был приведен к сенаторам и объявил цель своего прибытия. Сенаторы разрешили призвать Камилла и назначить его диктатором, что и было исполнено немедленно по возвращении Коминия в Вейи.
В то время как Камилл становился во главе войска, собравшегося в Вейях, римская крепость и Капитолий оказались в большой опасности. Галлы обнаружили на утесе следы ног Коминия и в следующую же ночь попытались проникнуть в крепость тем же путем. Один невооруженный полез вперед, следующий подал ему оружие и вскарабкался сам
точно так же, как первый; таким образом, помогая друг другу, подымая один другого, все они постепенно добрались до вершины так удачно, что ни один из часовых не заметил этого. Даже собаки, обыкновенно столь бдительные, остались спокойны; но гуси, содержавшиеся в храме Юноны, услышали приближение посторонних и зашумели. Их крики и хлопанье крыльев разбудили Марка Манлия, известного воина, бывшего за три года до того консулом; он вскочил, схватился за оружие, поднял на ноги всех находившихся в Капитолии и поспешил туда, где подозревал опасность. Сильным ударом меча он быстро сбросил в бездну галла, уже стоявшего наверху утеса. Варвар в падении увлек за собой стоявших ближе к нему; остальные, еще карабкавшиеся вверх, были прогнаны стрелами и камнями. Так совершилось спасение Капитолия. Оплошных часовых на следующий день сбросили с утеса; спасителя Манлия воины почтили тем, что каждый из них принес в его дом, находившийся в крепости, полфунта хлеба и четверик вина; подарок, правда, незначительный, но при тогдашнем недостатке в съестных припасах бывший прекрасным доказательством любви и благодарности. К этому же событию относят происхождение своеобразного римского обычая, состоявшего в том, что ежегодно, в известный день, по улицам торжественно проносили распятую на кресте собаку и великолепно убранного гуся, для того — как говорил народ — чтобы воздать честь гусям, как спасителям Капитолия, и наказать собак, забывших свою обязанность.
Невзгоды и лишения, которым подвергала римлян осада, были для них не так мучительны, как голод. Осажденные употребили уже в пищу кожу своих щитов и подошв, а помощь из Вейев все еще не показывалась. Но и галлы не меньше страдали от голода и болезней, и долгая изнурительная осада наконец сильно утомила их. Они предложили римлянам перемирие и вступили в переговоры. Так как при этих последних они больше всего выставляли на вид осажденным голод как средство, которое должно же было наконец заставить их сдаться, то римляне обманули их хитростью: они разбросали между галльскими аванпостами большое количество хлебов, как бы вследствие из-
бытка у себя съестных припасов, и галлы решили наконец заключить мирный договор. Условия его, однако, оказались довольно тяжелыми для римлян: за отступление неприятеля они должны были заплатить тысячу фунтов золота. Вдобавок победители стали взвешивать это золото на фальшивых весах. Консул-трибун, Кв. Сульпиций, тот самый, который предводительствовал римлянами при Аллии, а теперь заключил вышеупомянутый договор, восстал против этой несправедливости. Тогда Бренн надменно бросил на весы еще свой меч и воскликнул: «Горе побежденным!»
«Но, — говорит Ливий, — боги и люди отвратили от римлян позорную участь — жить откупившимися золотом людьми. Еще не окончилось взвешивание, как Камилл появился в Риме в сопровождении своего войска и объявил договор недействительным, на том основании, что право заключать договоры от имени государства принадлежало исключительно ему, как диктатору. На развалинах Рима произошла схватка, в которой растерявшиеся галлы были разбиты так же легко, как римляне при Аллии. Они бросились в бегство, но во время отступления потерпели еще раз на дороге в Габии, у восьмого помильного столба от Рима, такое страшное поражение, что среди них не осталось даже ни одного человека, который мог бы возвестить другим о постигших их бедствиях».
Камилл, снова спасший отечество от врагов, торжественно вступил в город, и солдаты в своих победных песнях назвали его Ромулом, отцом отечества и вторым основателем Рима.
Но в каком положении находился этот город, куда теперь вступил триумфатор? Все дома лежали в пепле и развалинах; уцелели только храмы и большие каменные зда-
ния. Жители снова стали стекаться со всех сторон, но они были лишены всего необходимого для существования — не только пищи и крова, но даже домашней утвари и земледельческих орудий. Число граждан и особенно людей, способных носить оружие, значительно уменьшилось, а соседние народы, покоренные римским оружием до вторжения галлов, были совсем не прочь воспользоваться беспомощностью и разорением своих победителей, чтобы отомстить им и возвратить себе свободу. В этом критическом положении сосредоточение высшей правительственной власти в одних руках представлялось наиболее полезным и целесообразным средством. Поэтому патриции упросили Камилла остаться диктатором до тех пор, пока он приведет в порядок и снова установит на прочных основаниях город и государство. Первым делом диктатора было провести следующее сенатское постановление: «Все священные места, вследствие того, что они были заняты неприятелем, должны быть приведены в прежний порядок и очищены от осквернения. С гражданами города Цере заключить дружественный союз за то, что они дали у себя приют святыням римского народа и его жрецам. В честь Юпитера, охранившего в дни бедствия свое местопребывание и крепость римского народа, будут отныне праздноваться Капитолийские игры». При этом вспомнили также о необходимости загладить грех невнимательного отношения к ночному голосу, возвестившему нашествие галлов, и было сделано распоряжение о постройке на «новой улице» храма Аюсу Локуцию, т. е. делающему словесное указание. Взятое обратно у галлов золото, вместе с другим золотом, спасенным в различных храмах, положили под креслом Юпитера в Капитолии как церковное имущество.
В то время как происходило это приведение в порядок религиозных дел и шла речь о восстановлении городских построек, трибуны не переставали настаивать в народных собраниях на том, чтобы народ оставил Рим в развалинах и переселился в Вейи, где все сохранилось в целости и неприкосновенности. Народ, как мы видели выше, изъявлял готовность променять Рим на Вейи уже и прежде, немедленно после завоевания этого города; теперь же это пе-
реселение улыбалось ему тем более, что его родной Рим представлял собой груду развалин. Но патриции, и во главе их Камилл, всеми силами старались воспрепятствовать этому насильственному перелому в истории развития римского государства, — не допустить, чтобы государство было вырвано из той почвы, на которой оно родилось, выросло и окрепло, и пересажено на другую для того, чтобы начать на ней сызнова свое историческое существование. В речи, произнесенной перед собравшимся народом, Камилл весьма энергично убеждал граждан не оставлять родную землю, не покидать основанный с божьего соизволения город, где каждое место издавна имело свои святыни, своих богов, - и успел склонить многих на свою сторону; но решительный поворот делу дала одна случайность, которую народ принял за указание свыше, за проявление воли богов. В то время когда сенат, собравшись в гостилиевской курии, совещался об этом деле, через площадь проходила когорта, только что сменившаяся с караула; поровнявшись с курией, начальник отряда скомандовал: «Ставь знамя здесь! Это самое лучшее место для остановки!» Услышав эти слова, сенаторы радостно выбежали на площадь и указали народу на это предзнаменование. Толпа не стала более сопротивляться и дала согласие.
Таким образом, предложение трибунов было отвергнуто, и немедленно вслед за этим во многих местах города начались постройки. Кирпич раздавался от казны, и всем было разрешено добывать камень и рубить лес где угодно; но строитель принимал на себя обязательство окончить работы не далее как в течение этого же года. Большую часть строительного материала народ, вероятно, привозил из Вейев, что сенат разрешал весьма охотно, так как разрушение этого города должно было уничтожить навсегда и планы плебеев относительно переселения из Рима. Благодаря тому, что каждому хотелось как можно скорее добыть себе кров и приют, постройки шли очень поспешно; дома возводились большей частью маленькие и лепились один около другого в беспорядке, вследствие чего образовались узкие и кривые улицы. Этот неправильный и некрасивый вид Рим сохранял до времени императоров.
Нашествие галлов совершилось в 390 г. до P. X. В следующие затем годы окрестные народы старались воспользоваться слабостью Рима, чтобы свергнуть с себя римское иго или возвратить свои прежние владения. Вольски, эквы и этруски, подкрепленные латинами и герниками, взялись за оружие и этим поставили римлян в очень критическое положение. Пришлось опять обратиться к Камиллу. В 389 г. его снова избрали диктатором. Он выступил против вольсков, которые окружили было одну из римских армий, но, как только узнали о приближении Камилла, поспешили огородить со всех сторон свой собственный лагерь баррикадами из деревьев; Камилл зажег эти укрепления, разбил вольсков наголову и затем двинулся против эквов, которым тоже нанес поражение и у которых отнял завоеванный ими римский город Болу. В то время как он воевал с эквами, этруски осадили римскую колонию и крепость Сутриум. Камилл быстро пошел на помощь осажденным и появился перед Сутриумом как раз в тот момент, когда этруски завладели им и, не подозревая об опасности, грабили город; Камилл стремительно напал на них, отнял награбленную добычу и уничтожил их войско. По возвращении в Рим его почтили тремя триумфами. В последующие десять лет, в продолжение которых Камилла избирали консулом-трибуном еще три раза, к вышеупомянутым побежденным народам прибавилось еще столько новых, что владычество Рима опять утвердилось на прежнем громадном пространстве.
Для увеличения числа граждан, значительно сократившегося вследствие галльского нашествия, сенат в 388 г. предоставил право римского гражданства тем жителям Вейев, Капены и Фалерии, которые помогали римлянам в войнах этого и предыдущего года. Из этого нового населения составили четыре новые трибы; таким образом, число римских триб возросло с 21 до 25.
Длинный ряд войн до и после нашествия галлов, разрушение и восстановление Рима снова повлекли за собой крайнее обеднение большинства плебеев, которому не могли помочь скудные отводы земли отдельным лицам. Общее распределение государственных земель, в том виде
как этого требовал некогда Спурий Кассий, все еще оставалось неисполненным проектом, а законы о взыскании долгов применялись богатыми патрициями с такой же жестокостью, как прежде. Облегчить эти страдания народа попытался М. Манлий, спаситель Капитолия, с которым мы ближе познакомимся в следующей главе; но он пал жертвой своей великодушной благонамеренности (в 384 г.), и с тех пор патриции стали действовать еще жестокосерднее и неумолимее. Запуганный и загнанный народ терпеливо переносил свою участь; наконец, в 376 г. два трибуна, К. Лициний Столон и Л. Секстий, снова возбудили вопрос о распределении полей и смягчении постановлений о долгах и кроме законов, относившихся к этим двум делам, предложили также в интересах плебеев третий — о высшей государственной должности.
Эти три законопроекта состояли в следующем: 1) Каждый римский гражданин имеет право пользоваться общественной землей, но в количестве не более 500 десятин; точно так же никто не имеет права пасти на общественных лугах больше десяти штук крупного и ста штук мелкого скота. Срок арендного пользования землей определяется пятилетний, и плата за него идет на жалованье войскам. 2) Из сумм, составляющих частные долги, следует вычесть уже уплаченные проценты, а остальное количество долга — рассрочить на три года. 3) Избрание консулов-трибунов прекращается, а взамен того, по примеру прежнего времени, должны избираться ежегодно два консула, из которых один - непременно из плебеев.
Эти законы должны были нанести большой ущерб привилегиям и интересам патрициев, и потому эти последние, чтобы оттянуть на возможно продолжительное время принятие их, склонили остальных восьмерых трибунов к противодействию. Но народ десять лет кряду выбирал трибунами обоих авторов вышеупомянутых законопроектов и всеми силами поддерживал их в этом деле. Так как число протестующих трибунов с каждым годом уменьшалось и патриции все больше и больше лишались надежды на успех, то в 368 г. они прибегли к последнему и крайнему средству: восстановили должность диктатора и избрали на
нее испытанного защитника своей партии, Камилла, которому в это время было уже около восьмидесяти лет. Несмотря на преклонный возраст, Камилл очень энергично принялся за дело. В тот самый день, когда трибуны рассчитывали наконец провести законы, за которые они ратовали столько лет, он объявил набор и под угрозой строгих наказаний отозвал народ с площади на Марсово поле. Тогда трибуны, в свою очередь, пригрозили ему крупным денежным штрафом, если он не перестанет отстранять народ от подачи голосов. На этот раз диктатор испугался. Он удалился в свой дом и через несколько дней под предлогом болезни сложил с себя диктатуру. Вероятно, ему стало ясно, что всякое сопротивление воле народа бесполезно, и поэтому он стал с этих пор советовать патрициям уступить. Но они все еще стояли на своем и назначили диктатором П. Манлия; но его противодействие не привело ни к чему, и предложения Лициния, после десятилетней борьбы, наконец получили силу закона. Л. Секстий, плебей, был избран на 366 г. консулом. Но так как патриции отказывались утвердить в комициях по куриям выбор новых консулов и этим открыли перспективу новых и долгих споров, то Камилл вмешался в дело и устроил соглашение, по которому судебная власть была отделена от должности консула и возложена на особого чиновника из патрициев. Таким образом возникла претура. Претор был в известной степени третий консул, который занимался судопроизводством и в отсутствие консулов исполнял их должность.
Этой весьма своевременной уступкой старик Камилл оказал новую большую услугу государству, которое он спасал уже столько раз. Установление мира между обоими сословиями было его последним политическим делом. Незадолго до того, именно в 367 г., когда Риму грозило новое нашествие галлов, он был в пятый раз избран диктатором и в этом звании одержал над галлами в Альбанской области блистательную победу.
В 365 г. Камилл умер от моровой язвы, и смерть его была для государства если не преждевременной, то все-таки очень тяжелой утратой. «Ибо этот человек был действительно незаменим во всяком положении; уже до свое-