Тиберию Гракху не было еще тридцати лет, когда он был умерщвлен. Его брату Гаю, бывшему девятью годами моложе, тогда, следовательно, едва исполнилось 20 лет, и ему недоставало надлежащей зрелости для того, чтобы с должной силой поддерживать брата в его начинаниях. Тем не менее после участия в Нумантинской войне под начальством своего зятя Эмилиана он, невзирая на свою молодость, был выбран вместе с Тиберием и его тестем в ком-миссию, которая должна была привести в действие аграрный закон Тиберия. После смерти брата Гай удержал это место за собой, но при трудных обстоятельствах, наступивших вслед за тем для народного дела, он мог сделать немного. Он воспользовался этим временем, чтобы подготовиться к последующей борьбе. Аристократы видели в нем преемника брата и опасались развивавшегося таланта молодого человека, на которого с надеждой обращены были взоры народа. Общий страх обуял их, когда Гай перед судом защищал своего обвиняемого друга Бетия с таким блестящим даром красноречия, что совершенно затмил всех других ораторов, и народ приветствовал его в радостном восторге. Вот почему аристократы рады были, когда Гаю выпал жребий (126) отправиться в Сардинию в качестве квестора с консулом Аврелием Орестом. В Сардинии, где
его отец 50 лет тому назад был главнокомандующим, он нашел славу своего имени уже упроченной, и личными добродетелями своими он снискал уважение и любовь провинциалов. Зима в том году была суровая и нездоровая, и Орест просил у городов острова одежды для солдат, но города сумели путем жалобы в сенат снять себя налоги. В этом затруднении помог Гракх. Он пошел по городам и миролюбивыми увещеваниями побудил их к тому, что они добровольно послали солдатам шинели. Пример этот — как Гракх умеет действовать на умы и быть популярным — снова встревожил сенат, и когда посланные царя Миципсы из Нумидии сообщили в Риме, что царь их, из дружбы к Г. Гракху, послал консулу в Сардинии хлеб, то сенат, полный негодования, прогнал их из города.
С целью держать Гракха вдали от Рима сенат два года оставлял его в Сардинии; но когда он и на третий год не был отозван, то он в гневе самовольно бросил свой пост и прибыл в Рим. За это он был привлечен к суду цензоров; но он защищался так искусно, доказав, что он перенес величайшую несправедливость, что был оправдан. «Двенадцать лет, — говорил Гракх, — служил в армии, в то время как другие в крайнем случае служили лишь десять лет; в качестве квестора оставался при военачальнике третий год, хотя закон дозволяет возвращаться после года; один среди служащих принес обратно пустым пояс, принесенный туда полным; другие тоже опорожнили свои наполненные вином бочки, но привезли их опять домой, полные золота и серебра». Аристократы обвиняли его также в том, что он подговорил к отсоединению от Рима город Фрегеллы, возмутившийся потому, что предложенный М. Фульвием Флакком закон о предоставлении права гражданства италийским союзникам рушился о сопротивление сената и народа. Но и в этом процессе он был оправдан, — и вот он поднял, наконец, брошенный ему вызов, чтобы начать с правительственной партией бой не на жизнь, а на смерть. Избранный народным трибуном на 123 г., он стал во главе народной партии, как вождь ее.
Гай Гракх был гораздо более опасный противник, чем брат его Тиберий. Подобно последнему, он был умерен-
ный, простой, трезвомыслящий человек, высокообразованный и храбрый солдат; но умственными способностями и энергичностью он далеко превосходил брата. При этом его воодушевляла сильная и глубокая страсть, сделавшая его первым оратором Рима. И Тиберий также был отличный оратор; его речь была грамотная, спокойная и умеренная, подчас не без трогательной чувствительности, она слушалась с удовольствием; речь Гая, напротив, была ослепительная и роскошная, потрясающая и полная бурной страсти, так что он часто совершенно увлекался своим гневом, выходил из себя, путался и сбивался. Оттого обыкновенно, когда он стоял на ораторской трибуне, позади его находился раб, который, как только голос его господина становился суровым и резким, задавал ему посредством камертона более мягкий тон, чтобы возвратить его к умеренности. Несправедливость, причиненная его брату и народному делу своекорыстной, разорявшей страну аристократией, годами питала страсть эту в его душе и укоренила в нем мысль о том, чтобы положить конец ненавистному хозяйничанию аристократов. Он, быть может, не скрывал от себя опасности своего начинания, он, быть может, предчувствовал такой же конец, как и конец его брата; но он был не в состоянии отделаться от мыслей, толкавших его вперед. Брат будто бы являлся ему во сне и держал такую речь: «Зачем, Гай, медлишь ты? Другого выхода нет; судьбой нам обоим суждена одна жизнь, одна смерть в деятельности на благо народа». Мать его, озабоченная спасением своего дома и спасением отечества, старалась отвлечь его от рокового пути; она писала: «Будет ли конец безумию нашего дома? Где предел? Разве недостаточно нам стыда, что мы расстроили и разорили государство! И я считаю делом самым прекрасным и славным отплатить врагу своему, если только это возможно без вреда для отечества. Если же это невозможно, то пусть враги наши благоденствуют. Это в тысячу раз лучше, чем губить отечество». Но Гай с полной решимостью приступил к делу — будь что будет.
После того как Гай возмущением народа создал почву для своей деятельности, он выступил со своими законопроектами. Брат его старался провести лишь аграрный
закон; Гай же предлагал целый ряд законов, которые, если б были осуществлены, должны были вызвать к жизни совершенно новое устройство государства. Первые внесенные им законы клонились к тому, чтобы расположить в его пользу массу народа. Сюда относится хлебный закон (Lex frumentaria), по которому государство должно было продавать гражданам хлеб по значительно сниженной цене, приблизительно на 30%; далее закон об облегчении военной службы (Lex de militum commudis). Затем два закона были направлены против отдельных личностей, хотя они и не лишены были более глубокого значения. Из них один (Lex de capite civium) постановлял, чтобы уголовный суд над гражданином производился не иначе как по повелению народа, и сенат, следовательно, не мог бы по-прежнему самовластно привлекать известные преступления к своему суду. Закон этот был главным образом направлен против Попилия Лэна, который, как консул, в 132 г., будучи назначен судьей против приверженцев Гракховой партии, многих из них изгнал и казнил. Он почуял опасность и спасся от осуждения бегством. Другой закон, имевший в виду смещенного Тиберием Гракхом трибуна Октавия, определял, чтобы те, которые отставлены народом от своей должности, были впредь отстранены от занятия какой бы то ни было должности; но закон этот Гай, по желанию своей матери, как говорят, взял назад. Другим законом, сохранившимся до падения республики, предписывалось, чтобы провинции указываемы были консулам еще до выбора их, в то время, следовательно, когда еще неизвестно кто будет консулом; другой закон отнимал в комициях у граждан первого класса преимущество, состоявшее в том, что из среды только этого класса составлялась подающая голос прежде других центурия, так называемая прерогатива, которая обыкновенно своим голосом решала участь всей баллотировки; отныне прерогатива должна была каждый раз избираться из всех классов по жребию.
Далее Гракх занимался строительством различных сооружений, и при этом он обнаружил необыкновенно энергичную деятельность и замечательный административный
талант. Он построил красивые и в высшей степени целесообразно расположенные улицы, построил большие запасные магазины для хранения хлеба, предназначаемого к раздаче. Это были популярные предприятия, посредством которых он снискал благодарность граждан, но они имели и политическое значение тем, что отнимали у сената и передавали в руки Гракха влияние на огромную массу людей, богатых и бедных, занятых при такого рода сооружениях.
Все ранее упомянутые Гракховы законы были более или менее предназначены для того, чтобы служить подготовкой к более важным его законам. То были: закон аграрный, закон судебный и закон о праве гражданства италийских союзников (Lex agraria, judiciaria, de civitate sociis danda). Первый из них возобновлял аграрный закон Тиберия и требовал выведения известного числа колоний граждан. Второй закон отнимал замещение судейских должностей у сената, у знати и передавал это дело сословию всадников, денежной знати; законом этим самому Гракху поручалось вместо 300 сенаторов избрать столько же всадников, из среды которых назначались судьи. Сенат часто злоупотреблял своей судейской властью и оставлял безнаказанными людей своего звания, преданных суду за вымогательства в провинциях и за другие проступки. Всадники, правда, стали вскоре позволять себе в интересах своего сословия подобные же вещи; но Гракх, предлагая этот закон, заботился не столько о действительном устранении зла, сколько о раздвоении между аристократией знати и денежной аристократией. Всадники, которым Гракх предоставил также взимание косвенных налогов в провинции Азии, были освобождены из-под зависимости сената и привлечены на сторону народной партии.
Закон о судах прошел без больших затруднений; партия знати едва осмелилась сопротивляться, так как именно в последнее время случилось несколько весьма несправедливых решений сенаторских судов, вызвавших негодование. Зато против третьего закона, по которому италийские союзники должны были получить право римского гражданства, знать выступала весьма решительно; она поняла, что признание италиков римскими гражда-
нами должно было значительно увеличить массу черни, с помощью которой трибуны действовали и властвовали, так что, в конце концов, бразды правления должны были совершенно ускользнуть из рук сената.
Гракху удалось добиться трибуната и на следующий, 122 г. Продолжение своей должности он почитал необходимым, чтобы, с одной стороны, привести в исполнение свой аграрный закон учреждением колонии, и с другой — провести закон о союзниках. Отрывок из речи Гракха показывает нам, с какой заносчивостью относилась в то время правительственная партия к италийским союзникам; речь эта содержит лишь простые факты, изложение которых, однако, вместе с тем свидетельствует, с какой враждебностью и с каким раздражением оратор выступал против своих противников. Гракх говорит: «Недавно в город Теанум, принадлежащий сидицинам, прибыл консул. Его супруга захотела мыться в мужской бане. Сидицинскому квестору было поручено удалить из бани тех, которые в это время мылись там. Супруга консула заявила потом своему супругу, что баня не была приготовлена достаточно быстро и не была достаточно чиста. Тогда на площади был вбит кол, и М. Марий, самый знатный человек в городе, подведен туда. С него снята была одежда, и его секли прутьями. Когда жители Калеса узнали об этом, то они постановили, чтобы никто не мылся в общественных банях, когда на месте будет находиться римский магистрат. В Ферентинуме один из наших преторов по той же причине приказал арестовать тамошних квесторов. Один из них бросился с городской стены, другой был схвачен и сечен прутьями. Но до чего доходит нахальство и заносчивость молодых людей — я вам представлю только один пример. В последние годы был прислан сюда из Азии в качестве легата молодой человек, не занимавший еще общественной должности. Он велел носить себя в носилках. Навстречу ему попался пастух из Венузии и спросил в шутку, не зная, кто сидит в носилках, не покойника ли они хоронят. Услышав это, молодой человек велел остановиться и бить пастуха веревками носилок до тех пор, пока тот не испустит дух».
Аристократы употребили против закона Гракха обычное средство, состоявшее в том, что склонили на свою сторону одного из трибунов и побудили его к вмешательству в дело. То был М. Ливий Друз, талантливый и образованный человек, пользовавшийся почетом за свое красноречие и богатство. Перед подачей голосов Друз противопоставил закону свое veto, и Гракх не отважился поступать в этом случае так, как поступил его брат относительно Октавия. Закон был отставлен. Этот успех ободрил Друза и сенат, и они затем попытались, с помощью довольно грубого маневра, которого не разглядела близорукая и лишь до минутной выгоды падкая толпа, лишить Гракха расположения народа и низвергнуть его. Гракх предложил основать две колонии из не совсем неимущих граждан; Друз же предложил основать двенадцать колоний и притом каждую из 3 тыс. беднейших граждан и не за морем, как колонии Гракха, а в непосредственной близости от Рима. Далее он предложил, чтобы получившие землю были освобождены от установленного Гракхом оброка и чтобы данный им надел был предоставлен им в полную собственность. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что именно в это время Гракх находился далеко от Рима, в Африке, с целью устроить предложенную им колонию Юнонию на месте разрушенного Карфагена и что его наместник в Риме, Фульвий Флакк, своими резкими и неловкими поступками действовал на руку противникам. Когда Гракх, после десятинедельного отсутствия, возвратился в столицу, то легкомысленный и неразумный народ примкнул к его врагам; он потерпел неудачу в своем соискании трибуната на следующий, 121 г., и самый ожесточенный и решительный противник народного дела, Л. Опимий, избран был консулом.
Враги Гракха торжествовали, и как только Опимий вступил в должность консула, они повели свои атаки на Гракхово законодательство, с тем чтобы при первом удобном случае покончить с самим Гаем. Прежде всего нужно было воспрепятствовать основанию Юнонии, восстановлению Карфагена. С этой целью пущена была молва, что накануне основания были якобы всякого рода недобрые
знамения: первое знамя было сломано ветром; порывом ветра разнесло лежавшие на алтарях жертвы и бросило за пределы очерченной линии; даже межевые знаки вырваны были волнами и унесены. Такие дурные предзнаменования побудили теперь жрецов предостеречь против застроения проклятого богами места, и сенат предложил закон, которым возбранялось устройство колонии Юнонии. В день, когда предстояло подавать об этом законе голоса на Капитолии, обе партии с раннего утра стекались на место собрания. Гракх созвал своих приверженцев в возможно большем числе, дабы не дать закону осуществиться; но он хотел избегнуть насилия. Между тем в то время, когда консул Опимий совершал обычное жертвоприношение в здании капитолийского храма, а Гракх, окруженный своими друзьями, ходил тут взад и вперед, ему навстречу появился судебный служитель, К. Антулий, помогавший при жертвоприношении, со священными внутренностями в руках и высокомерным тоном воскликнул: «Вы, дурные граждане, дайте дорогу добрым!» Под ударом одного из приверженцев Гракха он тут же на месте пал мертвым. Смятение было великое. Гракх порицал убийство и укорял своих, что они дали противникам повод к жалобам и к большему насилию; он обращался с речью к народу, стараясь успокоить его и отвести от себя ответственность за убийство. За шумом и смятением голос его едва был слышен. При этом случилось, что он, сам того не замечая, перебил говорившего трибуна, что, по старому, хотя пришедшему в забвение закону составляло тяжелое преступление; этим-то враги Гракха задумали воспользоваться к его погибели.
В этот день, впрочем, дело до дальнейших насилий не дошло: проливной дождь разогнал толпу. Когда Гракх на обратном пути домой прошел мимо статуи своего отца, он надолго перед ней остановился и смотрел на нее, не говоря ни слова; затем он пошел далее, плача и стеная, и многие, видевшие это, движимые состраданием, собрались вокруг его дома, чтобы в течение ночи стоять на страже перед его дверьми. Они вели себя сдержанно и спокойно, между тем толпа, караулившая дом его единомышленни-
ка Фульвия Флакка, провела ночь среди попоек и дикого разгула. Сам Фульвий прежде всех опьянел и делал и говорил многое, не приличествовавшее его летам. Глава враждебной партии, Опимий, провел ночь в храме Кастора у площади и делал приготовления к тому, чтобы силой оружия подавить «мятеж». С раннего утра занял он Капитолий критскими стрелками; ратуша и площадь наполнились вооруженными людьми. Все принадлежавшие к сенатской партии собрались по призыву консула, также все сословия всадников, каждый в сопровождении двух вооруженных рабов. Сенаторы собрались в курии. Тогда пронесли на площади перед курией на носилках обнаженный труп Антулия с плачем и рыданиями, и сенаторы, с консулом Опимием во главе, вышли, делая вид, будто бы они были поражены и не знали, что случилось, — рассматривали труп и затем снова удалились, чтобы принять решение. Они решили подавить восстание силой и для этой цели облекли консулов неограниченной властью посредством формулы «Viderent consules, ne quid respublica detrimenti caperet» - «да позаботятся консулы, чтобы государство не потерпело никакого ущерба».
Фульвий Флакк со своими приверженцами ранним утром занял Авентинский холм, старую твердыню плебеев, и призвал рабов к оружию. Туда отправился и Гракх, молча и безоружный, в простой тоге. Когда он выходил из дома, то у дверей ему встретилась его супруга Лициния с ребенком на руках и говорила плача: «Не на ораторскую трибуну, о, Гай, отпускаю я тебя сегодня, как народного трибуна и как законодателя, и не на какую-либо славную войну, чтобы ты мне завещал хоть почетный траур на случай, если бы тебя постигла человеческая участь; нет, убийцам Тиберия предаешься ты, безоружный, с благородным намерением лучше претерпеть зло, чем делать его. Но ты погибнешь без всякой пользы для общественного блага. Дурное дело восторжествовало; насилием и железом они теперь творят суд. Если бы брат твой пал при Нуманции, то нам возвратили бы труп его; теперь же и мне, вероятно, придется молить какую-либо реку или море, чтобы оно показало мне, где хранится твое тело». Несмотря на
ее рыдания, Гракх понемногу высвободился из ее объятий и молча пошел с друзьями. Лициния поспешила за ним, чтобы поймать край его одежды, но поскользнулась и в беспамятстве упала на землю; слуги подняли ее и унесли к ее брату Крассу.
Укрепившись в храме авентинской Дианы, Фульвий, по совету Гракха, послал на площадь младшего сына своего Квинта с жезлом мира в руках, чтобы по возможности достигнуть соглашения. Квинт, нежный юноша замечательной красоты, смущенный и плачущий, выступил перед консулом и сенатом и сделал примирительные предложения. Большинство собравшихся было не прочь мирно уладить раздор; но Опимий требовал, чтобы Флакк и Гракх явились перед сенатом и держали ответ за оскорбления трибунского сана. Гракх, со своей стороны, готов был последовать вызову; но Фульвий удержал его и вторично послал своего сына. Опимий, торопившийся начать борьбу, велел схватить невинного юношу и бросить в тюрьму и затем приказал атаковать Авентин, объявив в то же время по улицам, что кто принесет голову Гракха или Флакка, тот получит вес ее золотом. После атаки множества вооруженных щитами солдат и критских стрелков толпа на Авентине вскоре рассеялась и пустилась в бегство. Фульвий спрятался в виноградной давильне, но вскоре был вытащен оттуда и изрублен вместе со своим старшим сыном. Гракха никто не видел сражавшимся; в глубокой скорби от случившегося, он удалился в храм Дианы. Здесь он хотел убить себя, но самые верные его спутники, М. Помпоний и П. Леторий, вырвали у него меч и уговорили его бежать. Тогда он, малодушно оставленный большинством своей партии, пал, говорят, на колени и с поднятыми руками молил богиню, чтобы римский народ за эту неблагодарность и измену никогда не выходил из рабства.
Гракх пытался бежать и перебраться на другой берег Тибра, но, сходя с Авентина, он упал и вывихнул себе ногу. У Porta trigemina под Авентином Помпоний стал против преследователей и дал другу время для бегства; то же сделал Леторий на Тибрском мосту. Оба дали себя изру-
бить ради спасения друга. Среди криков своих приверженцев Гракх добрался до предместья на правом берегу Тибра. Но силы изменили ему; он просил коня, но никто не осмелился или не мог доставить ему такового. Тогда он, в сопровождении одного только раба своего Филократа, бежал в рощу Фурины. Здесь раб, по его приказанию, убил его, а затем и самого себя лишил жизни. Голову Гракха некий знатный муж Септимулей принес на копье другу своему Опимию; последний положил ее на весы, и голова весила 172,3 фунта. Септимулей обманным образом влил олово во впадину черепа. Ему выплатили такой же вес золотом; те же, что принесли голову Флакка, неизвестные и темные люди, не получили ничего. Трупы обоих демократических вождей были брошены в Тибр вместе с другими убитыми; их было до 3 тыс.
На этом месть Опимия и его партии еще не закончилась. Дома вождей преданы были на разграбление толпы, имущество их было конфисковано, и у Лицинии отнято даже родительское приданое. Ей и Корнелии было воспрещено носить траур по покойнику. До 3 тыс. приверженцев Гракха было повешено и среди них безвинный Квинт Фульвий, не принимавший никакого участия в борьбе; его убийство, из-за его молодости и привлекательности, вызывало общее сожаление. И как бы в насмешку после этого кровавого побоища Опимий из имущества убитых и изгнанных государственных изменников воздвиг за Капитолием великолепный храм Конкордии, богине согласия.
Память Гракхов была государством предана опале; но народ, за благо которого доблестные братья боролись и погибли, хранил к ним страстную привязанность. Он воздвиг им статуи, освятил те места, где они пали, многие жертвовали и молились там ежедневно, как в храмах богов. Корнелия, мать Гракхов, с благородным мужеством переносила несчастье своего дома. Она удалилась в свое имение у Мизены и там продолжала жизнь, по-прежнему окруженная многочисленными образованными друзьями, навещаемая и высокочтимая своими и чужими; цари посылали ей и принимали от нее подарки. Она охотно рассказывала о великом
отце своем, Сципионе Африканском, о своем любимом супруге и о зяте Эмилиане; с удивительным спокойствием, без скорби и слез, говорила она о страданиях и деяниях сыновей своих, которые, как она выражалась, в святилищах, где они были убиты, нашли достойные памятники - как будто речь шла о людях доисторических, о посторонних, совершенно чуждых ее сердцу. Вот почему иные, не сумевшие постичь ее великую душу и влияние высокого образования, полагали, что старость и тяжкое горе сделали ее безумной и бесчувственной. Опимий, обагренный кровью победитель Гракха, прожил свою старость в бесчестии и позоре. Посланный в 115 г. во главе посольства в Нумидию, он был подкуплен Югуртой, был обвинен и осужден; ненавидимый и осмеянный народом, который не простил ему его высокомерия и свирепой жестокости, он отправился в изгнание в Диррахиум, где и умер.
Со смертью Г. Гракха реакция восторжествовала, и правительственная партия воспользовалась своей победой, чтобы по возможности восстановить прежний порядок, существовавший до Гракхов, и упрочить свое олигархическое господство. Колонизация и раздача полей были прекращены; розданные уже общественные земли оставлены были за получившими их, и остальные государственные земли также были превращены в безоброчную частную собственность своих прежних обладателей. Наибольшую выгоду от этого превращения извлекла, само собой разумеется, богатая аристократия, которая не замедлила скупить мелкие крестьянские участки, сколько могла, или прогнать оттуда их владельцев. Таким образом, социальные отношения в государстве все более обострялись. Народ был пока угнетен и принижен; но с тех пор как на улицах пролита была кровь граждан, не было более мира, не было примирения между партиями. Дух возмездия зрел в тиши, и как только во главе угнетенных стал смелый, мужественный вождь, вновь завязалась борьба, которая в конце концов должна была разрешиться «силой и железом». Кому удавалось склонить на свою сторону войско, тот становился властителем республики.