ГЛАВА VIII
Представление о золотом веке, притом обязательно перенесенном в далекое прошлое, т. е. учение о πάτριος πολιτεία , становится составной частью почти всех политических концепций эллинских мыслителей — во всяком случае, начиная с Сократа и Платона. Сократ, как уже отмечалось, был одним из первых (если вообще не первым) провозвестником лозунга πάτριος πολιτεία. Отступление афинян от старых устоев, от законов и обычаев предков и стало, по его мнению, основной причиной ослабления афинского могущества 1. Эти воззрения Сократа оказали бесспорное влияние на его учеников и последователей: Ксенофонта (ориентировавшегося на лаконский образец), Исократа (видевшего перед собой древнеаттический образец) и, наконец, Платона, который прямо заявлял, что идеальный государственный строй, описанный им, якобы уже существовал в Афинах за 9 тыс. лет до него2.
Таким образом, основное ударение эллинские мыслители делали именно на государственном строе. Поэтому ослабление, упадок любого государства воспринимались ими всегда как результат перемены (вернее — «порчи») его строя. Так понимал это Платон, когда утверждал, что олигархия вырождается в демократию, а демократия в тиранию 3. Так же по существу судил и Аристотель с его учением о правильных и извращенных формах государственного устройства, с его детально разработанной систематикой государственных переворотов и их причин4.
На римской почве эти воззрения и лозунги претерпевают, однако, определенную модификацию. Формула πάτ-рιοζ πολιτεία заменяется как будто бы полностью, на первый взгляд, совпадающей с нею формулой mores maiorum, тоже имевшей в виду «золотой век», который также локализовался в прошлом. Но есть одно немаловажное отличие: под mores понимались не столько обычаи, законы, сколько нравы. Таким образом, основной акцент переносился со «строя» (πολιτεία) на «нравы» (mores). Это и приводило в римских условиях к возникновению учения об упадке нравов как основной причине ослабления, даже гибели государства, а с другой стороны, — к идее нравственной реформы.
Учение об упадке нравов было довольно широко распространено среди правящих слоев римского общества. Оно имело определенный политический смысл и направленность и использовалось римскими государственными деятелями в качестве орудия политической борьбы. Распространенность этого учения в значительной мере объяснялась тем, что оно опиралось на некоторые основные категории древнеримской полисной морали. Еще раз подчеркнем, что древнеримская мораль всегда имела своим образцом нравы и обычаи предков. Уважение к ним прививалось римлянам с детства, в семье. Отец наставлял детей своим примером; маски и инсигнии предков хранились в доме на самом почетном месте. Подобного рода воспитание осуществлялось не только семьей, родом, но и всей общиной. Поэтому древнеримская мораль может рассматриваться как мораль, созданная именно самой общиной, ее традициями и хранимая высшими должностными лицами этой общины, определяющими моральную ценность каждого отдельного человека, каждого члена общины.
В древнейшем из дошедших до нас латинских прозаических произведений — в труде Катона о сельском хозяйстве — в самом начале перед нами предстает образ «идеального мужа» (vir bonus), как его понимали предки: хороший земледелец и хороший хозяин5. Интересно, что спустя примерно 200 лет, в эпоху Империи, Сенека пропагандируя идеал совершенного, только перед собой от
ветственного гражданина вселенной, умудряется все же сохранить его специфически римскую окраску, сопоставляя и по существу отождествляя совершенного человека с совершенным римлянином.
Мы уже говорили о цензуре Катона6. Она имела особое значение в истории Рима. И прежде всего она важна для датировки кризиса. Катон, как известно, говорил о «гнусностях» (flagitia), которые расшатывают древние моральные устои, но сам считал эти «гнусности» новыми. Тем самым он определял кризис как недавно возникшие и поэтому еще излечимый; видимо, так же расценивала ситуацию основная масса населения, о чем свидетельствовала посвятительная надпись в храме богини Салюты, Распространение кризиса действительно было локализовано и на какое-то время приостановлено цензорскими мероприятиями Катона. Он использовал для этого то единственное средство, которое могла предложить ему римская традиция, — severitas, т. е. строгость. Однако попытка реформ Катона, как бы энергично она ни осуществлялась, имела лишь временный успех, и это как будто служит свидетельством того, что необходимы были уже иные средства.
Если древнеримская мораль покоилась на традиции и находилась под надзором общины, то отсюда следует, что подобная мораль могла обеспечивать «чистоту» образа жизни лишь до тех пор, пока действия и поступки отдельных лиц были доступны приговору и воздействию гражданской общины, пока эта община могла влиять на «нарушителей». Границы морали, покоившейся на таких основаниях, обнаруживались в тот момент, когда отдельное лицо ставило себя вне полисной общины и уже не признавало ее приговор беспрекословным. Это произошло тогда, когда маленькая община, группировавшаяся вокруг Рима, стала выходить на общеиталийскую, а затем и на мировую арену. Первоначально для каждого римлянина решающее значение имел приговор, мнение, высказанное о нем общиной, Римом; изгнание «за Тибр» было для него равносильно гражданской смерти. Теперь же он нередко управлял чужой страной, представлявшей собой крупное государство, был окружен неслыханными, почти божескими почестями со стороны местного населения, и тут он не
вольно вступал на такой путь, идя по которому, он все более и более ощущал независимость от того, что говорят по его поводу дома, в Риме. Благодаря этому обстоятельству древняя, связующая полисную общину мораль оказывается уже не в состоянии действовать как регулятор нравов мирового государства.
Итак, причиной кризиса древнеримской морали был кризис полиса, а следствием — «упадок нравов», ломка традиций, отход от древних норм и устоев. Это — явление вполне закономерное и естественное. Немыслимо было управлять огромным государством и утверждать свое не только материальное, но и духовное превосходство при помощи морали, которая возникла в маленьком латинском городке и была рассчитана лишь на его граждан. Древнеримская мораль в силу своих специфических черт вообще могла сохраняться только среди имеющих одинаковые права граждан.
Какое же отражение нашел кризис этой морали в римской литературе, а точнее — в римской историографии?
У многих авторов мы находим лишь краткие указания на разложение нравов в римском обществе. Они, тем не менее, дают представление о том, как сами римляне датировали начало этого процесса. Например, Фабий Пиктор считал, что римляне впервые «попробовали богатства» в период III Самнитской войны (298—290 гг.). Об этом упоминает Страбон7. Валерий Максим8 говорит о склонности к менее строгому образу жизни, которая стала заметной после конца II Пунической войны (201 г.) и поражения Филиппа Македонского (197 г.). Ливий9 считает, что возвращавшееся из Азии оккупационное войско (187 г.) принесло с собой в Рим семена расточительности. Полибий рассматривает исчезновение древней скромности и бережливости как следствие войны с Персеем (168 г.) 10. Посидоний начинает период упадка с года разрушения Карфагена (146 г.), и ему в этом следует Саллюстий11. Таким образом, у самих римских историков датировка колеблется между 90-ми годами III в. до н. э. и 146 г. до н. э. Но,
разумеется, эти слишком общие и слишком краткие указания мало что говорят по существу. Первая попытка поставить вопрос об упадке нравов более широко, дать исторический анализ этого явления и его причин принадлежит представителям Римской Стои.
Прежде всего здесь надо назвать Полибия. Но в трактовке интересующего нас вопроса он занимает как бы промежуточную позицию между эллинскими мыслителями «классической» эпохи и римскими историками (и политическими деятелями). С одной стороны, Полибий утверждает, что судьба любого государства подчинена неизбежным органическим законам становления и уничтожения. Эти законы имеют такую силу и действуют столь неукоснительно, что, изучив их, можно предположить ход и итоги развития, причем эпоха расцвета позволяет предвидеть грядущий распад и даже его наиболее характерные черты12.
С другой стороны, Полибий, как и большинство римских историков, рассуждает уже не отвлеченно-теоретически, но твердо стоит на конкретно-исторической почве. Так, не называя Рим по имени, но, безусловно, имея в виду современное ему положение римского государства, Полибий говорит: «Если государство отразило многие опасности и затем достигло безусловного превосходства и мощи, то получается, что образ жизни каждого в отдельности становится все более притязательным, потому что в государстве в целом распространяется богатство и люди начинают домогаться почестей и должностей с неуемным честолюбием. В дальнейшем страсть к господству, честолюбие и корыстолюбие ведут к кичливой пышности частной жизни и к началу общего разложения» 13.
Эти взгляды Полибия на упадок нравов и его причины едва ли следует рассматривать как уже разработанную и самостоятельную теорию. Речь в данном случае может идти лишь о зародыше такой теории, но хотелось бы еще раз подчеркнуть, что Полибий подразумевает конкретную обстановку, а развиваемые им взгляды имеют определенную политическую направленность; например, он говорит о властолюбии и корыстолюбии не вообще, но как о пороках римского нобилитета.
Творцом первой теории упадка нравов следует, по всей вероятности, признать Посидония. Поскольку сохранявшиеся фрагменты его произведений недостаточны и не могут дать представления о некоторых весьма существенных деталях теории в целом, приходится обращаться к Диодору, ибо, как давно доказано Диодор в XXXII -XXXVII книгах весьма близко примыкает к Посидонию.
Посидоний же, развивая взгляды Полибия (а быть может, и Панетия) на исторические судьбы Рима, создал теорию, которая связывала разложение римского общества с нравственной деградацией самих римлян. Фрагменты Диодора (упомянутые книги дошли до нас тоже только в эксцерптах) показывают, что основными элементами теории Посидония были: картина «золотого века», роль metus Punicus как регулирующего и сдерживающего начала, разрушение Карфагена и каузальная связь этого события с падением нравов в Риме, четкое представление о 146 г. до н. э. как некоем рубеже, за которым следуют разгул низменных страстей и катастрофически прогрессирующее разложение общества, затем картина этого разложения и, наконец, рассуждение об алчности, корыстолюбии как об одной из главных причин упадка нравов.
Посидоний, видимо, не только развивал уже высказанные его предшественниками основные положения теории, но и стоял на тех же принципиальных позициях: его общую концепцию отличает явно ощутимая связь между конкретно-историческим аспектом (metus Punicus, разрушение Карфагена, четкая датировка рубежа 146 г. и т. п.) и философской интерпретацией исторических событий и фактов. Вполне вероятно, что тенденция к философским обобщениям и отвлеченному теоретизированию проявлялась у Посидония сильнее (и это вполне естественно), чем у Полибия.
Все основные элементы Посидониевой теории упадка нравов в дальнейшем вошли в тщательно разработанную схему Саллюстия 15. В ней теория упадка получает, пожалуй, наиболее полное и вместе с тем наиболее специфическое (для римских условий) выражение. Причем следует
отметить, что воззрения Саллюстия на интересующий нас вопрос формировались постепенно, почти на всем протяжении его литературной деятельности, подвергались уточнениям и модификации под влиянием как меняющейся политической обстановки, так и теоретических штудий самого автора.
Наиболее ранний и еще несовершенный. вариант Саллюстиевой теории упадка нравов мы встречаем в одном из писем Саллюстия, адресованном Юлию Цезарю. Как известно, перу Саллюстия приписываются два таких письма, хотя спор об их подлинности (вернее, о принадлежности их Саллюстию) идет чуть ли не с XVI в.
Этот вопрос имеет свою историю, и она представляет для нас определенный интерес. «Письма к Цезарю-старцу о государственных делах» сохранились вместе с некоторыми другими извлечениями из произведений Саллюстия в одной ватиканской рукописи X в. (Vaticanus 3864). В этой рукописи более раннее «Письмо к Цезарю» находится на втором месте, а более позднее — предшествует ему (поэтому, согласно традиции, при ссылках более раннее письмо обозначают, как Ер. II, а более позднее, но в рукописи стоящее на первом месте, — как Ер. I). «Письма к Цезарю» следует считать первым произведением римского историка, но, конечно, лишь в том случае, если они действительно принадлежат ему.
Более ста лет назад Г. Иордан после тщательного анализа языковых данных пришел к выводу, что «Письма» представляют собой упражнения ритора (или риторов) эпохи Флавиев — Антонинов, достаточно удачно имитирующие саллюстианский стиль. Этот взгляд был господствующим в западной историографии до конца прошлого столетия. Только в начале XX в. эта гиперкритическая точка зрения стала пересматриваться. Р. Пёльман16 и Эд. Мейер 17 определенно отнесли «Письма» к периоду гражданских войн I в. до н. э., чем, собственно говоря, решался вопрос и об их авторе. Ибо кто же мог подражать «саллюстианскому стилю» до появления в свет первых произведений Саллюстия? Вопрос о подлинности «Писем» снова
довольно активно и разносторонне обсуждался в 20—30-х годах XX в., и в результате большинство исследователей приняло тезис о подлинности «Писем» и авторстве Саллюстия 18.
Однако в 60-х годах появилась работа такого крупного знатока, как Р. Сайм, специально посвященная Саллюстию. В этой работе автор по крайней мере трижды обращается к «Письмам к Цезарю». Как в свое время Иордан, он считает их образцом упражнений поздних риторов и, следовательно, отрицает авторство Саллюстия19. Справедливость требует отметить, что и в самые последние годы исследователи, касавшиеся вопроса о подлинности «Писем», приходили к различным выводам. Не будем углубляться в эту дискуссию, заметим лишь, что, с нашей точки зрения, соображения, высказываемые сторонниками авторства Саллюстия, выглядят убедительнее, хотя, по всей вероятности, вопрос о подлинности «Писем» принадлежит к числу таких, которые едва ли могут быть решены окончательно и однозначно.
Перейдем теперь к датировке «Писем». Раннее письмо (Ер. II), по-видимому, можно датировать 51—50 гг. Из всего контекста письма явствует, что оно написано еще до начала гражданской войны. Поскольку в письме говорится о покорении галльских племен (Gallica gente subacta) 20, то можно предположить и другое: речь идет о том времени, когда галльская война уже была окончена. Вместе с тем слова Саллюстия: «решил напомнить тебе, занятому военными трудами, битвами, победами, командованием, о том, что делается в Риме» 21, — могут служить указанием на то, что это раннее «Письмо» написано еще во время пребывания Цезаря в Галлии.
Приведенная фраза позволяет судить о том, не позже какого времени написано данное письмо. Что касается ранних пределов датировки, то помимо приведенного выше места (Gallica gente subacta) в тексте есть ряд других
косвенных указаний, как, например, включение Марка Фавония в число врагов Цезаря (что могло иметь место лишь в 51—50 гг., когда Фавоний примкнул к Помпею) 22. Таким образом, более раннее «Письмо к Цезарю» — при условии признания его подлинности — датируется довольно точно.
Что касается более позднего «Письма», то общий контекст и разбросанные по всему письму сведения не оставляют сомнений в том, что оно появилось уже в период гражданской войны. Есть даже основания утверждать, что оно написано после того, как Цезарь достиг крупных успехов в ходе войны, очевидно, после битвы при Тапсе. Саллюстий неоднократно упоминает о «победе» Цезаря, о необходимости перейти от войны к мирным занятиям, о восстановлении государства и т. п.23 Следовательно, более позднее «Письмо к Цезарю» датируется вероятнее всего, 46 г. до н. э.
Нас интересует это более позднее «Письмо», ибо именно в нем мы встречаемся с первоначальным наброском теории упадка нравов. Основной пафос письма и содержащихся в нем призывов к Цезарю — не обратить во зло завоеванную власть, употребить ее на укрепление мира, на решение новых задач но восстановлению расшатанных войной устоев, по восстановлению «добрых нравов» в римском государстве. В этой связи Саллюстий рисует достаточно мрачную картину состояния нравов в Риме.
Характерные примеры упадка и разложения рассыпаны по всему письму. Саллюстий говорит о непомерной роскоши и алчности, царящих в римском обществе, о развращенности юношества, об испорченности народа денежными и хлебными раздачами 24. Но главным образом в этом письме Саллюстий останавливается на ужасах междоусобной войны, описанию которых посвящена целая глава. Там говорится о тайных убийствах и преступлениях, о массовых избиениях, о гибели женщин и детей, о разрушении жилищ25. Саллюстий гневно обрушивается на тех, кто в эти тяжелые дни, несмотря на все ужасы и
страдания людей, проводит время в пирах, наслаждениях, разврате26.
Каковы же причипы разложения? Собственно говоря, причина всегда одна и та же. «Нередко, размышляя о том, — пишет Саллюстий, — каким путем великие люди достигают славы, как возвышаются с помощью выдающихся правителей народы, какие обстоятельства влекут за собой гибель обширных государств, я всегда приходил к выводу, что одни и те же добродетели или одни и те же пороки были причиной этих противоположных явлений: все вышедшие победителями из борьбы презирали богатства, все побежденные страстно стремились к ним». Поэтому достичь истинного величия как отдельному человеку, так и государству можно лишь одним путем: презрев богатства и телесные наслаждения, упражняясь «в трудах, терпении, благих начинаниях и отважных подвигах», т. е. путем нравственного совершенствования 27. Эти краткие формулировки по существу — зародыш Саллюстиевой теории упадка нравов.
Интересна также позитивная программа, т. е. проекты выдвигаемых Саллюстием реформ. Поскольку причиной упадка и разложения оказывается непомерная алчность, то Саллюстий прежде всего предлагает уничтожить роскошь и пресечь любовь к деньгам. Характерно, что сделать это, восстановив древние законы, обычаи, учреждения, уже не представляется возможным из-за слишком далеко зашедшего разложения общества. Поэтому для Саллюстия существует лишь один выход: чтобы каждый довольствовался лишь своим, следует уничтожить ростовщичество 28. Саллюстий понимает, что осуществить это далеко не так просто и легко, но интересы государства настоятельно требуют такой меры, и потому провести ее необходимо 29.
Затем Саллюстий перечисляет ряд второстепенных предложений, не давая даже себе труда их развить и обосновать. Тут и уничтожение торговли должностями, которая, впрочем, сама собою прекратится, как только уничтожится любовь к деньгам, тут и меры по обеспечению безопасности в Италии, и регулирование срока военной
службы, и предложения о раздаче хлеба ветеранам 30. Этими предложениями и исчерпывается программа реформ в позднем «Письме».
Общее впечатление от более позднего письма и обращения к Цезарю, пожалуй, таково: состояние римского общества к концу гражданской войны являет картину разложения нравов, причины этого явления — также морального порядка, следовательно, есть только один способ исцеления: нравственная реформа (дополненная рядом частных практических мероприятий). Кстати сказать, эта общая принципиальная установка достаточно четко отличает данное письмо от более раннего обращения к Цезарю.
Нам нет необходимости подробно останавливаться на «Письме» 50 г. до н. э. или полностью излагать его содержание — подчеркнем лишь самую суть расхождений между обоими документами. В более раннем письме излагается политический идеал Саллюстия, выраженный следующими знаменательными словами: народ должен повиноваться сенату, как тело душе, и следовать его решениям; сенаторам приличествует выделяться политической мудростью и дальновидностью, для народа же подобные качества — излишни 31.
Далее, более раннее письмо построено на конкретном историческом материале. Характеристика политического идеала подкреплена историческим экскурсом, в котором говорится об исконном делении римского общества на patres и plebs, о борьбе сословий, о сецессии. В результате этих событий «силы нобилитета уменьшались, а права народа возрастали», что и привело к некоему состоянию устойчивого равновесия между сенатом и народом, т. е. к эпохе процветания государства, к «золотому веку» 32.
Картина разложения в раннем письме обусловлена в первую очередь социально-экономическими и политическими причинами: утратой земельных наделов, принадлежавших гражданам, ростом нужды, а с другой стороны — слабостью сената, превратившегося в орудие клики интриганов (factiosi)33. В соответствии с такой трактовкой
разложения римского общества и программа реформ, Выдвигаемая Саллюстием в раннем письме, носит явно выраженный политический и социальный характер и предполагает проведение ряда мер, необходимых (как формулирует сам автор) для обновления народа и обновления сената 34. Основной реформой первого раздела следует считать вывод «смешанных» колоний (колоний, в которых старые граждане будут смешаны с новыми, т. е. недавно получившими права гражданства) 35 ; основная реформа второго раздела — увеличение числа сенаторов и введение в сенате тайного голосования 36.
Если раннее письмо к Цезарю отличается определенной и достаточно четко выраженной политической направленностью, вполне конкретным историческим содержанием, то все эти характерные моменты и тенденции в более позднем письме почти полностью элиминированы — в нем центр тяжести перенесен на другое: речь в нем идет уже о борьбе нравственных категорий, а не о борьбе сословий, об идее нравственной реформы, а не о взаимоотношениях сената и народа.
Однако, как уже было сказано, в «Письмах» Саллюстия к Цезарю содержится лишь первоначальный вариант, лишь зародыш его теории упадка нравов. Свое наиболее полное выражение эта теория находит в позднейших трудах Саллюстия, в первую очередь — в его широко известной монографии, посвященной заговору Катилины. Какая же из двух отмеченных в письмах тенденций берет верх? Судя по тому, что первый набросок теории упадка содержится не в раннем, а в более позднем письме, казалось бы, что дальнейшее развитие должна получить «отвлеченно-философская» тенденция, тенденция аполитизма: во-первых, как более тесно связанная с основной темой, а во-вторых, как возникшая позднее, т. е. сменившая как будто бы тенденцию раннего письма. Но так ли это на самом деле? Обратимся к историческому экскурсу «Заговора Катилины», где Саллюстий наиболее полно и ярко излагает свою теорию упадка нравов.
Саллюстий разделяет историю римского государства на три больших периода, или «цикла». Эти «циклы» не сов
падают с теми циклами развития человеческого общества, которые устанавливал в свое время Платон, хотя бы потому, что Саллюстий оперирует материалом римской истории, но общее влияние Платона отнюдь не исключено 37.
К первому периоду (или «циклу») Саллюстий относит основание Рима троянцами, которые, слившись с аборигенами, образовали единую общину, жившую еще без законов, но согласно и свободно. Эта преуспевавшая община стала вызывать зависть, соседние цари и народы начали совершать нападения на нее. Римляне мужественно отражали опасность, защищая родину, свободу, семью. Власть в этот период принадлежала царям, но все государственные дела обсуждались старейшинами, «отцами» (patres). Когда царская власть начала вырождаться в тиранию, римляне сменили государственное устройство, поставив во главе государства двух выборных и ежегодно сменяемых правителей — консулов 38.
Второй период, для которого характерны выборная власть, свобода и высоконравственная жизнь общества, Саллюстий описывает более подробно, ибо это «золотой век» римской истории. У всех граждан наблюдался необычайный подъем чувства собственного достоинства, стремление к славе овладело всем обществом, люди заботились о накоплении не денег, но геройских подвигов и доблестных деяний, ибо только они и считались тогда истинным богатством. В обществе культивировались добрые нравы, царило согласие, прирожденная порядочность заменяла писаные законы. Неустрашимость на войне и неподкупная справедливость в мирное время — вот какими двумя средствами охраняли римляне свое государство. Этот лучший период римской истории, период «золотого века», продолжался вплоть до разрушения Карфагена 39.
Нас более всего интересует последний, третий период, ибо, рассказывая о нем, Саллюстий и рисует картину упадка нравов. Остановимся на его описании, дабы сравнить его с тем, что говорилось по этому же поводу в «Письмах к Цезарю». В самом начале описания третьего периода подчеркивается, что роковым рубежом всей истории Рима
было разрушение Карфагена, «соперника римской державы». Отсюда берут свое начало все внутренние смуты и раздоры, отсюда — начало разложения государства. Основными причинами разложения следует считать две страсти, два порока, которые именно в это время развиваются в римском обществе: жажда власти, честолюбие (ambitio) и страсть к деньгам, корыстолюбие (avaritia). «Честолюбие заставило людей стать лжецами, одно держать втайне на уме, другое — высказывать явно на словах, расценивать дружеские и враждебные отношения не по существу, а по расчету и более заботиться о привлекательности внешнего вида, чем внутреннего содержания» 40.
Второй порок еще более опасен для общества, «ибо корыстолюбие в корне подрывает верность, правдивость и другие положительные качества в человеке; выдвигая же на первый план жестокость и кичливость, оно учит людей с пренебрежением относиться к богам и все считать продажным» 41. Саллюстий посвящает несколько строк сравнению и описанию этих двух «главных» пороков: ambitio и avaritia, приходя к выводу, что честолюбие все-таки «ближе стоит к добродетели», чем корыстолюбие 42.
В силу всех этих причин верховная власть в государстве из самой справедливой вырождается в самую худшую и жестокую — в тиранию. После того как Сулла с оружием в руках вторично овладел государством, все предались грабежам и разбоям. Победители (т. е. сулланцы), утратив всякое самообладание и чувство меры, совершали по отношению к согражданам отвратительные преступления и насилия. Даже римская армия, которая славилась когда-то закаленностью духа воинов, развратилась и, забыв обычаи предков, предалась роскоши и распутству43.
И вот римское общество окончательно погрязло в пороках и преступлениях. Уважается лишь богатство, добродетель попрана, бедность считается позором, честность — чуть ли не неблагонамеренностью. Особенно неустойчивой оказалась молодежь, которая под влиянием алчности и роскоши обратилась, с одной стороны, к грабежам, с другой — к безумным тратам, забыла стыд и скром
ность и не желает подчиниться ни людским, ни божеским законам.
Если сравнить современные дома и виллы с храмами, построенными предками в честь богов, то нетрудно убедиться, что предки старались украшать свои святилища набожностью, а свои жилища — славою. Потомки же этих благородных людей дошли до чудовищных извращений, само богатство для них — предмет дикой забавы, ибо чем иначе объяснить, что некоторые частные лица из прихоти срывают горы и застраивают моря. Нет ничего удивительного в том, что в таком обществе пышным цветом расцвели разврат, извращения, чревоугодие и прочие пороки. Подобная жизнь, подобная обстановка сама толкает людей, в особенности молодежь, на всякие преступления и беззакония. Воплощением всего этого разврата следует считать Катилину и его приспешников, его «свиту из всевозможных пороков и преступлений» 44.
Таково описание разложения нравов в историческом экскурсе «Заговора Катилины». Если сравнить его с изображением упадка в письмах к Цезарю, то, как нетрудно убедиться, исторический экскурс, несомненно, разработан более тщательно. То, что, например, в раннем письме обозначено намеком или одной фразой, в «Заговоре Катилины» разрастается до целого описания. Это относится хотя бы к теме «золотого века», едва намеченной в раннем письме 45 и подробно развитой в историческом экскурсе. То же самое можно сказать по поводу трактовки причин разложения.
Но главное — картина упадка в «Заговоре Катилины» интересна и важна тем, что она как бы объединяет соответствующий материал и тенденции обоих «Писем» Саллюстия. С одной стороны, здесь приводятся конкретно-исторические события, как и в раннем письме к Цезарю (гибель Карфагена, диктатура Суллы, деятельность самого Катилины), с другой — причиной упадка и наиболее ярким его проявлением оказывается разгул пороков (vitia), в первую очередь честолюбия и корыстолюбия, так что картина упадка в целом трактуется в морально-философском плане, в манере более позднего письма. Невольно возникает вопрос: давая в историческом экскурсе «Заговора Катилины» наиболее полное, развернутое изложение
своего учения об упадке нравов, не повторяет ли Саллюстий схему Посидония — вплоть до объединения двух «линий интерпретации», двух аспектов; конкретно-исторического и морально-философского? На первый взгляд, это так и есть, однако при ближайшем рассмотрении обнаруживается отличие, причем весьма существенное: если у Посидония, как уже отмечалось46, второй аспект действительно имеет характер отвлеченный, даже «сублимированный», то у Саллюстия — и это, пожалуй, типично римская особенность — данный аспект выглядит по-иному.
В «Заговоре Катилины» изображается не разложение общества «вообще», не борьба абстрактных категорий ambitio и avaritia, а деградация вполне определенной общественной группы. Это — картина разложения римского нобилитета. Знакомство с материалом может лишь подтвердить такое предположение.
Действительно, как уже не раз подчеркивалось выше, основной причиной упадка, по мнению Саллюстия, было развитие сначала честолюбия, а затем корыстолюбия. Но где же именно, в какой среде развились эти пороки? Отнюдь не прямо, а только намеками, косвенно автор дает возможность выяснить его истинное отношение к этому вопросу. Саллюстий указывает на то, что в результате развития упомянутых пороков власть в государстве вырождается из справедливой в самую жестокую и неприемлемую 47. Но если так, то упомянутые пороки характерны, как это и подчеркивается данной формулировкой, в первую очередь для тех, кто стоит у власти. Кому же принадлежит власть в римском государстве? Власть незаконно захвачена нобилитетом. Об этом Саллюстий прямо говорил еще в раннем «Письме» к Цезарю48, и в «Заговоре Катилины» можно встретить не менее определенные высказывания 49. Господство клики нобилитета становится особенно явным после того, как Помпей отправился на войну с пиратами и Митридатом. В руках олигархов сосредоточились государственные должности, управление провинциями и пр.50
Но если ambitio и avaritia свойственны власть имущим, то отсюда следует, что эти пороки, вызвавшие столь глубокий упадок нравов, характеризуют именно римский нобилитет. Не случайно Саллюстий в историческом экскурсе подчеркивал, что окончательный распад общества начинается с эпохи сулланской диктатуры, предавшей государство нобилитету. Так же не случайно Саллюстий указывает, что именно действия Суллы побудили Каталину к его преступной попытке захватить власть, что Каталина рассчитывал на поддержку сулланских ветеранов 51.
Когда Саллюстий переходит к описанию тех безумных трат и роскоши, того преклонения перед богатством, которые пышно расцвели в Риме, он снова подразумевает насквозь безнравственную и продажную среду нобилитета. Это опять та же немногочисленная клика, которая благодаря своему богатству (а богатство — ее единственная доблесть и достоинство) захватила власть и первенство в государстве. Говоря же о роскоши домов и вилл, о безумных предприятиях и тратах, вроде срытия гор и застройки морей, Саллюстий, несомненно, намекал на определенных, всем известных лиц, хотя бы, например, на Лукулла.
Итак, оказывается, что в историческом экскурсе Саллюстий, говоря о развращенности и разложении римского общества, подразумевал не общество «в целом», а в первую очередь и главным образом нобилитет. Но в этом нас убеждает не только материал исторического экскурса.
Самый факт заговора, сама личность Катилины для Саллюстия — явление закономерное и неизбежное, оно — следствие морального разложения той среды, которая одна только и могла породить чудовище, подобное Каталине. Саллюстий подчеркивает, что Каталина был продуктом окружавшей его среды 52. Что же это за среда? Как мы уже установили, общество, терзаемое пороками luxuria и avaritia,— это нобилитет. Да и сам автор дает совершенно четкий ответ на вопрос о том, какой средой был порожден Катилина: Lucius Catilina, nobili genere natus ”.
Таким образом, Катилина — порождение развратной среды нобилитета, в нем как бы персонифицированы все пороки этого сословия. У него извращенный характер, который сводит на нет все его природные дарования, его смолоду прельщают междоусобные войны, грабеж и убийства, он коварен, непостоянен, лжив, неискренен, жаден до чужого, расточителен в своем, неумерен в страстях 54. Почти в тех же самых выражениях перечисляет здесь Саллюстий качества и пороки, которыми он наделил якобы римское общество «в целом», т. е. римский нобилитет.
Но Катилина для Саллюстия — типичный представитель нобилитета не только по своему характеру, но и по всем своим «устремлениям». Он охвачен безграничным желанием захватить государственную власть, он стремится к тирании, он не стесняется в выборе средств для достижения этой цели и выбрал для себя в качестве образца для подражания Суллу 55.
Небезынтересно отметить один момент, который, несмотря на свою явную нарочитость и искусственность, до сих пор почему-то не отмечался никем из исследователей Саллюстия. Дело в том, что тезис Саллюстия: Катилина — закономерный продукт развращенной среды нобилитета — подчеркнут самим Саллюстием «конструктивно». Почему именно после главы 5, где содержится характеристика Катилины, изложение прерывается и делается обширный исторический экскурс? Саллюстий объясняет это тем, что поскольку ему пришлось заговорить об общественных нравах, то необходимо вернуться назад и хотя бы вкратце рассказать о порядках, установленных предками, о том, как они управляли государством и как оно, постепенно изменяясь, превращалось из прекраснейшего в самое худшее и самое порочное 56.
Но дело не только в том, что исторический экскурс повествует о «прошлых порядках» и о том, как государство из прекраснейшего превратилось в самое худшее и порочное, но и в том, что этот рассказ имеет определенную целевую установку. Он «увязан» с личностью Катилины: он должен показать развращенность и разложение
именно той социальной среды, продуктом которой явился Катилина, должен исторически обосновать развитие тех пороков римского нобилитета, персонификацией которых опять-таки оказывается Катилина. Глава 5 — это характеристика Катилины, главы 6—8 — характеристика той социальной среды, которая породила Катилину. Он плоть от плоти, кровь от крови этой среды, в нем, как в микрокосме, сконцентрированы все характерные черты, все пороки людей этого класса, в нем есть все, что характерно для них, и нет ничего, чего бы у них не было. Вот почему исторический экскурс вставлен именно после характеристики Катилины. Саллюстию нужно было показать, как в результате разложения нобилитета исторически и неизбежно сложился такой социальный тип, как Катилина.
Нельзя не отметить и того обстоятельства, что Саллюстий всячески старается подчеркнуть знатность происхождения заговорщиков, т. е. непосредственного окружения Катилины, его «среды». В изображении Саллюстия нобилитет является основной руководящей силой в заговоре. Автор подробно перечисляет наиболее видных деятелей заговора, указывает, что все они были из сенаторского или всаднического сословия, и упоминает о «массе провинциалов» из колоний и муниципиев, тоже не преминув заметить, что они были domi nobiles 57. Но, кроме того, в заговоре принимало участие немало тайных сторонников — тоже из среды нобилитета, а что касается знатной молодежи, то большая часть юношества благоприятствовала начинаниям Катилины58. В общем всем сторонникам Катилины дается характеристика, в которой подчеркивается их принадлежность к нобилитету. Наконец, в речи, вложенной в уста Катона, заговор прямо характеризуется как дело рук нобилитета: «знатнейшие граждане составили заговор, чтобы уничтожить родину в огне» 59. Таким образом, едва ли можно сомневаться в том, что Саллюстий хочет представить заговор Катилины как преступную попытку представителей нобилитета узурпировать государственную власть и установить открытую тиранию.
В заключение хотелось бы указать на одно сущест
венное обстоятельство: в «Заговоре Катилины» разложению «народа» посвящено самостоятельное отступление в гл. 37—38. А это означает, что в историческом экскурсе, т. е. в гл. 10—13, имеется в виду именно нобилитет.
Итак, рисуя картину упадка нравов в «Заговоре Катилины» и анализируя причины этого упадка, Саллюстий пользовался «отвлеченно-нравственной», абстрактной фразеологией лишь в качестве дымовой завесы для прикрытия своих нападок на нобилитет, развивая на самом деле мысль, что римское общество пришло к гибели в результате развращенности и безнравственности нобилитета. Нобилитет для Саллюстия — главная причина разложения, конкретный носитель зла, язва, разъедающая римское общество. И вся история Рима излагается как история падения нравов (если сохранить дымовую завесу) или, что по существу одно и то же, как история «злокозненности» нобилитета (если дымовую завесу отбросить). Труд Саллюстия «Заговор Катилины» есть попытка построить серьезное обвинение против нобилитета, к тому же исторически обоснованное, ибо исторический экскурс и должен доказать глубокую закоренелость, «извечность» злокозненности нобилитета. Так Саллюстий использует отвлеченную, абстрактную, на первый взгляд, теорию упадка нравов в качестве орудия политической борьбы.
Дальнейшее развитие политических воззрений римского историка только подтверждает наше понимание позиций Саллюстия в отношении нобилитета. Если, как мы только что установили, «Заговор Катилины» можно назвать скрытой инвективой против нобилитета, то более поздние произведения Саллюстия: «Югуртинская война» и «Истории» — это уже явное, ничем не прикрытое нападение на политического противника. Мы не ставим своей задачей проследить развитие политических воззрений Саллюстия во всем их объеме 60, что же касается интересующей нас в данном случае теории упадка нравов, то она, как уже неоднократно подчеркивалось, получает в «Заговоре Катилины» наиболее полное и вместе с тем наиболее яркое выражение.
В заключение хотелось бы остановиться еще на одном вопросе — о нравственной регенерации общества, о мораль
ной реформе. Мы видим, что эта проблема затрагивалась главным образом в более позднем письме Саллюстия к Цезарю, т. е. в том письме, в котором содержится и первоначальный набросок учения об упадке нравов. Однако дальнейшего заметного развития идея нравственной реформы в произведениях Саллюстия как будто не получает. Возможно, это объясняется усилением политической тенденции в воззрениях историка, но возможно, что это обусловлено всего лишь законами жанра — жанра исторической монографии.
Как бы то ни было, идея подобной реформы зародилась не у одного Саллюстия. Очевидно, общая обстановка в Риме, состояние римского общества к концу гражданской войны содействовали зарождению и развитию подобных идей. Нам известен весьма любопытный документ, как бы дополняющий рассуждения Саллюстия, высказанные им в позднем письме к Цезарю. Названный документ датируется тем же 46 г., когда было написано и письмо Саллюстия. Мы имеем в виду речь Цицерона за Марцелла.
Впервые эта речь была сопоставлена с письмами Саллюстия еще Эд. Мейером61. Чрезвычайно поучительно наблюдать, писал он, как Цицерон и Саллюстий, отправляясь от совершенно противоположных установок, приходят к единым выводам, так что их цели можно считать идентичными. Истинная демократия, господство суверенного демоса полностью исключено для обоих; насущная задача состоит в регенерации римского народа посредством нравственного и социального законодательства. Римское государство оба мыслят лишь в форме сенатского господства; сенат для обоих, как для Помпея, а в дальнейшем и для Августа,— единственный полномочный представитель ро-pulus Komanus62.
Мы не можем присоединиться полностью к этим выводам. Цели Цицерона и Саллюстия не представляются нам столь идентичными, мы не проводили бы столь прямых параллелей между оценкой роли и значения сената Саллюстием, Цицероном и Октавианом Августом, наконец, мы уже констатировали принципиальное различие между ранним и более поздним письмами Саллюстия к Цезарю
и потому считаем возможным сопоставлять с речью за Марцелла только одно из этих писем, а именно более позднее. Не стремясь к столь далеко идущим выводам, как знаменитый немецкий историк, ограничимся лишь рассмотрением программы нравственной «регенерации», изложенной в речи Цицерона.
После победы Цезаря при Тапсе и самоубийства последнего «несгибаемого» республиканца Катона опасения перед возможными проскрипциями снова возникли в Риме, и потому возвращение Цезаря ожидалось и со страхом, и с неуверенностью. Но вскоре обнаружилось, что страхи лишены основания. Цезарь, вернувшись в Рим, последовательно проводил политику dementia, практиковавшуюся им еще в ходе гражданской войны и все более широко распространяющуюся теперь на политических противников. Ряд крупных помпеянцев был помилован, и они получили разрешение вернуться в Рим. Одним из наиболее эффектных актов в этом плане можно считать помилование старого врага Цезаря — консула 51 г. М. Клавдия Марцелла, за которого ходатайствовали его влиятельные родственники, друзья, в том числе Цицерон. В сенате в сентябре 46 г. Цицерон и произнес по этому поводу благодарственную речь Цезарю.
Нас в данном случае интересует лишь один из аспектов этой речи, связанный с идеей нравственного возрождения общества. Действительно, помимо восхваления Цезаря и выражений благодарности речь Цицерона пронизана надеждой (и довольно настойчивыми напоминаниями!) на то, что Цезарь теперь, после окончания войны возьмется за выполнение великой задачи восстановления государства.
«Таков твой жребий,— говорится в речи,— ты должен восстановить государство (ut rem publicam constituas) и прежде всего сам наслаждаться тишиной и миром» 63. Или: «Потомки наверняка будут поражены, слыша или читая о твоей деятельности в качестве полководца, правителя провинций, о Рейне, Океане, Ниле, о бессчетных битвах, невероятных победах, о памятниках, о празднествах и играх, о твоих триумфах. Но, если этот город (haec urbs) не будет укреплен твоими заботами и установлениями, твое имя будет только блуждать по градам и весям, но постоянного местопребывания и определенного обиталища (sedem stabilem
et domicilium certum) иметь не будет» 64. Дальше поясняется, что среди грядущих поколений возникнут большие разногласия при оценке деятельности Цезаря, если только эта деятельность не увенчается тем, что он, Цезарь, окончательно потушит пожар гражданской войны и ликвидирует ее последствия65.
Каковы же те средства, с помощью которых можно решить эту великую задачу? Они перечисляются Цицероном опять-таки в форме прямого обращения к Цезарю: «Тебе одному, Гай Цезарь, придется восстанавливать все то, что, как ты видишь, неизбежно оказалось подорванным в ходе войны: учреждать суды, восстанавливать кредит, обуздывать низкие страсти, заботиться о будущих поколениях и связывать суровыми законами все то, что уже распалось и готово окончательно исчезнуть» 66.
Так выглядит программа реформ, предлагаемая Цицероном, если только она вообще может быть названа программой. Вероятно, развернутой программы и не следовало ожидать — скорее следовало бы говорить о некотором круге идей, связанных — как то характерно для многих мыслителей древности — с убеждением, даже верой, в могучую «исцеляющую» силу «правильного» законодательства 67. Этот круг идей, несомненно, близок рассуждениям Саллюстия в его позднем письме к Цезарю и в какой-то мере отражает распространенное в то время в определенных слоях римского общества стремление к нравственной (и социальной) реформе.
Подводя итог всему сказанному, вернемся к тому утверждению, которое было выдвинуто в самом начале. Мы говорили, что учение о золотом веке и о πάτριος πολιτεία на римской почве трансформировалось в представление о mores maiorum. Указывалось и на то, в чем заключается различие между этими понятиями. Дальнейшее развитие привело к возникновению теории упадка нравов, согласно которой основная причина ослабления и даже гибели государств состоит именно в нравственном разложении общества (или господствующей его части). Творцами этой теории в Риме были Полибий (первоначальный набросок),
Посидоний и, наконец, Саллюстий, у которого она и получает наиболее полное и наиболее яркое выражение.
Если учение о πάτριος πολιτεία делало упор на государственном строе и потому «золотой век» или «идеальное государство» требовали прежде всего изменения не соответствующего этим идеалам строя, то перемещение акцента на mores maiorum допускало иное и не столь крайнее решение вопроса. Упадок и разложение нравов могли быть приостановлены нравственной реформой, ведущей к регенерации, к возрождению общества. Причем эта регенерация вполне укладывалась в рамки существовавшего государственного строя, не требовала его изменения, не затрагивала его основных институтов. Вот почему есть возможность утверждать, что идея нравственной реформы, прослеженная нами у Саллюстия и у Цицерона, на самом деле имела более широкое распространение, отвечала нуждам и интересам определенных слоев римского общества и была как бы своеобразным итогом специфической римской интерпретации учения о πάτριος πολιτεία.