«Философ говорит, что нельзя войти в одну и ту же реку дважды, но историк может подниматься вверх по течению времени» — в этом отчасти парадоксальном высказывании Пьера Видаль-Накэ, ставшем эпиграфом к одной из статей в посвященном ему сборнике1, заключен глубокий смысл. Действительно, что, как не время, служит тем инструментом, с помощью которого историк, подобно платоновскому демиургу, любимому персонажу автора «Черного охотника», создает свои произведения? И что, как не время, выступает в роли собеседника, с которым историк ведет свой диалог? Великолепную иллюстрацию на тему «Историк и Время среди символов различных религий, культур и эпох» читатель найдет на страницах этой книги. Историк и время, история и память — проблема связи между ними, пожалуй, центральная в творчестве П. Видаль-Накэ. И она же — источник, дающий ему, «историку по призванию и профессии»2, мужество и силы плыть вверх по течению наперекор неумолимому времени и наводить мосты между настоящим и прошлым вопреки знаменитому афоризму Гераклита.
Писать о П. Видаль-Накэ легко и сложно. Легко — потому, что несколько лет тому назад мне посчастливилось познакомиться с ним в Москве и затем посещать его семинары в Париже; еще потому, что о нем сегодня пишут его коллеги, друзья и ученики3, да и сам он, выступая продолжателем традиций «Исповеди» Жан-Жака Руссо, недавно опубликовал два тома своих «Мемуаров», в которых подробно рассказал о своей жизни, протекавшей в «рукопашной схватке» с двадцатым веком — «эрой тираний» и «веком крайностей»4. Сложно — потому, что слишком многогранно творчество этого историка: он одновременно специалист по античности и новейшей истории, стремящийся «найти точки соприкосновения между веща-
ми, которые, согласно традиционным критериям сравнительно-исторического анализа, их иметь не могут и не должны»5; необычайно широк круг его профессиональных интересов — от поэм Гомера и Гесиода до документов студенческой революции 1968 г., от Платона до Жореса, от мифа об Атлантиде до коммунистических утопий двадцатого столетия; чересчур пестр спектр его исследовательских методов — здесь и традиции немецкой классической школы источниковедения, и достижения французского структурализма, и открытия англо-американских антропологов, и школа «Анналов», и марксизм. По моему глубокому убеждению, а также по мнению моих коллег, участвовавших в подготовке к выходу в свет этой книги, давно пора познакомить русских читателей с П. Видаль-Накэ и его «Черным охотником». В России труды этого автора малоизвестны6, тогда как на Западе «Черный охотник» вот уже два десятилетия считается классической работой по истории древней Греции.
Пьер Видаль-Накэ (родился в 1930 г.) сегодня, бесспорно, один из самых крупных французских историков, по масштабу и влиянию на современное антиковедение сопоставимый с М. Финли и А. Момильяно, с которыми его связывали десятилетия дружбы и сотрудничества. Автор свыше двадцати книг и множества статей по античной (прежде всего древнегреческой) истории, истории евреев с древнейших времен до наших дней, историографии нового времени, истории двадцатого столетия, в недавнем прошлом (до ухода на пенсию) профессор Школы высших исследований в области социальных наук и директор Центра сравнительного изучения древних обществ, более известного как Центр Луи Жерне (назван по имени выдающегося французского эллиниста), П. Видаль-Накэ считается одним из мэтров так называемой «парижской школы», представленной также именами Ж.-П. Вернана, М. Детьенна и Н. Лоро («три мушкетера и д'Артаньян», как в шутку называет себя и своих коллег автор «Мемуаров»7). К открытиям этой школы я обращусь чуть позже, когда буду говорить о вкладе П. Видаль-Накэ в изучение древнегреческой истории, а сейчас скажу несколько слов о нем как об историке современности, историке — политике и гражданине, «историке-личности» (по определению Ж.-П. Вернана8), поскольку без этого портрет автора «Черного охотника» будет неполным.
В самом деле П. Видаль-Накэ трудно назвать кабинетным ученым, эрудитом, живущим в гегелевском «тихом царстве милых видений», о котором он с иронией говорит в предисловии к «Черному охотнику». Достаточно сказать, что его первой книгой было документальное исследование так называемого «дела Мориса Одэна» — трагической истории французского математика, выступившего против вой-
ны, которую Франция вела в Алжире в 1954—1962 гг., арестованного и погибшего в полицейских застенках9. После этой книги, получившей похвальный отзыв Ж.-П. Сартра10, имя молодого историка стало известным, о нем заговорили как еще об одном интеллектуале, вовлеченном в политическую жизнь, как о продолжателе традиций «вечного дела Дрейфуса». В 1958—1961 гг. П. Видаль-Накэ — активный участник движения против войны в Алжире, автор газетных статей против генералов-путчистов. Он подписывает «Манифест 121», призывающий к бойкоту военной кампании, за ним организована слежка, его доставляют в полицейский участок и отстраняют от преподавания в Каннском университете. Спустя много лет П. Видаль-Накэ напишет, что, несмотря на провал демократических и светских преобразований в Алжире, «освобождение алжирцев было справедливым делом», и у него хватит мужества признать: в конечном счете именно французы несут ответственность за деспотический режим и анархию, царящие в этой стране сегодня11. Война США во Вьетнаме, обострение советско-китайских отношений, арабо-израильский конфликт, студенческое движение 1968 г. во Франции, распад СССР и Югославии — на все эти события французский историк откликался публицистическими статьями или обстоятельными научными исследованиями12. Во времена «смут и тревог» П. Видаль-Накэ всегда стремился говорить правду, он продолжает это делать и сегодня.
Что заставляет его вести эту борьбу, быть, по его словам, «историком современных кризисов и преступлений»?13 Думаю, не ошибусь, если скажу: долг человека, гражданина и историка. «Моя жизнь, — пишет П. Видаль-Накэ, — была посвящена истории, памяти и правде»14. В его представлении эти три ключевых слова связаны между собой. Стремление к истине должно быть врожденным чувством историка, его «ремесло требует умения говорить правду»15. Цель истории как науки — установление истины с помощью (или благодаря) памяти. Мнемозина и Клио неразлучны: без истории нет памяти, но и без памяти не может быть истории: вспомним «1984» Джорджа Оруэлла или «манкуртов» Чингиза Айтматова. Свой человеческий и гражданский долг П. Видаль-Накэ реализует в профессии историка — свидетеля истины и гаранта памяти, как индивидуальной, так и коллективной. Есть и глубоко личные причины выступлений П. Видаль-Накэ против забвения истории и всякого рода фальсификаций прошлого теми, кого он называет «убийцами памяти»16: его родители погибли в 1944 г. в газовой камере Освенцима.
Война прошла трещиной через всю его жизнь17, трагическое в истории — идет ли речь о древнегреческой трагедии, преступлениях французской армии в Алжире или геноциде евреев во время второй мировой войны18 — стало одной из основных тем его творчества19. Отсюда его обостренный интерес к проблемам расизма, национализма и прочих общественных «болезней», которые он исследует, движимый инстинктом не только коллекционера и архивиста20, но и (добавил бы я) врача—в надежде найти от них лекарство.
И все же в научном мире П. Видаль-Накэ прежде всего известен как специалист по истории древней Греции. «Греция была и остается, — пишет он в "Мемуарах", — моей областью исследования: Греция философская, Греция поэтическая и литературная, Греция политических институтов, Греция трагедии, ... Греция историков»21. Еще в конце 40-х — начале 50-х годов, обучаясь в парижском лицее Генриха IV, а затем в Сорбонне и коллеже Севинье, П. Видаль-Накэ увлекся (под влиянием работ В. Голдшмидта и занятий у А. Маргеритта и А. И. Марру) темой историзма у Платона, и этот интерес он сохранил на всю жизнь — читатель сможет убедиться в этом, обратившись к «Черному охотнику» и более поздним работам историка22. В споре с К. Поппером, считавшим Платона абсолютным реакционером, «классическим теоретиком декаданса», П. Видаль-Накэ, реабилитирует платоновскую философию истории. Да, исторические рассуждения Платона "двусмысленны и полны противоречий, которые, однако, обусловлены противоречиями самой эпохи. Подобно Геродоту или Фукидиду, Платон-историк описывает современную ему действительность (de te fabula narratur), но в отличие от них Платон-философ строит утопические модели и творит мифы, с помощью которых пытается воздействовать на эту действительность23. П. Видаль-Накэ не отделяет одно от другого, но в конечном счете отдает предпочтение Платону-историку, «свидетелю трансформаций и даже кризиса, которые греческий полис узнал в IV в. до н. э.»24.
Позже к платоновским штудиям добавились новые темы и сюжеты, связанные с историей древней Греции, в первую очередь история мышления, ментального (imaginaire — «воображаемого», как говорят французы) и антропология древних греков. Именно этим проблемам посвящены все четыре раздела «Черного охотни-
ка». Благодаря исследованиям в этих областях П. Видаль-Накэ вошел в анналы исторической науки как один из ярких представителей так называемой «парижской школы», основателем которой считается философ, психолог и историк Ж.-П. Верная. Знакомство с этим выдающимся человеком и ученым, состоявшееся в 1960 г., было важным событием в жизни П. Видаль-Накэ, предопределившим его дальнейшую творческую судьбу. На молодого историка большое влияние оказала книга Ж.-П. Вернана «Происхождение древнегреческой мысли»25. Выход в свет этой работы стал вехой в истории изучения древнегреческой философии и цивилизации в целом; необходимость в появлении подобного исследования назрела после дешифровки линейного письма «Б» М. Вентрисом. Открытие гениального англичанина, прибавившее к греческой истории еще, как минимум, тысячу лет, вновь поставило перед историками вопрос: что такое «греческое чудо» и когда оно началось — в VIII в. до н. э. или в крито-микенскую эпоху? По мнению одних, истоки «греческого чуда» следовало искать во II тысячелетии до н. э. (так, А. Ван Эффентерр полагал, что на Крите минойского времени наряду с дворцами существовали и полисы). Другие (например, М. Финли) считали, что крито-микенская Греция более близка древневосточным цивилизациям, чем полисной Греции I тысячелетия до н. э. Ж.-П. Вернан склонялся ко второй версии, утверждая, что возникший на руинах дворцовой цивилизации греческий полис представлял собой совершенно новую структуру, и что греческий разум был порождением именно полиса. П. Видаль-Накэ целиком воспринял эту идею: «Истинный разрыв приходился не на язык, а на учреждения: возникновение греческого города, полиса, иными словами, политического пространства, в конце IX в. до н. э., проводило решительную разделительную черту. Между линейным письмом "Б", служившим нуждам счетоводов из царского дворца, и алфавитным письмом, которое адресовалось всем, пролегала пропасть в несколько веков, на которые приходилось полное разрушение одного мира и возникновение другого»26. В своем программном введении к «Черному охотнику» он называет классическую Грецию «цивилизацией политического слова», греческий разум — «политическим разумом», а в главе, посвященной эволюции мышления греков — от мифологического к рациональному — приходит к выводу о том, что подобная эволюция была возможна лишь в условиях полиса, где «всякая человеческая деятельность была... деятельностью политической»27. Со временем знакомство П. Видаль-Накэ с Ж.-П. Вернаном переросло в дружбу (даже «братство») и тесное сотрудничество — за последние три десятилетия они опубликовали несколько совместных работ по истории греческой цивилизации28.
По словам О. Меррея, П. Видаль-Накэ наглядно показал, что «категории воображаемого иногда более весомы, чем иллюзии реальности»29. С этим трудно не согласиться, особенно если под «категориями воображаемого» подразумеваются представления о пространстве и времени, исследуемые французским историком на примере поэм Гомера и Гесиода, сочинений трагиков, диалогов Платона и других античных источников. Этой проблеме он посвятил ряд статей (они составляют первый и, частично, четвертый разделы «Черного охотника») и книгу о Клисфене,
написанную в соавторстве с П. Левеком30. В статье «Значение земли и жертвоприношения...» рассматриваются пространство и время такими, какими их изобразил Гомер: пространство «строится на противопоставлении между реальным и воображаемым, между богами, монстрами и людьми, между жертвоприношением и варварством», а время представляет собой переход от «золотого века» Кроноса к «земному веку» Зевса. В контексте этих представлений странствия Одиссея есть не что иное, как возвращение в «наш», земной мир из мира фантастического, мира «золотого века» с его сиренами, циклопами и феаками31. В статье «Время богов и время людей» автор исследует формы времени, известные древним грекам, и делает вывод, что в эволюции этих представлений наблюдался своего рода «циклизм»: от циклического времени Гомера к линейному времени авторов V в. до н. э., а от него—к платоновскому «подобию вечности, бегущему по кругу»32. Статья об Эпаминонде, написанная совместно с П. Левеком еще в конце 50-х годов, фактически стала для П. Видаль-Накэ началом изучения связей между пространством, временем и военно-политическими учреждениями греческого города-государства. Беотийский военачальник Эпаминонд сумел одержать ряд блестящих побед благодаря реорганизации военного строя, которую он провел под влиянием пифагорейца Филолая, выдумавшего идеальное пространство, где правое и левое были равнозначны. Эпаминонд вел войну как философ, он «показал себя выдающимся полководцем не вопреки своим философским взглядам, но благодаря им»33. Его не менее знаменитый предшественник афинянин Клисфен считается родоначальником афинской демократии, проведшим ряд важнейших реформ, включая введение нового территориально-административного деления Аттики и нового календаря. В книге, посвященной этим преобразованиям Клисфена, говорится о влиянии на них передовых идей ионийских философов о времени и пространстве.
Категории воображаемого представляют интерес для П. Видаль-Накэ как объект коллективной памяти. Традиция, миф и утопия, являясь формами этой памяти, хранят информацию об обществе и его институтах; ментальное и социальное, восстанавливаемые на основе текстов, тесно переплетены между собой и поэтому рассматриваются автором «Черного охотника» в неразрывном единстве. «Объект моего исследования — не миф сам по себе, как часто думают, а миф, находящийся на стыке мышления и общества и, таким образом, помогающий историку их понять и проанализировать»34. Очерки третьего раздела книги посвящены главным образом представлениям древних греков о рабах, женщинах, ремесленниках и ментальному миру этих «маргинальных» социальных групп. Сквозь мифологическую традицию, представления античных авторов и внутренний мир самих «маргиналов» П. Видаль-Накэ пытается разглядеть контуры того общества, к которому они принадлежали, той «господствующей культуры», которая сделала их «аутсайдерами» и одновременно «скрытыми героями». Ментальный мир, воображаемое — источник вымыслов и утопий, хорошо знакомых грекам на протяжении всей их культурной истории от Гомера до Ямбула. В четвертом разделе книги, который называется «Полис вымышленный и полис реальный», автор убедительно показывает на примере мифов Платона о золотом веке и Атлантиде, что за ними скрываются реалии греческой жизни V—IV вв. до н. э. и что с помощью этих мифов и
утопий данные реалии порой могут стать более понятными, близкими для исследователей, чем с помощью строго документальных свидетельств. При этом, однако, П. Видаль-Накэ не делает в каждом отдельном случае какой-то один или несколько выводов, а предлагает набор возможных ответов, «поскольку ментальный мир есть факт возможного, а не достоверного»35.
В 60-е годы П. Видаль-Накэ увлекся структурализмом и особенно его логическим методом: мыслить «парами оппозиций» — излюбленным аналитическим приемом автора, используемым им в «Черном охотнике». Вслед за Ж.-П. Вернаном он одним из первых стал вводить структурный анализ в изучение древнегреческой истории. Однако, строго говоря, П. Видаль-Накэ никогда не был структуралистом в философском смысле слова и никогда не считал себя поклонником и последователем К. Леви-Стросса. Структурный анализ для него — «исключительно эвристический инструмент», а не самоцель36, но в некоторых случаях — особенно когда речь идет о мифологии, антропологии и военной истории древней Греции — он играет едва ли не ключевую роль. Об этом свидетельствует второй раздел книги, посвященный древнегреческим гоплитам и юношам, собирающимся стать гоплитами. Характерно, что П. Видаль-Накэ отводит одному из очерков этого раздела («Черный охотник и происхождение афинской эфебии») центральное место в книге, названной по данному очерку, который, по словам автора, сыграл в его жизни важную роль37. В нем историк впервые обратился к структурной антропологии, а в качестве объекта исследования выбрал проблему перехода во взрослую военную службу афинских эфебов и спартанских криптов. Его предшественниками здесь были А. Ван Геннеп и А. Жанмэр, изучавшие обряды инициации в первобытных (например, африканских) обществах и показавшие связь между этими обрядами и практикой эфебии и криптии в древней Греции. Новым в подходе П. Видаль-Накэ было то, что обряды инициации он стал интерпретировать через парные оппозиции: эфеб — гоплит, сырое — вареное, черный — белый, дикий — культурный, тайная охота — открытый бой, agros — polis и т. д. Так на свет появился «черный охотник» — юноша в черном плаще, персонаж, соединивший в себе черты двух мифических героев (юного Меланфа и охотника Мелания), обитающий в дикой местности эфеб, не прошедший инициацию, «антигоплит», «символ переходного состояния»38. С помощью этого емкого образа, ставшего весьма популярным среди французских антиковедов (учениками и последователями П. Видаль-Накэ в изучении этой темы можно считать Ф. Артога, Ф. Лиссаррага, А. Шнаппа и др.), автор интерпретировал обряды перехода от одной возрастной группы к другой, показал их роль в религиозной, социальной и политической жизни древних греков, продемонстрировал великолепное умение вписывать в исторический контекст данные мифологии и антропологии, без чего эти данные — всего лишь факты для туристического путеводителя.
Принципиальная важность исследовательского подхода, предложенного автором статьи о «черном охотнике», состояла в том, что он внес свой вклад — после работ Л. Жерне, Ж.-П. Вернана, К. Поланьи, Э. Доддса, М. Финли и др. — в становление новой школы антиковедения, порвавшей с позитивизмом и чисто филологической направленностью старой немецкой школы, господствовавшей на Западе до середины двадцатого столетия. Именно антропология и структурализм, особенно популярные среди историков «парижской школы» в 60—70-е годы, позволи-
ли сделать важнейшее открытие последних десятилетий в области античной истории — развенчать идеализированный миф о «греческом чуде» и показать глубокое отличие античной цивилизации от нашей, античного человека — от современного. «Греция без чудес», более близкая первобытным народам и культурам, чем современным европейцам, и поэтому рассматриваемая сквозь призму антропологии, — таков лозунг школы, к которой принадлежит П. Видаль-Накэ и без достижений которой сегодня трудно представить науку об античности39.
Впрочем, круг интересов и исследований П. Видаль-Накэ-антиковеда всегда был более широким. В «Мемуарах» он пишет, что последние 30 лет его занятий древнегреческой историей «проходили под знаком» не только Ж.-П. Вернана, но и М. Финли и А. Момильяно40. С автором «Мира Одиссея»41 он познакомился в начале 60-х годов, когда работал над темой об историзме произведений Гомера и, разумеется, знал о книге М. Финли, в которой вводилось понятие гомеровской эпохи, существовавшей за несколько поколений до самого поэта — своего рода «эллинского средневековья» (XI—IX вв. до н. э.). В отличие от английского историка, П. Видаль-Накэ находит и подчеркивает элементы синхронного в гомеровских поэмах, в частности сквозь их строки видит контуры зарождавшегося в VIII в. до н. э. греческого полиса42. Влияние М. Финли оказалось более ощутимым в работах французского историка по социальной и экономической истории древней Греции: в написанной им совместно с М. Остином книге, в которой в популярной форме излагаются взгляды М. Вебера, К. Поланьи и М. Финли на древнегреческие экономику и общество и которая до сих пор считается одним из лучших учебных пособий для студентов-античников43, в статьях о древнегреческом рабстве, помещенных в третьем разделе «Черного охотника». Но и здесь влияние М. Финли не было абсолютным: говоря о рабах, П. Видаль-Накэ гораздо большее внимание, чем кембриджский профессор, уделяет мифологической традиции и вопросам рабского самосознания44. Тем не менее на протяжении многих лет работы М. Финли служили П. Видаль-Накэ «источником фактов»45, и не случайно он посвятил анализу его творчества большую статью, а также выступил инициатором перевода на французский язык «Древней экономики» и других работ выдающегося английского историка46.
История истории — еще одно направление исследований П. Видаль-Накэ, и здесь среди его предшественников необходимо назвать А. Момильяно: благодаря ему автор «Черного охотника» хорошо усвоил, что «написание истории — бесконечный процесс»47. На страницах этой книги читатель найдет немало мест, посвящен-
ных античной историографии, а некоторые из ее очерков («Бессмертные рабыни Афины Илионской», «Дельфийская загадка», «Атлантида и нации») содержат подробные экскурсы еще и в историографию средневековья и нового времени. Именно историография, будучи «бесконечным процессом», служит П. Видаль-Накэ тем «мостом», который связывает античный мир с современностью. Разбираемый автором «исторический роман» Платона об Атлантиде, дошедший из глубины веков и — как феномен национальной идеологии и пропаганды — не потерявший и сегодня своей актуальности, является убедительным тому примером. Проблемы связи времен в идеологии, политике и историографии (а также их внутренней взаимосвязи) П. Видаль-Накэ рассматривает в книге «Греческая демократия: взгляд со стороны», где, в частности, показывает, какую важную роль в политической и культурной жизни Франции XVIII—XIX вв. играли «идеальные» Афины и Спарта, как их примером вдохновлялись французские революционеры и как с легкой руки Ренана возник миф о «греческом чуде»48.
По словам П. Видаль-Накэ, его работа и жизнь оказались подчиненными «закону раздвоения». Действительно, всем своим творчеством он показывает, что в истории, в отличие от политики, не может быть вопросов, требующих однозначного ответа. Не случайно сочинительный союз «и» присутствует во всех поднимаемых в «Черном охотнике» проблемах, идет ли речь о греческом дискурсе с его парами оппозиций, о полярных социальных группах в греческом полисе или о двусмысленности статуса платоновских ремесленников. Сам подзаголовок книги — «Формы мышления и формы общества» — говорит об изначальном стремлении автора к такого рода двойственности. «Это раздвоение, — продолжает П. Видаль-Накэ, — имеет и экзистенциальное измерение. Разве я не являюсь по-своему евреем и греком, зрителем и участником, ... отрешенным и заинтересованным?»49 Автор настоящей книги — как бы сторонний наблюдатель, который, подобно черному охотнику, подходит к греческому полису окольными путями, «со стороны его дальних окраин, границ, а не близлежащих равнин»50, и в то же время незримо присутствует на каждой странице своего любимого произведения, где, по его признанию, собраны его самые личные размышления о древнегреческой цивилизации (достаточно указать на явную параллель между образом одинокого черного охотника и трагически и рано ушедшим из жизни младшим братом автора Клодом, памяти которого эта книга посвящена)51. Взгляд со стороны и одновременно изнутри, бесстрастная объективность ученого и субъективный подход поэта и мечтателя тесно переплетены на страницах «Черного охотника» и придают книге неповторимое своеобразие.
Для творчества П. Видаль-Накэ характерны многосторонность (или, как говорит он сам, poikilia — «пестрота»52) и парадоксальность. На склоне лет ему проще сказать, кем он не был, чем кем он был. Он не был филологом-классиком или философом, хотя постоянно работал с манускриптами, изучал греческих трагиков и размышлял над Платоном (причем эти размышления — абсолютно в духе авто-
pa «Черного охотника»: «Я писал о Платоне, не задумываясь, идет ли речь о Платоне для "филологов", "философов" или "историков"»53). П. Видаль-Накэ не был археологом, но неоднократно участвовал в раскопках античных памятников на Крите, Фасосе, в Южной Италии и использовал археологические материалы в своих исследованиях. Его трудно назвать эпиграфистом, хотя он, ученик Л. Робера и друг Ф. Готье, не раз разбирал и интерпретировал греческие надписи. Строго говоря, его нельзя считать и папирологом, но он опубликовал интереснейшую работу о «расписании посевов» в птолемеевском Египте'4 и фактически создал собственную школу папирологии. По образованию не психолог и не антрополог, он много лет работал и продолжает работать с Ж.-П. Вернаном в области социальной психологии и антропологии древней Греции. Греческий мир от микенского времени до эллинистической эпохи, Восток и Запад античной ойкумены, Рим, Иудея, средние века, новая и современная история — трудно назвать тот период или ту область, которые бы обошел своим вниманием этот историк-энциклопедист. Главный парадокс его творчества состоит в том, что, пытаясь не быть целиком вовлеченным в современные историю и политику, он обращается к древней истории, но через нее, как М. И. Ростовцев до него55, всякий раз возвращается к современности. Через древнегреческую историю П. Видаль-Накэ пытается понять современную историю и по возможности повлиять на текущий ход событий — не случайно его первой книгой по древней Греции стала работа о Клисфене, основателе афинской (а значит и западной) демократии. Таким образом, будучи дистанцированным, его взгляд на современность приобретает особые ясность, трезвость и остроту56.
И в заключение еще один штрих к портрету П. Видаль-Накэ. В своих «Мемуарах» он пишет: «Я всегда задавал себе вопрос: как связаны между собой история и красота?»57 Не берусь судить, нашел ли французский историк ответ на этот вопрос, скажу лишь, что прекрасное — неотъемлемая сторона его творчества, где причудливым образом переплелись сцены охоты на греческих вазах и «Ночная охота» Паоло Учелло, стихи Гомера, Еврипида, Ликофрона, Кавафиса и Рене Шара. Но эта красота не похожа на вечную и неподвижную красоту звезд, которые созерцает Небо из платоновской эпиграммы; она тревожит душу, будоражит ум и заставляет поверить в то, что именно она, красота, и спасет мир. Весьма примечательно, что «Мемуары» П. Видаль-Накэ заканчиваются описанием его любимой картины Питера Брейгеля Старшего «Падение Икара». На фоне безмятежного и спокойного пейзажа (землепашец лениво погоняет лошадь, глазеющий в небо пастух застыл в окружении мирно пасущихся овец, корабли плывут к тихой гавани, рыбак ловит рыбу, а за ним наблюдает обращенный в куропатку племянник Дедала) не сразу увидишь ноги тонущего Икара. Отважный и дерзкий юноша упал в море — и «утонул в пучине всеобщего равнодушия». Против этого вселенского равнодушия, которое изобразил великий художник, против людского равнодушия, которое способствовало стольким бедам, войнам и кровопролитиям, выступал и продолжает выступать на страницах своих произведений автор «Черного охотника»58.
Итак, двадцать лет спустя «Черный охотник» приходит к русскому читателю, и хочется верить, что эта книга, существенно повлиявшая, по словам критиков, на
историографию антиковедения на Западе и ставшая для своего поколения одной из важнейших работ по древнегреческой истории59, не останется незамеченной. Перевод книги осуществлен группой сотрудников Центра сравнительного изучения древних цивилизаций Института всеобщей истории РАН А. И. Иванчиком, Ю. Н. Литвиненко и Е. В. Ляпустиной60. С согласия автора русский вариант книги расширен: в качестве приложения к ней добавлены два его новых очерка. «Возвращение к Черному охотнику» — логическое продолжение поднимаемой во втором разделе темы «черного охотника», а впервые публикуемая на русском языке статья «Атлантида и нации» включена в книгу не только потому, что тематически связана с одним из очерков четвертого раздела, но еще (и, пожалуй, в большей степени) потому, что представляется весьма актуальной в наш век массового тиражирования националистических бредней и исторических фальсификаций. Отмечу, что работа над переводом книги была нелегкой, поскольку ее переводчики — профессиональные историки — столкнулись с довольно сложным текстом61, автор которого, по его собственному признанию, не стремится к «ясности изложения», поскольку его цель — «писать, а не переписывать историю»62. Что получилось в итоге — судить читателю.
Ю. Н. Литвиненко