Вопрос*, на котором я хотел бы остановиться, это — вопрос о правомерности самого понятия «гомеровское общество», вынесенного в заглавие моей работы. Как у нас в стране, так и за рубежом есть исследователи, подходящие к решению этого вопроса с сугубо негативных скептических позиций. Все они склоняются к той мысли, что и понятие «гомеровского общества» и тесно связанное с ним понятие «гомеровского периода» должны быть изъяты из научного употребления, ввиду того, что им не соответствует никакая объективная реальность, которая могла бы быть более или менее точно фиксирована во времени и в пространстве. В их понимании «гомеровское общество» это — всего лишь некая вневременная и внеисторическая фикция, произвольно соединяющая в себе признаки самых различных общественных структур, существовавших в разное время и в разных местах.
Следует признать, что в рассуждениях такого рода есть свой резон, и просто отмахнуться от них невозможно. Действительно, внимательный анализ выявляет в тексте гомеровских поэм множество анахронизмов. Иногда даже создается впечатление, что весь этот текст есть ничто иное, как причудливый сплав, своего рода культурно-историческая амальгама, образовавшаяся из слияния множества разновременных элементов, восходящих частью к микенской эпохе, частью к более близким к самому Гомеру временам.
Анахронистичность эпической поэзии естественным образом вытекает из самого ее развития, если представить себе этот процесс, как безостановочное движение определенных тем и сюжетов в русле устной поэтической традиции, движение, при котором каждое новое поколение народных сказителей или певцов обогащает своими импровизациями перенятый у предшественников сюжет и тем самым все дальше уводит его от первоисточника. Конкретные исторические факты, попавшие в орбиту притяжения эпической традиции, при такой передаче постепенно как бы обесцвечиваются, утрачивают свое первоначальное содержание, превращаясь в некие отвлеченные общеприложимые схемы или формулы. На этом пути возникает множество разнообразных исторических гибридов, которые далеко не всегда удается разложить на составляющие их разновременные элементы. Складывающиеся таким путем памятники героического эпоса действительно бывает очень трудно привязать к какой-то одной определенной исторической эпохе. Каждый фольклорист и историк, имевший дело с русскими былинами, хорошо это знает.
Однако в случае с Гомером дело обстоит несколько по иному. Несмотря на очевидные признаки родства, сближающие «Илиаду» и «Одиссею» с устным поэтическим творчеством, это — явление уже принципиально иного порядка, нежели былины киевского или новгородского цикла. В гомеровских поэмах при всей их архаичности гораздо сильней выражено индивидуальное авторское начало. Оно дает себя знать и в сложной монументальной композиции обеих поэм, и в глубокой разработке психологии действующих лиц, и в весьма свободном обращении поэта с традиционными образами, мотивами, формулами героической поэзии. Судя по всем этим признакам, «Илиада» и «Одиссея» уже перешагнули ту черту, которая отделяет ранние долитературные формы эпоса от того, что принято называть «книжным», или «авторским» эпосом.
Появление среди безымянных творцов и носителей эпической традиции такой яркой индивидуальности, какой был, вне всякого сомнения, создатель «Илиады» и «Одиссеи», должно
было оказать на эту традицию эффект, подобный действию плотины, поставленной поперек речного русла. Свободное движение потока исторической информации, сопровождавшееся перемешиванием и взаимопроникновением отдельных его слоев, было приостановлено, после чего начался противоположный процесс аккумуляции и отбора исторического материала. Разумеется, к решению этой сложной задачи Гомер подошел не как историк, а, прежде всего, как великий поэт. Склонность к настоящему историческому исследованию, которой нередко наделяют его современные ученые, едва ли была ему свойственна. Маловероятно, чтобы он выезжал на места описываемых событий подобно Фукидиду или Полибию, разыскивал и изучал всевозможные древности, пытался читать старинные хроники или надписи, если они попадали в его руки.
Моделируя картину жизни «героического века», создатель «Илиады» и «Одиссеи» руководствовался, прежде всего, своим творческим воображением и художественным вкусом. Воображение же поэта питалось главным образом тем, что давала ему окружающая действительность. Отсюда та печать наивной модернизации, осовременивания прошлого, которой отмечено все творчество Гомера. По существу прошлое, в его понимании, это — то же самое настоящее, но улучшенное, облагороженное, приподнятое над житейской прозой современности. Приближение к современности было для Гомера тем общим контрапунктом, который позволил вписать воссоздаваемую поэтом картину героического прошлого в рамки целостной логической конструкции, преодолев исконную разнородность и противоречивость используемого им исторического материала. Бесспорно, имеющиеся в этой картине анахронизмы обычно отступают на задний план, ускользая от внимания читателя (для их выявления необходим тщательный научный анализ текста поэм). Вперед же выдвигается сильно упрощенная и идеализированная, но все же узнаваемая в своих основных очертаниях модель современного поэту греческого общества.
Итак, было бы неправильно видеть в гомеровском обществе всего лишь созданную воображением современных историков