Древний человек всей своей сущностью был тесно связан с отечеством — с теми местами, где он родился, с той социальной структурой, где проходило его становление. Коллективное сознание было этническим или, на более ранних стадиях, общинно-родовым. Возможности для самореализации были связаны только с родными пределами. Древний человек что-то значил прежде всего как член некоторой этно-родовой ячейки (полиса, общины и пр.). Выпадение из нее, перемещение в другой континуум означали несравненно больше, чем просто смена бытовых условий или перемена климата. Происходил трудный процесс вживания (результаты которого бывали различны), значительная работа сознания, сдвиги в этическом мышлении, тщательная оценка и сравнение окружающего под этим углом зрения. В таких случаях наиболее проявляются особенности и закономерности внутреннего мира — взгляд на другие этносы, восприятие и оценка чужих нравов и обычаев.
В разных национальных литературах, начиная с древних
периодов, встречаются образы людей, находившихся в силу тех или иных обстоятельств на чужбине; они представляют интерес как для типологического, так и для контрастивного изучения. Систематическое исследование таких экземпляров иноэтнического восприятия расширило бы материалы для выводов о сущности коллективного и индивидуального сознания в древности, его этапах, национально-этнических разновидностях, их генезисе.
Ярким начальным образцом этой галереи является Овидий, принадлежащий ко вполне определенной античной эпохе с очерченным социально-зкономичеоким и этнокультурным уровнем. Причем Овидий предстает с заданной точки зрения в двух ипостасях: он сам длительное время провел в чужом краю и отразил собственные впечатления, свое мироощущение в литературном творчестве.
Публий Овидий Назон (I в. до н. э. — нач. I в. н. э.) — крупнейший латинский поэт, был певцом любви и ее радостей, любимцем муз и просвещенной римской знати. Его творчество исследовалось с разных сторон представителями разных наук, и литература о нем поистине огромна (укажем здесь как наиболее относящуюся к делу только работу А. В. Подосинова, содержащую и обширный библиографический список по теме1).
Художническая позиция Овидия зиждется на известных социально-политических закономерностях. Он жил в золотую эпоху божественного Августа, в которой можно видеть наивысший подъем Рима. Но — такова печальная диалектика — это и время контраста: увядание Вечного Города становилось очевидным. То было начало глобального застоя крупнейшей цивилизации. За внешним спокойствием и благополучием проступали тревожные черты в общественно-политической жизни, официозной морали и «неофициальных» настроениях общества, в расхождении и удалении их друг от друга. Несмываемой приметой римского общества стало всепроникающее лицемерие: громко провозглашалось одно, тогда как на деле имело место совсем обратное2. Отход от некогда провозглашенных идеалов и принципов сказывался и в индивидуальном мировоззрении, и в поступках: явный или неявный отказ от истинного исполнения общественного долга превращался почти в норму. Сыном своей эпохи и был Овидий; свое время он выразил в поэзии.
Для изучения на материале литературной словесности ино-этического восприятия, специфики сознания народов, которых (или отдельных представителей которых) судьба заставила соприкасаться друг с другом, творческая биография Овидия имеет особый прицел: на склоне лет по какой-то причине, о которой есть множество догадок, вплоть до остроумных, но о которой мы уже вряд ли узнаем достоверно3, он был выслан из
столицы высочайшим повелением и поселен в черноморском городе Томы (ныне Констанца в Румынии). Там поэт окончил свои дни. До конца дней он не переставал писать стихи, наполненные сетованиями на свою злую участь и несправедливую судьбу, пронизанные мольбой к принцепсу о ее смягчении, В ту пору Причерноморье для знатного римлянина было непривлекательной глушью — Овидий постоянно говорит о тяжких условиях черноморской провинциальной жизни. Его окружала экзотическая среда — необычная природа, иные народы. Греческая колония, где оказался поэт, была островком античности среди буйного колорита. Как же воспринимал Овидий языковое и этническое окружение, в которое его поместила: судьба?
Ответ на данный вопрос надо предварить рассмотрением того, как он воспринимал не-латинян до ссылки, живя в Риме в обычных условиях. Упоминание не-латинских этнонимов в этот период связано главным образом с использованием греческих мифологических мотивов. Но есть и другие фрагменты,, где оценка италийцев, в первую очередь римлян, и остальных народов не была равной, однопорядковой: чужеродец — это далеко не то же самое, что римлянин. Варвары как бы по определению отмечены особыми признаками. Уже в римский период Овидий был склонен характеризовать варваров как угрюмых, малопривлекательных и склонных к агрессивности существ. Показателен поэтический прием: жизнь вдали от милой столь тосклива, что сравнивается с пребыванием «в Скифии, у диких (feros) киликийцев и зеленоволосых (virides) британнов» (Любовные элегии II, 16; ср. также Искусство любви III). Причем, как будет показано ниже, это не индивидуальное качество и не личная манера, но характерный римский настрой по отношению к не-италийцам.
Именно данная линия разовьется у Овидия в черноморской ссылке до уровня, совместимость которого с образованностью и гуманизмом просто парадоксальна, если не подходить к этому исторически. В первую очередь своим пренебрежением Овидий не обошел даже черноморских греков-колонистов. «Глупые томиты», — неоднократно читаем мы в его стихах. А между тем, греки-томиты относились к нему с большим почтением, увили его лавровым венком и освободили от налогов в знак признания его таланта — об этом, нимало не конфузясь, сообщает сам Овидий (Посл. с Понта IV, 9). Здесь можно констатировать корректировку бытующего преувеличения: будто бы римлянам было свойственно безусловное преклонение перед греками как носителями высокой культуры. Некоторое признание себе подобных имело место, но признание было не столь глубоким, и оно было скорее книжным, ретроспективным. По крайней мере, ничто не мешало многим рим-
ским литераторам употреблять в адрес греков уничижительное прозвание Graeculi — гречишки, вместо нормального Graeci.
И совсем не церемонился римский поэт при описании черноморских аборигенов и их страны. Как известно, Нижедунавье — Добруджа было благодатной страной: довольно мягкий климат, плодородная почва, надежно обеспечивающая земледелие, удачное географическое расположение, оживленная торговля, добыча металлов, в том числе и драгоценных. Однако в целенаправленной обработке Овидия все Западное Причерноморье изменяется, предстает как дикий и безжизненный край, «обожженный вечным морозом», дальше которого «нет уже ничего, кроме холода, врагов и морской волны» (Тристии). Жизнь этого края во всех ее проявлениях скована вечным страхом перед свирепствующим разбоем варварских шаек — таков гротескный образ.
Этнический состав и этнополитические процессы в Западном Причерноморье были для наблюдательного глаза разнообразными и интересными. Этническая ситуация была многокомпонентна и складывалась из нескольких факторов. Давним населением Овидиевой ссылки были восточные племена гетов (возможно, не представлявшие этнического единства), свидетельства о которых имелись начиная с Фукидида и Геродота. Они имели определенный опыт цивилизации и государственного объединения. Из всего большого разнообразия Овидий упоминает лишь синтов, ситонов, бессов и бистонов, но наиболее часто по отношению ко всем племенам региона использует общее название «геты»4. Нередко употреблял поэт их самый общий, родовой термин-макроэтноним «фракийцы», однако не осознанный иерархически. Таким образом, детализация автохтонного населения у Овидия была довольно слабой, что говорит отнюдь не о глубоком интересе римлянина к туземцам (однако отметим и объективную сложность этнической ситуации; вполне вероятно, что за фракийскими этнонимами у него могли стоять и другие племена).
Кроме фракийцев, Нижнедунавье знало скифские и сарматские племена, а также не очень ясных бастернов — в основном в результате миграционных процессов. Эти названия Овидий часто употреблял также и не в собственном, не в строгом смысле, а как синонимы слова «варвары» с его отрицательным оттенком. В конечном итоге пестрая этническая ситуация оказывала влияние на лексикон Овидия — всего у него фигурирует свыше 70 племенных названий. Они обозначали народы различной этнической ориентированности и расовой определенности; многие племена составляли непосредственное окружение Том, но в то же время другие этнонимы вошли в поэтический обиход Овидия через книжную традицию из жанровых и стилистических соображений.
Все «варварские» племена Овидий трактует с заметным высокомерием, время от времени переходящим в неприкрытое презрение. В подобных трактовках, как в зеркале, было типичное отношение Рима к окружающему миру. И если принято говорить, что мироощущением античности были гармония и соразмерность, то в них не было места народам, которые Рим вовлекал в орбиты своей политики. Римская система была этнически почти непроницаема (хотя в римском сенате иногда и отыскивались, в более позднее время, представители венетской или галльской богатой знати).
Отношение к варварским племенам наглядно выражается в коллекции эпитетов, которые присоединяются у Овидия к варварским этнонимам. Почти всегда это сниженные и даже откровенно грубые слова. Например, вот эпитеты, которыми удостаивал Овидий племя гетов: грубые, жестокие, свирепые, глупые, косматые, нестриженные, грязные, одетые в шкуры, одетые в штаны (bracata), постоянно готовые к нападению (infestos), ненадежно замиренные (male pacatis). Причем некоторые из этих нелестных определений присоединяются к аборигенам неоднократно, превращаясь в их неотъемлемые атрибуты. Соответственен в римской интродукции и антропологический портрет: «Дикий голос, страшное лицо, ни волосы, ни борода не подстрижены ничьей рукой, правая рука немедля готова наносить раны крепким ножом» (Тристии V, 9).
Качество иноэтничеокого отношения выражается и в однообразии характеристик для аборигенов, их символической клишированности, что говорит о неразличении племен, невнимании к их отличительным признакам. Одни и те же прилагательные Овидий присоединяет к сугубо разным по своим значениям этнонимам. Так, одетыми в шкуры он именует и гетов, и кораллов, приверженными Марсу (т. е. агрессивными Martiсolam) — как гетов, так и тавров, дикой сарматской шайкой называет бессов и гетов... С другой стороны, этнонимы в тех случаях, когда они выступают в форме определений-прилагательных, присоединяются к одинаковым и не очень разнообразным словам: гетские / сарматское побережье, иллирийский / сарматский берег, скифские / сарматские стрелы, гетские/скифские пределы и немногое другое.
Даже сами варварские этнонимы у Овидия часто звучат как бранные слова: «Меня окружают дикое племя савроматов, бессы и геты — о, сколь недостойные моего дарования имена» (Тристии III, 10), — типичная сентенция римского поэта.
Мироощущение Овидия на чужбине выражается и в поэтических фигурах, чеканно составленных по законам античной риторики. Обратим внимание на сорасположенность и взаимодействие значений, на неслучайный порядок слов в искусной фразе поэта:
Litora pellitis nimium subiecta Corallis
Ut tandem saevos effugiamque Getas.
// От берегов, чрезвычайно подверженных (нападениям) одетым в шкуры кораллам, и от свирепых гетов когда ж, наконец, я убегу (Послания с Понта IV, 8).
Не вдаваясь в подробности поэтического анализа, отметим хотя бы одну характерную деталь. Непосредственное соседство слов litora — берега и pellitis — одетые в шкуры (кораллы) в латинской фразе нерасторжимо соединяет дикий угрюмый пейзаж и населяющих его аборигенов в общем звероподобном образе, эстетические комментарии к которому излишни.
Однако нельзя все трактовать слишком прямолинейно и буквально. Анализ иноэтнического восприятия в некоторой степени осложняется тем обстоятельством, что это художественное произведение, где реальные картины, мысли и чувства изменяются под воздействием эмоционально-эстетических процессов. Следует делать поправки на поэтический жанр, индивидуальную манеру Овидия, особый настрой его поэзии. Нельзя забывать и того, что богатый, привыкший к большому комфорту человек, Овидий был лишен в ссылке привычных благ, будучи вынужден жить в суровых для него условиях, вне привычного круга общения. И вся его черноморская поэзия преследовала одну цель — вымолить прощение у Августа, разжалобить его. Грустно-тоскливая элегичность стиля создавалась разными средствами, одним из которых были варварские этнонимы, смысловые и экспрессивные метаморфозы. Но тем не менее с учетом оказанного тексты Овидия позволяют объективно воссоздать мироощущение римского поэта вдали от родины, пусть и с некоторым «коэффициентом». Образ мыслей и чувств демонстрирует несомненное пренебрежение, снобизм метрополии по отношению к не-италийским народам.
Среди большой литературы об Овидии изредка встречались «реабилитирующие» мнения. Общая их направленность сводится к доказательствам того, что Овидий более внимательно, и даже заинтересованно, относился к среде своей ссылки. При этом порою слишком доверчиво относились к словам Овидия в «Послании к Кару» (Послания с Понта), что он овладел гетским языком и даже написал по-гетски книгу. Однако другие исследователи видят здесь лишь тактическую уловку, лишний повод вставить просьбу о возвращении — ведь поэт сообщал о своих гетских штудиях как о постыдном факте:
Р. Гандева пыталась доказать, что в данном послании у Овидия меняется размер стиха5, что и является-де интерферирующим влиянием гетского языка. Однако развить это предположение не удается: метрические данные, стиховедческий анализ не позволяют поддержать гипотезу болгарской исследовательницы.
Это неосновательно и в плане психологии Овидиева характера, хотя некоторая эволюция полностью не исключается. Неубедительными приходится признать и некоторые пристрастные реконструкции полного симбиоза опального римского сибарита и туземцев (Овидий в своей привязанности доходит до того, что лечит их детей). Однако единственным доказательством подобных утверждений выдвигается романтическая' поэма А. С. Пушкина, что маловероятно. Овидий представляет совершенно иной социально-психологический тип, чем, например, русский купец Афанасий Никитин, проведший долгое время в индийских скитаниях. Живой и разносторонний интерес тверского путешественника к миру заморских странствий проявлялся во всем, в том числе и в освоении чужих языков: его «Хождение» пестрит тюркскими и персидскими словами и целыми фразами на этих языках.
Как уже говорилось, пренебрежение к не-римлянам, обнаруживаемое в творчестве Овидия, не было его индивидуальной чертой. Оно было парадигматичным, обычным для Рима — властелина мира. Сентенции, сходные с Овидиевыми, можно найти и у других римских авторов: Тита Ливия, Цицерона и др. Правда, данная парадигма иноэтнического пренебрежения не была абсолютно однородной и неизменной во времени. Можно найти и несколько другие, примеры иноэтнического восприятия. Но это началось позднее и кардинально не нарушало общего фона. Например, Тацит (II в.) с определенным любопытством описывал германские племена, отмечая в них не только отрицательные черты нецивилизованности, но и обнаруживая к некоторым сторонам их жизни симпатии, подчеркивая привлекательные качества.
Но более обычным для римской социальной психологии было то, что так называемые варварские народы рассматривались только как материал в глобальной деятельности Рима. В биографиях и описаниях многих видных деятелей империи варвары выступают лишь как средство получить почести триумфа.
С ними можно в удобный момент развязать войну, из-за драгоценных металлов согнать с родных мест в бесплодную пустыню и т. п. Не случайно поэтому — об этом повествуют сами римские авторы — жители провинций испытывали ненависть к римлянам, которая и была почвой для массовых возмущений.
Рим не выдержал удара Алариха и последующих нападений по многим обстоятельствам и причинам. Но нельзя забывать об одной важной стороне: отношение к иноплеменникам, действия, направленные не на их благо, расхожие высокомерные оценки по отношению к другим народам. Разумеется, нецелесообразно смотреть на Римское государство только с этой стороны. Рим оставил такое наследие, многие вершины которого служат ориентирами еще и поныне. Но невозможно не
замечать исторических закономерностей во взаимоотношения: между народами, коррелирующих с явлениями этнопсихологии и этнолингвистики — во имя завтрашнего дня науки и общества.
1 Подосинов А. В. Произведения Овидия как источник по истории Восточной Европы и Закавказья. Тексты. Перевод. Комментарии. — М., 1985
2 Гаспаров М. Л. Овидий в изгнании // Овидий. Скорбные элегии Письма с Понта. — М., 1978. — С. 189—224.
3 Дримба О. Овидий. Поэт Рима и Том. — Бухарест. 1967.
4 На подступах к славянскому этногенезу С. М. Соловьев указывал: «Овидий... перечисляет окружные народы..., не упоминает о даках, имя которых часто встречается у Горация; но на свидетельствах поэтов трудно основываться: у них одно народное имя идет за другое, древнее — вместо нового». — Соловьев С. М. История России с древнейших времен // Соловьев С. М. Сочинения. — Кн. 1. — М., 1988. — С. 75.
5 Gandeva R. Über die Sprache der Geten nach Ovids Werken «Tristia» und Epistulae ex Ponto» // Известия за български език — Кн XVII — София, 1968. — С. 87—95.