В некоторой связи с событиями, пережитыми афинянами в конце V в., находится эпизод, лежащий темным пятном на их демократии. Это — процесс и казнь Сократа.
Время Пелопоннесской войны было эпохой не только политического кризиса, но и кризиса в мировоззрении, глубоких перемен в сфере умственной и нравственной, в сфере образования. То была эпоха софистов и Сократа.
Старинное образование афинянина было несложно: оно состояло главным образом в обучении чтению и письму, гимнастике, пению и музыке, в заучивании стихов древних поэтов; на этих
поэтах воспитывались прежние поколения. Теперь такое образование уже многих не удовлетворяет. Назрели новые потребности; человек не хочет принимать что-либо на веру; он подвергает критике, сомнению установившиеся верования, воззрения, обычаи и порядки. Осложнившаяся жизнь требует иного, высшего образования. Чтобы выдержать жизненную борьбу, играть роль в обществе, в государстве, нужно было обладать им и прежде всего надо было владеть словом, искусством «мыслить и говорить». Какая противоположность существовала между старым и новым образованием, мы видим у Аристофана в его «Облаках», в споре между «Справедливым» и «Несправедливым Словом».
Навстречу новой потребности шли софисты134 — профессиональные, платные учителя «мудрости», делавшие из нее ремесло и предлагавшие ее за известное вознаграждение, о которых у Платона (в «Протагоре») говорится, что они развозили по городам науку и «торговали ею оптом и в розницу», «расхваливали, что продавали, как тот купец или разносчик, что торгует телесной пищей; они расхваливали все ради продажи, сами не зная толком, что продают, хорошо ли оно или худо для души». Это были «просветители» и «энциклопедисты» того времени135. Учили они самым разнообразным предметам, «всем искусствам и наукам», как величался, например, софист Гиппий на площади, у столов менял; но в особенности учили они «мыслить и говорить», искусству слова, этому, по выражению Горгия, «величайшему благу, которому люди обязаны как своей свободой, так и властью над другими, ибо речами можно убеждать и судей в судах, и членов Совета в Совете, и народ в народном собрании, и всех во всяком политическом собрании; владея такой силой, ты будешь иметь раба и во враче и в воспитателе; ростовщик будет наживать не для себя, а для других — для тебя, умеющего говорить и убеждать толпу». Софисты обладали этим искусством, умели «слабое слово делать силь-
ным»; они были искусны в спорах, старались сбить и запутать противника. Их споры — это новый вид состязаний, агонов, тех развлечений, которые так любили афиняне136. Воззрения и приемы софистов, их эристика, риторика, диалектика широко распространялись и находили отражение и в литературе; стоит только вспомнить о Еврипиде, у которого действующие лица нередко произносят речи по всем правилам тогдашней риторики, разбирают вопрос pro и contra. Еврипид, как осмеивает его Аристофан в «Лягушках», все исследует и рассуждает: почему? зачем? кто? где? как? откуда?..
Хотя софисты не составляли определенной школы и по уму, талантам и нравственным качествам немало отличались друг от друга — старшее, например, поколение, к которому принадлежали Протагор, Горгий, Продик, было во всех отношениях выше младшего, — но все же в их воззрениях можно заметить некоторые господствующие черты, характеризующие вместе с тем и ту эпоху.
Прежде всего следует отметить крайний субъективизм софистов. Как было упомянуто, человек признавался «мерой всех вещей, существующих, что они существуют, не существующих, что они не существуют». Нет истины, нет знания, есть только мнения; что кому кажется, так оно для него и есть. О каждом предмете можно высказать два противоположных мнения и каждое из них можно защищать с тем же субъективным правом. Все является условным, относительным, таким, каким оно представляется в данный момент данному лицу. Софисты были по преимуществу скептики и отрицатели. По Горгию, «не существует ничего; если бы и существовало, то оно не было бы познаваемо, а если бы было познаваемо, то не могло бы быть передаваемо». Мы видели, как скептически относился к греческим богам Протагор: «о богах, — говорил он, — я не могу знать, ни что они есть, ни что их нет».
Исторический процесс привел к критическому отношению ко всему прежнему, установленному. Все основы старого порядка — право и обычаи, религия и нравственность — все это подвергалось обсуждению, критике, отрицанию или сомнению. «Как приятно, — говорит Стрепсиадов сын в Аристофановых "Облаках", — познакомиться с новыми, прекрасными вещами и свысока смот-
реть на существующие законы» (1398). Религия объявлялась выдумкой какого-нибудь хитреца; вера в святость и ненарушимость закона утратилась и считалась предрассудком. В противовес установленному человеческому закону выставлялось право природы, естественное право. Выдвигалась личность, и на первый план ставились ее интересы и выгоды: сильная личность, свободная от предрассудков, знает, как мало цены имеют обычные нравственные понятия и законы; она смело может быть выше этих «предрассудков», попирать их, стать, выражаясь современным языком, «по ту сторону добра и зла»; она может смело стремиться к неограниченной власти как вершине человеческого счастья, к удовлетворению лишь своих желаний.
В этом отношении чрезвычайно характерны слова Калликла в Платоновом «Горгии» (483—484, 491—492)137, по которому законы человеческие — это путы, коими слабые и ничтожные связывают сильных: устанавливая законы, они одно хвалят, другое порицают ради самих себя и своей выгоды. Страшась, чтобы люди более сильные и способные к преобладанию не взяли верх над ними, эти слабые говорят, что своекорыстное притязание дурно и несправедливо, что стремление обладать большим, чем другие, и составляет несправедливость. Сами, будучи худшими, они дорожат равенством. Вследствие этого закон признает несправедливым и дурным, если один человек старается иметь больше, чем другие. А между тем сама природа учит, что лучшему справедливо преобладать над худшим и более сильному над менее сильным. Для животных, для людей, для целых государств и народов право заключается в том, чтобы сильнейший властвовал и преобладал над слабейшим. Поступать так значить действовать по закону природы, — конечно, не по тому, который измышляем мы, когда, овладевая людьми отличными и сильнейшими еще в их молодости, заговаривая и очаровывая их, как ручных львов, мы порабощаем их, говоря: следует держаться равенства, в этом-то и состоит прекрасное и справедливое. Если же нашелся бы человек с сильным характером, то он бы стряхнул и расторг все это и,
поправ наши писания, чары, заклинания и все противные природе законы, восстал и из раба сделался господином. Здесь-то просияло бы право природы — естественное право сильного. Сдерживать себя, по мнению Калликла, глупо; по природе прекрасное и справедливое состоит в том, чтобы безнаказанно удовлетворять свои желания, служить им отвагой и умом. Толпа по малодушию хвалит скромность и справедливость. Но для людей сильных и властных может ли быть что-нибудь хуже скромности? При полной возможности беспрепятственно наслаждаться благами, нужно ли им ставить над собой господина — человеческие законы, толки и порицания? «Роскошь, необузданность, свобода от всяких стеснений — вот добродетель и счастье; а все остальное — пустая прикраса, противоестественное соглашение, ничего не стоящая людская выдумка!» на что Сократ иронически отвечает: «Не без благородной откровенности изложил ты свои мысли, Калликл: ты высказал ясно то, что другие хотя и думают, но говорить не решаются». А софист Фрасимах — в Платоновом «Государстве (338, 343 — 344) — развивает ту мысль, что справедливость есть не что иное, как полезное сильнейшему; всякая власть дает законы, сообразные с ее пользой: демократия — демократические, тирания — тиранические и т. д.; дав же законы, полезные для себя, она объявляет их справедливыми для подданных и нарушителя этих законов наказывает как беззаконника и противника правды.
После этого нам становятся еще понятнее личности, подобные Алкивиаду и Критик); это — живая иллюстрация к положениям Калликла и Фрасимаха.
В противоположность прежнему национализму с конца V и начала IV в. все чаще высказываются идеи космополитические. «Отечество — там, где нам хорошо», — говорится в Аристофановом «Богатстве» (1151); или, например, у Еврипида: «Земля, наша кормилица, везде для нас отечество». У софистов мы встречаем немало и гуманных идей. Некоторые из них осуждали рабство; у них встречается идея братства всех людей. «Мы все здесь, — говорил Гиппий138, — родные, собратья и сограждане по приро-
де. Ибо подобное подобному по природе сродни, и только закон, этот властелин людей, распоряжается нами против природы».
Не следует представлять себе софистов только как разрушителей. Но, в общем, все же они подрывали устои существовавших верований, нравственности, государства и взамен старого мало давали положительного. Против них выступил Сократ и указал новые пути философской мысли139.
Первые греческие философы, как известно, задавались преимущественно вопросами о происхождении мира. Но уже софисты стали обращать внимание на человека; Сократ же исключительно сосредоточил свой интерес на человеке и, по выражению древних, свел философию с неба на землю. Он занимался определением понятий и исследованием о добродетели; он явился основателем последующей логики и этики. Он учил самопознанию и добродетели, которая есть, по его мнению, знание и достигается путем размышления: Сократа сближало с софистами отношение к авторитету; его принцип заключался в том, чтобы ничего не принимать на веру, без доказательств, без испытания; он сам стремился и других побуждал исследовать, размышлять, следовать только своему убеждению. В этом отношении Сократ был рационалист и оказывался в противоречии с прежним, старинным мировоззрением. Тут он стоял на иной точке зрения, на почве нового образования. Но тогда как софисты ограничивались отрицанием и сомнением, тогда как, по их мнению, истины не существует, Сократ, наоборот, утверждал, что истина и добродетель существуют. Он впервые выяснил идею знания. «Впервые и с полным сознанием он заявил, что должно существовать нечто обязательное, находящееся над всеми индивидуумами, и что знание существует
лишь там, где это понято» (В. Виндельбанд). Сократ искал истину и старался в других пробудить это стремление к ней, это искание ее, вселить духовную жажду ее. Он не написал ни одной строки, в которой бы выражалось его учение; он не излагал его в виде стройной системы, готовых положений; он вступал обыкновенно в устную беседу и путем вопросов старался лишь навести на путь к истине и добродетели, разоблачая в то же время мнимое знание, шарлатанство и самомнение. Сократ стремился вызвать в собеседнике соответствующее настроение, пробудить в нем мысли; он как бы помогал их рождению, «повивал» умы: недаром он сравнивал свое занятие с повивальным искусством.
Добродетель, по мнению Сократа, состоит в знании: знание есть основа всякого нравственного поступка и незнание — основа всех ошибок и недостатков. Сократ не мог себе представить знания без добродетели и добродетели без знания; зло творить, по его мнению, можно только по неведению; не следует причинять его другому, даже врагу, неправильно воздавать несправедливостью за несправедливость, злом за зло. Борясь с софистами, Сократ имел в виду нравственное возрождение общества. Истинное благо он видел в жизни сообразно с истиной, когда человек перестает быть рабом своих желаний и становится свободным. Сократ учил, что нужно заботиться о разумности, истине, о душе своей, чтобы она была как можно лучше, ибо это — самое дорогое сокровище. По словам Платоновой «Апологии Сократа» (17)140, которую Т. Гомперц называет «стилизированной правдой», Сократ, обращаясь к встречному, обыкновенно говорил: «О лучший из мужей, гражданин города Афин, величайшего из городов и больше всех прославленного за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и почестях, а о разумности, об истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, не заботишься и не помышляешь?» «И если кто из вас, — продолжал Сократ в той же "Апологии", — станет утверждать, что он заботится, то я не оставлю его и не уйду от него тотчас же, а буду его расспрашивать, пытать, опровергать, и если мне покажется, что в нем нет добле-
сти, а он только говорит, что есть, буду попрекать его за то, что он самое дорогое не ценит ни во что, а плохое ценит дороже всего... Ведь я только и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее не о телах ваших или о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше»... «Ежедневно беседовать о добродетели и обо всем прочем, о чем он беседовал, испытывая себя и других», по мнению Сократа, — величайшее благо для человека и жизнь без такого исследования не есть жизнь для человека (28).
В этом Сократ видел свое призвание, свою миссию, веление бога, которого надо слушаться больше, нежели людей, ибо Сократ, несмотря на свой рационализм, был религиозен и следовал своему «даймониону», внутреннему голосу. Философа этого, лето и зиму одетого одинаково, в один и тот же плащ, босого, по наружности напоминающего сатира или силена, можно было встретить каждый день на улицах и площадях Афин, в гимнасиях и палестрах останавливающим знакомого и незнакомого, вступающим в беседу, задающим вопросы, всегда спокойного, с ясной душой, проникнутого юмором. Так всю жизнь проводил он в Афинах, почти никогда не покидая их, обнаруживая полное пренебрежение к мирским благам, богатству и почестям и в то же время не впадая в суровый ригоризм или аскетизм. Сократа нередко можно было видеть и в частных домах, среди гостей, на пирах, в которых он охотно принимал участие, сохраняя и тут всегда ясность ума. Сократ не стремился к общественным должностям; это отвлекло бы его от того дела, в котором он видел свое призвание; притом он относился критически к демократии; но законам ее повиновался и честно исполнял долг гражданина, когда этого требовали обстоятельства; мужественно сражался у Потидеи и при Делии; был пританом в то время, когда судили стратегов, победителей при Аргинусах, и тут, как мы видели, смело восстал против беззакония; он один из всех пританов остался верен своему убеждению, несмотря на угрозы и крики. Также мужественно отказался он исполнить беззаконное требование Тридцати привести с Саламина стратега Льва, которого тираны хотели казнить.
Под некрасивой — чтобы не сказать безобразной — внешностью Сократа скрывалась внутренняя красота, и эта оригинальная, гениальная личность производила на многих чарующее
впечатление. Ярко и образно говорит об этом Платон в своем «Пире»141 устами Алкивиада. Алкивиад сравнивает Сократа с теми силенами, которые находятся в мастерских ваятелей и изображаются со свирелью или флейтой в руках, а внутри содержат образы богов. Он подобен сатиру Марсию и по виду, такой же насмешник и музыкант; только приводит в восхищение он без помощи инструмента, просто словами. Алкивиад говорит, что перечувствовал он от речей Сократа: «Когда я слушаю его, сердце у меня бьется сильнее, чем у корибантов, и слезы льются от речей его. Вижу и многих других, которые то же чувствуют. Слушая Перикла и иных отличных ораторов, я думал, что они хорошо говорят, но ничего подобного я не испытывал и не волновалась моя душа, не возмущалась, зачем она в рабстве; а этот Марсий часто настраивал меня так, что не стоит, казалось мне, жить, как я живу... Перед этим одним из всех людей я чувствую то, чего никто во мне не предполагал бы, — чувствую стыд. Только его я стыжусь...» С первого взгляда речи Сократа кажутся смешными: внешней оболочкой они тоже напоминают сатира; он обыкновенно толкует о вьючных ослах, о каких-то кузнецах, сапожниках да кожевниках и, по-видимому, повторяет одно и то же. Но кто заглянет внутрь этих речей, тот найдет их полными смысла, божественными. «Не знаю, видел ли кто скрытые внутри Сократа образы, а я, — говорит Алкивиад, — их видел однажды, и они показались мне такими божественными, золотыми, прекрасными и чудными...»
И этот философ, посвятивший себя самоотверженному служению, отысканию истины, учивший добродетели, явился одним из великих мучеников за убеждения. В 399 г., вскоре после восстановления в Афинах демократии, один из тогдашних политических деятелей, кожевник Анит, поэт Мелет и оратор Ликон представили против Сократа обвинение в том, что он, во-первых, не признает богов, которых признает государство, а вводит новые божества и, во-вторых, развращает молодежь. Как известно, Сократа судили и предали казни. Но как подобное об-
винение могло иметь успех в Афинах и как такая участь могла постигнуть личность, подобную Сократу? Объясняется это многими причинами.
Вспомним, что наиболее демократическая, радикально настроенная в политическом отношении часть афинских граждан в отношении религиозном и культурном отличалась скорее консерватизмом, реакционным духом. К тому же новое образование было антидемократическим. Софисты имели успех большей частью среди состоятельной молодежи. За Сократом следовали преимущественно молодые люди, у которых было больше досуга, сыновья богатых граждан. Масса и в Афинах относилась скорее враждебно к философам. В ее глазах это были опасные вольнодумцы, вводившие новшества, подрывавшие основы государства и религии. Прежде уже были случаи гонения на философов, например на Анаксагора, Протагора. В Еврипидовой «Медее», которая поставлена была задолго до казни Сократа, еще в 431 г., есть характерные слова:
Ведь если ты невеж чему-нибудь
Хоть мудрому, но новому обучишь.
Готовься между них не мудрецом
Прослыть, а тунеядцем. Пусть молвою
Ты умников, которых город чтит,|
Поставлен хоть на палец выше будешь,
Ты — человек опасный...
Пер. И. Ф. Анненского
У комика Эвполида говорится: «Я ненавижу и Сократа, этого нищего болтуна, который всего доискивается и только не заботится о том, что ему есть». Уже Аристофан призывал к насильственным мерам, чтобы положить конец новому софистическому учению и той деморализации и соблазну, к которым, по мнению ревнителей старины, оно вело: «Облака» кончаются сожжением Сократова жилища или «мудрилища» — вместе с философом и его учениками — и призывом: «Гони, бросай, бей за многое, а больше всего за то, что они оскорбляли богов». Известно, что Аристофан в этой пьесе выставил Сократа как тип софиста, и это не одна только простая ошибка или недоразумение: было, как мы видели, нечто общее между Сократом и его противниками, софистами. «Сознательная мораль Сократа не могла не показаться
опасной для традиционной староафинской морали; в лице Аристофана старые Афины отбивались от того, кто основал общечеловеческую нравственность на развалинах национального аттического миросозерцания»142. Что касается толпы, то она еще легче могла смешивать Сократа с софистами и верить, что я «некий Сократ, мудрый муж, испытует и исследует все, что над землей, и все, что под землей, выдает ложь за правду и других научает тому же» (Apolog., 2).
Сократ имел немало и личных врагов. К числу их принадлежали в особенности те, кому он докучал своими вопросами, затрагивая их самолюбие, ставя их в смешное или неловкое положение, кого он изобличал в шарлатанстве и невежестве, софисты, отцы тех сыновей, которые следовали за ним, слушая его беседы, отвлекаясь от хозяйства, ремесла, от предназначенной родителями карьеры. В частности, об Аните, например, говорили, будто он зол был на Сократа между прочим за то, что тот «сбивал с толку» его сына, находя его слишком способным для того, чтобы заниматься кожевенным делом, ремеслом его отца. По словам «Апологии», Анит обрушился на Сократа за политиков и ремесленников, Мелет — за поэтов, Ликон — за ораторов.
Но главное — отношение Сократа к демократии. Хотя Сократ и исполнял безупречно обязанности гражданина и свято повиновался законам, он не скрывал, однако, своего невыгодного мнения о демократии, о господстве массы, большинства. По его мнению, если верить Платону, масса, большинство не способно ни на великое зло, ни на великое добро; оно не может сделать человека ни разумным, ни неразумным, а делает что попало (Crito, 44 d). Сократ в особенности находил нелепым замещать должности по жребию и поручать государственные дела людям не подготовленным, не знающим или неспособным, тогда как никому не придет в голову назначать по жребию кормчего, архитектора или музыканта143. Еще более восстанавливало против Сократа то, что из среды его слушателей вышли такие деятели, как Алкивиад и особенно Критий: выводили заключение, что Сократ вредно влияет на патриотизм и преданность демократии, что он воспитывает
плохих граждан, врагов отечества и существующего строя, и в числе его обвинителей мы видим Анита, сотрудника Фрасибула и Ар-хина в деле восстановления демократии в Афинах, а между судьями было немало людей, бывших с Фрасибулом в изгнании и затем вернувшихся. Нужно вспомнить, что пережили афиняне в последние годы Пелопоннесской войны и во время владычества Тридцати, представить себе то настроение, которое господствовало в Афинах по свержении ига тиранов, чтобы понять исход Сократова процесса. Сократ пал жертвой демократической реакции, наступившей после падения Тридцати144.
Наконец, немалую роль сыграло и поведение Сократа во время самого процесса. Он не прибегал к обычным приемам, не унижался перед судьями, не старался их разжалобить и прямо заявлял, что если его отпустят, то он, пока есть в нем дыхание и способности, не перестанет философствовать, уговаривать и убеждать. Быть убитым, изгнанным, лишенным прав он не считал за великое зло для себя. Смерть он признавал за благо, ибо умереть значит одно из двух: или перейти к небытию, не испытывать никакого ощущения, или это переход в другое место, в другой мир... Незначительным большинством Сократ признан был виновным. Надлежало определить наказание. Обвинители требовали казни, а Сократ находил, что он заслуживает не наказания за свою деятельность, а почетной награды — дарового обеда в Пританее. Правда, в конце концов он согласился уплатить 1 мину, а ввиду поручительства друзей и учеников даже 30 мин, но судьям это показалось скорее насмешкой, глумлением, и смертный приговор был ему вынесен уже большим числом голосов.
Не чувствуя за собой вины, верный своим убеждениям и законам отечества, спокойно, с обычной невозмутимостью и ясностью духа, «без трагического чувства мученичества и без радости победного конца», семидесятилетний философ выпил чашу с ядом — обычный способ казни в Афинах. Говоря словами кн. С. Н. Трубецкого143, «Сократ пал жертвой ложного национализма, ложного
патриотизма и ложного правоверия. Пусть он не был софистом, а философом, — разве это не то же самое, разве это не хуже для таких патриотов, как Анит, если бы только они могли уловить различие между философией и софистикой? Вместо суеверий древнего благочестия — идеал высшего универсального разума и универсальной, самодовлеющей правды, ...вместо национального патриотического самомнения — самоисследование, самоиспытание, вместо заботы о приращении могущества и богатства Афинского государства — забота о самом существе государства, о его нравственном строе, о воспитании граждан в любви к мудрости. Пусть Сократ не метеорософист, не астроном, как Анаксагор; пусть он "свел философию с неба на землю" и ограничил ее нравственной областью, делами человеческими. Тем хуже — он коснулся заповедной области, в которую всего менее следовало бы допускать умствование, он человеческие дела переносит с земли на небо, и в то время как демократическое правительство не признает никаких законов, кроме писаных, и уничтожает неписаный закон обычного права, он грезит о каком-то вечном и высшем законе правды, который выше самих богов. И притом еще он ссылается на свое божественное посланничество. Софист или философ, он виновен в нечестии — он вводит новые божества и он развращает молодежь, эмансипируя ее от традиционных убеждений и мнений, требуя от нее свободного исследования всего принятого на веру, возбуждая в ней дух критики и, наконец, вселяя в нее иные нравственные идеалы, которые он признает высшими вековечных отечественных идеалов. И пусть он никогда146 не выходил из родного города и верно ему служил: его идеал вне Афин, выше Афин».