Фольклорная хоровая поэзия с древнейших времен была распространена в Греции повсеместно. Хоровая песня входила в ритуал праздника. Под звуки кифары (разновидность лиры) исполнялись торжественные гимны в честь богов.
В честь Диониса пели дифирамб, Ареса и Аполлона — п э а н. Под звуки флейты двигались торжественные процессии, исполняя просодии, т. е. маршевые песни. Веселые шутливые песни, гипорхемы, сопровождали пляски. На многих праздниках выступали девические хоры, и исполняемые ими песни назывались парфениями, т. е. песнями девушек. Похоронные песни, трены, звучали на похоронах. Заслуги живых в торжественной обстановке превозносились в энкомиях, песнях в честь особо отличившихся граждан. Победителей на общегреческих состязаниях славили в эпиникиях, т. е. победных песнях.
Торжественная хоровая лирика была очень разнообразна по своей метрической форме. Автор текста должен был также сочинить музыкальное сопровождение, составить комплекс танцевальных движений для хора, причем ритм танца всегда соответствовал ритму песни. Автор же был учителем и руководителем хора.
Родиной хоровой поэзии греки считали остров Лесбос, откуда переработанная и усовершенствованная хоровая песня была перенесена Терпандром в Спарту, а затем распространилась по всей Элладе. Скорее всего, хоровая песня, существовавшая повсеместно, впервые на Лесбосе подверглась авторской переработке по заранее составленным правилам, здесь же был усовершенствован ее аккомпанемент, а затем эти нововведения стали всеэллинскими.
Из дошедших до нас авторов хоровых песен древнейшим был Алкман, современник Тиртея, малоазийский грек, происходивший из столицы Лидии Сард. Большинство песен Алкмана — парфении, которые исполнялись на праздниках одноголосым девическим хором под руководством самого поэта. Каждая песня предназначалась для однократного исполнения, она имела свою собственную мелодию и свой ритм, ее построение было строфично, — в строго установленном порядке повторялись одни и те же строфы. В содержании четко выделялись три основные части: за обращением к богам следовал рассказ из мифологического прошлого, затем общие дидактические рассуждения, применимые к данному мифу и, наконец, личные отступления поэта.
В середине XIX в. в одной из египетских гробниц был найден большой папирусный отрывок парфения Алкмана, недавно дополненный новым фрагментом, комментария к нему. Девушки принесли в храм Артемиды в Спарте праздничное облачение (пеплос) и, разделясь на два полухория, слазят богиню, соревнуясь между собой и превознося своих предводительниц, Агидо и Агесихору.
Изобильем пурпура
Не нам состязаться с ними.
Змеек пестрых нет у нас
Из золота, нет лидийских
Митр, что украшают дев
С блистающим томно взором...
(Пер. В. Вересаева)
В отрывке из другого парфения хор призывает звонкоголосую Музу начать для них многонапевную песню на новый лад. Из авторских отступлений интересна жалоба состарившегося поэта:
Милые девы, певицы прелестноголосые! Больше
Ноги меня уж не держат. О, если б мне быть зимородком!
Носится с самками он над волнами, цветущими пеной,
Тяжкой не зная заботы, весенняя птица морская.
(Пер. В. Вересаева)
У Алкмана в раскрытии чувств есть много общего с Сапфо. Но лексика песен — гомеровская.
В одном из фрагментов изображена картина всеобщего ночного покоя:
Спят вершины высокие гор и бездн провалы,
Спят утесы и ущелья,
Змеи, сколько их черная всех земля ни кормит,
Густые рои пчел,
звери гор высоких
И чудища в багровой глубине морской.
Сладко спит и племя
Быстролетающих птиц.
(Пер. В. Вересаева)
Некоторые исследователи оспаривают подлинность этого стихотворения, считая, что во времена Алкмана художественное сознание еще не воспринимало природу в качестве фона для изображения человеческих чувств. Однако данный отрывок не дает основания утверждать, что далее обязательно следовало противопоставление мирного сна природы горю и смятению человека, как понял и дополнил Алкмана Гете в своем вольном переложении, а вслед за ним Лермонтов («Горные вершины спят во мгле ночной...»).
К концу VII в. до н. э. хоровая лирика перемещается в западные греческие города. Примерно к 600 г. до н. э. относится деятельность знаменитого сицилийского поэта Стесихора, хоровые песни которого отличались повествовательным характером, а сюжеты заимствовались из эпических сказаний, но основное внимание уделялось описаниям чувств, а не действий героев.
В 1956 г. был опубликован новонайденный отрывок из песни Стесихора о пребывании Телемаха в Спарте. Его содержание сводилось к следующему. Неожиданно в небе появлялся орел, несущий в когтях гуся. Значение этого знамения Телемаху разъясняет Елена: оно предвещает возвращение Одиссея и расправу с женихами. Но в действительности, все слушатели Стесихора уже знают, что в отсутствие Телемаха Одиссей уже вернулся на Итаку. В другом отрывке поэт просит прощения у Елены за то, что поверил лживому вымыслу и рассказал о ней неправду, тогда как в действительности не она, а лишь ее призрак покинул Спарту ради Париса. С этим отрывком была связана легенда о том, что Стесихор будто бы был ослеплен Еленой в наказание за насмешку. Уже будучи слепым, он сложил выше изложенную палинодию (песнь отречения) и тотчас же прозрел 1.
Не по правде гласит преданье:
Не взошла ты на палубу судна,
Не плыла ты в Пергам троянский.
(Пер. Я. Голосовкера)
Уроженцем Южной Италии был Ивик, в стиле и языке поэзии которого, как у Стесихора, четко прослеживается влияние эпической традиции. Ивик был современником Анакреонта. Вместе с последним или же несколько раньше он долго жил при дворе самосского тирана Поликрата. Самому правителю, а может быть, его тезке-сыну, Ивик посвятил энкомий, хоровую песню в честь человека, прославленного своими заслугами, и таким образом положил начало новому виду хоровой лирики. Мифические персонажи троянских сказаний, упомянутые в этой песне со всем набором традиционных эпических формул, должны были у Ивика удостоверить и увековечить красоту воспеваемого юноши. Поэт противопоставил силе войны мощь Афродиты, а поэзию провозгласил вечным средством утверждения красоты. Во фрагментах любовных песен Ивик изображает страсть силой, приходящей извне, чуждой человеку и одновременно непреодолимой; отсюда торжественность и величие ее художественного образа:
Эрос влажномерцающим взглядом очей своих черных глядит из-под век на меня
И чарами разными в сети Киприды
Крепкими вновь меня ввергает.
Дрожу и боюсь я прихода его.
Так на бегах отличившийся конь неохотно под старость
С колесницами быстрыми на состязанье идет...
(Пер. В. Вересаева)
Одним из главных представителей торжественной хоровой лирики был Симонид Кеосский (556—468). Уже в гомеровском эпосе мысль о кратковременности человеческого существования была преодолена в представлении о вечности славы. Симонид в своих стихотворениях прославляет доблесть человека, требуя, чтобы воспоминание о достойном человеке было воплощено в пластической или словесной форме, а лучше и в той и в другой. Симониду принадлежит известное изречение о живописи, как о немой поэзии и о поэзии, как о говорящей живописи. Среди хоровых песен его особенно знамениты были трены, плачи о мертвых, которым, по преданию, поэт придал новую форму и первым начал прославлять в них воинов, павших в боях за родину. В отрывке из трена в честь павших при Фермопилах поэт уподобляет их героям древних времен, перенося на своих современников архаические понятия героизма и объявляя, что их подвиги будут вечным примером для подражания живущим («Светел жребий и подвиг прекрасен...»).
Впервые у Симонида возникает представление об идеальном гражданине государства, олицетворяющем гармонию физических и интеллектуальных сил. Поэт противопоставляет свое
творчество, цель которого поучать и наставлять людей, развлекательной поэзии: «Не из душистых пестрых цветов, выросших на росистых лугах, плету я кратковечные и бесполезные венки, но из горького тимьяна, подобно пчеле, высасываю я сладкий мед своей песни».
Обращаясь к мифическим сюжетам, Симонид использует мифы по-своему. Примером такого переосмысления мифа может служить отрывок из трена, где идет речь о Данае и ее сыне Персее. История Данаи была широко известна. Ее отцу некогда была предсказана смерть от руки внука, поэтому он спрятал дочь от человеческого взора. Но ее увидел Зевс и проник к ней в темницу в виде золотого дождя. Когда же Даная родила сына, отец заточил ее вместе с новорожденным Персеем в деревянный ларец и бросил в море. Плач Данаи — содержание симонидовского отрывка. Но не события мифа интересуют поэта, а переживания несчастной матери, которая, оплакивая себя и ребенка, в то же время убаюкивает его; в ее песне звучит любовь и надежда, в них она ищет спасения от опасности; ее молитва, обращенная к Зевсу, воспринимается как мольба к земному отцу младенца.
Спи, дитя! Дитятко, спи! Утихни, море!
Буйный вал, утомись, усни!
И пусть от тебя, о Зевс отец, придет избавление нам.
Преклонись! Если ж дерзка мольба,
Ради сына, вышний отец, помилуй мать!
(Пер. Вяч. Иванова)
Выше говорилось об эпиграммах Симонида. В них, как и во всей поэзии Симонида, отразился жизнеутверждающий и активный оптимизм ионийского мироотношения, направленный на решение вопроса о цели и сущности правильной жизни.
Иначе развивалось творчество Пиндара, которого греки называли классиком торжественной хоровой лирики. В поэзии Пиндара нашла свое полное завершение архаическая греческая лирика, связанная с идеями эллинской потомственной аристократии.
Пиндар родился приблизительно в 518 г. до н. э. неподалеку от Фив у подножья Геликона и был соотечественником Гесиода. В его время Беотия по-прежнему продолжала оставаться глухой и отдаленной провинцией греческого мира. Поэтому музыкальное образование Пиндару пришлось завершать в Афинах. Затем он путешествовал как уже панэллинский поэт по всем городам Эллады, завоевав после своих выступлений в Сицилии всеобщее признание. Свыше пятидесяти лет продолжалась его творческая жизнь. Умер Пиндар в конце 40-х гг. V в. до н. э.
Александрийские филологи распределили все наследие Пиндара в 17 книгах в соответствии с видами его хоровых песен. Помимо многочисленных фрагментов до наших дней полностью сохранились лишь четыре книги эпиникиев, т. е. песен в честь победителей на различных состязаниях, сгруппированных в соответствии с основными местами общегреческих состязаний.
Самыми знаменитыми были состязания в честь Зевса Олимпийского, проводимые раз в четыре года в городе Олимпии. Они назывались олимпийскими играми1. Победители на олимпийских играх получали венки, пальмовые ветви, денежные награды, в честь них ставились статуи и слагались победные песни — эпиникии. В Дельфах у подножия Парнаса в честь Аполлона каждые четыре года устраивались пифийские игры. Первоначально на них оспаривали первенство поэты и музыканты, а с конца VI в. к мусическим состязаниям были присоединены гимнастические и конные. В Немейской долине, в Арголиде, раз в два года проводились немейские игры — мусические, гимнастические и конные. Около Коринфа, возле храма Посидона Истмийского, каждые два года происходили истмийские игры. В отличие от остальных, они были менее торжественными и не носили общегреческого характера. Однако истмийские победители также прославлялись у себя на родине в эпиникиях. Первым стал сочинять эпиникии Симонид, для которого понятие «доблести», включавшее физические и моральные достоинства человека, не было обусловлено происхождением ее носителя. Но для Пиндара, защитника идеалов потомственной аристократии, доблесть представляет собой наследственную привилегию аристократов. Он считает, что каждый человек имеет свою врожденную сущность, полученную от управляющих миром богов. Эта сущность («природа») только у «благородных» раскрывается в особой доблести. Состязания же, имевшие своих постоянных покровителей в лице определенных богов и героев, представляли самую лучшую возможность обнаружить такую доблесть, а поэту предстояло распространить весть о ней по свету и увековечить в памяти людей. Эпиникий обычно исполнялся хором, реже монодийно, либо тут же на состязаниях после одержанной победы, либо на родине победителя в честь его возвращения. Каждая отдельная песня была посвящена определенному конкретному подвигу; она должна была единичное деяние включить в круг уже признанных и установленных жизненных ценностей, а свершителю найти достойное место в сонме богов и героев. Указанной задаче соответствовало то своеобразное построение эпиникия, где отдельные, внешне не зависимые части обнаруживали свое глубокое единство в целом произведении, будучи связанными общими образами и мыслью, в которой отразилось мировоззрение поэта. Обычно эпиникий начинался с указания на причину его исполнения, далее отмечалось, что из многочисленных участников состязания лишь один удостоился первой награды, за этим следовала характеристика победителя и его рода, сопровождаемая мифом, либо связанным с родиной победителя или с его легендарными предками, либо по
аналогии подходящим к данным обстоятельствам. Эпиникий заключался обычно рассуждениями общего характера.
Эта поэзия, торжественная и величественная, предназначенная для празднества, никогда не касалась границ обыденного и повседневного, не входившего в ее сферу. Поэт же претендовал на исключительное положение в обществе, так как благодаря ему «доблесть» завоевывала себе бессмертие. Поэт был ее глашатаем, постигшим тайны искусства «сплетать славе неувядающий венок». «Доблесть, — говорит Пиндар, — растет как дерево, оживая в свежих капельках росы, возносясь к влажному эфиру с помощью мудрых и справедливых (т. е. поэтов)» 1.
Оды Пиндара довольно велики по объему и составлены из нескольких триад, т. е. трех строф, в каждой из которых за двумя ритмически одинаковыми строфами (строфа и антистрофа) следует третья в иной ритмической структуре, называемая эподом. Общая схема триады — ААВ. Мелодии эпиникиев, исполняемых обычно под аккомпанемент флейты, утрачены. Примером пиндаровского эпиникия может служить первая пифийская ода в честь правителя Сиракуз Гиерона, одержавшего в 470 г. до н. э. победу в Дельфах в состязании колесниц. Ода состоит из пяти триад, каждая из которых имеет свою тему. Первая открывается прославлением лиры, как символа музыки и поэзии:
строфа —
О златая лира! Общий удел Аполлона и Муз
В темных, словно фиалки, кудрях!
Ты основа песни и радости ты почин!
Знакам, данным тобою, послушны певцы,
Только лишь ты запевам, ведущим хор,
Дашь начало звонкою дрожью.
Язык молний, блеск боевой угашаешь ты,
Вечного пламени вспышку; и дремлет
Зевса орел на его жезле,
Низко к земле опустив
Быстрые крылья,—
антистрофа —
Птиц владыка. Ты ему на главу его с клювом
кривым
Тучу темную сна излила,
Взор замкнула сладким ключом — ив глубоком сне
Тихо влажную спину вздымает он,
Песне твоей покорен. И сам Арей,
Мощный воин, песнею сердце свое
Тешит, вдруг покинув щетинистых копий строй.
Чарами души богов покоряет
Песни стрела из искусных рук
Сына Латоны и дев
Муз пышногрудых.
(Пер. М. Грабаръ-Пассек)
Далее в эподе следует переход ко второй триаде. По правилам архаического искусства поэт переходит к образу, противоположному предыдущему: то, что успокаивает и радует земные и небесные силы, раздражает и выводит из себя их противников, в том числе страшного Тифона, некогда поверженного Зевсом. Во второй триаде воспевается деяние Зевса, низвергшего Тифона в Тартар и обрушившего на него гору Этну и Пифекусские острова. С той поры лишь извергающиеся вулканы напоминают о том, что Тифон жив и дышит под землей. Этот миф должен напомнить слушателям о недавнем извержении Этны, у подножия которой нынешний победитель основал одноименный город. Поэт обращается с мольбой к Зевсу, победителю Тифона, а так как Гиерон одержал победу в Дельфах, священном прибежище Аполлона, то милостивый к победителю Аполлон не оставит без своих благодеяний и новый город. В третьей триаде развивается сентенция о божественном происхождении всех земных благ и прославляется Гиерон, которого Пиндар сравнивает с мифическим героем Филоктетом. Четвертая триада прославляет государственный строй нового города в сопоставлении его со Спартой, древним могучим оплотом дорийских аристократов. А недавние войны Гиерона сравниваются в их победном завершении с великими победами греков при Саламине и Платеях, когда соединенными усилиями все греческие государства нанесли сокрушительный удар мощной персидской державе. Пятая триада посвящена тому юноше, которого Гиерон сделал первым правителем Этны. В прославлении его молодости и красоты чувствуется отзвук любовных песен-величаний, типичных для Ивика и Анакреонта. Все завершается хвалой славе, достойную лепту в которую внес победитель Гиерон.
Поэзия Пиндара оказала большое влияние на многих поэтов. Римский поэт Гораций, во многом перекликающийся с Пиндаром, сравнивал его с могучей рекой, вышедшей из берегов и увлекающей в бурлящем потоке все на своем пути. В европейской поэзии, начиная с XVI в., когда особенности пиндаровского стиля еще не могли быть восприняты исторически, появился даже особый, подражающий Пиндару стиль, где торжественная высокопарность и бессистемность тем и мотивов считались обязательной принадлежностью «высокой поэзии». В России ей отдали дань Сумароков, Державин и Ломоносов. Но подлинная слава Пиндара, завершающего целую эпоху греческой поэзии, не в его «бушующем стиле» и не в прославлении идеалов аристократической доблести, а в утверждении могущества человека и в воспевании его физического и нравственного совершенства, позволившего поэту сказать, что «природа богов и людей — одна».
В 1896 г. в египетской гробнице были обнаружены два папирусных свитка, в которых оказались отрывки 14 эпиникиев и 6 дифирамбов хорического поэта Вакхилида, ионийца по происхождению, современника и соперника Пиндара. В поэти-
ческой одаренности Вакхилид несколько уступает Пиндару; при сопоставлении их однотипных произведений ясно, как глубок и сложен Пиндар и поверхностен, но точен и легок в своей доступности Вакхилид. Даже в эпиникиях он всегда отдает предпочтение повествовательной части, в дифирамбах же, несколько напоминающих баллады, сюжетно-повествовательная линия становится основной, хотя эпизоды мифа, как и у Стесихора, разрабатываются в лирической форме.
Но архаическая лирическая поэзия уходила в прошлое. На смену старым представлениям о доблести, в которой преобладали физические качества человека, пришли новые идеалы и поэтически воплотились в новой художественной форме, в драме, фольклорной по своим истокам, но во многом унаследовавшей традиции лирической поэзии.