ГЛАВА 13
Считается, что каждый афинский гражданин должен иметь детей,
и все силы религии, собственности и государства направлены на порицание бездетности. При отсутствии потомков правилом является усыновление, и за располагающих к себе сирот выплачиваются немалые деньги. В то же время право и общественное мнение признают детоубийство законной предохранительной мерой, которая препятствует чрезмерному росту населения и ведущему к нищете дроблению земельного надела; любой отец вправе бросить новорожденного на произвол судьбы, если сомневается в том, что ребенок от него, либо если тот хил или увечен. Детям рабов редко позволяют выжить. Девочек подкидывают чаще, чем мальчиков, так как каждую дочь полагается снабдить приданым, и, выйдя замуж, она переходит из дома и услужения тех, кто ее вырастил, в услужение тем, кто не был причастен к ее воспитанию. Подкидыша помещают в большой глиняный сосуд и оставляют близ храма либо в каком-нибудь другом месте, где он легко может быть спасен теми, кто желал бы его усыновить. Родительское право бросить ребенка допускает безжалостную евгенику и вместе с суровым естественным отбором при помощи трудностей и конкуренции способствует превращению греков в сильный и здоровый народ. Философы почти единодушно одобряют ограничение семьи: Платон будет призывать к избавлению от всех слабых младенцев, а также тех, что родились от низких или престарелых родителей1, тогда как Аристотель будет ратовать за то, что аборт предпочтительнее детоубийства2. Гиппократовский кодекс медицинской этики возбраняет врачу осуществление аборта, но греческая повитуха весьма опытна в этом деле, и ей не препятствует ни один закон*3.
В течение десяти дней после рождения ребенок официально принимается в семью после религиозного ритуала вокруг очага и получает подарки и имя. Обычно грек носит всего одно имя, как Сократ или Архимед; но поскольку старшего сына принято называть именем деда по отцу, часты повторения и греческая история населена множеством Ксенофонтов, Эсхинов, Фукидидов, Диогенов и Зенонов. Во избежание путаницы иногда добавляют имя отца или название места рождения, например, Kimon Miltiadou — Кимон, сын Мильтиада, Diodorus Siculus —
Диодор Сицилийский; проблема может быть также решена с помощью шутливого прозвища, например Callimedon — Краб5.
По закону после принятия в семью ребенок не может быть брошен и воспитывается со всей любовью, какую родители расточают на своих детей в любую эпоху. Фемистокл называл своего сына подлинным правителем Афин; ибо им, Фемистоклом, самым могущественным лицом в городе, управляет его жена, которой управляет их ребенок6. Многие эпиграммы «Греческой антологии» проникнуты нежной родительской любовью:
Оплакал я смерть Феонои, но надежда на сына
Облегчала мою скорбь.
А ныне завистливая Мойра разлучила меня и с ним.
Увы, напрасно я мнил, что дитя остается со мной.
Персефона, внемли мольбе скорбящего отца:
Упокой дитя на лоне его умершей матери7.
Трагедии юности смягчаются множеством игр; некоторые из них переживут саму память о Греции. На белом лекифе, изготовленном для детского надгробия, мы видим мальчика, который уносит свою игрушечную тележку с собой в Аид8. Младенцы забавляются терракотовыми погремушками с галькой внутри, девочки ведут свое кукольное хозяйство, мальчики устраивают великие сражения глиняных воинов и полководцев, няньки катают детей на качелях или на доске, мальчики и девочки раскатывают обручи, запускают змеев, кружат волчки, играют в прятки или в слепого кота, перетягивают канат и затевают сотни веселых состязаний с камушками, орехами, монетками и мячами. Во времена Золотого века они играют в шарики, запуская пальцами высушенные бобы или стреляя гладкими камушками в круг, чтобы выбить ими камушки противника и попасть как можно ближе к центру. Когда дети приближаются к «поре разума» — семи-восьми годам, — они начинают играть в кости, бросая квадратные бабки (astragali), причем наилучшим броском считается тот, при котором выпадает шестерка9. Игры молодых столь же стары, как и грехи их отцов.
Афины содержат общественные гимнасии и палестры и осуществляют общий надзор над учителями; при этом город не располагает общественными школами или государственными университетами, и воспитание остается в частных руках. Платон агитирует за государственное образование10, но Афины, видимо, полагают, что даже в воспитании наилучшие результаты принесет конкуренция. Профессиональные наставники учреждают собственные школы, которые посещаются свободнорожденными мальчиками с шестилетнего возраста. Словом педагог называют не учителя, но раба, ежедневно провожающего мальчика в школу и из школы; ничего не слышно о закрытых
учебных заведениях. Учеба в школе продолжается до четырнадцати— шестнадцати лет, а среди детей состоятельных родителей и до более позднего возраста11. В школах нет парт — только скамейки; ученик держит на коленях свиток, по которому он читает, или материал, на котором пишет. Некоторые школы, предвосхищая позднейшие моды, украшены статуями греческих героев и богов; некоторые из школ изящно обставлены. Все предметы преподает один учитель, который следит не только за интеллектом, но и за характером, используя сандалий*12.
Учебная программа состоит из трех разделов — письма, музыки и гимнастики; во времена Аристотеля нетерпеливые модернисты добавят к ним рисование и живопись14. Уроки письма включают обучение чтению и арифметике, которая использует буквы в качестве цифр. Каждый обучается игре на лире, и значительная часть учебного материала излагается в поэтической или музыкальной форме15. Никто не тратит времени на изучение иностранных, тем более мертвых языков, однако большое внимание уделяется изучению правильного использования родной речи. Гимнастика преподается главным образом в гимнасиях и палестрах, и ни один человек, не выучившийся бороться, плавать и пользоваться пращой и луком, не считается образованным.
Девочки получают образование дома; в главных чертах оно сводится к изучению «домоводства». За пределами Спарты девушки не участвуют в публичных гимнастических упражнениях. Матери или кормилицы учат их чтению, счету и письму, прядению, ткачеству и вышиванию, танцу, пению и игре на каком-нибудь инструменте. Некоторые греческие женщины хорошо образованны, но это в большинстве своем гетеры; для респектабельных дам не существовало высшего образования до тех пор, пока Аспасия не привлекла некоторых из них к риторике и философии. Высшее образование для мужчин обеспечивается профессиональными риторами и софистами, преподающими ораторское искусство, науки, философию и историю. Эти независимые наставники арендуют лекционные залы поблизости от гимнасия или палестры и общими усилиями образуют разбросанный по всему городу университет доплатоновских Афин. Учиться у них могут только богатые, так как они запрашивают высокие гонорары; однако честолюбивые юноши трудятся по ночам на мельнице или в поле, чтобы днем посещать занятия этих кочующих профессоров.
Мальчикам по достижении шестнадцатилетнего возраста полагается уделить особое внимание физическим упражнениям, которые в известной мере подготавливают их к несению воинской службы. Даже спортивные упражнения косвенно способствуют военной подготовке: юноши бегают, прыгают, борются, охотятся, правят колесницами и метают
дротик. В восемнадцать лет они вступают во вторую из четырех стадий афинской жизни (pais, ephebos, aner, geron — дитя, юноша, муж, старик) и вносятся в списки афинских призывников — эфебов*. Под руководством наставников, избранных главами фил, они в течение двух лет обучаются несению обязанностей гражданина и воина. Они живут и питаются сообща, носят броскую униформу, их поведение днем и ночью находится под надзором. Они демократически самоорганизуются по образу города, проводят собрания, принимают постановления и устанавливают законы самоуправления; у них есть архонты, стратеги и судьи16. В течение первого года они проходят усиленную военную подготовку и слушают лекции по литературе, музыке, геометрии и риторике17. В девятнадцать лет они направляются на охрану границы, и на два года им доверяется защита города от нападения извне и смуты внутри. В присутствии Совета Пятисот, простирая руки над алтарем в храме Аглавры, они приносят торжественную клятву афинской молодежи:
«Я не опозорю священного оружия и не брошу стоящего рядом со мной, кто бы он ни был. Я приду на помощь обрядам государства и святым службам — в одиночку и вместе с товарищами. Тем, кто придет за мной я передам мою родину, не умаленной, но большей и лучшей, чем когда я ее получил.
Я буду повиноваться тем, что в положенное время станут судьями; я буду повиноваться принятым уставам и любым другим правилам, которые будут введены в действие народом.
Если кто попытается уничтожить уставы, я не допущу этого, но отражу покушение — один и вместе со всеми. Я клянусь чтить веру предков»18.
Эфебам предоставляются особые места в театре, и они играют видную роль в религиозных шествиях города; возможно, те статные всадники, которых мы видим на фризе Парфенона, — это эфебы. Периодически они демонстрируют свои достижения на публичных состязаниях, прежде всего во время эстафетного бега с факелами из Пирея в Афины. Полюбоваться этим красочным событием собирается весь город, вытягиваясь вдоль дороги в семь километров; забег происходит ночью, и путь не освещен; все, что можно видеть, — это прыгающий свет факелов, которые несут и передают друг другу бегуны. Когда в возрасте двадцати одного года военная подготовка эфебов подходит к концу, они освобождаются из-под родительской власти и официально получают полноправное афинское гражданство.
Таково воспитание — дополняемое уроками, полученными дома и на улице, — которое создает афинского гражданина. Оно представляет собой превосходное сочетание физической и умственной, нравственной и эстетической подготовки, надзора в юности и свободы в зрелости; в свою лучшую пору оно будет производить прекрасную
молодежь, какую редко встретишь в истории. После Перикла теория получает перевес над практикой; философы спорят о целях и методах воспитания: должен ли учитель стремиться главным образом к интеллектуальному развитию или к нравственной закалке; что важнее — практические способности или продвижение абстрактной науки. Но все единодушно придают воспитанию первостепенное значение. Когда Аристиппа спросили, насколько люди воспитанные превосходят неучей, он ответил: «насколько выезженная лошадь превосходит невыезженную»; Аристотель на тот же вопрос отвечал: «Насколько живые превосходят мертвых». По крайней мере, добавил Аристипп, «даже если ученик не извлечет никакой иной пользы, он не будет сидеть в театре камнем на камне»19.
В пятом веке граждане Афин — это мужчины среднего роста, крепкие, бородатые и не все столь же статные, как всадники Фидия. Женщины на вазах изящны, на стелах — исполнены достоинства и прелести, а те, что изваяны скульпторами, — в высшей степени прекрасны; однако в действительности афинянки, на чьем умственном развитии не может не сказаться их почти восточное затворничество, в лучшем случае столь же милы, как и их ближневосточные сестры, но не более того. Греки восхищаются красотой превыше прочих народов, но не всегда являются ее воплощением. Гречанки, как и остальные женщины, находят, что их фигурам немного недостает совершенства. Они прибавляют себе роста с помощью высоких пробковых подошв, дополняют недостающее с помощью подкладки, устраняют лишнее с помощью шнуровки и поддерживают груди с помощью полотняного бюстгальтера*20.
Греки обычно темноволосы; белокурые греки — исключение из правил и вызывают всеобщее восхищение; многие женщины и некоторые мужчины подкрашивают волосы, чтобы их осветлить или скрыть седину22. Для роста волос и защиты их от солнца оба пола пользуются маслами; женщины, а также некоторые мужчины, добавляют к маслам благовония23. В шестом веке оба пола носят длинные волосы, обычно заплетаемые в косы вокруг или с тыльной части головы. В пятом веке женщины разнообразят свою прическу, повязывая волосы узлом на затылке или позволяя им ниспадать на плечи либо на шею или грудь. Дамы любят повязывать волосы пестрыми лентами, украшаемыми спереди драгоценным камнем24. После Марафона мужчины начинают подстригать волосы; после Александра они будут брить усы и бороды серповидными железными бритвами. Греки никогда не носят усов без бороды. Борода изящно подстригается, обыкновенно клинышком. Брадобрей не только подстригает волосы и
бреет или подравнивает бороду, но также делает посетителю маникюр и всячески придает ему представительный вид; закончив свою работу, он подносит ему зеркало25. Брадобрей имеет свою мастерскую, которая является центром «трезвых симпосиев» (как назовет их Феофраст), куда собираются местные сплетники и надоеды; однако он часто работает на улице под открытым небом. Он профессиональный болтун; и когда некий брадобрей спросит македонского царя Архелая, как его стричь, тот ответит: «Молча»26. Женщины также подбривают некоторые места, пользуясь бритвами или мышьяковыми и известняковыми средствами для удаления волос.
Виды духов, изготовляемых из цветов на масляной основе, исчисляются сотнями; Сократ жалуется на то, что к их помощи слишком часто прибегают мужчины27. Каждая респектабельная дама располагает настоящим арсеналом зеркал, заколок, шпилек, безопасных булавок, пинцетов, гребней, бутылочек с духами и коробочек с румянами и кремами. Щеки и губы подкрашиваются свинцовым суриком или алкановым корнем; брови подводятся с помощью черной краски из ламповой сажи или измельченной сурьмы; веки оттеняются сурьмой; ресницы подкрашиваются в темный цвет, а затем покрываются смесью яичного желтка и аммиачной камеди. Для удаления морщин, веснушек и пятен используются кремы и примочки; женщина терпеливо часами держит на лице неприятные маски, вожделея казаться — если невозможно быть — прекрасной. Чтобы предотвратить потение, применяется мастиковое масло, а различные части тела покрывают специфическими ароматными мазями; истинная леди использует пальмовое масло для лица и груди, майоран для бровей и волос, тимьяновую эссенцию для шеи и колен, мяту для рук, мирру для ног ниже колена и стоп28. Против этого обольстительного снаряжения мужчины протестуют с тем же успехом, что и в другие века. Один из персонажей афинской комедии упрекает женщину со знанием косметических тонкостей: «Стоит ей в жару выйти на улицу, как из глаз польется в два ручья краска, на щеках до самой шеи пот прочертит красную борозду, а волосы прилипнут ко лбу, отливая свинцовым блеском»29. Женщины остаются прежними, потому что не меняются мужчины.
Воды не хватает, и опрятность вынуждена искать ей замену. Люди состоятельные купаются один-два раза в день, пользуясь мылом, которое делают из оливкового масла, смешиваемого с щелочью и превращаемого в пасту; после бани они умащаются ароматными эссенциями. В комфортабельных домах имеется вымощенная купальня, где стоит большой мраморный резервуар, наполняемый обычно вручную; иногда вода по трубам и каналам поступает в дом и купальню, где она выливается из металлической насадки в форме головы какого-нибудь животного и струится на пол небольшой душевой комнаты, откуда она вытекает в сад30. Большинство населения, не располагающее запасами воды для купания, натирается маслом, которое затем, подобно Лисиппову Апоксиомену, соскребают при помощи лопатки в форме полумесяца. Грек отнюдь не является привередливым чистюлей; его гигиена состоит не столько в домашнем наведении чистоты, сколько в умеренной диете и активной жизни на открытом воздухе. Он редко сидит в закрытых домах, театрах, храмах или залах, не часто работает в закрытых мастерских или
лавках; греческие драма, богослужение, даже государственные дела протекают под открытым небом, а простая одежда, обеспечивающая доступ воздуха ко всем частям тела, может быть отброшена одним взмахом руки ради борцовской схватки или солнечной ванны.
Греческое платье в сущности состоит из двух квадратных отрезов ткани, собранных вокруг тела в свободные складки и редко подгоняемых к фигуре определенного человека; существуют незначительные местные особенности, но в целом платье остается неизменным из поколения в поколение. Главным одеянием афинян является хитон, или туника, афинянок — пеплос, или платье; и то и другое шьется из шерсти. Если того требует погода, поверх них на плечи набрасывают накидку (гиматий) или плащ (хламиду), свободно ниспадающие теми естественными складками, которые так привлекают нас в греческой скульптуре. В пятом веке одежда обычно белая; женщины, богачи и золотая молодежь питают слабость к цветным нарядам — даже пурпурным и темно-красным, — к пестрым тканям в полоску и вышитой кайме; женщины иногда повязывают под грудью пестрый пояс. Головные уборы не пользуются популярностью из-за того, что они удерживают влагу, исходящую от волос, и ведут к преждевременному поседению31; голову покрывают только в путешествии, в битве и при работе под жарким солнцем; женщины иногда надевают цветастые косынки или головные шарфы; порой головной убор — это единственное одеяние работника32. На ногах афиняне носят сандалии, ботинки и башмаки; обычно они делаются из кожи — черной для мужчин, цветной для женщин. По словам Дикеарха, женщины Фив «носят низкую пурпурную обувь, зашнурованную таким образом, чтобы можно было видеть босые стопы»33. Большинство детей и рабочих обходятся вовсе без обуви; никто не утруждает себя ношением носков34.
Оба пола выставляют напоказ или скрывают свои доходы при помощи драгоценностей. Мужчины носят по меньшей мере одно кольцо; Аристотель носил несколько35. Мужские трости порой снабжаются серебряными или золотыми набалдашниками. Женщины носят браслеты, ожерелья, диадемы, серьги, броши и цепи, драгоценные застежки и пряжки, а время от времени — украшенные драгоценностями ленты вокруг локтей или предплечий. Здесь, как и в большинстве торговых цивилизаций, роскоши тех, для кого богатство в новинку, зачастую присуща чрезмерность. Спарта регламентирует ношение женщинами нарядных головных уборов; Афины запрещают женщинам брать в дорогу более трех платьев36. Женщины смеются над этими ограничениями и обходят их без всяких адвокатов; они знают, что в глазах большинства мужчин и некоторых женщин платье делает женщину, и их поведение в данной области опирается на мудрость тысячелетий.
Афиняне пятого века — отнюдь не образец нравственности; умственное развитие освободило многих из них от вековых этических традиций и почти начисто лишило морали. Они славятся своим правосудием, но
редко к кому, помимо собственных детей, проявляют альтруизм; совесть тревожит их нечасто, и им в голову не приходит возлюбить ближнего, как самого себя. Манеры разнятся в зависимости от класса; в диалогах Платона жизнь расцвечена очаровательной учтивостью, но в комедиях Аристофана манер не существует вообще, а в публичном красноречии личные оскорбления составляют как бы самую душу ораторского искусства; в этих вопросах грекам есть чему поучиться у вышколенных временем «варваров» Египта, Персии или Вавилона. Приветствия сердечны, но незамысловаты; поклонов не существует, так как в них гордые граждане видят пережиток монархии; рукопожатие предназначено только для клятв или торжественных прощаний; приветствие обычно ограничивается простым Chaire — «Радуйся», за которым, как и всюду, следует какое-нибудь остроумное замечание о погоде37.
После гомеровской эпохи гостеприимство переживает заметный упадок, так как путешествия стали несколько безопаснее, а пищу и кров путникам предоставляют постоялые дворы; даже в этих обстоятельствах оно остается знаменитой добродетелью афинян. Иноземцы встречают радушный прием даже в тех случаях, если они не были представлены ранее; если они являются с письмами от общего друга, им предоставляют постель и стол, а иногда дарят подарки на прощание. Званый гость всегда обладает привилегией привести с собой гостя незваного. Такая свобода входа со временем приводит к появлению сословия параситов (parasitoi) — данное слово первоначально относилось к священнослужителям, являвшимся «нахлебниками» и питавшимся из храмовых запасов. Состоятельные граждане — щедрые жертвователи, занимающиеся общественной и частной филантропией; как сама практика, так и слово «филантропия» — греческие. Благотворительность —charitas, Или милосердие, — также имеет место; существует множество учреждений для заботы о странниках, больных, бедных и престарелых38. Правительство выплачивает пенсии раненым солдатам и воспитывает сирот войны за государственный счет; в четвертом веке оно будет делать выплаты инвалидам труда39. Во время засухи, войны или иного кризиса государство выдает нуждающимся по два обола (34 цента) в день, не считая регулярных выплат за посещение народного собрания, судов и драматических представлений. Не обходится и без скандалов, обыкновенных в делах подобного рода; одна из речей Лисия касается человека, который, получая государственное вспомоществование, дружит с богачами, зарабатывает своим ремеслом и, чтобы рассеяться, совершает конные прогулки40.
Грек вполне допускает, что честность — лучшая политика, но в первую очередь он пробует все остальное. В Софокловом «Филоктете» хор выражает самое нежное сострадание раненому и покинутому воину, а потом, воспользовавшись тем, что страдалец уснул, советует Неоптолему предать Филоктета, похитить его оружие и предоставить его собственной судьбе. Все жалуются на то, что афинские лавочники торгуют фальсифицированным товаром, обвешивают и недодают сдачи, невзирая на правительственных инспекторов, пододвигают к гирям опорную призму весов41 и лгут при любой возможности; колбасников, например, обвиняют в том, что они изготавливают свою продукцию из
собачатины42. Один комедиограф называет торговцев рыбой «убийцами»; поэт со свойственной их брату снисходительностью называет их «грабителями»43. Политики не лучше; едва ли найдется в Афинах хоть один общественный деятель, которого не обвиняли бы в бесчестности44; честный человек, как Аристид, — это захватывающая новость, почти чудовище; другого такого не обнаружит при дневном свете даже зажженный фонарь Диогена. Фукидид сообщает, что люди предпочитают слыть ловкими, нежели честными, и подозревают честных в недалекости45. Проще простого найти грека, согласного изменить родине: «Греция никогда не страдала от недостатка людей, склонных к предательству», — замечает Павсаний46. Взятка — это общераспространенный путь к политическому успеху, юридической безнаказанности, дипломатическим достижениям; Перикл добился предоставления ему избирателями крупных сумм, предназначавшихся, по-видимо-му, для «смазки» международных переговоров. Нравственность замыкается в рамках племени; в трактате о воспитании Ксенофонт открыто рекомендует ложь и разбой в отношении врагов родины47. Афинские послы в Спарте (432 год до н.э.) оправдывают свою империю, не прибегая к околичностям: «Всегда существовал закон, по которому слабый должен повиноваться сильному... никто никогда не позволял мольбам о правосудии воспрепятствовать своим устремлениям, если имелся шанс достичь желаемого»48, — впрочем, этот отрывок, равно как и гипотетические речи афинских вожаков на Мелосе49, может представлять собой плод философского воображения Фукидида, навеянный циничными речами некоторых софистов; судить о греках по нетрадиционной этике Горгия, Калликла, Фрасимаха и Фукидида было бы так же справедливо, как рассуждать о современном европейце, исходя из блестящих эскапад Макиавелли, Ларошфуко, Ницше и Штирнера, — мы умалчиваем о том, насколько это справедливо. То, что такое высокомерное отношение к морали есть активная составляющая греческого характера, явствует из готовности, с какой спартанцы соглашаются с афинянами относительно этих спорных моральных принципов. Когда, несмотря на мирный договор, лакедемонянин Фебид коварно нападает на фиванский акрополь, спартанскому царю Агесилаю задают вопрос о справедливости этого поступка. Царь отвечает: «Спрашивай лишь о том, насколько это полезно; справедлив любой поступок, полезный родине». Вновь и вновь нарушаются перемирия, попираются торжественные обещания, предаются казни послы50. Возможно, однако, что греки отличаются от нас не поведением, но прямотой; большая тактичность не позволяет нам проповедовать то, что мы совершаем в действительности.
Греческие обычаи и религия весьма мало сдерживают победивших в войне. Общепринято — даже во время гражданских войн — разорять захваченный город, добивать раненых, казнить или обращать в рабство всех невыкупленных пленников и всех попавших в плен мирных жителей, сжигать дома, плодовые деревья и хлеб в полях, уничтожать скот и семена для будущих посевов51. В начале Пелопоннесской войны спартанцы, словно врагов, уничтожают всех захваченных в море греков, будь то афинские союзники или граждане нейтральных стран52; после битвы при Эгоспотамах, завершающей эту войну, спартанцы казнят три тысячи
афинских пленников53 — едва ли не лучших из поредевшего населения Афин. Война, будь то война города с городом или класса с классом, — нормальное состояние Эллады. Таким путем победившая царя царей Греция обращает оружие против себя самой: грек бьется с греком в тысячах сражений, и за столетие после Марафона самая яркая цивилизация в истории пожирает самое себя, совершая затянувшееся национальное самоубийство.
Если эти бесшабашные спорщики по-прежнему нас привлекают, то потому, что они прикрывают наготу своих грехов неунывающей бодростью предприимчивости и интеллекта. Близость моря, благоприятные возможности для торговли, свобода экономической и политической жизни делают душевный склад и мысль афинянина неслыханно чуткими и жизнеспособными, пробуждая в них лихорадочную работу ума и чувства. Сколь не похож Восток на Европу, засушливые южные регионы на те срединные страны, где зимы достаточно холодны, чтобы бодрить, не отупляя, где летом достаточно тепло, чтобы дарить свободой, не изнеживая тело и душу! Здесь верят в жизнь и человека, здесь все преисполнено жизненным пылом, с которым сможет поспорить только Возрождение.
Такова бодрящая среда, в которой возникают отвага и порывистость, столь далекие от самообладания (sophrosyne), тщетно проповедуемого философами, и олимпийской безмятежности, которую юный Винкельман и престарелый Гете будут навязывать страстным и беспокойным грекам. Национальные идеалы — это обычно маскировка, и их не следует принимать за чистую монету. Отвага и сдержанность — andreia, или мужество, и meden agan, или «ничего чрез меру», дельфийской надписи — таковы враждующие друг с другом девизы грека; он достаточно часто осуществляет первый, тогда как второй воплощается только в греческих крестьянах, философах и святых. Средний афинянин — это сенсуалист, правда, сенсуалист с чистой совестью; он не видит греха в чувственных усладах и находит в них ближайший ответ на угрызения пессимизма, которыми омрачены минуты его задумчивости. Он любит вино и не стыдится время от времени напиться; он любит женщин — почти невинным плотским образом, легко прощает собственную неразборчивость и не считает погрешение против добродетели неисправимым падением. И все же он разводит вино водой в отношении два к трем и считает беспрерывное пьянство преступлением против хорошего вкуса. Редко прибегая к умеренности, он все же искренне ее чтит и отчетливей, чем любой другой народ в истории, формулирует идеал самообладания.
Афиняне слишком блестящи, чтобы быть порядочными, и более презирают глупость, чем ненавидят порок. Не все они мудрецы, и нам не следует воображать афинянок прелестными Навсикаями или пышными Еленами и наделять афинян храбростью Аякса и мудростью Нестора; история запомнила гениев Греции и позабыла ее дураков (за исключением Никия); возможно, даже наша эпоха покажется великой, когда
большинство из нас забудутся и только горные вершины не покроет мгла времен. Отвлекаясь от пафоса расстояния, мы вправе утверждать, что средний афинянин столь же изворотлив, как человек Востока, столь же влюблен в новизну, как американец; он бесконечно любопытен и постоянно в движении; вечно проповедует Парменидову невозмутимость и вечно носим по Гераклитову морю. Ни один народ не был наделен более живым воображением и менее осмотрительным языком. Ясность мысли и ясность выражения кажутся афинянину вещами божественными; он не терпит ученого темнословия и считает толковую и рассудительную беседу самым увлекательным спортом цивилизации. Тайна богатства греческой жизни и мысли кроется в том, что для грека человек — мера всех вещей. Образованный афинянин влюблен в разум и редко сомневается в его способности начертить карту вселенной. Желание знать и понимать — самая благородная из его страстей, столь же неумеренная, как и все остальные. Позже он откроет границы человеческого разума и усилий и в силу естественной реакции впадет в пессимизм, удивительно несогласный с бодростью, свойственной его духу. Даже в век духовного изобилия раздумья глубочайших мыслителей Греции — не философов, но драматургов — будут омрачены сознанием обманчивой мимолетности счастья и упрямой неуступчивости смерти.
Если пытливость порождает греческую науку, то жажда наживы созидает и пронизывает всю греческую экономику. «Любовь к богатству поглощает людей без остатка, — говорит Платон с обычным для моралистов преувеличением. — Даже на мгновение эта страсть не позволяет им думать о чем-нибудь другом, кроме их достояния, к которому прилепляется душа каждого гражданина»54. Афиняне не могут жить без конкуренции и подстегивают друг друга с помощью почти безжалостного соперничества. Они строптивы и не уступят семитам в ловкости и хитроумии; подобно библейским евреям, они упрямы до кончиков ногтей, столь же сварливы, несговорчивы и горды. Они язвительно торгуются, покупая и продавая, оспаривают каждое утверждение собеседника, а когда не могут объявить войну другим странам, ссорятся между собой. Они не склонны к сентиментам и не одобряют Еврипидовых слез. Они добры к животным и жестоки к людям: в соответствии с требованиями закона применяют пытку к безвинным рабам и, по всей видимости, сладко спят, перебив тысячу-другую мирных жителей. Тем не менее они щедры к бедным и немощным; когда народное собрание узнает, что внучка тираноубийцы Аристогитона прозябает на Лемносе, оно предоставляет средства для ее переезда в Афины и снабжает ее приданым и мужем. Угнетенные и гонимые из других городов находят в Афинах приют и сострадание.
В действительности, грек мыслит характер в понятиях, не совпадающих с нашими. Его не прельщает ни совестливость добропорядочного буржуа, ни аристократическое чувство чести. Наилучшей грек считает жизнь наиболее насыщенную — исполненную здоровья, силы, красоты, страсти, богатства, приключений и мысли. Добродетель — это arete, мужская (изначально и буквально воинская) доблесть (Арес, Марс), то самое качество, которое римляне называли vir-tus — мужеством. Идеаль
ный афинянин наделен калокагатией; он сочетает красоту и справедливость в том изящном искусстве жизни, которое наряду с добродетелью и человечностью откровенно ценит талант, славу, богатство и друзей; как и в случае с Гете, саморазвитие — это все. Этим представлениям сопутствует тщеславие, чья непосредственность плохо вяжется с нашими вкусами: греки никогда не устают собой восхищаться и на каждом шагу заявляют о своем превосходстве над другими воинами, писателями, художниками и народами. Если мы хотим понять греков, соотнося их с римлянами, мы должны думать о французах в их соотнесенности с англичанами; если мы желаем прочувствовать спартанский дух в его противопоставленности духу Афин, нам следует думать о немцах в их соотнесенности с французами.
В создании афинского города-государства участвовали все качества его граждан. Афины — творение и итог их энергии и отваги, блеска и словоохотливости, неугомонности и корыстолюбия, тщеславия и патриотизма, поклонения красоте и свободе. Они богаты страстями, но бедны на предрассудки. То и дело они проявляют религиозную нетерпимость, но это не препятствие на пути мысли, а как орудие политической интриги и преграда нравственному экспериментаторству; в остальном они настаивают на такой свободе, которая заезжим путешественникам с востока кажется поразительно хаотичной. Афиняне свободны, но, в конечном счете, каждая должность открыта для каждого гражданина, и каждый является в свой черед правителем и подчиненным, и потому половину своей жизни они отдают родному государству. Дом — место, где они спят; живут они на рыночной площади, в народном собрании, в совете, в судах, на великих празднествах, атлетических состязаниях и драматических представлениях, которые прославляют их город и их богов. Они признают за государством право использовать для своих нужд их самих и принадлежащее им имущество. Они прощают его требования потому, что оно предоставляет большие возможности для человеческого развития, чем человечество знало до сих пор; они пламенно сражаются за Афины потому, что город — мать и страж их свободы. «Так росла мощь афинян, — говорит Геродот. — И не только отсюда, но также из множества других примеров совершенно ясно, что свобода — превосходная вещь; ибо даже афиняне, которые, пребывая под властью тиранов, были ничуть не доблестнее любого из соседних народов, достигли решительного превосходства над всеми не прежде, чем стряхнули ярмо»55.
Что касается морали — как и алфавита, мер, весов, монетной системы, одежды, музыки, астрономии и мистических культов, — то здесь классические Афины ближе к Востоку, чем к Европе. И мужчины и женщины откровенно признают плотскую основу любви; любовные зелья, варимые обеспокоенными дамами для своих нерадивых мужчин, преследуют отнюдь не платонические цели. Для добропорядочных женщин обязательно добрачное целомудрие, тогда как желания холостяков,
вышедших из юного возраста, весьма редко наталкиваются на моральные ограничения. Хотя великие празднества имеют религиозные корни, они используются как предохранительная отдушина для естественного человеческого промискуитета; сексуальную вседозволенность в таких случаях оправдывают тем, что благодаря ей моногамия достигнет больших успехов в оставшуюся часть года. Молодые люди, сходящиеся при случае с куртизанками, в Афинах не навлекают на себя ни малейшего позора; куртизанкам покровительствуют порой даже женатые мужчины, и тягчайшее моральное наказание, которое их ждет, — это нагоняй дома и слегка подмоченная репутация в городе56. Афины официально признают проституцию и взимают налоги с дам, профессионально ею занимающихся57.
Благодаря тому, что перед талантом открыто такое поприще, в Афинах, как и в большинстве других греческих городов, проституция становится хорошо отлаженной профессией со множеством специальностей. Проститутки низшего ранга — pomai — живут главным образом в Пирее, населяя общедоступные публичные дома, помеченные для удобства клиентов фаллическим символом Приапа. Обол открывает двери в эти заведения, где девушки, одетые столь легко, что их называют gymnai («обнаженные»), позволяют возможным покупателям осматривать себя, словно собак в псарне. Клиент может заключить сделку на любой период времени и договориться с содержательницей заведения о том, чтобы взять к себе девушку на неделю, месяц или год; иногда таким способом одну девушку нанимают сразу двое или несколько мужчин, распределяющих ее время в соответствии со своими средствами58. Выше этих девушек стоят во мнении афинян авлетриды, или флейтистки, которые, подобно японским гейшам, прислуживают на «холостяцких» пирушках, обеспечивают музыку и веселье, исполняют художественные или сладострастные танцы, а затем — при надлежащем обхождении — сходятся и проводят ночь с гостями59.-Некоторые старые куртизанки иногда предотвращают надвигающуюся нищету, открывая школы по подготовке таких флейтисток и преподавая ученицам искусства косметики, изменения внешности, музыкальных увеселений и любовных заигрываний. Из поколения в поколение куртизанки бережно, словно драгоценное наследие, передают друг другу искусство внушения любви при помощи продуманной линии поведения, искусство ее удержания при помощи чопорного отказа, искусство извлечения из нее прибыли60. Тем не менее некоторые авлетриды — если принять на веру слова Лукиана, произнесенные в более позднюю эпоху, — имеют нежное сердце, знают настоящую любовь и, подобно Камилле, жертвуют собой ради своих возлюбленных. Порядочная куртизанка — это древний сюжет, убеленный почтенными сединами.
Высший разряд греческих куртизанок составляют гетеры — буквально, подруги. В отличие от pomai, имеющих в большинстве случаев восточное происхождение, к числу гетер обычно принадлежат женщины из класса граждан, утратившие добрую репутацию или бежавшие от затворничества, навязываемого афинским девушкам и матронам. Они ведут независимый образ жизни и развлекают в своих домах любовников, которым вскружили голову. Хотя по природе большинство из них
брюнетки, они осветляют волосы, полагая, что афиняне предпочитают блондинок; очевидно, повинуясь требованию закона, они выделяются из прочих женщин тем, что носят цветастые платья61. Почитывая книги или посещая лекции, некоторые гетеры приобретают кое-какое образование и развлекают своих цивилизованных покровителей ученой беседой. Фаида, Диотима, Фаргелия и Леонтион, подобно Аспасии, славились искусством философского спора, а порой и изяществом литературного слога62. Многие из них прославились своим остроумием, и афинская литература располагает антологией, в которую вошли эпиграммы гетер63. Хотя куртизанки лишены гражданских прав и им запрещено посещение всех храмов, кроме храма их собственной богини, Афродиты Всенародной, избранное меньшинство гетер пользуется высоким положением в мужском обществе Афин; никто не стыдится быть увиденным рядом с ними; из-за их милостей соперничают философы, и некий историк ведет хронику гетер, исполнившись не меньшего, чем Плутарх, благочестия64.
Такими-то путями некоторые гетеры сподобились определенного научного бессмертия. Среди них Клепсидра, названная так потому, что принимала и отпускала своих любовников строго по часам; Фаргелия, которая, словно Мата Хари своего времени, шпионила в пользу персов и переспала со всеми афинскими политиками65; Феорида, скрасившая старость Софокла, и Архиппа, заступившая на ее место, когда драматургу пошел девятый десяток66; Археанасса, забавлявшая Платона67; Даная и Леонтион, преподавшие Эпикуру философию наслаждения; Фемистоноя, занимавшаяся своим ремеслом до последнего зуба и последней пряди волос; наконец, практичная Гнафена, которая, потратив немало времени на подготовку собственной дочери, требует тысячу драхм за одну ночь с этой юной красавицей68. Красота Фрины — притча во языцех Афин четвертого века; она никогда не появляется на людях иначе, как полностью одетая, но на Элевсинском празднестве, а затем на празднике Посидоний она раздевается на виду у всех, распускает волосы и входит в морские волны69. Одно время она любит и вдохновляет Праксителя, позируя для его Афродит; глядя на Фрину, Апеллес писал свою Афродиту Анадиомену70. Любовь сделала Фрину столь богатой, что она предложила отстроить фиванские стены при условии, что на постройке будет написано ее имя; на это упрямые фиванцы не пошли. Возможно, с Евфия она запросила чересчур большой гонорар; он отомстил ей, предъявив обвинение в нечестии. Но один из членов суда — ее клиент, а оратор Гиперид — ее преданный любовник; Гиперид защищает Фрину не только своим красноречием: он распахивает на ней тунику и показывает суду грудь гетеры. Судьи взирают на ее красу и подтверждают ее благочестие71.
По словам Афинея, Лайда Коринфская «была, по-видимому, прекраснейшей из когда-либо виденных женщин»72. Столько же городов, сколько оспаривали друг у друга Гомера, борются за честь быть ее родиной. Скульпторы и живописцы умоляют ее позировать, но она неприступна. Великий Мирон уже стар, и ему удается уговорить Лайду; когда она сбрасывает платье, он забывает о своих сединах и предлагает ей все свое достояние за одну ночь; она улыбается, пожимает своими
округлыми плечами и оставляет скульптора ни с чем. На следующее утро, пылая вернувшейся молодостью, Мирон подстригает волосы и бороду; он надевает алое одеяние и золоченый пояс; его шею украшает золотая цепь, кольцами украшены все его пальцы. Он подкрашивает щеки румянами и окропляет духами одежды и тело. Он отыскивает Лаиду и объявляет ей о своей любви. «Мой бедный друг, — отвечает Лаида, видя его насквозь. — Ты просишь меня о том, в чем вчера я отказала твоему отцу»73. Она сколачивает немалое состояние, однако не отказывает миловидным, хотя и бедным любовникам; она возвращает Демосфена к добродетели, запросив с него десять тысяч драхм за вечер74, а на преуспевающем Аристиппе она зарабатывает такие суммы, что это возмущает его слугу75; однако нищему Диогену она отдается за сущие гроши, ибо ей доставляет удовольствие видеть у своих ног философов. Она щедро тратит свое богатство на храмы, общественные здания и друзей, в конце концов возвращаясь к нищете своей юности. До самого конца она усердно занимается своим ремеслом, а после смерти ей воздвигнут пышную гробницу как величайшему из завоевателей, каких только знала Греция76.
Более странным, чем этот странный альянс проституции и философии, является безмятежное приятие гомосексуализма. Главные конкуренты гетер — это афинские мальчики, и куртизанки, возмущенные до самой глубины своих карманов, не устают осуждать безнравственность однополой любви. Торговцы ввозят миловидных отроков, которых продают с аукциона тем, кто будет использовать их сперва как наложниц, а затем как рабов77; и только незначительное меньшинство граждан считает предосудительным то, что изнеженные молодые аристократы возбуждают и утоляют пыл стареющих мужчин. В этом вопросе Спарта столь же беззаботна, как и Афины; когда Алкман желает сделать комплимент некоторым девушкам, он называет их «девушками-друзьями»78. Афинское законодательство лишает гражданских прав тех, кто принимает гомосексуальные ухаживания79; но общественное мнение относится к данной практике не без юмора; в Спарте и на Крите она совершенно не считается зазорной80; в Фивах к ней относятся как к ценному источнику воинской организации и храбрости. Величайшие герои в благодарной памяти Афин — это Гармодий и Аристогитон, тираноубийцы и любовники; наибольшей популярностью в Афинах своего времени пользуется Алкивиад, похваляющийся именами влюбленных в него мужчин; еще в дни Аристотеля «греческие любовники» клянутся друг другу в верности у могилы Полая, товарища Геракла81; Аристипп Изображает Ксенофонта — предводителя армий и рассчетливого, бывалого человека — потерявшим голову от любви к юному Клинию82. Привязанность мужчины к мальчику или одного мальчика к другому сопровождается в Греции всеми симптомами романтической любви: страстью, почтительностью, неистовством, ревностью, серенадами, сокрушениями, жалобами и бессонницей83. Когда Платон рассуждает в «Федре» о любви, он подразумевает однополую любовь; и собеседники в его «Пире» согласны в одном: любовь мужчин друг к другу более благородна и
возвышенна, чем любовь между мужчиной и женщиной84. Гомосексуализм дает о себе знать и среди женщин: иногда среди лучших из них, как в случае Сафо, часто среди куртизанок; авлетриды любят друг друга более страстно, чем своих покровителей, a pomaia — это рассадники лесбийской любви85.
Чем объяснить популярность в Греции этого извращения? Аристотель видит его причину в боязни перенаселенности86, и его мысль действительно отчасти проливает свет на данное явление; однако широкое распространение в Афинах проституции и гомосексуализма, очевидно, связано с изоляцией женщин. В шесть лет мальчиков Перикловых Афин забирают из гинекея, где проводят свою жизнь добропорядочные женщины, и воспитывают главным образом в обществе других мальчиков или мужчин; в период, когда складывается их личность, а сами они еще не определились в своих пристрастиях, они располагают слишком скудной возможностью познакомиться с привлекательностью слабого пола. Жизнь, сопряженная в Спарте с залом для общих трапез, а в Афинах с агорой, гимнасием и палестрой, и удел эфеба открывают молодежи лишь мужские формы; даже искусство начнет славить телесную женскую красоту только вместе с Праксителем. В супружеской жизни мужчины редко находят духовную близость у себя дома; отсутствие женского образования создает пропасть между полами, и мужчины ищут на стороне тех очарований, которые запрещено приобретать их женам. Дом афинского гражданина не крепость, но спальня; в огромном количестве случаев с утра до вечера он живет в городе и редко вступает в социальный контакт с добропорядочными женщинами, не считая жены и дочери. Греческое общество однополо; ему недостает беспокойства, грации и возбуждения, которыми дух и прелесть женщин одарят Италию Возрождения и Францию Просвещения.
Романтическая любовь встречается среди греков, но редко служит причиной заключения брака. Мы почти не обнаружим ее у Гомера, у которого Агамемнон и Ахилл не видят в Хрисеиде и Брисеиде, даже в неприступной Кассандре, ничего, кроме предмета плотского желания. Навсикая, однако, является предостережением против чересчур широких обобщений, а легенды о Геракле и Иоле, Орфее и Эвридике не уступают древностью поэмам Гомера. О любви много говорят и лирические поэты, подразумевая, как правило, чувственное вожделение; истории, подобные той, что рассказывает Стесихор о девушке, умирающей от любви87, представляют собой исключение; но когда Феано, жена Пифагора, говорит о любви как о «недуге тоскующей души»88, в ее словах слышится нота неподдельной романтической страсти. С ростом утонченности, которая смиряет любовный пыл поэзией, нежные чувства проявляются все чаще, а возрастающий интервал, устанавливаемый цивилизацией между желанием и его осуществлением, предоставляет досуг для приукрашивания предмета чаяний. В трактовке пола Эсхил все еще следует Гомеру; но от Софокла мы слышим о Любви, «что прихотью
своею богами правит»*89, и множество пассажей из Еврипида прославляют могущество Эрота. Позднейшие драматурги часто описывают юношу, безнадежно влюбленного в девушку90. Аристотель наводит на мысль об истинной природе романтического обожания, когда замечает, что «влюбленные смотрят в глаза возлюбленных, в которых обитает целомудрие»91.
Такие отношения в классической Греции ведут скорей к внебрачным связям, нежели к супружеству. Греки считали романтическую любовь видом «одержимости» или безумия и высмеяли бы каждого, кто предложил бы ее в качестве надлежащего руководства при выборе супруга92. Обычно брак устраивается родителями, как в вечно классической Франции, или профессиональными свахами93, причем во внимание принимается не любовь, но приданое. Отцу полагается снабдить дочь свадебной долей денег, одежд, драгоценностей и, по возможности, рабов94. Все это остается собственностью жены и возвращается к ней в случае расставания с мужем — данное соображение отбивает у мужей охоту к разводу. Без приданого у девушки мало шансов на замужество; поэтому, если отец не может его предоставить, обеспечить девушку приданым стараются родственники. Брак посредством купли, столь частый в гомеровскую эпоху, превратился таким путем в собственную противоположность: в действительности, как жалуется Еврипидова Медея95, женщина вынуждена покупать себе господина. Таким образом, грек женится не по любви и не потому, что ему нравится супружеская жизнь (ибо он без конца разглагольствует о ее бедах), но чтобы обеспечить продолжение рода и государства при помощи жены, снабженной надлежащим приданым, и детей, которые предотвратят злую участь души, оставленной без попечения. Но даже учитывая эти побуждения, он избегает брака сколь возможно долго. Буква закона запрещает ему оставаться холостяком, но в Перикловы дни этот закон не всегда имеет действенную силу, а позднее число холостяков вырастет настолько, что этот фактор станет одной из основных афинских проблем96. Еще бы, ведь в Греции столько способов поразвлечься! Мужчины, поддавшиеся на убеждения, женятся поздно, обычно лет в тридцать, и при этом настаивают, чтобы невесты были не многим старше пятнадцати лет97. «Негоже сочетать юношу с юной женой, — говорит один из персонажей Еврипида. — Ибо мужская сила не терпит убыли, тогда как цвет красоты быстро покидает женское тело»98.
После того как выбор сделан и оговорено приданое, в доме отца девушки совершается торжественная помолвка; на ней должны присут-
ствовать свидетели, но присутствие самой невесты не обязательно. Согласно афинскому праву, без такой помолвки не действителен ни один брачный союз; она рассматривается как первый акт в сложном свадебном обряде. Второй акт, наступающий через несколько дней, — это пир в доме девушки. Перед приходом на пир невеста и жених омываются в своих домах, совершая церемониальное очищение. На пиру мужчины обеих семей сидят по одну сторону комнаты, а женщины по другую; на стол подают свадебный пирог, и выпивается много вина. Затем жених провожает свою закрытую покрывалом, одетую в белое невесту — чьего лица он, может статься, еще и не видел — к повозке и доставляет ее в дом своего отца; новобрачных окружают друзья жениха и флейтистки, которые освещают факелами дорогу и распевают гименей. По прибытии он переносит девушку через порог как бы в знак пленения. Родители юноши приветствуют девушку и с помощью религиозного обряда принимают ее в круг своей семьи и семейного культа; священнослужители в этом ритуале не участвуют. Потом с эпиталамием, или песней свадебного покоя, на устах гости провожают молодоженов в их комнату и галдят под дверью до тех пор, пока жених не объявит, что брак совершился.
Наряду с женой мужчина вправе держать наложницу. «Мы держим куртизанок ради наслаждения, — говорит Демосфен, — наложниц ради повседневных потребностей нашего тела, а жен, чтобы они рождали нам законных детей и были верными стражами нашего дома»99: в этой поразительной фразе изложен греческий взгляд на женщину, свойственный классической эпохе. Законы Драконта позволяют иметь наложниц; после Сицилийского похода 415 года, когда список граждан был основательно прорежен войной и многие девушки не могли найти себе мужей, закон недвусмысленно разрешил двоеженство; среди тех, кто исполнил этот патриотических долг, были Сократ и Еврипид100. Жена обычно принимает конкубинат с восточным спокойствием, зная, что «вторая жена», когда ее очарование поблекнет, станет попросту домашней рабыней и что только дети от первой жены считаются законными. Прелюбодеяние влечет за собой развод только в том случае, если в нем повинна жена; в таких случаях мужа называют «рогоносцем» (keroesses), и обычай требует прогнать жену из дома101. Прелюбодеяние, в котором повинна женщина или мужчина, вступивший в связь с замужней женщиной, по закону карается смертью; впрочем греки слишком похотливы, чтобы проводить это постановление в жизнь. Оскорбленный муж обычно разбирается с прелюбодеем, как хочет и может, иногда убивая его in flagrante delicto, иногда посылая раба с поручением поколотить греховодника, иногда довольствуясь денежной компенсацией102.
Процедура развода для мужчины проста; он может отпустить жену от себя в любое время, без объявления причины. Бесплодие воспринимается как достаточный повод для развода с женой, так как цель брака — обзаведение детьми. Если бесплоден муж, закон позволяет, а общественное мнение рекомендует воспользоваться помощью родственника; ребенок, родившийся от такой связи, считается сыном мужа и обязан заботиться о его отлетевшей душе. Жена не вправе оставить мужа по собственному соизволению, но может
просить развод у архонтов по причине жестокости или буйства супруга103. Допускается также развод по взаимному согласию, выражаемому обыкновенно в виде официального заявления перед лицом архонта. При разводе дети остаются с мужчиной даже в том случае, если он повинен в прелюбодеянии104. В общем, что касается половых отношений, афинские обычаи и законы ориентированы исключительно на мужские нужды и в сравнении с обществами Египта, Крита и гомеровской Греции представляют собой шаг назад, решительную уступку Востоку.
Как и многое другое, в этой цивилизации поражает то, что она достигла своего великолепия без женского содействия и влияния. Без женщины не было бы ни блеска Героического века, ни лирического сияния века диктаторов; затем в одно прекрасное утро замужняя женщина исчезает из истории Греции, как бы опровергая предполагаемое соответствие между уровнем цивилизованности и положением женщины. У Геродота женщина присутствует всюду; у Фукидида ее нет нигде. От Семонида Аморгосского до Лукиана греческая литература заунывно твердит о недостатках женщин, а на ее закате даже благодушный Плутарх будет вторить Фукидиду105: «Ни имя порядочной женщины, ни она сама не должны обсуждаться за пределами дома»106.
Дорийские женщины не знают подобной изоляции; по-видимому, в Аттику этот обычай проник из Ионии, а в Ионию с Ближнего Востока; он составляет часть азиатской традиции. Возможно, этим переменам способствовали прекращение наследования по материнской линии, возвышение средних классов и воцарение коммерческого отношения к жизни: мужчины начинают судить о женщинах с практической точки зрения и находят, что они особенно полезны в доме. Восточная сущность греческого брака тесно связана с этим аттическим затворничеством; невеста вырывается из круга родных, словно челядь, переходит жить в другой дом и начинает поклоняться иным богам. Она не вправе заключать договоры или брать в долг сколько-нибудь значительную сумму; она не может подавать судебный иск, а Солон постановляет, что все, совершенное под влиянием женщины, не имеет в суде никакой юридической силы107. После смерти мужа жена не наследует его имущества. Юридическое порабощение усугубляется еще и физиологической ошибкой: как первобытное незнание мужской роли в репродуктивном акте способствовало возвеличиванию женщины, так популярная в классической Греции теория, по которой производительная сила принадлежит только мужчине, тогда как женщина всего лишь вынашивает и выкармливает ребенка, чрезмерно возвеличивает мужское начало108. На зависимости женщины не может не сказаться и разница в годах с мужем; он вдвое старше своей невесты и, в известной степени, может формировать ее разум сообразно своей мужской философии. Вне всяких сомнений, мужчине слишком хорошо известно своеволие, присущее сильному полу в Афинах, чтобы он отважился выпустить на свободу жену или дочь; он предпочитает быть свободным за счет их изоляции.
Под подобающим покровом и с надлежащей свитой женщина может посещать родственников и близких, участвовать в религиозных торжествах, включая посещение театра; но в остальное время ей полагается оставаться дома и не показываться в окне. Большая часть ее жизни протекает в женских покоях с тыльной стороны дома, куда не пускают посетителей и откуда она не выходит, если к мужу пришли гости.
Дома ей оказывают почет и повиновение во всем, что не противоречит патриархальному авторитету ее супруга. Она ведет хозяйство или следит за работами по дому; она стряпает еду, прочесывает и прядет шерсть, шьет для семьи одежду и постельные принадлежности. Ее образование сводится к постижению домоводческих искусств, потому что вместе с Еврипидом афинянин полагает, что женщина обделена интеллектом109. В итоге добропорядочные афинянки более скромны, более, на мужской взгляд, «очаровательны», чем спартанки, зато менее интересны и зрелы, будучи неспособными стать товарищами своим мужьям, чьи умы оттачиваются и насыщаются свободной и разнообразной жизнью. В шестом веке женщины Греции внесли значительный вклад в греческую литературу; женщины Перикловых Афин не внесли в нее ничего.
В конце данного периода возникает движение за женскую эмансипацию. Еврипид защищает женский пол смелыми речами и робкими намеками; Аристофан потешается над женщинами, прибегая к громогласной непристойности. Женщины доходят до самой сути вопроса и вступают в состязание с гетерами, делая себя привлекательными настолько, насколько позволяют достижения химии. «Но что же сделать можем мы разумного?// И славного, мы, женщины, нарядницы,// В шафрановых платочках, привередницы,// В оборках кимберийских, в полутуфельках?» — спрашивает Клеоника в Аристофановой «Лисистра-те»110. Начиная с 411 года в афинской драме женские роли становятся приметнее, свидетельствуя о все более решительном выходе женщин из уединения, на которое они обречены.
При всем при этом истинная власть женщины над мужчиной остается прежней, делая ее зависимость по большей части иллюзорной. Мужская пылкость предоставляет женщине в Греции те же преимущества, что и везде. «Сэр, — заметил Сэмюэл Джонсон, — природа наделила женщину такой властью, что закон просто не в состоянии предложить ей что-либо большее»111. Иногда природное могущество женщины приумножают внушительное приданое, бойкий язык или супружеская преданность; чаще оно обусловлено красотой, рождением и воспитанием прелестных детей либо медленным слиянием душ в плавильном тигле общего опыта и забот. Эпоха, способная запечатлеть такие кроткие души, как Антигона, Алкестида, Ифигения и Андромаха, и таких героинь, как Гекуба, Кассандра и Медея, не могла не сознавать всю возвышенность и глубину женского существа. Средний афинянин любит свою жену и не всегда пытается это скрыть; надгробные стелы являют поразительную супружескую нежность и родительскую любовь, овеянные домашним теплом. «Греческую антологию» оживляют эротические эпиграммы, но она также содержит немало трогательных эпитафий возлюбленному другу. Одна из них гласит:
Марафонид схоронил под надгробием сим Никополу, Мраморный фоб оросив ливнем стенаний и слез. Скорбь в его сердце живет. И о ком заботиться мужу, Если супруга его скрылась навек под землей?112
Греческая семья строится по индоевропейскому образцу и состоит из отца, матери, иногда «второй жены», незамужних дочерей, сыновей, рабов, а также жен, детей и рабов, принадлежащих сыновьям. До самого конца она остается самым прочным установлением греческой цивилизации, ибо как в сельском хозяйстве, так и в промышленности она представляет собой единицу и орудие экономического производства. Власть отца в Аттике широка, но гораздо уже, чем в Риме. Он может подбросить новорожденного, торговать рабочей силой младших сыновей и незамужних дочерей, выдавать дочерей замуж и — при определенных условиях — завещать своей вдове другого мужа113. Однако, согласно афинскому праву, он не может продавать своих детей, а после женитьбы сыновья выходят из-под родительской власти, обзаводятся собственным домом и становятся независимыми членами рода.
Греческий дом непритязателен. Его внешняя часть редко представляет собой нечто большее, чем крепкую глухую стену, являя немое свидетельство небезопасности греческой жизни. Иногда она строится при помощи штукатурки, обычно — из обожженного солнцем кирпича. Городские дома теснятся на узких улочках; нередко они поднимаются на высоту двух этажей, а порой в доме живут сразу несколько семей; однако почти каждый гражданин имеет отдельный дом. Афинские жилища невелики, и только при Алкивиаде в моду входит пышность; демократическое табу, усиливаемое аристократической предосторожностью, ставит показную роскошь вне закона, и афинянин, который живет большей частью на вольном воздухе, не придает дому такого значения и уважения, какие уделяются жилищу в более холодных зонах. Украшением богатого особняка может служить выходящее на улицу крыльцо с колоннадой; однако это — редчайшее исключение. Окна являются роскошью и устанавливаются только на верхнем этаже; они не имеют стекол, но закрываются при помощи ставен или прикрываются от солнца сеткой. Входная дверь обычно делается из двух створок, которые вращаются на вертикальных стержнях, вставленных в притолоку и в порог. Двери многих зажиточных домов снабжены металлическим молотком, нередко — в виде кольца, зажатого в львиной пасти114. Прихожая (за исключением беднейших домов) ведет в аулу, или открытый двор, как правило, вымощенный камнем. Двор иногда окаймлен портиком с колоннами; в центре двора — при случае также украшенном колоннами и мозаичными полами — ставят алтарь или цистерну, либо и то и другое вместе. Свет и воздух проникают в дом главным образом со двора, потому что сюда выходят почти все комнаты; чтобы перейти из одной комнаты в другую, обычно необходимо выйти в портик или
во двор. В тени и уединении двора и портика протекает большая часть жизни семьи; здесь же осуществляется большинство работ.
Сады в городе редкость, и их можно встретить только на маленьких участках во дворе или за домом. Загородные сады более просторны и многочисленны, однако скудость летних дождей и дороговизна ирригации делают аттические сады роскошью. Средний грек не обладает руссоистской восприимчивостью к природе; его горы по-прежнему чересчур круты, чтобы быть прекрасными, хотя поэты не устают петь пеаны морю несмотря на все его опасности. Природа не пробуждает в эллине сентиментальности, тем более что он наделен анимистическим воображением: он населяет леса и потоки своей страны богами и русалками и мыслит природу не как ландшафт, но как Вальхаллу; он называет горы и реки именами обитающих в них божеств и вместо непосредственных зарисовок природы творит символические изображения богов, которые, согласно его поэтической теологии, одухотворяют природу жизнью. Греки возьмутся за создание у себя сада услад, или «парадиза», не прежде, чем вернутся на родину воины Александра, отягощенные персидскими обычаями и золотом. Впрочем, греки любят цветы не меньше других народов, а сады и цветоводы поставляют их круглый год. Цветочницы торгуют розами, фиалками, гиацинтами, нарциссами, ирисами, миртом, лилиями, шафраном и анемонами, разнося их из дома в дом. Женщины заплетают цветы в волосы, денди носят их за ухом; а в праздники и мужчины, и женщины выходят на улицу с цветочными гирляндами вокруг шеи115.
Интерьер дома незатейлив. В бедных домах полы земляные; с ростом доходов эта основа покрывается замазкой или вымащивается мелкой галькой, помещенной в цемент, как это с незапамятных времен делали на Ближнем Востоке; пол могут покрывать тростниковые коврики или циновки. Кирпичные стены оштукатуривают и белят. Отопление, необходимое лишь три месяца в году, обеспечивается с помощью жаровен, дым от которых выходит через дверь во двор. Внутреннее убранство сведено к минимуму, однако в конце пятого века богатые дома имеют подчас залы с колоннами, стены, отделанные мрамором или росписью «под мрамор», настенные фрески и гобелены, украшенные арабесками потолки. Обстановка среднего дома весьма скромная: кое-какие стулья, кое-какие сундуки, несколько столов, ложе. Роль кресельной обивки играют подушки, однако кресла богачей иногда украшены прихотливой резьбой и инкрустированы серебром, черепаховой и слоновой костью. Сундуки служат одновременно шкафами и сиденьями. Столы — небольшого размера и обычно опираются на три ножки, почему и названы trapezai; их вносят и убирают вместе с едой и почти не используют для других целей; пишут греки на колене. Кушетки и ложа — излюбленные объекты украшения, часто покрываемые инкрустацией или затейливой резьбой. Роль пружин исполняют кожаные ремни, натянутые поперек остова кровати; имеются матрасы, подушки, расшитые покрывала и — как правило — приподнятые подголовники. Светильники подвешивают к потолку или ставят на подставку; иногда им придается вид изящно отделанного факела.
Кухня снабжена всевозможными железными, бронзовыми и глиняными сосудами; стекло — предмет роскоши, изготовляемый за пределами Греции. Готовят на открытом огне; печи — эллинистическое нововведение. Подобно спартанцам, афиняне питаются скромно, отличаясь этим от беотийцев, коринфян или сицилийцев; но если ожидаются почетные гости, принято нанимать профессионального повара, который всегда является мужчиной. Кулинарное искусство весьма высоко развито, по нему пишут трактаты, через него достигают известности; некоторые греческие повара не менее знамениты, чем последний олимпийский победитель. Есть в одиночестве считается обычаем варваров; в поведении за столом видят показатель развития цивилизации. Женщины и мальчики едят за маленькими столиками; мужчины полулежат на кушетках — по двое на каждой. Если нет гостей, семья обедает вместе; если приходят посетители, женщины удаляются в гинекей. Слуги снимают сандалии и омывают стопы гостя, прежде чем тот возляжет, и подносят ему воду для мытья рук; иногда они умащают головы гостей благовонными маслами. Есть ложки, но нет ножей или вилок; твердую пищу едят руками. Во время трапезы пальцы очищают при помощи лопаток или хлебного мякиша, после нее — водой. Перед десертом слуги наполняют кубки гостей из кратера, или чаши, где смешивается вино с водой. Тарелки сделаны из глины; серебряные тарелки появляются в конце пятого столетия. В четвертом веке число эпикурейцев растет; некий Пифилл заказал чехлы для пальцев и языка, чтобы есть пищу сколь угодно горячей116. Встречаются и вегетарианцы, чьи гости отпускают обычные шуточки и высказывают привычные сожаления; один сотрапезник покидает вегетарианский пир из опасения, что на десерт ему подадут сено117.
Питье имеет не меньшее значение, чем еда. После обеда (deipnon) наступает черед совместной попойки, или симпосия. Как в Афинах, так и в Спарте существуют особые клубы, чьих членов объединяет такая любовь к вину, что подобные организации становятся мощным политическим инструментом. Пиршественные процедуры весьма запутанны, и такие философы, как Ксенократ и Аристотель, считают желательным установить для пиров законы118. Пол, на который сбрасывались объедки, после трапезы чисто подметается; по кругу передают благовония и чаши с вином. После этого гости могут сплясать — не парами и не с противоположным полом (обычно приглашаются только мужчины), но группами — или сыграть в коттаб*; они могут устроить конкурс стихов, острот или загадок либо взирать на профессиональных артистов, подобных акробатке из Ксенофонтова «Пира»: она подбрасывает двенадцать обручей сразу, а затем кувыркается через обруч, «весь уставленный мечами, острия которых направлены на нее»115. Иногда приходят флейтистки: они играют, поют, танцуют и любят — в соответствии с уговором. Образованные афиняне время от времени предпочитают проводить симпосий за чинными разговорами; руководит таким пиром симпосиарх, избранный брос
ком игральных костей на роль председателя. Гости заботятся о том, чтобы не разбиваться на мелкие группы, что приводит обычно к обмелению беседы; они поддерживают общий разговор и выслушивают — со всей возможной при их оживлении любезностью — каждого оратора по очереди. Те изысканные беседы, с которыми знакомит нас Платон, являются, без сомнения, плодом его блестящего воображения; но, может статься, Афины знали диалоги, не менее бойкие и — не исключено — более глубокие, чем диалоги Платона. В любом случае их фоном является именно афинское общество. В такой увлекательной атмосфере несмущенных умов и получает закалку афинская мысль.
Жизнелюбивые греки боятся старости и сетуют на нее больше обычного. Однако и в Греции ей присущи свои утешения, ибо, когда, подобно истершейся монете, возвращающейся на монетный двор, изнуренное тело возвращается к своим истокам, перед тем как исчезнуть, оно с отрадой взирает на свежую, новую жизнь, благодаря которой ему удается обмануть свою смертную природу. Нельзя отрицать, что в греческой истории мы сталкиваемся со случаями эгоистического невнимания или грубой дерзости по отношению к старикам. Афинская цивилизация с ее коммерческим духом, индивидуализмом, склонностью к новшествам не слишком милосердна к старости; почтительность перед возрастом свойственна такому религиозному и консервативному обществу, как спартанское, тогда как демократия, разрешающая от всех уз свободой, делает упор на молодежь и предпочитает старому новое. Афинская история предлагает несколько примеров того, как дети присваивают родительское состояние, даже не доказав слабоумия стариков120; но Софокл спасается от такой участи, просто зачитав перед судом отрывки из своей последней драмы. Афинское право требует, чтобы сыновья содержали немощных или престарелых родителей121, а общественное мнение — всегда более грозное, чем право, — настаивает на том, чтобы по отношению к старикам молодежь вела себя скромно и почтительно. Платон считает само собой разумеющимся, что хорошо воспитанный юноша будет молчать в присутствии старших, пока его не попросят высказаться122. Мы найдем в литературе немало зарисовок скромной юности (например, в ранних диалогах Платона или «Пире» Ксенофонта) и трогательные рассказы о преданности детей родителям: Ореста Агамемнону, Антигоны Эдипу.
Когда приходит смерть, принимаются все меры предосторожности, чтобы душа покойного избегла лишних страданий. Тело подлежит погребению или сожжению; в противном случае душа будет непрестанно блуждать по свету и мстить забывшим о своем долге потомкам; например, она может явиться в облике привидения и навести недуг или несчастье на растения и людей. Кремация более популярна в героическую эпоху, погребение — в классическую. Погребение —
микенский обычай, который унаследует христианство; кремирование, очевидно, проникло в Грецию с ахейцами и дорийцами, которые, будучи кочевниками, не могли надлежащим образом ухаживать за могилами. Тем или иным образом, но душа усопшего должна найти успокоение — афиняне считают данное правило столь обязательным, что флотоводцы, победившие при Аргинусах, приговариваются к смертной казни за то, что жестокий шторм помешал им собрать и похоронить павших.
Греческие похоронные обряды проецируют старые привычки на будущее. Тело омывают, умащают благовониями, украшают венками и облачают в самые пышные одежды, какие способна предоставить семья. В зубы покойнику кладут обол для уплаты Харону — мифическому лодочнику, который переправляет мертвецов через Стикс в Аид*. Тело кладут в глиняный или деревянный гроб; «стоять одной ногой в гробу» вошло в пословицу уже в Греции123. В знак траура носят черные одежды; в дар покойному состригают волосы или отдельные пряди. На третий день тело укладывают на похоронные носилки и проносят по улицам, а участвующие в шествии женщины голосят и бьют себя в грудь; ради такого случая иногда нанимаются профессиональные плакальщицы. Чтобы утолить жажду умершего, на засыпанную могилу льют вино, а в пищу ему иногда закалывают жертвенных животных. Присутствующие на похоронах кладут на могилу венки из цветов или кипариса124, а затем возвращаются домой совершить тризну. Так как считается, что на этом пиру присутствует душа умершего, священный обычай требует, чтобы о «мертвых не говорилось ничего, кроме хорошего»125; таково происхождение этой древней поговорки и, может быть, неисчерпаемого славословия наших эпитафий. Время от времени дети навещают могилы своих предков, принося им пищу и питье.
После Платейского сражения, в котором пали греки из многих городов, платейцы принесли торжественное обещание ежегодно давать пищу всем погибшим, и шесть Веков спустя, в дни Плутарха, этот обет исполнялся, как и встарь.
Отделившись после смерти от тела, душа витает бесплотной тенью в Аиде. У Гомера наказание в загробном мире несут только души закоренелых преступников и святотатцев; остальные — святые и грешники вместе — делят равную участь, бесконечно скитаясь по мглистому царству Плутона. С течением времени среди беднейших классов Греции возникает вера в то, что Аид — место искупления грехов; Эсхил изображает суд Зевса над мертвыми в Аиде, где бог карает виновных, но ничего не говорит о воздаянии праведным126. Очень редко находим мы упоминания об Островах Блаженных или Полях Элизия, где вкушают вечное блаженство души нескольких героев. Мысль о безысходной участи всех умерших омрачает греческую литературу и делает жизнь менее яркой и радостной, чем она могла бы быть под таким солнцем.
1 Платон, «Государство», 459 сл.
2 Аристотель, «Афинская политая», 1335.
3 Haggard, H.W., Devils, Drugs, and Doctors, N.Y., 1929, 19.
4 Himes, 82, 96. По всей видимости, coitus interruptus (прерванное сношение) был популярным методом ограничения семьи в течение всей античности.
5 Афиней, XIV, 3.
6 Плутарх, «Фемистокл», Moralia, 185D.
7 «Греческая антология», VII, 387.
* McClees, Н., Daily Life of the Greeks and Romans, N.Y., 1928, 41; Художественный Метрополитен-музей.
9 Там же; Becker, 223; Mahaffy, Greek Education, 16, 19; Weigall, Sappho, 200.
10 Платон, «Законы», VII, 84.
11 Платон, «Протагор», 326.
12 Mahaffy, op. cit., 39.
13 Becker, 224.
14 Winckelmann, II, 296.
15 Платон, «Протагор», 325.
16 Аристотель, «Афинская полития», 42.
17 Gardner, Ancient Athens, 483; Mahaffy, op. cit., 76.
18 Ликург, «Против Леократа», 75—89, см. Botsford and Sihler, 478. Об аутентичности клятвы см. Mahaffy, op. cit., 71.
19 Диоген Лаэртский, «Аристипп», IV, «Аристотель», XI.
20 Tucker, 173; Weigall, 184.
21 Плутарх, Moralia, 249В.
22 САН, II, 22-23.
23 Becker, 456.
24 Caroll, 172.
25 Tucker, 125—127.
26 Там же.
27 Плутарх, Moralia, 228В; Афиней, XV, 34.
28 Weigall, 189, 206-207;
29 Евбта, «Цветочницы», см. Tucker, 173—174, Lacroix, I, 101—102.
30 Weigall, 187.
31 Афиней, XV, 45.
32 Glotz, 278.
33 Wright, F.A., History of Later Greek Literature, N.Y., 1932, 19.
34 Zimmem, 215.
35 Tucker, 120.
36 Coulanges, 294.
37 «Греческая антология», X, 125.
38 Voltaire, Works, N.Y., 1927, IV, 71.
39 Фукидид, II, 6; Mahaffy, Social Life, 295; Hobhouse, L.Y., Morals in Evolution, N.Y., 1916, 347; Glotz, Greek City, 131.
40 VinogradofT, II, 54—55.
41 Аристотель, см. Sedgwick and Tyler, Short History of Science, N.Y., 1927, 102.
42 Glotz, Ancient Greece, 290; Becker, 280; Tucker, 150.
43 Там же, 123.
44 Grote, V, 53.
45 Фукидид, II, 10.82.
46 Павсаний, VII, 9—10; Плутарх, «Артаксеркс II».
47 Ксенофонт, «Киропедия», Loeb Library, I, 6.27.
48 Фукидид, I, 3.76.
49 Там же, V, 17.
50 Там же, III, 9.34.
51 Там же, V, 32.116; VI, 20.95; Полибий, III, 86; Coulanges, 275.
52 Фукидид, II, 7.67.
53 Плутарх, «Алкивиад».
54 Платон, «Законы», VIII, 831.
55 Геродот, V, 78.
56 Аристофан, Есс!., 720; Becker, 241.
57 Там же, 243.
58 Демосфен, «Против Неэры»; Becker, 244.
59 Lacroix, I, 124, 129.
60 Там же, 112.
61 Там же, 85.
62 Briffault, II, 340.
63 Mahaffy, Greek Life and Thought, London, 1887, 72.
64 Lacroix, I, 88.
65 САН, V, 175.
66 Lacroix, I, 166.
67 Там же, 162.
68 Becker, 248.
69 Афиней, XIII, 54.
70 Там же.
71 Там же, 58.
72 Там же, 52.
73 Lacroix, I, 180.
74 Там же, 179.
75 Афиней, XIII, 54.
76 Lacroix, I, 182-183.
77 Там же, 145—146.
78 Ellis, Н., Studies in the Psychology of Sex, Phila., 1911, VI, 134.
79 Murray, Aristophanes, 45.
80 Плутарх, «Ликург»; Страбон, X, 4.21.
81 Плутарх, «Пелопид».
82 Диоген Лаэртский, «Ксенофонт», VI.
83 Ср. Платон, «Лисид», 204.
84 Платон, «Пир», 180 сл., 192.
85 Lacroix, I, 118, 126.
86 Bebel, 37; Hime, 52.
87 Whibley, 612.
88 Caroll, 307.
89 Софокл, «Трахинянки», 443.
90 Becker, 473.
91 Афиней, XIII, 16.
92 Sumner, Folkways, 362; Becker, 473.
93 Tucker, 83.
94 Caroll, 164.
95 Еврипид, «Медея», 233.
96 Coulanges, 63, 293; Becker, 475; Briffault, II, 336.
97 Zimmem, 334, 343.
98 Еврипид, «Эол», 22.
99 Демосфен, «Против Неэры»; Smith, Wm., Dictionary, 349, s.v., Concubium.
100 Glotz, Greek City, 296; Zimmem, 340. Целлер (Zeller, Ed., Socrates and the Socratic Schools, London, 1877, 62) ставит весь этот рассказ под сомнение.
101 Westermarck, Е., History of Human Marriage, London, 1921, III, 319; Becker, 497; Lyra Graeca, II, 135.
102 Lacroix, I, 114; Enc. Brit., X, 828; Becker, 496.
103 Tucker, 84; Westermarck, op. cit., 319; Lacroix, I, 143.
104 Westermarck, I.e.; Coulanges, 119.
105 Фукидид, II, 6.