ГЛАВА 16
Век Перикла напоминает современную эпоху разнообразием и путаницей мысли, а также тем вызовом, который он бросил всем традиционным нормам и верованиям. Но ни одна эпоха не может состязаться с веком Перикла по количеству и величию философских идей или буйству и силе горевших вокруг них споров. Все вопросы, которые волнуют современный мир, уже обсуждались в древних Афинах, причем с такой свободой, что всполошилась вся Греция, за исключением молодежи. Во многих городах — прежде всего, в Спарте — публичное обсуждение философских проблем находилось под запретом «ввиду ревности, вражды и бесцельных споров (говорит Афиней), которые из них проистекают»1. Но в Перикловых Афинах «любезная отрада» философии покорила души образованных классов; словно в эпоху французского Просвещения, богачи открыли свои дома и салоны; с философами носились как со знаменитостями, а остроумные доводы сопровождались аплодисментами, подобно мощным ударам на Олимпийских играх2. Когда в 432 году война слов перешла в войну мечей, афинский разум пришел в такое возбуждение, которое, как лихорадка, заставило забыть всякую трезвость мысли и суждения. После мученичества Сократа лихорадка на время ослабла или рассеялась из Афин по другим греческим центрам; даже Платон, очевидец ее кульминации и кризиса, истощил свои силы за шестьдесят лет участия в этой новой игре и стал завидовать нерушимой ортодоксии Египта и безмятежной устойчивости египетской мысли. Подобный энтузиазм суждено пережить только Возрождению.
Платон стал вершиной развития, начатого Парменидом; он был Гегелем после Канта-Парменида; щедро раздавая осуждающие приговоры, он никогда не переставал почитать своего метафизического родителя. В маленьком городке Элея на западном побережье Италии за четыреста пятьдесят лет до Христа было положено начало философии европейского идеализма, который из века в век вел упорную войну с материализмом*. Загадка познания, различие между ноуменом и феноменом, между невидимой реальностью и нереальной видимостью были брошены в котел европейской мысли, где им предстояло кипеть или
подогреваться в течение всей античности и средневековья, пока в лице Канта они не взорвались новой философской революцией.
Как Кант был разбужен Юмом, так Парменида пробудила философия Ксенофана; возможно, он был одним из многих умов, пораженных вестью Ксенофана о том, что боги суть выдумка и что существует только одна реальность, одновременно являющаяся миром и Богом. Парменид учился также у пифагорейцев и в некоторой мере разделял их пристрастие к астрономии. Но он не позволил себе заблудиться в звездах. Подобно большинству греческих философов, его привлекали деятельная жизнь и государственная деятельность; Элея поручила ему составить городской свод законов, который так понравился гражданам, что впоследствии при рассмотрении всех дел магистраты обязаны были руководствоваться этими законами3. Возможно, отдыхая от трудов, он сочинил философскую поэму «О природе», от которой сохранилось около 160 строк — вполне достаточно, чтобы нам пожалеть о том, что Парменид писал не прозой. Поэт не без лукавинки провозглашает, что поэма ниспослана ему богиней; все вещи суть одно; движение, изменение и развитие нереальны, они — фантазмы поверхностных, противоречивых, недостоверных чувств; под оболочкой этих зыбких явлений покоится неизменное, однородное, неделимое, неразрушимое, неподвижное единство, являющееся единственным Бытием, единственной Истиной и единственным Богом. Гераклит говорил: Panta rei, все изменяется; Парменид говорит: Hen ta panta, все едино и неизменно. Иногда, подобно Ксенофану, он описывает свое Единое как Вселенную и называет ее шарообразной и конечной; иногда, словно завороженный идеалистическим видением, он отождествляет Бытие с Мыслью и поет: «Мышление и Бытие — одно»4, как бы утверждая, что вещи существуют для нас лишь постольку, поскольку мы их сознаем. Начало и конец, рождение и смерть, развитие и разрушение — лишь формы; Единая Реальность не имеет ни начала, ни конца; Становления не существует, есть лишь одно Бытие. Движение также не имеет реальности, так как предполагает переход вещи туда, где ничего нет, или в незаполненное, пустое пространство; но пустое пространство, Небытие, существовать не может; Единое заполняет все углы и закоулки мироздания и вечно пребывает в покое*.
Трудно было бы ожидать, что люди станут терпеливо выслушивать все это, и, очевидно, Парменидов Покой стал мишенью множества метафизических атак. Значение Зенона Элейского, этого проницательного последователя Парменида, заключается в попытке показать, что идеи множественности и движения являются — по крайней мере, теоретически — столь же невозможными, как и неподвижное Единое Парменида. Словно упражняясь в упрямстве и теша свою молодость, Зенон опубликовал книгу парадоксов, девять из которых дошли до нашего времени; нам хватит трех. Во-первых, утверждал Зенон, любое тело, двигаясь к точке А, сначала должно достичь точки Б, лежащей на полпути к А; чтобы попасть в точку Б, прежде оно должно достичь
точки В, лежащей на полпути к Б; и так до бесконечности. Так как для совершения бесконечного числа перемещений требуется бесконечное количество времени, движение любого тела к любой точке неосуществимо за конечный промежуток времени. Во-вторых, развивая первый парадокс, он доказывал, что быстроногий Ахилл никогда не догонит неторопливую черепаху, потому что всякий раз, когда Ахилл достигнет точки, которую занимала черепаха, в то же мгновение черепаха продвинется чуть дальше. В-третьих, летящая стрела в действительности покоится, так как в любое мгновение полета она занимает всего одно место в пространстве, а значит, неподвижна; ее движение, актуальное для чувств, логически и метафизически невозможно*5.
Около 450 года, возможно, вместе с Парменидом Зенон прибыл в Афины и переполошил впечатлительный город своим умением вывести нелепые следствия из любой философской теории. Тимон Флиунтский писал о «двужалом языке могучего Зенона, доказывавшего ложность всего, что ему ни скажи»8. Он явился (в относительном смысле, так как неведение прошлого вынуждает нас выражаться с такими вот оговорками) отцом логики, как Парменид был отцом европейской метафизики. Сократ, не одобрявший диалектического метода Зенона9, подражал ему столь рьяно, что люди предали его смерти, лишь бы сохранить душевный покой. Влияние Зенона на скептически настроенных софистов оказалось решающим, и в конечном итоге именно скептицизм удостоился триумфа в лице Пиррона и Карнеада. В старости, став «мужем великой мудрости и учености»10, он сокрушался, что философы принимают чересчур близко к сердцу интеллектуальные выходки его молодости. Последняя эскапада Зенона закончилась для него менее удачно: он присоединился к заговорщикам, задумавшим свергнуть элейского тирана Неарха, был выслежен и схвачен, предан пыткам и казнен11. Он мужественно вынес все муки, чтобы как можно раньше связать свое имя со стоической философией.
Если отрицание движения и изменчивости явилось реакцией Парменида на текучую и неустойчивую метафизику Гераклита, то парменидовский монизм был решительным возражением против атомизма поздних пифагорейцев. Они преобразовали теорию чисел основателя своей школы в учение о том, что все вещи состоят из чисел, понятых как неделимые единицы12. Когда Филолай из Фив добавил, что «все совершается в согласии с необходимостью и гармонией»13, все было подготовлено для появления в греческой философии атомистической школы.
Около 435 года Левкипп Милетский прибыл в Элею и учился у Зенона; возможно, здесь он услышал о числовом атомизме пифагорей
цев, так как Зенон избрал мишенью самых остроумных своих парадоксов учение о множественности14. Левкипп осел в Абдерах, преуспевающей ионийской колонии во Фракии. От учения самого Левкиппа сохранился только один фрагмент: «Ничто не происходит без участия разума, но все случается в согласии с разумом и необходимостью»15. Возможно, именно в ответ на учения Зенона и Парменида Левкипп развил понятие пустого, или незанятого пространства; он надеялся таким способом сделать движение не только чувственно наглядным, но и теоретически возможным. Вселенная, говорил Левкипп, содержит атомы, пустоту и больше ничего. Носимые вихрем атомы под действием необходимости складываются в начальные формы всех вещей, причем подобное тянется к подобному; таким образом возникают планеты и звезды16. Все, даже человеческая душа, состоит из атомов.
Демокрит был учеником или товарищем Левкиппа и развил атомистическую философию в законченную материалистическую систему. Его отец был человеком богатым и имел немалый вес в Абдерах17; говорят, что от него Демокрит унаследовал сто талантов (100 000 долларов); большую часть наследства он истратил на путешествия18. По неподтвержденным рассказам, он побывал в Египте и Эфиопии, в Вавилонии, Персии и Индии19. «Среди моих современников, — говорит он, — никто не путешествовал больше, чем я, искавший вещей наиболее удаленных, повидавший большинство климатов и стран, выслушавший великое множество мыслителей»*20. В беотийских Фивах он оставался достаточно долго, чтобы усвоить числовой атомизм Филолая22. Расстратив деньги, он стал философом, жил скромно, все свое время отдавал исследованиям и созерцанию и говорил: «Я предпочел бы открыть одно [геометрическое] доказательство, чем сесть на трон персидского царя»21. В нем была какая-то застенчивость; он чуждался диалектики и споров, не основал школы и, пребывая в Афинах, не завел знакомств ни с кем из здешних философов24. Диоген Лаэртский перечисляет длинный список его трудов по математике, физике, астрономии, навигации, географии, анатомии, физиологии, психологии, психотерапии, медицине, философии, музыке и искусству25. Фрасилл называл его философским пятиборцем (penthatlos), а некоторые современники нарекли его Мудростью (sophia)26. Его интересы были столь же широки, как и Аристотелевы, его слог хвалили столь же горячо, как и слог Платона27. Фрэнсис Бэкон — весьма своевременно — назвал его величайшим из древних философов28.
Подобно Пармениду, он начинает с критики чувств. В практических вопросах мы можем им доверять; но как только мы приступаем к анализу их свидетельств, мы обнаруживаем, что слой за слоем совлекаем с внешнего мира цвет, температуру, вкус, запах, сладость, горечь и звук, в которые его облекли наши чувства; эти «вторичные качества» находятся внутри нас или вовлечены в весь процесс восприятия, но не присущи объективной реальности; в мире, не имеющем ушей, падение леса не произведет шума, а океан, сколь бы он ни ярился, не сможет рокотать. «По соглашению (nomos) сладкое сладко, горькое горько, горячее горячо, холодное холодно, а цвет есть цвет; но по истине суть
лишь атомы и пустота»29. Поэтому чувства снабжают нас лишь темным знанием, или мнением; истинное знание приходит только после разысканий и раздумий. «По правде, мы не знаем ничего. Истина зарыта глубоко... Мы ничего не знаем наверняка, кроме изменений, вызываемых в нашем теле силами, с которыми оно соприкасается»30. Все ощущения обусловлены атомами, испускаемыми предметом и попадающими на наши органы чувств31. Все чувства суть формы осязания32.
Атомы, образующие мир, различаются формой, величиной и весом; все они устремлены вниз; в возникающем по этой причине вращательном движении подобные атомы сочетаются с подобными и производят планеты и звезды. Атомами не руководит нус, или Ум, их сортировка не производится Эмпедокловыми «любовью» и «ненавистью», но всем правит необходимость — естественное действие имманентных причин33. Случайности не существует; случай — это выдумка, изобретенная для прикрытия нашего невежества34. Количество материи всегда неизменно; нет ни абсолютного творения, ни абсолютной гибели35; изменяются лишь комбинации атомов. При этом формы неисчислимы; вероятно, даже миров существует бесконечное множество — возникающих и гибнущих посреди вечного великолепия Вселенной36. Органические существа первоначально возникли из влажной земли37. Человек целиком состоит из атомов; душа — это сочетание мелких, гладких, округлых атомов, подобных атомам огня. Разум, душа, жизненное тепло, жизненное первоначало — все это одно и то же; ими наделены не только люди или животные, но они разлиты по всему миру; в человеке и других животных атомы души, посредством которых осуществляется мышление, распределены по всему телу*38.
И все же атомы, составляющие душу, — благороднейшая и самая удивительная часть тела. Мудрец будет «возделывать» мышление, освобождаться от страстей, суеверий и страхов, ища в созерцании и понимании скромное счастье, доступное человеку. Счастье не зависит от внешних благ; человек «должен приучиться находить источники радости в самом себе»40. «Образованность лучше богатства. Никакая сила и никакое сокровище не способны перевесить расширения нашего знания»41. Счастье прерывисто, а «чувственное наслаждение приносит только краткое удовольствие»; более прочной удовлетворенности можно достигнуть, обретя душевную безмятежность (ataraxia), хорошее расположение духа (euthymia), умеренность (metriotes) и некий строй и соразмерность жизни (biou symmetridf2. Многому можно научиться у животных: «прядению — у паука, строительству — у ласточки, пению — у соловья и лебедя»43; однако «телесная сила — достоинство одних вьючных животных; достоинство человека — сила мысли»44. Так, подобно еретикам викторианской Англии, Демокрит строит на фундаменте этой скандальной метафизики в высшей степени благопристойную этику. «Добрые дела следует делать не по принуждению, но по убеждению; не из надежды на награду, но ради них самих... Злодеяний человек должен больше стыдиться перед самим собой, чем перед всем миром»45.
Он стал иллюстрацией собственных заповедей и, быть может, оправ
дал свои советы, дожив до ста девяти, или, как говорят некоторые, всего до девяноста лет46. Диоген Лаэртский сообщает, что, когда Демокрит публично читал главное свое сочинение — Megas Diakosmos, или «Большой Мирострой», абдериты подарили ему сто талантов (600 000 долларов); но не исключено, что перед этим Абдеры провели девальвацию своей монеты. Когда кто-то спросил у Демокрита о тайне его долголетия, философ отвечал, что каждый день он ел мед и омывал тело маслом47. Наконец, прожив достаточно долго, он сократил ежедневный прием пищи, решившись понемногу уморить себя голодом48. «Был он уже очень дряхл, — пишет Диоген49, —
и ждал конца, а сестра горевала, как бы он не умер во время праздника Фесмофорий и не помешал ей воздать богине должные почести. Он ее ободрил и велел приносить ему каждый день теплые хлебы [или немного меда50]; и, поднося их к ноздрям, он сумел поддержать свою жизнь в течение всего праздника, а когда миновали положенные три дня, то безболезненно расстался с жизнью, прожив сто девять лет (как говорит Гиппарх)».
(перевод М. Л. Гаспарова)
Город устроил ему похороны за государственный счет, и его хвалил сам Тимон Афинский51. Демокрит не основал школы, зато он сформулировал самую знаменитую научную гипотезу и создал философскую систему, которая, опровергаемая всеми, пережила всех и с новой силой возрождается из поколения в поколение.
Идеализм оскорбляет чувства, материализм — душу; первый объясняет все, кроме мира, второй — все, кроме жизни. Чтобы свести эти полуправды воедино, требуется найти некий динамический принцип, который способен стать посредником между структурой и ростом, между вещами и мыслью. Анаксагор искал этот принцип в космическом Уме; Эмпедокл искал его в имманентных силах эволюции.
Этот акрагантский Леонардо родился в год Марафона; он происходил из богатой семьи, чья страсть к конским ристаниям была малообещающей для философии. Некоторое время он занимался у пифагорейцев, но по свойственной ему щедрости разгласил кое-какие эсотерические учения и был изгнан52. Близко к сердцу он принял доктрину переселения душ и с поэтической симпатией провозгласил: «Был я некогда юношей, девой и цветущим кустом, птицей был я и рыбой, что молча держит путь по глубокому морю»53. Он осуждал потребление животной пищи как форму каннибализма; разве эти животные не очередное воплощение человеческих существ?54 Он верил, что все люди были некогда богами, но лишились своего небесного удела в силу некой скверны или насилия; он был убежден, что различает в своей душе присутствие врожденной божественной силы. «От какой славы, от какого безмерного блаженства низвергся я, чтобы скитаться вместе со
смертными по этой земле!»55 Убежденный в своей божественности, он обулся в расшитые золотом сандалии, облачился в пурпурное платье и увенчал главу лавром, будучи, как он скромно объяснял землякам, любимцем Аполлона; и только друзьям Эмпедокл признавался в том, что он бог. Он притязал на сверхчеловеческие способности, совершал магические обряды и с помощью заклинаний пытался вырвать у мира иного тайны человеческой судьбы. Он предлагал лечить недуги чарами своих слов и исцелил столь многих, что люди наполовину поверили его притязаниям. В действительности он был ученым и врачом, высказавшим плодотворные догадки в области медицины и сведущим в психологии врачебного искусства. Обладая блестящими ораторскими способностями, Эмпедокл, по словам Аристотеля56, «открыл» основы риторики и обучил им Горгия, который торговал ими в Афинах. Он был инженером, спасшим Селинунт от моровой язвы путем осушения болот и изменения русла рек57. Смелый политик, он — несмотря на свое высокое происхождение — возглавил народное восстание против узкого слоя аристократии, отказался от диктатуры и установил умеренную демократию58. Он написал поэмы «О природе» и «Очищения» столь отменным стихом, что Аристотель и Цицерон относили его к числу первых поэтов, а Лукреций польстил ему, став его подражателем. «Явившись на Олимпийские игры, — говорит Диоген Лаэртский, — он привлек к себе всеобщее внимание, так что только и было разговоров, что о нем»59. Возможно, после всего, что нам известно, он и вправду был богом.
Уцелевшие 470 строк дают нам весьма отрывочную информацию о его философии. Будучи эклектиком, он находил долю мудрости в каждой системе. Он спорил с Парменидом, отвергшим все чувства скопом, и приветствовал каждое чувство как «путь к пониманию»60. Ощущение обусловлено истечением частичек, исходящих от объекта и попадающих в «поры» (poroi) органов чувств; поэтому, чтобы дойти до нас, свету солнца необходимо некоторое время61. Смена дня и ночи обусловлена тем, что Земля преграждает путь лучам Солнца62. Все вещи состоят из четырех элементов — воздуха, огня, воды и земли. На них воздействуют две основные силы, силы притяжения и отталкивания — любовь и ненависть. Бесчисленные соединения и разделения элементов под действием этих сил порождают предметный и исторический мир. Когда преобладает Любовь, или стремление к единству, материя эволюционирует в растения, и организмы принимают все более сложные формы. Подобно тому, как переселение душ вплетает все живые существа в одну биографию, в природе нет резких различий между одним видом или родом и другим; например: «Волосы, листья, густые перья птиц и чешуя, образующаяся на упругом теле, — одно и то же»63. Природа производит всевозможные органы и формы; любовь их соединяет, иногда производя на свет уродов, гибнущих из-за своей неприспособленности, иногда — организмы, способные к размножению и отвечающие условиям выживания64. Все высшие формы развиваются из низших65. Поначалу оба пола объединены в одном теле; затем они разделяются, и каждая половина стремится воссоединиться с другой*66. Процессу эволюции соответ
ствует процесс распада, когда ненависть, или сила разделения, разрушает сложное здание, возведенное любовью. Мало-помалу организмы и планеты возвращаются ко все более и более примитивному состоянию, пока все вещи не сольются снова в изначальную аморфную массу*7. Это чередование развития и упадка продолжается без конца — в каждой части и в целом; две силы — соединение и разобщение, любовь и ненависть, добро и зло — сражаются и уравновешивают друг друга во вселенском цикле жизни и смерти. Столь стара философия Герберта Спенсера68.
Место Бога в этом процессе не вполне ясно, так как у Эмпедокла трудно отделить факт от метафоры, философию от поэзии. Иногда он отождествляет божество с самой космической сферой, иногда с источником всей жизни или всяческой разумности; но он знает, что мы никогда не сможем образовать точную идею фундаментальной и изначальной творческой силы. «Невозможно приблизить к себе Бога, чтобы его можно было узреть очами или коснуться руками... Ибо у него нет человеческой головы, присоединенной к членам, а из плечей у него не прыщут ветви рук; у него нет ни стоп, ни колен, ни покрытой волосами части. Нет; он только дух, священный и неизреченный, проницающий всю Вселенную быстрыми мыслями»69. Эмпедокл заканчивает мудрым и усталым советом старости:
«Слабы и узки способности, разлитые по телу, а беды, обрушивающиеся на него, многочисленны и притупляют мысли; краток отпущенный людям срок жизни, что подобна смерти. Затем они уносятся и рассеиваются в воздухе, словно дым; а то, что они мнят знанием, — лишь крохи опыта, на который они наткнулись, бродя по свету. Зато всякий похваляется, что постиг целое! Глупцы! Ибо то, что есть, не видно оку, недоступно слуху и не может быть объято умом человека»70.
В последние годы он все больше становился проповедником и пророком, отдавая все свои силы теории перевоплощения и умоляя сограждан смыть скверну, из-за которой они изгнаны с неба. Следуя разнородной мудрости Будды, Пифагора и Шопенгауэра, он уговаривал род человеческий воздерживаться от брака, деторождения71 и бобов72. Когда в 415 году афиняне осадили Сиракузы, Эмпедокл приложил все усилия, чтобы помочь защитникам города, вызвав гнев Акраганта, который ненавидел Сиракузы всей ненавистью, присущей родственникам. Изгнанный из родного города, он переселился в материковую Грецию и умер, по словам некоторых, в Мегарах73. Но Гиппобот, утверждает Диоген Лаэртский74, рассказывал, будто Эмпедокл, возвратив к жизни женщину, которую сочли мертвой, покинул пир в честь ее выздоровления, пропал и никто его больше не видел. Легенда гласит, что он прыгнул в огненное жерло Этны, чтобы умереть, не оставив по себе никаких следов, и тем самым подтвердить свою божественность. Но стихия огня предала Эмпедокла: она извергла из себя его медные башмаки и веским символом смертности оставила их на краю кратера75.
Тем, кто считает, что Греция — синоним Афин, можно возразить, что ни один великий эллинский мыслитель до Сократа не был уроженцем этого города, а после Сократа только Платон. Судьба Анаксагора и Сократа свидетельствует, что в Афинах религиозный консерватизм был сильнее, чем в колониях, где географическая дистанция расшатала некоторые скрепы традиции. Возможно, Афины закоснели бы в своем обскурантизме и нетерпимости, если бы здесь не вырос космополитический торговый класс и сюда не пришли софисты.
Споры в народном собрании, тяжбы, рассматриваемые гелиеей, и растущая потребность мыслить логически, а говорить ясно и убедительно наряду с богатством и любознательностью имперского общества создали спрос на то, о чем до Перикла в Афинах и не подозревали, — на правильное высшее образование в сфере словесности, ораторского искусства, науки, философии и государственной деятельности. Поначалу спрос удовлетворялся не университетами, но странствующими учеными, которые снимали лекционные залы, проводили цикл занятий, а затем переходили в другие города, чтобы повторить все сначала. Некоторые из них, как Протагор, называли себя софистами, или учителями мудрости76. Это слово воспринималось как эквивалент понятия «профессор университета» и было лишено всяких уничижительных коннотаций до тех пор, пока конфликт между религией и философией не вызвал консервативных нападок на софистику, а коммерциализм некоторых ее представителей не заставил Платона очернить ее имя обвинениями в продажности, с тех пор прочно за ней закрепившимися. Возможно, рядовая публика испытывала смутную неприязнь к этим учителям с первого их появления, так как их дорогие лекции по философии и риторике были доступны только людям состоятельным, давая им тем самым преимущество при ведении своих дел в суде77. Это правда, что наиболее знаменитые софисты, как и наиболее искусные работники в любой области деятельности, запрашивали столько, сколько их покровители были в состоянии заплатить; таков повсеместный и непреложный закон ценообразования. Говорят, что Протагор и Горгий требовали десять тысяч драхм (10 000 долларов) за одного ученика. Но менее видные софисты довольствовались вполне умеренными гонорарами; пользовавшийся всегреческой славой Продик брал за доступ на свои занятия от одной до пятидесяти драхм с человека78.
Самый прославленный из софистов, Протагор родился в Абдерах за поколение до Демокрита. При жизни он был более известен, чем его соотечественник, и пользовался большим влиянием; о его репутации можно судить по тому фурору, который производил в Афинах каждый его приезд*79. Даже Платон, который редко бывал осознанно справедлив к софистам, уважал Протагора и описывал его как человека благородного нрава. В платоновском диалоге, названном его именем, Протагор производит куда более приятное впечатление, чем молодой спорщик Сократ; в этом диалоге софистический разговор заводит Сократ, тогда как Протагор, ведущий себя как подобает джентльмену и философу, ни
разу не выходит из себя, не завидует чужому блеску, не принимает спор чересчур всерьез и не проявляет излишней словоохотливости. Он допускает, что учит своих воспитанников рассудительности в частных и общественных вопросах, правильному управлению домом и семьей, искусству риторики, или убедительной речи, и умению понимать и руководить делами государства81. Он защищает свою практику получения высоких гонораров, утверждая, что, когда ученик возражает против запрошенной суммы, он имеет обыкновение соглашаться на любую плату, которую ученик назовет справедливой, принеся клятву перед каким-нибудь святым храмом82, — смелая процедура для наставника, сомневающегося в существовании богов. Диоген Лаэртский обвиняет Протагора в том, что он был первым, кто «снабдил спорящих оружием софизма», — обвинение, которое пришлось бы по вкусу Сократу; но Диоген добавляет, что Протагор «был также первым, кто изобрел тип спора, называемый сократическим»83 — эти слова, пожалуй, Сократу бы не понравились.
Одной из многих его заслуг явилось то, что он заложил основы европейской грамматики и филологии. Согласно Платону84, он, исследовал правильное словоупотребление и был первым, кто начал различать три рода имен, а также некоторые времена и наклонения глагола85. Но главное его значение заключается в том, что скорее он, нежели Сократ, положил начало субъективной точке зрения в философии. В отличие от ионийцев он интересовался не столько вещами, сколько мышлением — т.е. всем процессом ощущения, восприятия, понимания и выражения. Если Парменид отвергал ощущения как путь к истине, Протагор, как и Локк, считал их единственным средством познания и отказывался допускать существование трансцендентальной — сверхчувственной — реальности. Найти абсолютную истину невозможно, говорил Протагор; речь может идти лишь о таких истинах, которые имеют силу только для данных людей в данных условиях; противоречащие друг другу утверждения могут быть равно истинными для разных лиц или в разное время86. Любая истина, благо и красота относительны и субъективны; «человек — мера всех вещей: существующих, что они существуют, несуществующих, что они не существуют»87. Перед взором историка начинает дрожать весь мир, когда Протагор провозглашает этот несложный принцип гуманизма и релятивизма; все принятые истины и священные принципы дают трещину; индивидуализм получил голос и философию, а сверхъестественные основы социального порядка грозят исчезнуть.
Далеко идущий скептицизм, имплицитно присутствующий в этом знаменитом утверждении, мог оставаться чисто теоретическим и безопасным, не примени его Протагор однажды к теологии. В доме непопулярного вольнодумца Еврипида перед лицом группы выдающихся мужей Протагор прочитал трактат, первая фраза которого произвела в Афинах переполох. «Относительно богов я не знаю, существуют они или нет или каковы они. Многие обстоятельства препятствуют познанию этих вещей: предмет темен, а наш земной век слишком короток»88. Устрашенное этим зловещим вступлением народное собрание Афин изгнало Протагора, повелело всем афинянам сдать все имеющиеся у них копии его сочинений и сожгло эти книги на рыночной площади. Протагор бежал в Сицилию и, как гласит предание, по пути утонул89.
Горгий из Леонтин продолжил эту скептическую революцию, но ему достало здравого смысла большую часть жизни провести вне Афин. Его жизненный путь был типичным образцом союза греческой философии и политики. Родившийся около 483 года, он изучал философию и риторику у Эмпедокла и стал в Сицилии столь знаменитым оратором и учителем риторики, что в 427 году был направлен леонтинцами послом в Афины. На Олимпийских играх 408 года он завладел вниманием огромной толпы, выступив с речью, в которой призывал воюющих греков заключить между собой мир, чтобы сплоченно и уверенно противостоять усиливающейся персидской державе. Путешествуя из города в город, он излагал свои взгляды на ораторский слог столь благозвучно и нарядно, столь симметрично и антитетично на уровне мысли и фразы, столь тщательно держась середины между поэзией и прозой, что без труда привлекал учеников, приносивших ему по сто мин за курс лекций. Его книга «О природе» пыталась доказать три поразительных положения: (1) ничего не существует; (2) если что-нибудь и существует, оно непознаваемо; (3) если что-нибудь и познаваемо, знание не может быть передано от одного человека другому*90. От Горгиевых сочинений не сохранилось больше ничего. Насладившись гостеприимством и гонорарами многих городов, он поселился в Фессалии и проявил мудрость, истратив большую часть своего немалого состояния при жизни91. Он дожил, как уверяют нас все источники, по меньшей мере до ста пяти лет; один античный писатель сообщает, что, «хотя Горгий дожил до ста восьми лет, его тело не было ослаблено дряхлостью, но до самого конца он находился в добром здравии, а его чувства были остры, словно у юноши»92.
Если вместе софисты составляли нечто вроде «разрозненного» университета, то Гиппий Элидский сам был университетом и олицетворял многознание в мире, в котором знания не были еще столь обширны, чтобы их невозможно было охватить одним умом. Он преподавал астрономию и музыку и внес самобытный вклад в геометрию; он был поэтом, музыкантом и оратором; он читал лекции по литературе, этике и политике; он был историком и заложил основы греческой хронологии, составив список победителей на Олимпийских играх; Элида использовала его как посла в других государствах; и он знал так много искусств и ремесел, что своими руками изготовлял всю свою одежду и украшения93. Его вклад в философию был невелик, но весом: он протестовал против ведущей к вырождению искусственности городской жизни, противопоставлял природу и закон и утверждал, что закон — тиран человечества94.
Продик Кеосский продолжил грамматические исследования Протагора, установил части речи и доставил удовольствие людям пожилым, сочинив притчу о Геракле, который выбирает многотрудную Доблесть вместо легкой Порочности95. Другие софисты были не столь благочестивы: Антифонт Афинский усвоил Демокритов материализм и атеизм и определял добродетель в терминах целесообразности; Фрасимах Халке-
донский (если мы вправе считать, что Платон верно выразил его мнение) отождествлял право с силой и замечал, что благополучие негодяев ставит под сомнение существование богов96.
В целом софисты должны быть причислены к наиболее энергичным деятелям греческой истории. Они открыли для Европы грамматику и логику; они разрабатывали диалектику, анализировали формы аргументов и учили, как обнаруживать и применять ложные доводы. Благодаря их энергии и примеру рассуждение стало господствующей страстью треков. Применяя логику к языку, они способствовали ясности и точности мысли и облегчили аккуратную передачу знания. Благодаря им проза стала формой литературы, а поэзия — проводником философии. Они прилагали анализ ко всему: они отказались почитать традиции, не находившие поддержки в показаниях чувств или логике разума, и приняли решительное участие в рационалистическом движении, которое в конечном итоге привело мыслящие классы к утрате древней эллинской веры. «Общее мнение» эпохи, по свидетельству Платона, «выводило мир, всех животных и все растенияи все неодушевленные субстанции из некой самопроизвольной и неразумной причины»97. Лисий рассказывает об атеистическом обществе, называвшем себя kakodaimoniotai, или «Клубом одержимых», и намеренно устраивавшем обеды в дни, отведенные для поста98. В начале пятого века Пиндар благочестиво признавал авторитет Дельфийского оракула; Эсхил защищал его из политических соображений, Геродот — около 450 года — робко его критиковал, Фукидид — в конце пятого века — открыто его отвергал. Евтифрон сокрушался, что, когда он говорит об оракулах в собрании, народ смеется над ним как над замшелым глупцом99.
Все это не следует ставить софистам ни в заслугу, ни в вину; немало таких идей витали в воздухе, будучи естественным следствием растущего богатства, досуга, путешествий, исследований и размышлений. Их роль в упадке нравов была скорее второстепенной, чем главной; само богатство без помощи всякой философии кладет конец пуританизму и стоицизму. Но в этих скромных рамках софисты невольно ускорили распад. Большинство из них — если не принимать во внимание вполне человеческой слабости к деньгам — были людьми благородного нрава и вели достойную жизнь; однако они не передали своим ученикам традиций или мудрости, которые заложили или сохранили бы благоразумие и добродетель несмотря на открытие ими земного происхождения и географической изменчивости морали. Их колониальное происхождение привело, быть может, к недооценке обычая как мирной альтернативы насилию или закону в поддержании нравственности и порядка. Определить нравственность или человеческое достоинство в терминах знания, как это сделал Протагор за поколение до Сократа100, значило подтолкнуть мысль и в то же время нанести удар по характеру; акцент на знании повысил образовательный уровень греков, но содействовал не столько росту интеллигенции, сколько освобождению интеллекта. Вопреки ожиданиям провозглашение относительности знания не придало людям скромности, но предрасположило каждого считать себя мерой всех вещей; любой неглупый юноша мог ныне чувствовать себя судьей над моральными заповедями своего народа, отвергать их, если был не способен их понять или одобрить, а затем по собственному произволу
выдавать свои желания за добродетели свободной души. Различие между «природой» и соглашением и готовность младших софистов доказывать, что дозволенное «природой» — благо вне зависимости от всякого обычая и закона, подкосили древние опоры греческой нравственности и поощрили множество экспериментов «по живому». Старики жаловались на исчезновение домашней простоты и верности и роптали на погоню за богатством, не сдерживаемую никакими религиозными заповедями101. Платон и Фукидид сообщают о мыслителях и общественных деятелях, отвергавших мораль как суеверие и не признававших другого права, кроме силы. Этот беззастенчивый индивидуализм превратил логику и риторику софистов в инструмент судебного крючкотворства и политической демагогии, их широкий космополитизм — в трусливое нежелание защищать родину или лишенную всяческих предрассудков готовность продать ее всякому, кто больше заплатит. Религиозное крестьянство и консервативные аристократы начали соглашаться с рядовым гражданином городской демократии в том, что философия стала представлять угрозу для государства.
К атаке на софистов примкнули и некоторые философы. Сократ осуждал их (как Аристофан осуждал Сократа) за то, что они приукрашивают ошибку с помощью логики и делают ее убедительной с помощью риторики, и высмеивал их за то, что они берут гонорары102. Он оправдывал свое незнание грамматики тем, что не смог позволить себе пятидесятидрахмовую лекцию Продика, но довольствовался лишь однодрахмовой, откуда можно вынести только самые элементарные сведения103. Однажды, когда ему изменило добродушие, он воспользовался безжалостным и проницательным сравнением:
«Антифонт! У нас принято думать, что из красоты и знаний можно делать равно и благородное, и гнусное употребление.
Так, красоту если кто продает за деньги кому угодно, того обзывают распутником; а если кто знает, что его любит человек благородный, хороший, и делает этого человека своим другом, то мы считаем его нравственным. Точно так же, кто продает свои знания за деньги кому угодно, тех обзывают софистами; а кто, заметив в человеке хорошие способности, учит его всему хорошему, что знает, и делает своим другом, про того мы думаем, что он поступает, как следует доброму гражданину»104.
(Перевод С. И. Соболевского)
Будучи человеком богатым, Платон мог позволить себе согласиться с этим взглядом. Исократ начал свою карьеру с речи «Против софистов», сделался благополучным профессором риторики и запрашивал тысячу драхм (1000 долларов) за цикл занятий105. Аристотель поддержал атаку; он определил софиста как человека, «который любой ценой стремится разбогатеть на своей мнимой мудрости»106, и обвинил Протагора в том, что тот «обещал заставить худшее казаться лучшим»107.
Трагедия была усугублена тем фактом, что обе стороны были правы. Жалоба на гонорары несправедлива: в отсутствие государственной поддержки не было никакой иной возможности финансировать высшее
образование. Если софисты критиковали традицию и нравы, они делали это, разумеется, без всякого злого умысла; они думали, что освобождают рабов. Они были интеллектуальными представителями своего времени, разделяя его страсть к чистому интеллекту; подобно энциклопедистам французского Просвещения, они величавым порывом смели старое и не дожили (или не додумались) до того, чтобы поставить новые институты на место тех, которые предстоит сокрушить выпущенному на волю разуму. В каждой цивилизации настает время, когда старые обычаи подлежат пересмотру, если только общество собирается приспособиться к неостановимым экономическим переменам; софисты стали инструментом такого пересмотра, но им не хватило политической мудрости, чтобы провести переустройство. Их заслугой остается то, что они мощно стимулировали стремление к знанию и ввели моду на мышление. Изо всех уголков греческого мира они приносили в Афины новые идеи и сомнения, пробудив город к философскому сознанию и зрелости. Сократ, Платон и Аристотель были бы без них невозможны.
1. Маска Силена
Приятно оказаться наконец лицом к лицу с фигурой столь далекой, на первый взгляд, от вымысла, как Сократ. Но когда мы рассмотрим два источника, на которые по необходимости опираются наши знания о Сократе, мы обнаружим, что один из них — Платон — писал художественные драмы, а другой — Ксенофонт — исторические новеллы, и ни те, ни другие не могут быть приняты за историю. «Рассказывают, — пишет Диоген Лаэртский, — что, услышав, как Платон читает своего «Лисида», Сократ вскричал: «Клянусь Гераклом! Чего только не понапридумывал обо мне этот юнец!» Дело в том, что Платон приписал Сократу немало такого, чего тот никогда не говорил»108. Платон не стремился к голой фактографичности; вероятно, ему и в голову не приходило, сколь скудными окажутся средства, с помощью которых будущее попытается отличить в его творениях воображение от биографии. Но во всех диалогах он рисует столь последовательный образ своего учителя, начиная с юношеской робости Сократа в «Пармениде» и его дерзкой разговорчивости в «Протагоре» и заканчивая покорным благочестием и резиньяцией в «Федоне», что, если перед нами не Сократ, тогда Платон — один из величайших драматургов во всей мировой литературе. Аристотель принимает как аутентичные сократовские взгляды, приписываемые Сократу в «Протагоре»109. Недавно найденные фрагменты «Алкивиада», сочиненного Эсхином из Сфетта — непосредственным учеником Сократа, — по-видимому, подтверждают картину, набросанную в ранних диалогах Платона, и рассказ о привязанности философа к Алкивиаду110. С другой стороны, Аристотель зачисляет «Воспоминания» и «Пир» Ксенофонта в разряд беллетристики, вымышленных бесед, в которых Сократ чаще всего становится глашатаем идей самого Ксено
фонта*111. Если Ксенофонт честно играл роль Эккермана при Сократе-Гете, тогда мы можем сказать лишь то, что он тщательно собирал самые безопасные банальности учителя; непонятно, каким образом этот праведник сумел подорвать цивилизацию. Другие античные авторы предпочитали не делать из старого мудреца такого святошу; Аристоксен Тарентский около 318 года сообщал на основании свидетельств собственного отца, который был якобы знаком с Сократом, что философ был человеком необразованным, «невежественным и безнравственным»112, а комедиограф Евполид состязался со своим соперником Аристофаном в поношении великого мучителя113. Сделав подобающую скидку на полемический сарказм, мы получим ясное представление о Сократе, человеке, которого любили и ненавидели больше, чем любого другого из современников.
Отец его был скульптором, а сам Сократ, говорят, изваял Гермеса и Трех Граций, стоявших при входе на Акрополь114. Мать Сократа была повитухой; он любил шутить, что просто продолжает ее ремесло, только в сфере идей, помогая другим разрешиться от своих мыслей. По одной из традиций, он был сыном раба115; это невозможно, так как он служил гоплитом (путь, открытый лишь гражданам), унаследовал от отца дом и имел семьдесят мин (7 000 долларов), подаренных ему его другом Критоном116; в остальном его изображают бедняком117. Он уделял большое внимание телесным упражнениям и обычно находился в хорошей физической форме. В годы Пелопоннесской войны Сократ заслужил репутацию стойкого бойца: в 432 году он сражался у Потидеи, в 424-м — при Делии, в 422-м — у Амфиполя. У Потидеи он спас жизнь и оружие молодого Алкивиада и уступил юноше награду за доблесть; при Делии он был последним афинянином, отступившим перед спартанцами; по-видимому, его спасло хладнокровие, устрашившее даже спартанцев. Говорят, что в этих походах он превосходил всех стойкостью и отвагой, без жалоб перенося голод, усталость и холод118. Дома — когда он удостаивал его своим пребыванием — Сократ работал каменотесом и скульптором. Он не интересовался торговлей и редко покидал город и гавань. Он женился на Ксантиппе, которая бранила его за пренебрежение к семье, признавал справедливость ее жалоб119 и галантно защищал ее перед сыном и друзьями. Супружеская жизнь настолько ему не докучала, что он, по-видимому, обзавелся дополнительной женой, когда гибель на войне многих мужчин привела к временной легализации полигамии120.
Всему миру известно лицо Сократа. Судя по бюсту в римском музее Терм, оно не было типично греческим121; его широкие скулы, плоский, приплюснутый нос и тяжелая борода напоминают скорее степного Солонова друга Анахарсиса или современного скифа Толстого. «Я утверждаю, — настаивает Алкивиад, — что Сократ в точности подобен маскам Силена, которые можно видеть в лавках скульпторов с трубами и флейтами на устах; они открываются посередине, и в них находятся статуэтки богов. Я даже утверждаю, что он похож на сатира Марсия. Ты ведь не станешь отрицать, Сократ, что твое лицо — это лицо сатира»122. Сократ не возражает; чтобы усугубить первое впечатление, он
признается в том, что имеет чересчур большой живот, который он надеется уменьшить с помощью пляски123.
Платон и Ксенофонт согласны в описании его привычек и характера. Круглый год он довольствовался одной простой и обносившейся накидкой и предпочитал ходить не в сандалиях или башмаках, а босиком124. Горячка любостяжательства, так возбуждающая человечество, обошла его стороной. Видя множество предметов, выставленных на продажу на рынке, он заметил: «Сколько же есть вещей, которых я не хочу!»125 — и в своей бедности чувствовал себя богачом. Он был образцом умеренности и самообладания, но ни в коем случае не святым. Он умел пить как джентльмен и не нуждался в робком аскетизме, чтобы стоять прямо*. Сократ не был затворником; он любил добрую компанию и позволял богачам время от времени его угощать; однако не платил им угодливостью, прекрасно обходился без них и отвергал дары и приглашения магнатов и царей127. В общем, он был счастлив: жил, не работая, читал, не сочиняя, учил без рутины, пил без головокружения и умер, опередив дряхлость, почти без боли.
Его нравственность была для того времени превосходной, но едва ли пришлась бы по душе всем тем добрым людям, что его хвалили. Он «воспылал» при виде Хармида, но справился с собой, спросив, так же ли благородна душа этого миловидного отрока128. Платон говорит о Сократе и Алкивиаде как о любовниках и рассказывает об «охоте Сократа за прекрасными юношами»129. Хотя любовные связи этого старика оставались по большей части платоническими, он не стеснялся советовать гомосексуалистам и гетерам, как приманивать любовников130. Он галантно пообещал свою помощь куртизанке Феодоте, которая наградила его приглашением: «Приходи посмотреть на меня почаще»131. Ему никогда не изменяли мягкий юмор и доброта, так что те, кому была по нутру его политика, без труда мирились с его моралью. После кончины Сократа Ксенофонт говорил о нем как о человеке «столь справедливом, что он никогда не причинил зла никому даже в самом пустячном деле... столь умеренном, что он никогда не ставил удовольствие выше добродетели; столь мудром, что он никогда не ошибался в различении лучшего и худшего... столь умевшем распознавать нрав других и увлекать их к добродетели и чести, что, казалось, он таков, каким должен быть прекраснейший и счастливейший из людей»132. С трогательной простотой Платон говорил: «Он поистине был мудрейший, справедливейший и лучший из людей, каких я только знал»133.
2. Портрет «овода»
Будучи человеком любознательным и спорщиком, Сократ приступил к изучению философии и был поначалу зачарован софистами, наводнившими Афины его юности. Мы не можем доказать, что Платон выдумал как сам факт, так и содержание встреч Сократа с Парменидом, Прота-
гором, Горгием, Продиком, Гиппием и Фрасимахом; похоже, что он видел Зенона, когда последний прибыл в Афины около 450 года, и навсегда заразился Зеноновой диалектикой134. Вероятно, он знал Анаксагора — если и не лично, то, во всяком случае, его учение, так как некоторое время учителем Сократа был Архелай Милетский, ученик Анаксагора. Архелай начинал как физиолог, а закончил как исследователь морали; он рационалистически объяснял происхождение и принципы морали и, возможно, обратил Сократа от науки к этике135. Всеми этими путями Сократ пришел к философии и с тех пор находил «свое величайшее благо в ежедневных беседах о добродетели, испытуя себя и других; ибо жизнь, не подвергнутая испытанию, недостойна человека»*. Так он, крадучись, бродил среди людских верований, поддевал собеседников вопросами, требовал точных ответов и последовательных взглядов, сделавшись пугалом для всех, кто не умел ясно мыслить. Он предполагал, что даже в Аиде останется вопрошателем, исследующим, «кто по-настоящему мудр, а кто только прикидывается мудрым»136. Он защищался от подобных перекрестных допросов, заявляя, что ничего не знает; он знал все вопросы, но ни одного ответа; он скромно называл себя «дилетантом в философии»137. Кажется, он имел в виду, что не уверен ни в чем, кроме человеческой предрасположенности к ошибкам, и не обладает твердой и прочной системой догм и принципов. Когда на легендарный вопрос Херефонта: «Есть ли кто мудрее Сократа?» Дельфийский оракул якобы ответил: «Нет»138, — Сократ понял, что оракул имеет в виду его заверения в своем незнании.
С этого момента он предался прагматической задаче — получению ясных идей, «...сам [Сократ] всегда вел беседы о делах человеческих: он исследовал, что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие и что неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми и что человек, способный властвовать над людьми, и так далее; кто знает это, тот, думал он, человек благородный, а кто не знает, по справедливости заслуживает название хама»139. Любое смутное понятие, поспешное обобщение или тайный предрассудок он подводил под вопрос: «Что есть это!» и требовал точных определений. У него вошло в привычку рано вставать, отправляться на рыночную площадь, в гимнасии, палестры или мастерские ремесленников и вступать в разговор с любым многообещающим собеседником, будь тот вдохновляюще умен или умилительно глуп. «Разве дорога в Афины не создана для беседы?» — спрашивал он140. Его метод был прост; он призывал дать определение обширной идее; он исследовал определение, обычно, чтобы вскрыть его неполноту, противоречивость или нелепость; задавая вопрос за вопросом, он подводил к более полному и правильному определению, которого, однако, он никогда не давал сам. Иногда он подходил к общему понятию или подводил к нему другого, исследуя долгую череду частных примеров и тем самым введя в греческую логику начатки индукции; иногда со знаменитой сократовской иронией он разоблачал смехотворные следствия определения или мнения, которое желал сокрушить. У него была страсть к правильному мышлению, и он любил классифицировать
отдельные вещи согласно их роду, виду и видовому отличию, подготовляя тем самым аристотелевский метод определения и платоновскую теорию «идей». Он любил называть диалектику искусством тщательных дистинкций. И он подсаливал утомительные пустыни логики юмором, чья жизнь в истории философии была, увы, недолгой.
Оппоненты упрекали Сократа в том, что он разрушал, но никогда не строил, что он отвергал все ответы, не давая ни одного своего, получив в результате деморализацию морали и паралич мысли. Во многих случаях идея, за разъяснение которой он брался, становилась еще более темной, чем ранее. Когда решительный собеседник, например Критий, пытался спрашивать самого Сократа, тот обращал свой ответ в новый вопрос и одним ударом возвращал себе преимущество. В «Протагоре» вместо вопроса он предлагает ответ, но его добрые намерения быстро испаряются; вслед за чем искушенный в логической игре Протагор уклоняется от спора141. Гиппий гневается на уклончивость Сократа: «Клянусь Зевсом! — восклицает он. — Ты не услышишь [моего ответа], пока не скажешь сам, чем, по твоему мнению, является справедливость; довольно тебе потешаться над другими, вопрошая и опровергая каждого, отказываясь при этом давать отчет кому бы то ни было или обнаруживать свое мнение по какому бы то ни было предмету»142. На такие «шпильки» Сократ возражал, что, подобно матери, он всего лишь повитуха: «Упрек, который часто против меня выдвигают, что я задаю вопросы другим и не способен ответить на них сам, совершенно справедлив. Причина в том, что бог побуждает меня быть повитухой, но запрещает рождать самому»143 — dens ex machina, достойный его друга Еврипида.
Во многом он походил на софистов, и афиняне прилагали к нему это имя без колебаний и обычно без возражений с его стороны144. И действительно, он часто бывал софистом в современном смысле этого слова: он знал множество хитрых уловок и логических трюков, исподволь подменял объем или значение терминов, топил проблему в вольных аналогиях, играл словами, точно школьник, и отважно предавался пустым словопрениям145. Афинян можно извинить за то, что они поднесли ему цикуту, так как нет ничего ядовитее, чем уверенный в себе логик. Он отличался от софистов в четырех пунктах: он презирал риторику, желал укрепить нравственность, не заявлял, что учит чему-то большему, нежели исследованию идей, и отказывался брать плату за свои беседы — хотя, по-видимому, он иногда принимал помощь от своих богатых друзей146. При всей его несносности‘ученики глубоко любили философа. «Пожалуй, — говорил он одному из них, — и я мог бы оказать тебе содействие в охоте за нравственными людьми по своей склонности к любви: когда я почувствую влечение к кому-нибудь, я страшно, всем существом стремлюсь к тому, чтобы те, по ком я тоскую, тоже тосковали по мне, чтобы тем, с кем хочется мне быть в общении, тоже хотелось общения со мной»147.
Если верить «Облакам» Аристофана, школа Сократа имела место для регулярных занятий; а один отрывок из Ксенофонта в некоторой мере расцвечивает эту картину148. Обычно в изображении древних авторов Сократ учит всюду, где найдется ученик или слушатель. Но его последователи не были объединены общностью учения; они отличались друг от друга настолько, что возглавили или выдвинули самые разные
философские школы и теории — платонизм, кинизм, стоицизм, эпикурейство, скептицизм. Среди них был гордый бедняк Антисфен, который перенял у наставника учение о простоте жизни и потребностей и основал киническую школу; возможно, именно в его присутствии Сократ говорил Антифонту: «Похоже, ты думаешь, что счастье заключается в роскоши и расточительности, но, на мой взгляд, не желать ничего значит уподобиться богам, а желать как можно меньше значит вплотную к ним приблизиться»149. Среди них был Аристипп, который из безмятежного приятия Сократом удовольствия как блага вывел учение, получившее развитие в Кирене и проповедовавшееся Эпикуром в Афинах. Среди них был Евклид Мегарский, который отточил Сократову диалектику, обратив ее в скептицизм, отрицавший возможность подлинного знания. Среди них был юный Федон, обращенный в рабство и выкупленный Критоном по настоянию Сократа; Сократ любил юношу и «сделал из него философа»150. Среди них был неугомонный Ксенофонт, который, хотя и бросил философию ради ремесла солдата, свидетельствовал: «нет ничего, что способно принести большую пользу, чем быть спутником Сократа и общаться с ним по любому поводу и по любому предмету»151. Среди них был Платон, в чьем живом воображении старый мудрец оставил столь глубокий след, что в истории философии оба мыслителя сплетены навечно. Среди них был богач Критон, который «относился к Сократу с величайшей любовью и заботился о том, чтобы он никогда ни в чем не нуждался»152. Среди них был лихой молодой Алкивиад, изменничество которого дискредитирует учителя и подвергнет его опасности, но который любил Сократа со свойственной ему импульсивностью. Алкивиад рассказывал:
«Когда мы, например, слушаем речь какого-нибудь другого оратора, даже очень хорошего, это никого из нас, правду сказать, не волнует. А слушая тебя или твои речи в чужом, хотя бы и очень плохом, пересказе, все мы, мужчины, и женщины, и юноши, бываем потрясены и увлечены... Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него Ну, я был укушен чувствительнее, чем кто бы то ни был, и притом в самое чувствительное место — в сердце, в душу — называйте, как хотите, укушен и ранен философскими речами, которые впиваются в молодые и достаточно одаренные души сильней, чем змея, и могут заставить делать и говорить все, что угодно...
И ты, Федр, и ты, Агафон, и ты, Эриксимах, и Павсаний, и Аристодем, и Аристофан, и другие, не говоря уже о самом Сократе: все вы одержимы философским неистовством»153.
Среди них был предводитель олигархов Критий, который наслаждался Сократовым подшучиванием над демократией и помог его обвинителям, сочинив драму, где описывал богов как выдумку ловких политиков, использовавших сверхъестественные силы, словно ночных сторожей, дабы запугать людей и привить им порядочность154. И был среди них сын демократического вожака Анита — юноша, предпочитавший слушать речи Сократа, нежели заниматься делом отца, владельца кожевенных мастерских. Анит жаловался, что Сократ смущает мальчика скепти
цизмом, что мальчик не почитает более ни родителей, ни богов; мало того, Анита возмущали упреки Сократа в адрес демократии*155. «Сократ, — говорит Анит, — я думаю, ты слишком скор говорить дурное о людях; и если ты послушаешь моего совета, я бы на твоем месте поостерегся. Наверно, не существует такого города, где причинить зло человеку было бы труднее, чем добро; и в Афинах все обстоит именно так»157. Анит поджидал своего часа.
3. Философия Сократа
За Сократовым методом скрывалась философия — уклончивая, экспериментальная, несистематичная, но настолько подлинная, что Сократ пошел за нее на смерть. На первый взгляд, философии Сократа не существует; но это в основном потому, что Сократ, усвоив релятивизм Протагора, отказался от догматизма и был уверен только в своем незнании.
Пусть и осужденный за нечестие, Сократ — по крайней мере, формально — почитал богов города, участвовал в религиозных церемониях, и от него никто никогда не слышал ни единого нечестивого слова158. Он заявлял, что во всех важных негативных решениях им руководит внутренний демоний (daimonion), который он описывал как голос с неба. Возможно, этот дух — еще одна из личин сократовской иронии; если так, то она поразительно хорошо выдержана и стоит на одном уровне с частыми отзывами Сократа об оракулах и снах как божественных вестниках159. Он доказывал, что случаев восхитительной приспособленности и очевидной целесообразности слишком много, чтобы мы могли приписать творение мира случайности или неразумной причине. Относительно бессмертия души его высказывания были менее определенными; он упорно отстаивает его в «Федоне», но в «Апологии» говорит: «Что же касается меня, о мужи, то, пожалуй, я и тут отличаюсь от большинства людей только одним: если я кому-нибудь и кажусь мудрее других, то разве только тем, что, недостаточно зная об Аиде, так и думаю, что не знаю»160. В «Кратиле» с таким же агностицизмом он подходит к богам: «О богах мы не знаем ничего»161. Он советует своим последователям не спорить о таких предметах; подобно Конфуцию, он спрашивал их, неужели они так хорошо осведомлены о делах человеческих, что готовы вмешиваться в дела небесные?162 Он полагал, что наилучшее — признать наше невежество в этих материях и повиноваться Дельфийскому оракулу, который на вопрос, как должно почитать богов, ответил: «По законам отечества»163.
Еще более неукоснительно он применял свой скептицизм по отношению к естественным наукам. Их следует изучать лишь настолько, чтобы руководствоваться ими в жизни; дальше начинается непроходимый лабиринт, и за каждой раскрытой тайной скрывается следующая, еще более глубокая164. В юности он изучал науку о природе у Архелая; в зрелости он отвернулся от нее, решив, что это лишь более или менее правдоподобный миф, и с этого времени интересовался уже не фактами
и началами, а ценностями и целями. «Все его беседы, — говорит Ксенофонт, — были о делах человеческих»165. Софисты также «обратились» от естествознания к человеку и начали изучать ощущения, восприятие и знание. В изучении человеческого характера и целей Сократ пошел глубже и дальше. «Скажи мне, Евтидем, бывал ли ты когда-нибудь в Дельфах?» — «Да, дважды». — «И ты заметил, что на стене храма написано — Познай себя?». — «Да». — «А ты задумывался над этой надписью или старался ее исполнить, пытаясь исследовать самого себя и выяснить, что ты за человек?»166
Таким образом, для Сократа философия не была ни теологией, ни метафизикой, ни физикой, но этикой и политикой, тогда как логика служила пропедевтикой и орудием. Выступив в конце эпохи софистов, он понял, что они создали одну из самых критических ситуаций в истории любой культуры, расшатав религиозные опоры морали. Вместо испуганного возвращения к правоверию он подошел к глубочайшему вопросу, какой способна задать этика: возможна ли нравственность без веры в сверхъестественное? Может ли философия, сформировав действенную секулярную мораль, спасти цивилизацию, разрушить которую грозит ее же свободомыслие? Когда в «Евтифроне» Сократ доказывает, что благо есть благо не потому, что оно угодно богам, но что богам угодно благо, потому что оно благо, он предлагает философскую революцию. Его далекое от теологии понятие блага настолько приземлено, что отдает утилитаризмом. Благо, думает он, не есть нечто общее и отвлеченное, но конкретное и практическое, «такое-то благо». Благо и красота суть формы полезности и человеческой выгоды; даже корзина для навоза прекрасна, если она хорошо отвечает своему назначению167. Поскольку (думал Сократ) нет ничего столь же полезного, как знание, постольку знание является высшей добродетелью, и любая порочность обусловлена невежеством168 — хотя «добродетель» (arete) означает здесь скорее «выдающееся качество», чем «безгрешность». Без надлежащего знания правильное действие невозможно; с надлежащим знанием правильное действие неизбежно. Люди никогда не делают того, что, по их понятиям, является неправильным — т.е. глупым, вредоносным для них самих. Величайшее благо — счастье, наилучшее средство к нему — знание, или разум.
Если знание является высшим достоинством, доказывает Сократ, аристократия есть наилучшая форма правления, а демократия — это бессмыслица. «Нелепо, — говорит Сократ у Ксенофонта, — избирать магистратов по жребию там, где никому не придет в голову избирать по жребию кормчего, каменщика, флейтиста или вообще любого ремесленника, хотя недостатки таких людей куда менее опасны, чем те, что вносят разлад в наше государство»169. Он осуждает сутяжничество афинян, их шумную взаимную зависть, ожесточенность политической вражды и споров. «По этой причине, — говорит он, — я нахожусь в постоянном страхе, как бы с нашим государством не приключилось такого зла, которое оно не в силах будет пережить»170. Он считал, что Афины может спасти только правительство знающих и способных; а знания и способности ничуть не в большей мере определяются голосованием, нежели профессиональные качества кормчего, музыканта, врача или плотника. Должностных лиц государства не должны избирать также ни сила, ни богатство; тирания и плутократия ничуть не лучше
демократии; разумный компромисс — это аристократия, где государственные должности будут отданы людям умственно пригодным и подготовленным171. Несмотря на свою критику афинской демократии Сократ осознавал и ее преимущества и ценил свободы и возможности, которые она ему предоставила. Он смеялся над склонностью некоторых своих последователей проповедовать «возврат к природе» и относился к Антисфену и киникам так же, как Вольтер будет относиться к Руссо: при всех своих изъянах цивилизация драгоценна и не должна быть отброшена ради какой бы то ни было первобытной простоты172.
И все же большинство афинян смотрели на него с раздражением и подозрением. Религиозные ортодоксы считали его опаснейшим из софистов, ибо, отдавая дань учтивости старинной вере, он отвергал традицию, желал рассматривать любое правило в свете разума, видел основание нравственности в индивидуальном сознании, а не в общественном благе или непреложных уставах неба и закончил скептицизмом, который обрекал разум на замешательство, подрывающее корни любого обычая и верования. Единомышленники Аристофана, эти хвалители старины, считали его наравне с Протагором и Еврипидом причиной безверия, непочтительности молодежи к старикам, распущенных нравов образованных классов и хаотического индивидуализма, подтачивавшего афинскую жизнь. Хотя Сократ отказался поддержать олигархическую партию, многие ее вожаки были его учениками или друзьями. Когда один из них — Критий — возглавил олигархический переворот богачей и развязал безжалостный террор, демократы, подобные Аниту и Мелету, заклеймили Сократа как интеллектуальный источник олигархической реакции и решили убрать его из афинской жизни.
В этом они преуспели, однако им не удалось уничтожить его колоссальное влияние. Диалектика, усвоенная им у Зенона, была передана Платоном Аристотелю, который обратил ее в столь совершенную логическую систему, что она оставалась неизменной на протяжении девятнадцати столетий. На науке его влияние сказалось пагубно: исследователи отвернулись от занятий физикой, а учение о трансцендентном замысле ни в коей мере не поощряло научный анализ. Индивидуалистическая и интеллектуалистская этика Сократа внесла, быть может, свой скромный вклад в расшатывание афинской морали; но ее акцент на совести, стоящей выше закона, стал одним из стержневых догматов христианства. Благодаря ученикам многие его предположения стали плотью всех крупных философских учений последующих двух веков. Но более всего повлиял на потомков пример его жизни и характера. Он стал мучеником и святым греческой истории, и каждое поколение, искавшее образец жизненной простоты и умственной отваги, обращалось к прошлому, чтобы подкрепить свои идеалы памятью о Сократе. «Итак, размышляя о мудрости и величии духа его, — пишет Ксенофонт, — я не могу не помнить о нем, а помня, не могу не восхвалять. Если кто из людей, стремящихся к нравственному совершенству, пользовался обществом человека еще более полезного, чем Сократ, того я считаю величайшим счастливцем»173.
1 Афиней, XII, 92.
2 Платон, «Протагор», 334, 339.
3 Owen, John, Evenings with the Sceptics, London, 1881, I, 177.
4 Bakewell, 11. . ..
5 Там же, его вывод перефразирован.
6 Платон, «Парменид» 127.
7 Russel, В., Principles of Mathematics, London, 1903, I, 347.
8 Плутарх, «Перикл».
9 Платон, ук. место.
10 Диоген Лаэртский, «Зенон», IV.
11 Там же. !
12 Tredennick, Н., introd. to Aristotle, Metaphysics, Loeb Library, XVII, САН, IV, 575—
576.
13 Heath, Aristarchus, 105.
14 Tredennick, I.e.
15 Левкипп, фрагмент 2, см. Bakewell, 7.
16 Диоген Лаэртский, «Левкипп», III.
17 Lange, F.E., History of Materialism, N.Y., 1925, 15.
18 Диоген Лаэртский, «Демокрит», II—III.
19 Ibid.
20 Lange, 17.
21 Ueberweg, I, 71.
22 Enc. Brit., XVII, 39.
23 Grote, G., Plato and the Other Companions of Socrates, London, 1875, I, 68; Bakewell,
62.
24 Robertson, J.M., I, 158; Lange, 17.
25 Диоген Лаэртский, «Демокрит», XIII.
26 Heath, Greek Math., I, 176.
27 Цицерон, De Oratore, I, 11; Ueberweg, I, 68; Grote, Plato, I, 68, 96.
28 Bacon, F., Philosophical Works, ed. Robertson, London, 1905, 96.
29 Democritus, фраг. О (Diels) в Bakewell, 60.
30 Фраг. 117 и 9, Bakewell, слегка перефразированные.
31 Ueberweg, I, 70.
32 Lange, 27.
33 Ueberweg, I, 69—70; Grote, Plato, I, 77.
34 Там же, 76.
35 Диоген Лаэртский, «Демокрит», XII.
36 Heath, Aristarchus, 26, 127.
37 Ueberweg, ук. место.
38 Grote, Plato, I, 78.
39 Лукреций, III, 370.
40 См. Плутарх, Moralia, 81.
41 Owen, I, 149.
42 Lange, 31; Диоген Лаэртский, «Демокрит», XII; Ueberweg, ук. место.
43 Фраг. 154а в Bakewell, 62.
44 Фраг. 57.
45 См. Owen, I, 149.
46 Ueberweg, I, 68.
47 Афиней, II, 26.
48 Там же; Лукреций, III, 1039-
49 Диоген Лаэртский, «Демокрит», XI.
50 Афиней, ук. место.
51 Диоген Лаэртский, «Демокрит», VIII.
52 Его же, «Эмпедокл», II.
53 См. Symonds, 127.
54 Мштау, Greek Literature, 76.
55 Symonds, 127.
56 Диоген Лаэртский, «Эмпедокл», III.
57 Там же, XI.
58 Там же; Symonds, 131.
59 Диоген Лаэртский, «Эмпедокл», IX.
60 САН, IV, 563.
61 Аристотель, De Anima, II, 6; De Sensu, VI.
62 Symonds, 143.
63 Эмпедокл, фраг. 82, Bakewell, 45.
64 См. Аристотель, «О небе», III, 2.
65 Ueberweg, I, 62.
66 Symonds, 143.
67 Фраг. 17 и 35, Bakewell, 44—45.
68 Ср. Frazer, Spirits of the Com, II, 303.
69 Фраг. 133—134, Bakewell, 46.
70 Symonds, 137.
71 Livingstone, 46.
72 Symonds, 135. ,
73 Диоген Лаэртский, «Эмпедокл», X.
74 Там же, XI.
75 Там же; Symonds, 131.
76 Платон, «Протагор», 316.
77 Grote, History, VI, 46.
78 САН, V, 24, 377-378.
79 Платон, «Протагор», 309—310.
80 Ueberweg, I, 74.
81 Платон, «Протагор», 311.
82 Там же, 328.
83 Диоген Лаэртский, «Протагор», IV.
84 Платон, «Федр», 267.
85 Ueberweg, I, 75; Sarton, 88.
86 Еврипид, фраг. 189, цитируемый Роде, 438.
87 Платон, «Теэтет», 160; Bakewell, 67; Lange, 42.
88 Диоген Лаэртский, ук. место; Bakewell, 67.
89 Диоген Лаэртский, ук. место; Ueberweg, I, 74.
90 Bakewell, 67.
91 Исократ, Antidosis, 155.
92 Филострат, «Жизнеописания софистов», Loeb Library, § 494.
93 Grote, VIII, 343.
94 Ueberweg, I, 77.
95 Филострат, 483.
96 Платон, «Государство», I, 336; Oxyrhynchus Papyri, XI, 1364 in Vinogradoff, II, 29; Murray, Greek Literature, 161.
97 Платон, «Софист», 265.
98 Murray, Aristophanes, 142.
99 Там же.
100 Murray, Greek Literature, 160.
101 Zeller, 36.
102 Платон, «Горгий», 502.
103 Платон, «Кратил», 584.
104 Ксенофонт, «Воспоминания», I, 6.13.
105 Плутарх, Dec. Orat., IV, in Becker, 235.
106 Аристотель, Soph. Elench., I, 1.165.
107 Grote, VIII, 326.
108 Диоген Лаэрт., «Платон», XXV.
109 Аристотель, «Этика», 1109, 1116, 1144, 1164.
110 Livingstone, 79.
111 САН, VI, 303.
112 Плутарх, De Malig. Herod., IX, 856, in Dupréel, E., La légende Socratique, Bruxelles, 1922.
ш Mahafiy, Social Life, 205-206.
114 Павсаний, I, 22.
115 Диоген Лаэртский, «Сократ», IV.
116 САН, V, 386.
117 Платон, «Апология», 23; «Государство», 337; Ксенофонт, «Воспоминания», I, 2.1.
118 Платон, «Пир», 220—221.
119 «Государство», 549.
120 Аристотель у Диогена Лаэртский, «Сократ», X.
121 Ср. McClure, М., см. Dewey, J., and others, Studies in the History of Ideas, Columbia U.P., 1935, II, 31.
122 Платон, «Пир», 214.
123 Ксенофонт, «Пир», II, 19.
124 Платон, «Федр», 229.
125 Диоген Лаэртский, «Сократ», IX.
126 Ксенофонт, «Пир», II, 24.
127 Диоген Лаэртский, ук. место.
128 Платон, «Хармид», 154—155.
129 Он же, «Протагор», 309.
130 Он же, «Лисид», 206; Ксенофонт, «Воспоминания», III, 11.
131 Там же.
132 Там же, IV, 8.
133 Платон, «Федон», окончание.
134 САН, V, 387-388.
135 Диоген Лаэрт., «Сократ», III; Robertson, J.M., I, 160.
136 Платон, «Апология», 41.
137 Ксенофонт, «Пир», I, 5.
138 Диоген Лаэртский, «Сократ», XVIII.
139 Ксенофонт, «Воспоминания», I, 2, 16, [перевод С.И. Соболевского].
140 См. Pater, 179.
141 Платон, «Протагор», 338, 361.
142 Ксенофонт, IV, 4.9.
143 Платон, «Теэтет>, 150.
144 Grote, VII, 92; Mahaffy, Greek Education, 84.
145 Ср., напр., Charmides, 159, 161; Protag., 331, 350; Lysis, passim.
146 Диоген Лаэртский, «Критон», I.
147 Ксенофонт, «Воспоминания», II, 6. 28, [перевод С.И. Соболевского].
148 Там же, I, 6.
149 Там же.
150 Диоген Лаэртский, «Сократ», XIV.
151 Ксенофонт, IV, 1.1.
152 Диоген Лаэртский, «Критон», I.
153 Платон, «Пир», 215, 218.
154 Sextus Empiricus, Opera, Leipzig, 1840; Adversus Mathematicos, IX, 54; Botsford and Sihler, 369; Nilsson, 269; Symonds, 390.
155 Zeller, 205, 208.
156 Афиней, XII, 534.
ιί7 Платон, «Менон», 94.
158 Ксенофонт, «Воспоминания», I, 1.2; I, 3.4; II, 6.8; IV, 7.10; Платон, «Пир», 220; «Федон», 118; «Апология», 21.
159 Zeller, 82.
160 Платон, «Апология», 29, перевод М.С. Соловьева.
161 Он же, «Кратил», 425.
162 Ксенофонт, «Воспоминания», I, 1.11 сл.
163 Там же, IV, 3.16.
164 Там же, IV, 7.
165 Там же, I, 1.16.
166 Там же, IV, 2.24.
167 Там же, III, 8.3; IV, 5.9.
168 Там же, III, 9.5.
169 Там же, I, 2.9.
170 Там же, III, 5.15-17.
171 Там же, IV, 6.12.
172 САН, VI, 309.
173 Ксенофонт, «Апология», окончание; перевод С.И. Соболевского.