История должна быть ясна и понятна нам
без всякой обширной учености...
мы должны чувствовать себя в ней
находящимися на родной почве,
а не останавливаться перед ней
как перед
чуждым и непостижимым для нас миром.
Гегель
«История — свидетель времен, свет истины, жизнь памяти, учительница жизни, вестница старины». Определив в столь возвышенных выражениях значение истории, величайший римский оратор Цицерон тут же с горечью констатирует, что в этом виде словесности римляне уступают Греции («Об ораторе», 2, 9, 36; 2, 12, 51). Это горькое признание вырвалось у Цицерона в 55 г. до н. э. «В нашей литературе нет исторических повествований», — сетует он спустя несколько лет («О законах», 1, 2, 5) и вновь возвращается к этому тревожащему его факту в 46 г. до н. э., заявляя, что римская историография очень далека от совершенства («Брут», 64, 228).
Такое утверждение Цицерона может показаться более чем странным, ведь оно прозвучало в середине I в. до н. э., когда римская литература прошла уже немалый путь и вскоре могла бы отметить свой двухсотлетний юбилей,1 когда в области историографии о себе заявили по меньшей мере два десятка известных нам римских историков.
Однако суровое суждение римского оратора о состоянии отечественной историографии — не единственное в римской литературе той поры. Об отставании римских историков от греческих сокрушаются современники Цицерона, писатели-историки Корнелий Непот (фр. 58) и Саллюстий, считающий, что в отличие от греков у римского народа никогда не было писателей, способных прославить его подвиги («Заговор Катилины», 8, 2—5).
Лишь в I в. н. э. знаток греческой и римской литератур Квинтилиан с гордостью и удовлетворением объявит о том, что
латинская историография наконец-то сравнялась с греческой («История не уступит грекам»), и назовет имена Саллюстия и Тита Ливия («Образование оратора», 10, 1, 101). Чем же вызвано столь резкое изменение в оценке отечественной историографии? Произошло то, что за последние десятилетия 1 в. до н. э. римская историография достигла наконец уровня художественной литературы. У кого-то это может вызвать недоумение, ведь мы привыкли к тому, что история — это совокупность относящихся к прошлой жизни фактов и событий, изложенных в форме научного исследования. Однако научной историографии в нашем понимании у римлян не было. Римских историков мало интересовали вопросы экономических и социальных отношений, и изучение истории никогда не выливалось у них в строго научное исследование.
Первоначально историки писали свои сочинения в форме сухого перечня событий, изложенных год за годом без попыток их объяснения и осмысления причинно-следственных связей. Затем, когда они сосредоточились преимущественно на воспроизведении и оценке общественных нравов, их главной задачей стало создание картины состояния римского общества, при этом оставлялись в стороне вопросы его эволюции, сама идея которой была чужда римским историкам.2 Так, в изображении Тита Ливия римляне эпохи царей почти ничем не отличаются от римлян второй Пунической войны, как будто между ними не пролегало пяти веков. Неспособность видеть эволюционные процессы, происходящие в обществе, исключая, может быть, те, которые вели к упадку нравов, характерна не только для римских историков. Даже Цицерон считает, что во времена Ромула «люди уже были учеными, а сами времена — просвещенными» («О государстве», 2, 8, 19).
Культа исторической истины у римских историков никогда не было. Когда фактов не хватало, они их просто домысливали, ведь в истории искали, как правило, исторические уроки, а от историка ждали яркого поучительного рассказа. Именно такой становится историография в эпоху Августа — это уже художественное повествование, в котором искусство словесного выражения получает первостепенное значение.
«Историография, — пишет И. М. Тронский, — развивалась не как наука, а как искусство, как один из жанров повествовательной и художественной литературы... Художественная историография, изображавшая жизнь реальных людей, их чувства и стремления, становилась в один ряд с поэзией, восполняя оставленный ею пробел».3
Насколько нам известно, первым, кому пришла идея сопоставить историю и поэзию, был греческий философ IV в. до н. э. Аристотель. «Историк и поэт, — утверждал он, — различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозой (ведь и Геродота можно переложить в стихи, но сочинение его все равно останется историей, в стихах ли, в прозе ли), нет, различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой о том, что могло бы быть» («Поэтика», 9, 1451 в 1; пер. М. Гаспарова). Аристотель указывает на содержательный аспект поэзии и истории: вымысел, присущий поэзии, недопустим в историческом повествовании.
Вслед за Аристотелем поэзию и историю сопоставляют Полибий, Цицерон, Петроний, Квинтилиан.4 Последний, сближая поэзию и историю, обращает внимание уже на форму изложения: «История близка поэзии и до некоторой степени представляет собой стихотворение в прозе и пишется для рассказа, а не для доказательства» («Образование оратора», 10, 1, 31). Предназначая свой труд для будущих ораторов, Квинтилиан указывает на то, что историки, как и ораторы, широко пользуются изобразительными средствами поэзии, но в отличие от последних свою цель видят не в доказательстве определенных тезисов, а в ярком занимательном рассказе о прошлом.
Господствующему долгое время в Риме взгляду на историографию как на голый перечень событий и фактов в их временной последовательности положил конец Цицерон. «Кто может быть скучнее всех этих людей?» — риторически вопрошает он в 52 г. до н. э., имея в виду римских авторов исторических сочинений («О законах», 1, 2, 6).
К теоретическим проблемам историографии Цицерон возвращается постоянно. В июне 56 г. он написал своему другу историку Луцию Лукцею, завершающему сочинение о гражданской войне между Марием и Суллой, письмо с предложением взяться за монографию о его деятельности консула и его роли в подавлении заговора Катилины в 63 г. «Я прошу тебя, — пишет Цицерон, — приукрасить мои деяния как можно больше и в повествовании пренебречь законами истории» («Письма к близким», 5, 12, 3). Разгром Катилины и его, Цицерона, изгнание дают прекрасный материал для рассказа, который может захватить внимание читателя, возбуждая в нем чувство сострадания и вместе с тем радости, поскольку созерцание горестных событий прошлого и чужих бед доставляет удовольствие (habet delectationem).
Совершенно очевидно, что историография включается Цицероном в сферу литературных занятий, так как, по его мнению, исторический материал прекрасно подходит для того, чтобы пи
сатель мог продемонстрировать перед читателями свое стилистическое мастерство. Уговаривая Лукцея написать историю своего консульства, Цицерон готов предоставить в распоряжение историка «записи всех событий», которые, как он считает, после соответствующей стилистической обработки могут стать основой для будущего исторического сочинения.
Рассмотрение вопросов, связанных с теорией историографии, Цицерон возобновляет в трактате «Об ораторе», однако теперь он особо подчеркивает необходимость объективности и беспристрастности в изложении исторического материала, которых в письме к Лукцею по естественной причине не касался, и формулирует законы исторического повествования: «Первый закон истории — ни под каким видом не допускать лжи; затем — ни в коем случае не бояться правды; не допускать ни тени пристрастия, ни тени злобы» (2, 15, 62).
Цицерон останавливается отдельно на характере содержания (res) и характере выражения (verba) исторического повествования. В плане содержания, считает он, необходимы хронологическая последовательность, географическая точность, исследование причин событий, мнение самого автора, сведения о жизни и характере героев. В плане выражения требуется безукоризненное владение искусством красноречия, потому что можно быть историком даже без литературных способностей, но тогда это всего лишь narrator — безыскусный рассказчик вроде тех, с которых началась римская историография, представлявшая собой простое перечисление событий. Настоящая история должна быть художественным произведением, а ее творцы — exornatores, т. е. авторами риторически отшлифованного сочинения (2, 12, 54).
Однако, продолжает Цицерон, в римской литературе историков этого типа не существовало, потому что в Риме красноречие применялось лишь в судебных выступлениях, а не вообще в сфере культуры. Стиль же судебного красноречия не подходит для исторического произведения, в котором «слог должен быть плавным и спокойным, текущим легко и ровно без резкости и колкостей, присущих судебному красноречию» (2, 12, 64). Благодаря такой стилистической отделке историческое сочинение становится, по словам Цицерона, «opus oratorium maxime» — «трудом в высшей степени ораторским» («О законах», 1,2,5).
Стилистические рекомендации Цицерона будут полностью реализованы Титом Ливием, чья «История» издавна определяется как эпос в прозе.5 Отныне форма исторического сочине-
ния становится предметом особой заботы историков, которые видят свою цель прежде всего в том, чтобы превзойти своих предшественников не столько в документальности, тщательности и точности информации, сколько в искусстве формы и риторической отделке.
Так же, как ораторы, историки с помощью искусства слова стремятся усладить, убедить, взволновать читателя, а точнее, учитывая технику чтения древних вслух, слушателя. Все без исключения римские поэты и прозаики рассчитывали свои произведения главным образом на произнесение вслух, а не чтение глазами и потому придавали особое значение звучащему слову. «Даже исторические сочинения, — пишет М. Л. Гаспаров,— даже философские трактаты, даже научные исследования писались прежде всего для громкого чтения. Высказывалось предположение, что античность вовсе не знала чтения .„про себя”: даже наедине с собою люди читали книгу вслух, наслаждаясь звучащим словом».6
Установка на голос и слух сохранялась на протяжении столетий. Так, автор I—II вв. н. э. Плиний Младший выражает, по-видимому, общее мнение о предпочтении устной речи перед письменной: «Всегда есть возможность читать, но не всегда возможность слушать. К тому же живой голос (viva vox) сильнее, как говорится, трогает» («Письма», 2, 3). Известно, например, что еще в конце IV в. н. э. историк Аммиан Марцеллин публично читал в Риме свое сочинение.
К I в. н. э. римская историография представляла собой весьма пеструю картину в жанровом отношении. В это время наряду с историками, тесно связанными с архаической традицией, пишут свои произведения провозвестники новой исторической концепции, выразившейся, в частности, в разработке новых форм прозы, таких, как историческая монография, разного рода мемуары, биография, автобиография, эпитома — краткое извлечение из прежних историков, бревиарий — сжатое изложение сочинений большого объема,7 наряду с которыми продолжают создаваться анналы, истории, компендии всеобщей истории.
В I в. до н. э. — I в. н. э. идет интенсивный поиск новых и модификация уже известных жанровых форм. И в этом случае, как обычно, римляне обратились к сокровищнице греческой культуры. Но в историографии римляне проявили себя с большей творческой свободой, нежели в стихотворных жанрах, по
скольку, трактуя историю своего народа, не были связаны греческим содержанием.
Творческому переосмыслению подвергались образцы не только греческой историографии, но и латинской долитературной прозы, консульские фасты, ежегодные записи жрецов, погребальные восхваления. Об этом прямо говорит Сенека Старший: «Историки, рассказав о кончине того или иного великого мужа, всякий раз предлагают краткий очерк всей его жизни и как бы надгробное похвальное слово (funebris laudatio). Так раза два сделал Фукидид, так в отношении крайне немногих лиц поступил Саллюстий; но особо щедрым на это для всех великих мужей был Тит Ливий» («Свазории», 6, 21).8
В соответствии с поставленной перед собой задачей: просветить, научить, развлечь, прославить, очернить и т. д., римские историки пользуются самыми разными средствами словесной изобразительности, чаще всего находя их в литературных жанрах, не имеющих прямого отношения к историографии,— эпической, драматической, риторической литературы. В связи с чем характер изложения в историческом сочинении мог быть эпическим, драматическим, документальным, публицистическим, энциклопедическим, учено-антикварным и т. п.
Не следует, однако, забывать, что любой литературный жанр существует не сам по себе, а в конкретной историко-литературной ситуации и в прямой зависимости от творческой энергии конкретного автора. Хотя в античной литературе жанровые законы были довольно жесткими и каждый жанр имел четкие формальные признаки, абсолютизировать их было бы ошибкой, особенно когда дело касается художественной историографии, получившей «прописку» в римской литературе довольно поздно и быстро прошедшей путь развития от древней анналистики до «Анналов» Тацита. Этот процесс был столь стремителен, что, по существу, ни один из жанров художественной историографии не успел отстояться и затвердеть в своей «классической» форме.
Литературная форма — это прежде всего реализация содержания, и, обращаясь к богатейшему культурному наследию греков, римские историки подходили к нему всегда творчески и с учетом специфики национального содержания смело преобразовывали усвоенные у греков литературные формы. По крайней мере, в отношении уцелевших произведений римских историков Цезаря, Саллюстия, Ливия, Тацита, Аммиана Марцеллина и других можно смело говорить о жанровой новации. И дело здесь не только в специфике трактуемого ими исторического материала, тематике, моралистической и художественной направленности, а прежде всего в яркой творческой инди-
видуальности самих авторов, чутко реагирующих на запросы времени. Раскованность жанрового мышления римлян, свободного от всякой догматичности, в полной мере проявилась в лучших произведениях латинской историографии, ведь заданность жанровой формы ставит ограничения для посредственности, но не для творческой личности.
Из обширного наследия римских историков до нас дошла малая часть. Нам известны имена более чем семидесяти авторов исторических сочинений, а располагаем мы текстами лишь двух десятков из них, причем их тоже не пощадило время: многие произведения сохранились в неполном виде. Так, от огромной истории Тита Ливия уцелели только 35 из 142 книг. Не лучшая участь постигла крупные сочинения Тацита и «Деяния» Аммиана Марцеллина. О древнейшем периоде римской историографии мы можем судить лишь по упоминаниям имен историков, в лучшем случае по кратким цитатам из их трудов, у авторов последующих поколений. Погибла почти вся антицезарианская историография императорского периода.
Книга, которую вы сейчас держите в руках, написана филологом, и историография в ней исследуется как художественная литература; поскольку рассмотрение литературоведческих вопросов является в ней главным, внимание автора обращено преимущественно на изобразительную сторону римской историографии.
Одухотворенные высокими нравственными идеалами, горячей любовью к Риму и восхищением его великим прошлым, лучшие произведения латинской исторической прозы и в наши дни продолжают оставаться увлекательным чтением и источником эстетического наслаждения.