220
Анри-Доминик Сюффрей*
Портрет отца Андре-Жана Фестюжьера (1898-1982)
В последние годы своей жизни отец Фестюжьер являл собой образ умиротворенного старца. Он продолжал много писать. Эпиграфом к одной из последних работ он сделал высказывание Солона: «Я уже стар, но продолжаю познавать». Но он также и много читал: греческих трагиков, Евангелие, английских романтиков, Марселя Пруста. Одно из его последних сочинений носит название «Размышления над Евангелием от Марка».
Он не всегда был таким кротким. От природы у А.-Ж. Фестюжьера был беспокойный, восприимчивый, непокорный характер, была живая реакция на проявление агрессии.1 Всю жизнь его тревожила проблема зла. Он не сомневал-
* Suffrey, Henry Dominique. Le Père André-Jean Festugière, O. P. (1898-1982): Portrait // Mémorial André-Jean Festugière. Antiquité Païenne et Chrétienne. Genève, 1984, pp. vu— xiv — Прим. пер. С. В. Пахомова.
1 Франсуа Мориак, который оказался однажды в том повинен, никогда этого не забывал, ср. J. Lacouture, François Mauriac, Paris, 1980, p. 613, который цитирует отрывок из личного письма, адресованного 11 декабря 1965 г. отцом Фестюжьером Франсуа Мориаку, откликаясь на заметки из его «Блокнота», опубликованные в Le Figaro littéraire 9. 12. 1965, p. 20, и воспроизведенные в Le nouveau bloc-notes, 1965-1967, Paris, 1970, p. 137-140. Франсуа Мориак сохранил это письмо, которое ни он сам, ни отец Фестюжьер не собирались публиковать. Отец Фестюжьер писал Мориаку о своей «палинодии» [перемене взглядов) 17 декабря 1965 г., без сомнения, после ответа Мориака, не дошедшего до нас. Речь шла о манере, в которой знаменитый романист обливал грязью избирателей Жана Леканюэ в ходе президентских выборов 1965 года.
221
1 По словам отца Конгара, отец Фестюжьер ему как-то сказал: «Я хотел бы положить голову на плечо Христу», явно намекая на жест св. Иоанна на Тайной вечере, описываемый в традиционной иконографии, на желание св. Иринея и на действия древних греков, которые возлагали свои приношения на «колени божеств».
2 Письмо Dom L. Regnault от 18. 3. 1980 г.
222
[фото]
223
«Находясь в Маресу* в 1923 г., я ощутил необоримую силу устремленности к Богу. Я искал, но не находил. И вот пришел внезапный ответ. В несколько минут я решил посвятить себя Богу. Причина проста: я почувствовал себя любимым». И он добавляет тут же: «С тех пор у меня были необыкновенные ночи, и я чувствовал, что только ночью полноценно живу». В течение всей своей долгой жизни отец Фестюжьер терпел эту мучительную раздвоенность, прерывавшуюся только иногда, например, когда он узнал в Джордже Герберте, «святом англиканце», духовного собрата, который помог ему найти свет: «он понял, что его любят».1 Это был первый этап долгого пути в поисках окончательного ответа. Отец Фестюжьер нашел этот ответ, в сущности, только в самом конце жизни, когда заново перечитал и перевел для себя Евангелие от Марка и когда он уже мог поклониться Кресту Господнему как знаку своей любви.2 Как и все беспокойные люди, А.-Ж. Фестюжьер тщательно исполнял свои служебные обязанности. Он вел уединенную, затворническую жизнь, скрупулезно соблюдая
* Maredsous — бенедиктинское аббатство в Бельгии, основано в 1872 г. — Прим. пер.
1 Ср. A.-J. Festugière, George Herbert (Bibl., № 51), p. 5 о Герберте и pp. 80-82 о личных воспоминаниях отца Фестюжьера. Точно так же отец Фестюжьер интерпретировал мистическое созерцание апулеевского Луция, ср. Personal Religion among the Greeks (Bibl., № 23), p. 84: «Он чувствовал себя любимым. Он полюбил в ответ».
2 Ср. George Herbert, p. 264, где «одно духовное лицо наших дней», в котором угадывается сам автор, говорит о своей встрече с Иисусом, который видится как находившийся в запредельном: «И если Он когда-нибудь поцелует меня в уста, тогда я пойму, что умру. И это станет моим небом».
224
распорядок дня. Интеллектуальная и преподавательская работа являлись публичным выражением его внутренней жизни. Осуществляя эту программу, он не терпел случайности и лени. Раз в неделю, в четверг, с девяти до одиннадцати, он читал лекции в Высшей школе практических знаний. Он входил в зал всегда в одной и той же манере — врываясь как вихрь. Большое черное пальто покрывало его целиком; он живо срывал с головы шляпу, делал несколько шагов до кресла, стоявшего позади кафедры, открывал портфель, доставая оттуда необходимый текст и собственные записи; тотчас начиналось действо. Он умел читать по-гречески очень мелодично; он объяснял все детали, давал ссылки, если это требовалось, заставляя одновременно и почувствовать красоту языка, и значение мыслей. Внезапно он останавливался, устраивался поудобнее в кресле, закрывал глаза и, отложив в сторону текст, принимался импровизировать. Строгость его анализа, уверенность суждений, полнота толкования вызывали восхищение. Когда он заканчивал, то открывал свои чистые голубые глаза и взглядом искал аудиторию. Высказывая подчас какое-нибудь парадоксальное суждение, он хотел знать, поняли ли его, хотел проверить реакцию, отметить, что его слова приняты.
Он жил в доминиканском монастыре на улице Предместья Сен-Оноре, почти не покидая свою келью, где хранилось большое количество книг. Маленький, восприимчивый человек, он часто жаловался на плохой сон и недомогание. Но именно его работа и была тем самым, из-за чего он находился в напряженном и нетерпеливом состоянии: деятельность по критическому изданию «Герметики», редактирование этой панорамы греческой эллинистической философии, которую он озаглавил «Откровение Гермеса
225
Трисмегиста»,1 составление монографий, переводы текстов, например «Монахов Востока» или комментариев Прокла, и, конечно, подготовка к лекциям. Он переводил превосходно и если читал вслух свои переводы, то делал это с незабываемой экспрессией. Если что-нибудь угрожало прервать его работу, он делался нетерпимым, и когда невзначай кто-нибудь из родни, а то и собратьев по вере своим приходом отвлекал его от занятий, он встречал такого гостя с жесткостью человека, не сворачивающего со своего пути.
Ежедневно он прогуливался после завтрака. Эти прогулки для моциона он совмещал с визитами к друзьям — Францу Кюмону, жившему на улице Клебера, Жану Шарбонно и Пьеру Девамбезу из дирекции Лувра; он любил парк Багатель и его розы, может быть, в память о саде Доддса,2 у которого он как-то жил в Олд Марстоне. Один из нас, посланный им вечером в сад Тюильри, вспоминает до сих пор, как тот восхищался красотой этого сада. По вечерам он читал. Объем его знаний был колоссален, и он был способен говорить обстоятельно даже о тех авторах, которых не изучал профессионально. Одному собрату, который
1 Это название многих сбивало с толку; замечали, что отец Фестюжьер говорит в этих томах довольно мало о Гермесе Трисмегисте и куда больше — об эллинистической философии. Но отец Фестюжьер не хотел повторять книгу J. Kroll, Die Lehren des Hermes Trismegistos, Münster, 1914. Эклектизм Герметического Корпуса служил оправданием намерению автора, который замечал: «Чтобы определить истинное значение герметических сочинений, нужно провести полное исследование общества эпохи Империи»; ср. Révélation d'Hermès Trismégiste, t. IV, p. 262.
2 Ср. Ε. R. Dodds, Missing Persons. An Autobiography, Oxford, 1977, p. 179.
226
собирался в Соединенные Штаты читать курс лекций о Жан-Жаке Руссо, он дал на ходу ценные идеи и составил план лекций, в котором, как оказалось, ничего не нужно было менять. Память не подводила его: уже в возрасте за восемьдесят он мог на память привести точную цитату из любого тома «Гермеса».
Я старался повидаться с ним при каждом удобном случае. Это происходило по-разному. Если мой приход мешал ему, я старался тотчас удалиться; если нет, то его прием был очень радушным: он любил беседовать с друзьями, и их у него было много. Сохранившаяся обширная переписка его с учеными и коллекция отдельных писем, одну половину которых он передал Педагогической школе, а другую — дирекции Лувра, свидетельствует об этом. Но еще более веское подтверждение этому можно найти в тех посвящениях, которыми он начинал свои многочисленные произведения. Я хотел бы привести их здесь и пояснить их значение.
Его первая книга, «Религиозный идеал греков и Евангелие», посвящена родителям: «Parentibus S». На своем рабочем столе он держал фотографию матери, которую любил всю жизнь. Подобно и другим представителям своего поколения, к собственному отцу он относился настороженно и сдержанно; тем не менее посылал ему свои книги — один экземпляр книжечки «Грек и природа» доказывает это — и получал от отца в ответ ласковые, уважительные письма. Как бы то ни было, суровое воспитание или нечто, пережитое им в те годы, а также две преждевременные смерти близких ему людей наложили отпечаток на всю его жизнь. Он был вторым ребенком в семье из девяти детей. Его старший брат получил ранение в войне 1916 г. и совсем молодым умер после долгой болезни в 1921 г. от туберкулеза. Мы к нему вернемся немного погодя. Отец
227
Фестюжьер очень любил семейный дом в Пуассоне, что в Верхней Марне, и именно там Бог призвал его к Себе тихим утром 13 августа 1982 г.
После той первой книги усилия отца Фестюжьера сосредоточились на написании докторской диссертации по гуманитарным дисциплинам, под руководством Леона Робе на, профессора из Сорбонны, так что вполне естественно, что книга, вышедшая на ее основе, посвящена «Месье Леону Робену». Кандидат Фестюжьер понимал, что сюжет этой его книги, «Созерцание и созерцательная жизнь согласно Платону», нашел бы в Робене, который перевел всего Платона в серии «Библиотека Плеяды», многочисленные незримые отзвуки. На защите1 Робен открыл книгу и привел из нее длинные выдержки со страниц 375 и 457, сказав в заключение с энтузиазмом: «Да вы литератор, месье!»
Диссертация отца Фестюжьера появилась в 1936 г. в серии «Философская библиотека» Ж. Врена, в сборнике, изданном в Ле Сольшуаре, научном доминиканском центре, в котором ее автор был сначала студентом, а затем и
1 В число членов жюри входили: председатель Эмиль Брейер, который впоследствии посвятил книге целую статью (Emile Вгеhier, Platonisme et néoplatonisme. A propos d'un livre du P. Festugière, в: REG 51, 1938, 489-498; воспроизведена в: Études de philosophie antique, Paris, 1955, p. 56-64), Жорж Матье, Андре Плассар (под руководством которого Фестюжьер работал на раскопках в Делосе, когда учился год в Афинской школе) и Жан Валь (который одобрил эту книгу в Recherches philosophiques 6, 1936-1937, 454-455). Два пассажа, зачитанные Робеном, следующие: на стр. 375 параграф начинается со слов «Не удивишься такому движению души...», а на стр. 457 последние фразы начинаются так: «На протяжении всего этого исследования созерцание понималось нами как источник света...»
228
преподавателем. Давним другом Сольшуара и самым авторитетным консультантом «Библиотеки» Врена был Этьен Жильсон. Жильсон, таким образом, знал Фестюжьера с давних пор. Нам известно, что после завершения своих занятий в 1931 г. брат Фестюжьер был послан наставниками в Библейскую школу в Иерусалиме. Ему там не понравилось, и он провел в Иерусалиме только один зимний сезон, внезапно вернувшись в Сольшуар в марте 1932 г. Он писал:1 «Косвенной причиной (этого возвращения) явилось то, что я не чувствовал себя достаточно полезным (в Иерусалиме), поскольку не имел учеников и не был задействован в издании журнала, а также то, что я по-настоящему страдал от невозможности остаться в полном одиночестве. Непосредственной же, официальной причиной стало разрешение достопочтенного отца генерала на то, чтобы я вернулся во Францию для работы, которую мне хотел доверить Жильсон». Мы не знаем, в чем состояла эта работа, но знаем, что отец Фестюжьер сотрудничал в «Архивах истории идей и литературы Средних веков» (ежегодного издания, основанного Жильсоном в 1926 г.) в 1932 и 1933 гг. В 1941 г. Жильсон уговаривал Фестюжьера помочь ему издать в виде книги одно свое давнее сочинение, а именно дипломную работу.2 Именно тогда отец Фестюжьер опубликовал в сборнике, издаваемом Жильсоном — «Вопросы средневековой философии», — книгу, имевшую подзаголовок: «Философия любви Марсилио
1 Письмо о. Антонену Мотту от 2 апреля 1932 г.
2 Относительно первой публикации этого труда усилиями Хоакина де Карвальо и Роберта Рикарда в Rivista da Universidade de Coimbra (cp. Bibl., № 74), см. R. Ricard, L' Epistolario Portuges de Unamuno (Souvenirs at impressions) в: Arquivos do Centra Cultural Portuguès 14, 1979, 525-530.
229
Фичино и ее влияние на французскую литературу XVI в.», посвятив ее «Господину Этьену Жильсону», который, писал он, «вызвал к жизни» это небольшое произведение. Впоследствии Жильсон следил за творчеством Фестюжьера, откликаясь длинными и серьезными рецензиями на каждое из его главных произведений.
В следующем, 1942 г., Фестюжьер посвятил первую же книгу, опубликованную в новом сборнике «Мифы и религии» (Presses Universitaires de France), «Святость», Жоржу Дюмезилю, одному из своих товарищей по выпуску из Педагогической школы, человеку, с которым он надолго сохранил дружеские отношения и который стал его «собратом» по Академии надписей и изящной словесности, куда Фестюжьер вступил в 1958 г., а Дюмезиль, вслед за ним, в 1970 г. Он сопроводил это посвящение двумя стихами из эпиграммы Каллимаха:1
Έμνήσθην δ' όσσάχις αμφότεροι ήλιον έν λέσχη χατεδύσαμεν,
что можно было бы перевести так: «Столько раз вспоминаю о них, наших беседах, что длились и после того, как солнце садилось...»
Напомним, что отец Фестюжьер посвятил свою докторскую диссертацию своему наставнику Леону Робену; другому учителю, Полю Мазону, было посвящено издание «Древней медицины» Гиппократа. Мазон был руководителем издательской серии французских университетов, а именно серии Гийома Бюде, в которой Фестюжьер впервые напечатал своего «Гермеса Трисмегиста» в 1945 г. Отец Фестюжьер часто рассказывал, что когда он принес рукопись Мазону, тот принял ее с такими словами: «Фестюжьер,
1 Callimaque, Epigrammata, II. 2-3.
230
вас я, конечно, люблю, но не люблю этого вашего Гермеса». Для Мазона герметизм был почти идентичен эллинистической астрологии, которой сам Фестюжьер дал следующую характеристику: «смесь из своеобразных философских идей, абсурдных мифов и научных методов, применяемых невпопад».1 Но Фестюжьер уважал в Мазоне классического филолога, издавшего Гомера, Гесиода, Эсхила, и, чтобы оправдаться за Гермеса, он решил сделать книгу похожей на эти издания, сделать комментированное издание классического текста.
Примерно в то время, когда отец Фестюжьер посвятил эту книгу Полю Мазону, он уже начал публиковать большую тетралогию, озаглавленную им «Откровение Гермеса Трисмегиста». Этот капитальный труд, насчитывающий 1750 страниц, следует рассматривать как единое целое, представляющее собой не что иное, как свод герметических сочинений. Каждый том имеет собственное посвящение. Посвящение из первого тома заслуживает особого внимания, поскольку оно адресовано Францу Кюмону. Почему именно Кюмону, Фестюжьер сам объясняет в предисловии:2 «Больше двадцати лет назад (с 1922 г.) труды г-на Кюмона о роли культа Митры и восточных религий в язычестве римлян пробудили во мне сильное желание посвятить себя изучению религий античности. Вплоть до сегодняшнего дня, какой бы путь я ни испробовал, я всегда мог обратиться к нему как знающему этот путь. И Фортуна позволила, чтобы я смог воспользоваться не только его сочинениями, но и его личными советами». Последние слова намекают на пребывание Кюмона в Париже во время войны и оккупации, с 1939 по 1944 гг. Произведения
1 Ср. La Révélation d'Hermès Trismégiste, t. I, p. 89.
2 Cp. ibid., p. IX.
231
Кюмона подтолкнули Фестюжьера к собственным изысканиям, а случившиеся позже встречи с этим ученым изрядно помогли ему улучшить свои опыты. Кюмон взял на себя труд по вычитке первых двух томов Гермеса Трисмегиста, и отец Фестюжьер держал у себя одну его фотографию с таким автографом: «В знак благодарности о симпатии и сострадании, которые проявил ко мне друг в тяжелые дни февраля 1947 г.». Эту симпатию отец Фестюжьер смог еще дважды проявить после смерти Кюмона: во-первых, написав заметку-некролог в журнале «Гномон» (Bibl., № 162); во-вторых, когда Королевская академия в Бельгии присудила ему награду Франца Кюмона, отблагодарив за прекрасный текст, в котором он рисует трогательный портрет своего учителя (Bibl., № 236). Можно добавить, что тем, кем Кюмон был для отца Фестюжьера, отец Фестюжьер сам, в свою очередь, был для многих из нас.
Давая оценку второму тому «Откровения», озаглавленному «Космический Бог», Нок написал Фестюжьеру, что «это было лучшее из всего созданного вами».1 Том посвящен «Scholae Normali Parisiensi quae timporibus iniquis aequa sanctaque mansit».* Это намек на героические действия многих учеников, преподавателей и самого директора в годы Сопротивления. Привязанность Фестюжьера к Высшей педагогической школе — он был ее выпускником в 1918 г. — была отмечена одним из его младших товарищей, г-ном Жаном Шерером, и лучше, чем он, я не смог бы ее описать.2 Сколько раз я сопровождал его в библиотеку
1 Письмо от 14 июля 1949 г.
* «Высшей педагогической школе, которая и в трудные времена незыблемо хранила прежние традиции» (лат.). (Прим. пер.)
2 Ср. Annuaire de l'Association amicale des élèves de l'École Normale Supérieure, 1984, p. 40-46.
232
школы, где он брал книги, необходимые ему для работы, и куда он возвращал те, что уже не были ему нужны! Мне кажется, именно дух товарищества, царивший в школе, повлиял на прекрасную дружбу Фестюжьера с Пьером Девамбезом, директором Лувра, выпускником 1922 г. Отец Фестюжьер приглашал своих младших товарищей всякий раз, когда они хотели проконсультироваться у него по поводу своих занятий, питая до конца дней глубокую признательность к своей школе.
Издание «Герметики» имело долгую историю. Вдохновленный работами Гилберта Мюррея, некий британский молодой ученый из Кембриджа, Артур Дерби Нок, сразу после издания произведения Саллюстия «О богах» предпринял в 1926 г. сверку имеющихся манускриптов с критическим изданием. Но так или иначе, только в 1936 г. он встретился с отцом Фестюжьером, и они решили начать сотрудничество. В промежутке между этими датами Нок стал профессором истории религии в Гарвардском университете и американским гражданином. Фестюжьер только что защитил свою докторскую диссертацию и мог предоставить себе полную свободу для выбора новых занятий. Пути двух этих ученых, целиком погруженных в изучение античной религии времен первых шагов христианства, наконец пересеклись, но мне неизвестно, какой конкретно повод свел их вместе в первый раз. Они объединились для критического издания «Герметического Корпуса»: Нок упорядочивал текст, Фестюжьер его переводил и комментировал.1 Между двумя столь непохожими физически,
1 В недавнем критическом выступлении Antonio Gonzalez Blanco в Aufstieg und Niedergang der römischen Welt, Bd. 17. 4, Berlin, 1984, S. 2240-2281, высказана мысль, что можно говорить об «эре Фестюжьера» в изучении герметизма (S. 2274), и, несмотря на оговорки, которые мне показались относящимися скорее к герметизму, чем к самому Фестюжьеру, последнего украшает — разумеется, высказанный непроизвольно — следующий замечательный комплимент: «Герметический Корпус со времен Фестюжьера стал менее герметичным».
233
но столь схожими в глубине души людьми установились узы глубокой дружбы, такой плодотворной, что, говоря словами М. П. Нильссона, было невозможно различить в их совместной работе то, что относится к одному, а что — к другому.1 Фестюжьер работал над этим трудом с 1936 по 1941 год, и в течение этих лет не опубликовал ни одной книги, только статьи, да и то для «Герметики» (Bibl , №№ 108, 112, 113, 125, 129, 131, 132, 140). Предисловие Нока к первому тому датировано маем 1938 г., и из-за войны этот том не выходил в свет до 1945 г. Такая творческая дружба наверняка просуществовала вплоть до смерти Нока в 1963 г., и в заключительных словах составленного на его смерть некролога Фестюжьер писал:2 «Я и не говорю о скорби его друзей. Она безмерна».
Как бы то ни было, отец Фестюжьер жил напряженным желанием издать «Гермеса» как можно лучше и проинтерпретировать его наиболее точным образом. По неизвестной мне причине Нок оставил Фестюжьера одного готовить издание герметических фрагментов из Стобея. Именно тогда Фестюжьер обратился к Вилли Тайлеру, чтобы узнать его мнение и укрепиться в правильности собственных
1 Ср. М. P. Nilsson, в: Gnomon 35, 1963, 319, в некрологе, посвященном Артуру Дерби Ноку. Относительно дружеских отношений между Ноком и Фестюжьером см. также Е. R. Dodds, в: Journal of Roman Studies 53, 1963, 169: «Один из немногих успешных примеров международного сотрудничества в ученом мире». Нок был гением дружбы (Доддс), а обеды Нока и Фестюжьера в Париже стали легендарными.
2 Ср. Bibl., № 214.
234
решений. Отец Фестюжьер полюбил ездить в Швейцарию «подышать воздухом» и каждый раз посещал Тайлера в Берне, равно как и Петера фон дер Мюля в Бале. Тайлер стал для Фестюжьера излюбленным собеседником и чрезвычайно ценным другом. Побуждаемый естественным влечением сердца, отец Фестюжьер адресовал двум своим сотрудникам и друзьям посвящение, помещенное в третий том «Откровения»: «A. D. Nock, G. Theiler, Hermetis in schola, sodalib.us amicis».*
Последний, четвертый том «Откровения», озаглавленный «Неизвестный бог и гнозис», посвящен Э. Р. Доддсу, который занимал место королевского профессора греческого языка в Оксфордском университете. Доддс и Фестюжьер были фактически созданы друг для друга. Как и Фестюжьер, Доддс был не одним лишь филологом, но и писателем; дружба с поэтами сделала его человеком большой культуры и утонченной чувствительности. Вместе со своей женой он устраивал превосходные приемы, и их дом в Бирмингеме долгое время слыл настоящей литературной обителью. Изданные Доддсом «Первоосновы теологии» Прокла и «Вакханки» Еврипида были для Фестюжьера настольными книгами. Трижды получив приглашение Доддса приехать в Оксфорд — в 1947, 1957 и 1965 гг. (последнее приглашение было отклонено Фестюжьером, однако см. Bibl., № 219), — отец Фестюжьер воспользовался его любезным гостеприимством, и именно благодаря этому он познакомился и в последующем поддерживал тесные отношения с Эдуардом Френкелем, Хью Ластом и Рудольфом Пфайффером (которые тогда находились в Оксфорде). В 1952 г. Доддс ходатайствовал об избрании Фестюжьера иностранным членом Британской академии, а в 1972 г.
* «А. Д. Ноку, Г. Тайлеру — герметистам в школе, коллегам, друзьям» (лат.). (Прим. пер.)
235
Фестюжьер сделал подобную же услугу Доддсу в отношении Академии надписей и изящной словесности. В своей автобиографии,1 исследуя истоки греческого просвещения, Доддс цитирует слова Фестюжьера, обращенные к своим ученикам: «Бог есть в греческом произношении», и называет Фестюжьера «Доминиканским Мастером, искушенным во многих темных областях».
С публикацией герметических текстов и «Откровения Гермеса Трисмегиста» к отцу Фестюжьеру пришло широкое международное признание. В первом академическом семестре 1952-1953 гг. его пригласили в Университет Беркли в Калифорнии прочитать курс лекций в рамках проекта Сэтера. Тема выступлений, «Личная религия греков», была ему наиболее близка. Несомненно, античная религия древних являлась прежде всего государственной религией, без установленных догматов, целиком структурированной ритуалом, однако и религиозное чувство, и личное благочестие находили в ней свое место. Он хотел показать это. Пребывая на западном побережье Соединенных Штатов, отец Фестюжьер остановился в Гарварде и встретился в Вернером Йегером. Они провели немало времени в разговорах, о которых Йегер часто вспоминал потом в своей переписке с Фестюжьером. Для последнего эта встреча наверняка была долгожданной.2 Знал ли он
1 Ср. Е. R. Dodds, Missing Persons, p. 176 и 187. В письме от 10 ноября 1959 г. Доддс поддразнивал Фестюжьера: «Бог, без сомнения, существует, если судить, как Вы призываете, по греческому произношению; но я мог бы назвать места, в которых воспринимаю его больше».
2 Вернер Йегер сам составил автобиографическое эссе и длинное введение к своим Scripta Minora (Rome, 1960), опубликованную в Five Essays, Montreal, 1966, p. 1-44. В письме от 11 марта 1954 г. Йегер писал: «Я сразу узнал чудесные строки из эпиграммы Каллимаха, с помощью которых Вы упомянули о наших счастливых встречах во время Вашего пребывания в Гарварде».
236
уже, что Йегер воспитывался в Кемпене, в колледже, носившем имя автора «Подражания Иисусу Христу», где и отец Фестюжьер взращивал свое личное благочестие? Скорее всего, он знал, что Йегер был учеником, а потом и последователем жившего в Берлине Виламовица. А Фестюжьер питал огромное уважение к Виламовицу. Рассказывал ли ему Йегер эпизод, происшедший в 1908 г., когда Виламовиц пожелал, чтобы почести, которые ему оказывали по случаю его шестидесятилетия, материализовались в виде конкретной суммы денег для критического издания им произведений Григория Нисского, ответственным за которое должен был стать Йегер?1 Фестюжьер любил рассказывать эту историю, поскольку видел в ней предвестие той интуиции, которую сам чувствовал в течение всей своей жизни: переход классической греческой традиции в христианскую Церковь и внедрение «религиозного идеала греков», одухотворенного Евангелием, в римское общество времен Империи. В намерении Виламовица, самой крупной фигуры классической филологии, сделать на закате своей жизни новое издание Григория Нисского отец Фестюжьер узнавал предвосхищение своего собственного интеллектуального пути. Вот почему именно Вернеру Йегеру посвящена книга «Личная религия греков», с теми
1 Ср. U. von Wilamowitz-Moellendorff, Erinnerungen 1848— 1914. Leipzig, 1928, S. 303. Первое издание Contra Eunomium Libri Вернера Йегера в Берлине, в 1921, носит указание: Ех stipe in honorem Udalricide Wilamowitz-Moellendorff sexagenarii collecta [«Из взноса на собрание работ в честь шестидесятилетия Ульриха фон Виламовица-Меллендорфа». — Прим. пер.], за которым следует предисловие Виламовица.
237
же стихами Каллимаха, которые он уже использовал в своих беседах о Педагогической школе с Дюмезилем: «Столько раз вспоминаю о них, наших беседах, что длились и после того, как солнце садилось».
Признанный за границей, отец Фестюжьер и во Франции пользовался заслуженной славой. С 1943 г. он был заведующим учебной частью Высшей школы практических знаний. Каждый год очередная группа французских и иностранных студентов имела честь слушать его лекции. Французский колледж был первым, кто признал ценность его трудов; в 1954 г. он присудил ему за его произведения награду Сентура. Инициатором этого присуждения явился профессор колледжа Андре Пиганьоль. Когда через несколько лет у отца Фестюжьера появился шанс попытать удачу в Академии надписей, вновь Пиганьоль оказал ему свою поддержку. В 1958 г. А.-Ж. Фестюжьер стал членом этого института, и наверняка именно в знак благодарности он посвятил в 1959 г. свою книгу «Антиохия во времена язычества и христианства» Андре Пиганьо-лю — очень важную для Фестюжьера книгу, в которой он хотел показать, как смешивались и разъединялись языческие и христианские представления в огромной столице Нижней Империи. Он добавлял:1 «Для историка, который не ограничивается фактами, но пытается проникнуть в сущность, находящуюся позади них, именно там лежит самое интересное. Именно там такой историк достигает существа человека: человека, пронизанного язычеством — поскольку язычество укоренено в самой природе, — но и
1 Ср. Festugière, Antioche païenne et chrétienne, Paris, 1959, p. 9. В письме от 31 августа 1958 г. Пиганьоль говорил, что «Антиохия» является «значительной книгой, которая открывает новую грань в развитии вашей мысли».
238
человека, тем не менее, открытого вдохновениям свыше, которые начиная с IV в. носили в греческой ойкумене преимущественно христианский характер». Эти слова выражают направление поиска, в котором, вероятно, двигался отец Фестюжьер до конца своих дней, и можно сказать, что он умел говорить о сияющем великолепии язычества с такой же благожелательностью и точностью, с какой говорил о спасительном свете Евангелия.
Как и сами античные люди, отец Фестюжьер относился с большой скромностью к собственной персоне. Он никогда публично не говорил о себе. Но в самом конце жизни он сделал небольшое исключение из этого правила. Для подавляющего большинства читателей оно, впрочем, прошло незамеченным. Он посвятил свою книгу о «Джордже Герберте, поэте, святом англиканце» памяти своего брата Андре: «Fratris dulcissimi memoriae S».* По сути, имея в виду себя, говоря о некоем «духовном лице наших дней», он поведал, что имел «ходатая» перед Богом, «юного святого брата, умершего в пятнадцать лет». Благодаря Джорджу Герберту, в котором признал духовного собрата, он вновь вернулся к своему давнему посреднику, родному брату Андре, своему светочу в ночи. Заставляя предположить в себе надрыв сердца и бездну скорби, куда он погружался, он говорил:1 «Есть часы света и часы тьмы. Есть часы присутствия и часы отсутствия. И может случиться, что отсутствие длится долго — месяцы, годы.
* «Памяти любезнейшего брата» (лат.). (Прим. пер.)
1 Ср. A.-J. Festugière, George Herbert, Paris, 1971, p. 263. Отец Фестюжьер был наречен Жаном при крещении. При его вступлении в монашеский чин настоятель, по традиции, дал ему новое имя, Андре-Мари, в память о его умершем брате. Откуда и произошло имя самого Фестюжьера: Андре-Жан.
239
И тогда служитель Бога, который все отдал, становится действительно один, совершенно один. И его страдание невозможно высказать». Пытаясь выговорить его, Фестюжьер воспользовался следующими стихами Феогнида:1
Άλλα Ζευ τέλεσόν μοι Όλϋμπιε καίριον εύχήν'
δός δέ μοι άντί κακών καί τι παθείν αγαθόν.
Τεθναίην δ' εί μή τι κακών άμπαυμα μεριμνέων
εύροίμην, δοίην δ' άντ' ανιών ανίας.
Это можно было бы перевести как: «Внемли мольбе моей, что приходит в свой час, о Зевс Олимпиец, и окажи мне милость, чтоб в гуще бедствий посетило меня и благо. Пусть я умру, коль не найду покоя в своих страданьях или не воздам злом за зло». Глубины отчаяния выражаются в последнем стихе; но, услышав мольбу, Бог, наконец, снизошел до нее. Я уже упоминал, что отец Фестюжьер обрел мир, перечитывая и переводя Евангелие от Марка.
Но мы, жившие рядом с ним, были бессильны понять, что за тайна окутывала его мучения. По правде говоря, это было так высоко для нас! Кроме того, из-за обоюдной сдержанности нам также приходилось скрывать свою любовь к нему. Но мы любим его до сих пор, поскольку встречаем его в своем сердце. Подобно Альберту Дюреру, закончившему гравировать портрет Эразма, я мог бы написать: «Imago Andreae Joannis Festugière ad vivam effigiem delini-ata την χρείττω τα συγγράμματα δείξει: портрет Андре-Жана Фестюжьера, очерченный жизнью: благо и красота светились в его произведениях». Ибо уже в книгах можно разглядеть его портрет. Один из его товарищей по выпуску из Педагогической школы, которому он послал «Дитя из
1 Theognis, 341-344.
240
Агригента», писал ему:1 «То, что я больше всего люблю в твоих письмах, это тебя».
Эту последнюю книгу отец Фестюжьер посвятил «Францисканским сестрам из Таормина», у которых в 1949 г. он провел несколько дней. Это посвящение, которое является настоящей поэмой, мне хотелось бы привести целиком, так как оно вещее: ведь именно на маленьком монастырском кладбище, в саду, навсегда упокоился отец Фестюжьер.
«Мечтания исчезают одно за другим. Сердце умиротворяется. Наступает старость. Приходит время, когда желаешь только покоя. Бог наполняет все своим величавым безмолвием, и кажутся пустынями места, в которых не слышишь Его. Бывает, что смотришь без восторга на пейзажи, считающиеся знаменитыми. Но бывает также и так, что вдруг очарует какой-нибудь забытый миром уголок, где можно пожить несколько дней в спокойном созерцании.
Если закрываю глаза, то вновь вижу этот дивный дикий сад, расположенный на склоне холма, откуда открывается вид на море. К нему ведет аллея, усаженная пальмами и эвкалиптами. По ней же можно добраться и до монастыря, построенного в XVI веке францисканцами: живут в нем благочестивые женщины, которых называют в округе "белые сестры". Пройдя паперть, видишь маленькую чистую галерею, в центре которой располагается привычный в таких местах колодец. Все время здесь идет
1 Письмо Г. Леметра, профессора французской литературы в Стэнфордском университете, Калифорния, от 25 июня 1950 г. Та же реакция со стороны Анри Сейрига, которому Фестюжьер послал «Антиохию» и который ему писал 2 октября 1959 г : «Это книга, которая рождена дружбой с ее автором».
241
борьба между светом и тенью: в одном углу царствует тень, в другом — свет. Вокруг колодца посажены цветы. И если поднять глаза, можно узреть на фоне голубого неба, как развевается, словно парус, белье ослепительно белого цвета.
А позади находится рай. Такой рай, какой охотно представишь себе: не очень ухоженный, но еще без буреломов, невинный и причудливый, где встретишь все растения, где зверь и птица дружат с человеком, а человек — с Богом. Я прожил в монастыре три дня и часто совершал прогулки по округе. То я взбирался на холм, поднимаясь с террассы на террассу до той точки, откуда открывался вид на море. Вокруг, впритык к скалам, росли кактусы, алоэ, дикие цветы с длинными стеблями, даруя мне что-то вроде убежища, столь хорошего, что я чувствовал себя затерянным между небом и землей, вдали от людей, вдали от всякого шума, погруженным в первозданную природу, погруженным в Бога. То я проводил долгие часы, гуляя по саду, где то и дело, к моему восхищению, возникали все новые и новые чудеса — здесь апельсиновое дерево, там пучок гвоздики, выросшей в трещине стены, там мраморная скамеечка в форме полумесяца, на которой пригрелись маленькие ящерицы. Стояла тишина, только иногда раздавался откуда-то издалека колокольный звон, а вечерами слышался прелестный щебет маленьких детишек, и их мелодичные звуки смешивались с пением птиц.
Если закрываю глаза... С тех пор прошли недели. Потом пройдут месяцы, затем годы. Но навсегда во мне останется этот чудный сад — сад, который мы все несем в глубине своего сердца, этот прекрасный Утраченный Сад, куда иногда Провидение разрешает нам заглянуть, чтобы поддержать на пути, и куда позовет нас в свой час».