103

Марсий

Можно только удивляться тому, как своеобразно переплетались в древнегреческих представлениях миф и реальность.
Все сохранившиеся о Гиагнисе сведения не дают никаких оснований связывать его с мифологией. Это живой музыкант во плоти, олицетворявший начало эллинской музыкальной истории. Казалось бы, мифологическая эпоха должна была закончиться ко времени жизни Гиагниса. Но, как это ни странно, конкретные данные, по которым можно было бы делать какие-либо предположения о художественной деятельности его сына Марсия, полностью отсутствуют. Исключение составляют лишь некоторые мимолетные замечания, разбросанные в источниках. Сообщается, что он, якобы, изобрел форбею, которая, как указывалось, могла иметь различное назначение и, среди прочего, уменьшать или вовсе устранять искажение лица авлета при игре. Плутарх («О подавлении гнева» 6) даже приводит стих неизвестного поэта, посвященный введению форбеи в музыкальный обиход:

«Золотом мягким сокрыв раздуваемых щек неприглядность,
И на уста наложив ремешок, укрепляемый сзади»
(Пер. Я. М. Боровского)

Согласно Афинею (IV 182 а), Эвфорион, служивший библиотекарем в Антиохии, в своей книге «О музыкантах» утверждал, что сирингу, состоящую из серии трубок, скрепленных воском, также изобрел Марсий.
Все же остальные свидетельства сконцентрированы в хорошо известном мифе.
Начало ему положила Афина, которая, попробовав играть на авлосе, заглянула случайно в ручей и, увидев свое искаженное гримасой лицо, с омерзением отбросила инструмент. Говорят даже, что она предрекла многие несчастья тому, кто подымет авлос и будет на нем играть. Так сильна была ненависть богини к инструменту, из-за которого на мгновение было обезображено ее прекрасное лицо.

104

Силен Марсий, гуляя по безбрежным полям и лесам родной Фригии, наткнулся на выброшенный Афиной авлос и, снедаемый любопытством, взял его в руки, приложил к устам и начал вдувать воздух в инструмент. Раздались замечательные звуки. Нужно предполагать, что у Марсия, воспринявшего вместе с генами своего отца выдающиеся музыкальные данные, звучание авлоса было более благородным и возвышенным, чем у воительницы Афины, гениальные способности которой были бесконечно далеки от музыки. Что же касается выражения лица Марсия, то здесь нужно учитывать несколько обстоятельств.
Во-первых, Марсий не имел возможности видеть отражения своего лица, так как он не заглядывал, подобно женщине, ежеминутно в ручей. Во-вторых, внешний облик силена Марсия ничем не напоминал идеала прекрасного. Апулей («Метаморфозы» III 19) описывает его так: «...смотрит диким зверем, свирепый, косматый, борода в грязи, весь оброс шерстью и щетиной». Другими словами — типичный силен. Лицо его, конечно, не отличалось утонченностью, нежностью и «правильными» чертами. Поэтому еще одна гримаса, возникшая при опробовании авлоса и увеличившая число морщин, не изменила внешний облик Марсия и не добавила к нему ничего нового. А может быть, Марсий с самого начала стал использовать изобретенную им форбею? В-третьих — и это самое главное, хотя, к сожалению, ни в одной из версий мифа не отмечается, — Марсий, музыкант-профессионал, по семейным традициям приобщенный к инструменту с детства, не должен был, подобно дилетантке Афине, при игре на авлосе так раздувать щеки, что глаза словно бы наливались кровью и как бы «выкатывались» из орбит. Он, как любой профессионал, должен был знать, что качество звучания не зависит от количества воздуха, собранного во рту, «за щеками», а зависит от многих других причин, хорошо известных музыкантам. Поэтому ему не было никакого смысла наполнять рот воздухом до отказа и раздувать щеки.
Короче говоря, Марсий не только стал издавать на авлосе замечательные звуки, но и вообще блестяще овладел инструментом, причем его мастерство сделалось таким высоким, что он даже рискнул помериться силами с самим Аполлоном. Марсий думал так: пусть он играет на лире, а я — на авлосе; конечно, это различные по природе инструменты, и мастерство исполнителя на них проявляется по-разному. Но ведь цель любого музыканта — художественное воздействие на слушателя. Так чтобы определить, кто из нас лучше играет, я или Аполлон, разве нельзя оценивать именно степень эмоционального воздействия исполняемой музыки? И Марсий все больше и больше утверждался в желании соревноваться с богом.
И вот тогда-то осуществилось роковое предсказание Афины.

105

Аполлон был взбешен, когда узнал, что никому не известный силен Марсий решил состязаться с ним — с лучшим музыкантом мира. Наглость этого Марсия не имеет пределов. Особенно возмущало Аполлона то, что Марсий вздумал во время соревнования играть не на благородной кифаре, а на низменном и грубом авлосе, пригодном только для сопровождения непристойных танцев и бесстыдных песен распущенной компании Диониса. Ведь это оскорбление для божественной лиры, предназначенной для высоких целей. Кроме того, абсолютно непонятно, как этот фригиец представляет себе соревнование. Обычай требует, чтобы выступления музыкантов оценивались по одним и тем же критериям. Только в таком случае можно выявить лучшего. Но каким образом будут применимы одинаковые критерии к музыкантам, играющим на разных инструментах? Это все равно, что сравнивать шаг черепахи и полет птицы. Исполнитель на лире должен обладать одними качествами, а авлет — другими. Возможно он хочет, чтобы был сопоставлен художественный уровень исполняемых произведений? Неужели он сомневается, что я, Аполлон, создам пьесу, более гениальную, чем он?
Ну, что ж, если этот нахал и выскочка Марсий решил действовать вопреки установленным порядкам, если он поставил под сомнение даже авторитет лучшего и главного из музыкантов, и, наконец, если он вздумал неотесанный мужицкий авлос противопоставить прекрасной лире — то он свое получит сполна.
Затем, смирив гнев, Аполлон все же решил готовиться к состязанию. Но его подготовка не заключалась в усиленных занятиях на инструменте. Это его не волновало. Разве мог кто-то лучше играть, чем сам Аполлон? Разве мог кто-то лучше его импровизировать? Поэтому не имеет значения, будет ли он заниматься на лире или нет. Исход поединка предрешен и не в нем дело. Сейчас нужно так обставить конкурс, чтобы ни у кого не вызвать сомнений в его естественном и закономерном исходе.
Как и во всяком конкурсе, необходимо жюри, которое бы вынесло свое беспристрастное решение. Ведь нужно оградить себя от всяческих слухов и злокозненных разговоров. Обязательно появятся те, кто будет нашептывать людям всякий вздор: «Конечно, он бог, все ему подвластно, и он победил в соревновании не благодаря своему искусству, а из-за своего божественного происхождения». Чтобы избежать подобных наветов, на конкурсе нужен судья, чье решение ни у кого не вызвало бы и тени сомнения. Кто же может быть таким судьей?
Конечно, для солидности конкурс должны судить музы. Общеизвестно, что никто лучше их не разбирается в творчестве. Их слово будет самым убедительным. Итак, решено: жюри будет состоять из муз. Однако не появится ли у кого-нибудь нехорошая мысль о том, что музы провозгласили победу Аполлона по той причине, что они

106

вместе живут на Олимпе? Безусловно, авторитет муз слишком высок, но все же... И Аполлона осенила прекрасная идея: необходимо ввести в жюри кого-нибудь из соотечественников этого проходимца Марсия. Спору нет, превосходство Аполлона для всех будет очевидно. Но если решение муз подтвердит еще земляк Марсия, то тогда уж никакие пересуды невозможны. Для Аполлона не составило труда найти достойного фригийца. Им оказался фригийский царь Мидас, отличавшийся справедливостью своих решений и добродушием.
В назначенный день собралось жюри и бесчисленное множество слушателей. Само состязание продолжалось недолго. Говорят, что после того, как каждый из конкурсантов сыграл, музам сразу же стало ясно превосходство Аполлона. Да разве могло быть иначе? Когда играл Аполлон, музы слушали приятные им звуки лиры, которые они хорошо знали, чувствовали и понимали. Ведь на их родном Геликоне всегда звучала такая музыка. Перед их мысленным взором проходили знакомые места и лица, бесконечно близкие сердцу воспоминания. Они сопереживали музыку, созданную Аполлоном, потому что ее движение соответствовало биению их сердца. Когда же зазвучал авлос, музы словно были вырваны из родной почвы и в одно мгновение оказались в каком-то непонятном для них хаосе звуков, как бы несшихся навстречу друг другу с неимоверной быстротой: звуки сталкивались, разлетались в разные стороны, кружились, выскакивали из образованного ими круга, затем все начиналось сначала, и этому круговороту не было конца. Во имя чего это делалось? Какой смысл был во всем этом стремительном вихре, где нельзя было обнаружить ни начала, ни конца? Да и сам звук авлоса был груб и резок. В верхнем регистре он гнусавил, а в нижнем — сипел.
Для муз не было никакого сомнения в том, что отдавая пальму первенства Аполлону, они, тем самым, утверждают победу высокого искусства.
Марсий был осмеян, а Аполлон прославлен. Все шло к развязке, запланированной Аполлоном.
Однако в самом конце, когда уже жюри и слушатели начали расходиться, вдруг неожиданно попросил слова фригийский царь Мидас. Застенчиво улыбаясь, стесняясь и краснея, он сказал, что ему больше понравилась игра и музыка Марсия, а не Аполлона. Наступила неловкая пауза. Но слова Мидаса не могли повлиять на впечатление муз от состоявшегося конкурса, и тем более невозможно было изменить их решение. Все слушатели продолжали расходиться, возвращаясь к своим каждодневным делам. И когда почти никого не осталось, Аполлон в отместку за столь дерзкое высказывание наградил Мидаса ослиными ушами. Пусть они красуются у него на голове и пусть все знают, что он столько же понимает в музыке, сколько и любой осел. Как гласит пословица: «Излишни для осла

107

звуки лиры». Так и остался Мидас на всю жизнь с этим подарком Аполлона.
Можно только представить, как мучился Мидас. Было бы полбеды, если бы он был обыкновенным человеком. Но каково быть с ослиными ушами царю целого народа?! И все произошло только из-за того, что он высказал свое мнение о понравившемся ему исполнении и музыке Марсия. И дело абсолютно не в том, что Марсий его земляк. Просто он играл ту музыку, которую Мидас слышал с детства. И уж кому, как не Мидасу, воспитанному на этой музыке, знать — хорошо или плохо играл Марсий. Мидас был готов поклясться, что он ничего более совершенного не слышал в своей жизни. Даже тогда, когда в музыке Марсия он улавливал знакомые мелодические обороты, то и тогда они звучали как-то по-новому, необычно. У него аж сердце замирало от вихря стремительных звуков, несшихся так, словно они способны были все смести на своем пути. Ему казалось, что он знает, куда несется этот поток, чтобы там найти успокоение и раствориться. Но в самый последний момент музыка делала внезапный поворот, и все начиналось сначала. Эта неожиданность была столь восхитительной, что не прочувствовав ее, невозможно до конца понять весь смысл музыки. Как жаль, что на этом конкурсе, проходящем в самом центре Эллады, не было среди слушателей хотя бы нескольких фригийцев, которые могли бы в полной мере оценить глубину замысла Марсия и мастерство его воплощения.
Но разве он, Мидас, виноват, что эти напыщенные и важные музы разбираются только в своих эллинских мелодиях и даже не дают себе труда попытаться вникнуть в суть другой, необычной для них музыки. Конечно, услышав слабое, но знакомое бренчание Аполлона на лире, они сразу же узнали свои родные напевы и присудили ему победу. Но это — несправедливо! Он, Мидас, не жалеет, что попытался восстановить истину и сказал все, что думал. Но эти ослиные уши? Как же жить дальше?
Теперь бедному Мидасу не оставалось ничего другого, как прятать ослиные уши под высоким фригийским колпаком и нигде никогда его не снимать. Единственный человек, который был знаком с тайной царя, — его брадобрей. Да и как скрыть от него свое несчастье, когда в обязанности брадобрея входит не только брить царя, но и стричь? Стричься же в колпаке — невозможно, и волей-неволей брадобрей был посвящен в тайну. Но под страхом смертной казни ему было приказано держать язык за зубами.
Как и всякий обыкновенный человек, брадобрей боялся смерти, и поэтому даже старался забыть о секрете, вырвать его из собственной памяти. Однако, к своему великому несчастью, он был безудержным болтуном, и сохранять тайну для него было так же трудно, как, например, Зевсу — не ухаживать за женщинами или Гермесу — не воровать. Ему очень хотелось сообщить всем, каким потрясающим

108

секретом он владеет. Но он вынужден был молчать, хотя молчание обернулось для него неимоверной пыткой. Оно его мучило и днем, и ночью. Ведь то, что знает он — не знает никто. А как бы все были ошеломлены, когда узнали бы, что у их царя ослиные уши. Вот это тайна! Тайна тайн! Брадобрея переполняла гордость за себя: он один-единственный человек, посвященный в этот секрет.
Нет, дальше так продолжаться не может. Он больше не вынесет пытки молчанием. И обезумевший брадобрей несется на берег моря, кидается на песок, выкапывает ямку и шепчет в нее: «У царя Мидаса ослиные уши!» И сразу же ему становится легче. Он словно освобождается от тяжкого, непосильного для себя бремени, как будто сбрасывает с себя оковы, не дававшие ему возможности двигаться и жить. Он уже предвосхищал, как его измученная душа наконец-то успокоится... Но что это?
На том месте, где только что была вырытая им ямка, стал из песка подниматься тростник, рядом с ним — другой, а там — третий. Брадобрей, как зачарованный смотрел перед собой: из очень маленькой ямки, словно по мановению волшебника, вырос лес тростника. Неожиданно подул сильный ветер. Тростник раскачивался в разные стороны и издавал гул. Затем шум целого тростникового леса слился в единый голос, гремящий на всю округу. Когда брадобрей прислушался, то он различил среди гула отдельные слова. Звучание становилось все громче и громче, а слова яснее и отчетливей. И наконец брадобрей услышал в шуме тростникового леса то, что сам сказал в маленькую ямку: «У царя Мидаса ослиные уши!» Но теперь эти слова были еще усилены эхом окружающих гор. Словно над всем миром летел громоподобный глас: «У царя Мидаса ослиные уши!»
Великая тайна перестала быть тайной, и вся Фригия ее узнала, а за ней — и весь мир. Если бы люди могли догадаться, что Мидас пострадал за свои убеждения, за свою любовь к национальной музыке, то они бы не смеялись над ним и не судили его слишком строго.
Но все же Мидас пострадал не так сильно, как сам Марсий. Побежденный музыкант был приговорен Аполлоном к страшной смерти: с него живого должны были содрать кожу. Поистине нужно быть Аполлоном-губителем, чтобы придумать столь жуткую казнь за то, что Марсий осмелился тягаться в искусстве с богом. Аполлон хотел не только покарать строптивого авлета, но и продемонстрировать всем, какая участь ожидает того, кто когда-нибудь захочет последовать примеру Марсия и вновь попытается оспаривать художественное первенство Аполлона.
По свидетельству Плиния Старшего (XXXV 66), в римском храме Согласия находилась картина Зевксида, знаменитого греческого художника из Гераклеи (вторая половина V в. до н. э.), изображающая казнь Марсия. Сама эта картина не сохранилась. В нашем распо-

109

ряжении есть описание другой картины, нарисованной безымянным художником и называвшейся «Марсий». Это описание выполнено Филостратом Младшим (II 3).
По словам писателя, на картине был представлен несчастный Марсий, который уже знает свою судьбу и сознает, какие муки предстоит ему испытать. Последний раз сыграл в своей жизни великий фригийский музыкант. Больше ему не понадобится его авлос, и он уже не будет воплощать на нем всевозможные человеческие переживания — от скорби до неудержимой радости. Все это позади, как и сама жизнь. Теперь авлос отброшен как ненужная вещь. Сам музыкант стоит у сосны и с покорностью ожидает выпавших на его долю мучений. Искоса посматривает Марсий на варвара с копной спутанных волос, стоящего недалеко от него. Тот точит нож и взирает на обреченного своими злобно горящими глазами. Именно этому варвару предстоит содрать кожу с живого Марсия. Здесь же нарисован Аполлон. Отдыхая, он возлежит на скале. Рядом с ним — лира. Левой рукой Аполлон еще касается ее струн, а правая рука с плектром находится на груди. Вся фигура бога — олицетворение спокойствия и благоденствия, наступившего после успешного выступления.
Итак, легенда повествует, что Марсий был казнен, а его кожа развешена на сосне, где она висела очень долгое время. Очевидцы говорили, что если кто-либо, проходя мимо этой кожи, играл на авлосе фригийские напевы, то кожа начинала вибрировать (Элиан «Пестрые рассказы» XIII 21). Более того, были люди, утвер?кдавшие, что в таких случаях кожа давала отзвук, подобно натянутой струне. Казалось, что великий музыкант и после смерти с восторгом воспринимал мелодии любимого отечества. Когда же поблизости раздавались звуки гимнов в честь Аполлона, кожа оставалась неподвижной. Это был не столько пассивный протест против прославления убийцы, сколько полное неприятие чуждой музыкальной речи.
На родине Марсия его память была увековечена. Вблизи фригийского города Келен именем Марсия была названа река, которая несла свои воды в Меандр. Она и передала легенду о великом фригийском музыканте.
Так в мифологизированной форме был запечатлен конфликт между эллинской и неэллинской, «варварской» музыкой.