Попробуем кратко суммировать основные итоги проделанного нами исследования. Как следует из всего изложенного выше, механизм межэтнических контактов и взаимодействий на территории Северного Причерноморья скифской эпохи представляет собой единую, динамично меняющуюся во времени культурно-историческую систему. Совершенно очевидно также, что система эта состояла из трех основных частей или подсистем, обладавших только им одним присущими особенностями и закономерностями развития: кочевых формирований степей, эллинских полисов северных берегов Черного моря и оседлых и полуоседлых потестарных образований туземцев лесостепной зоны региона.
Определяющую роль в функционировании трехчастной системы, безусловно, играли две первые составляющие. Это, прежде всего, — кочевые образования скотоводов, способные в силу своей мобильности и ударной мощи в течение длительных периодов определять военную, а следовательно, во многом этнополитическую и экономическую обстановку на обширных территориях, прилегающих к степному коридору, и, во-вторых, античные города, активно влиявшие на варварскую периферию в хозяйственном и культурном отношениях.
Как удалось установить, основополагающим принципом работы интересующего нас механизма взаимодействий являлась его цикличность. Продолжительность развития отдельных циклов зависела от частоты смены хозяев степного коридора региона — кочевых орд скифов и сарматов. При этом в пределах изучаемой эпохи достаточно уверенно выделяются сразу три таких цикла.
Каждое из выделенных подразделений истории греко-варварских отношений охватывало промежуток времени от одного-полутора до двух столетий. В несколько огрубленном виде их хронологические рамки могут быть
определены ныне следующим образом: конец VIII — начало V в. до н. э. — первый или скифский архаический цикл, начало V — рубеж IV—III вв. до н. э. — второй или скифский классический цикл, рубеж IV—III вв. — начало — первая половина II в. до н. э. — третий или скифо-сарматский цикл. Важно заметить также, что при всем достаточно очевидном культурно-историческом своеобразии и различии темпов протекания отдельных фаз этих циклов последние включали в себя все же вполне определенный, мы бы даже сказали, обязательный набор одинаковых элементов своего развития.
Как бы то ни было, не приходится сомневаться, в частности, что начало каждого из указанных нами циклов определялось появлением на восточных рубежах Северного Причерноморья из глубинных районов Евразии новых волн воинственных номадов. Данное обстоятельство рано или поздно, но всегда неизбежно, вызывало здесь всеобщую дестабилизацию военно-политической обстановки. Впрочем, как представляется, первый удар (или серия ударов) пришельцы обычно наносили все-таки не эллинам, а своим прямым предшественникам — «туземцам», часть из которых либо покидала традиционные места своего обитания или пыталась закрепиться в маргинальных районах степной зоны региона, где возникали так называемые Малые Скифии, вступавшие в особенно тесные связи с греческими колониями, либо оказывалась инкорпорированной в общественные структуры своих победителей, либо, наконец, просто погибала в процессе боевых столкновений с противником.
Равным образом следует думать, что разгром прежних хозяев и их последующее исчезновение с политической арены в качестве главенствующей силы всегда объективно приводили к практически полному крушению старой, давно устоявшейся системы отношений между основными группировками населения Северного Причерноморья. Впрочем, гораздо более важным для понимания существа исторического процесса в этом районе античного «пограничья» является другое — физическое истребление и вынужденная эмиграция аборигенов каждый раз неизбежно сопровождались, в конечном счете, утратой значительной части фонда хозяйственных и культурных знаний, накопленных туземцами в результате предшествующего цикла общения с местными эллинскими центрами. По существу очередным победителям, т. е. вторгшимся с востока ордам номадов, после установления своего безраздельного диктата над степью приходилось начинать буквально все с самого начала, последовательно переходя от прямого военного давления на греков к более или менее регулируемому договорными обязательствами взиманию трибута и развитию взаимовыгодных коммерческих контактов с ними. При этом следует принимать в расчет и то немаловажное обстоятельство, что другая сторона интересующей нас древней оппозиции — эллинские гражданские коллективы — вынуждена была проходить нелегкий путь
приспособления к новым условиям чаще всего в сильно ослабленном конфронтацией с варварами состоянии. Указанное положение дел явно не способствовало превращению территории Северного Причерноморья в один из основных очагов античной культуры.
Тем не менее фактически каждый из выделенных нами циклов на завершающей фазе своего развития включал в себя более или менее продолжительный период относительной стабилизации обстановки в регионе, в течение которого здесь начинался несомненный расцвет экономической и культурной жизнедеятельности греческих полисов и туземного населения, сопровождавшийся обычно седентаризацией части местных номадов.
Предлагаемая концепция, разумеется, не исчерпывает в полной мере всей чрезвычайно сложной проблематики взаимодействий греческого и варварского миров в пределах Северного Причерноморья. Поэтому в заключение нам хотелось бы еще раз окинуть взглядом весь круг этих вопросов, выделив в нем несколько ключевых теоретических и методологических моментов.
С начала освоения западного и северного побережий Черного моря греческая колонизация вступила в свою качественно новую фазу, по некоторым своим признакам принципиально отличающуюся от того, что ей предшествовало в Западном и Восточном Средиземноморье и на подступах к Понту Евксинскому. Открыв для себя морские пути, ведущие к устьям Дуная, Днестра, Днепровско-Бугского лимана, к берегам Крыма и Таманского полуострова и дальше через Азовское море к устью Дона, греческие мореплаватели совершили настоящий прорыв в глубины огромного евразиатского континентального массива и оказались в самой гуще населявших его бесчисленных варварских племен. В определенном смысле слова это было возвращение греческого этноса к своим истокам, если, конечно, верны давно уже бытующие в науке догадки о местонахождении прародины греков, как и всех вообще индоевропейцев, в степях Северного Причерноморья или еще дальше на восток в Поволжье и Приуралье (Баюн. 1988). Вместе с тем, продвинувшись так далеко на север, греческая полисная цивилизация вышла за пределы давно уже ставшего родным для греков Средиземноморья и теперь должна была развиваться в совершенно новых и непривычных для них природных условиях. Довольно суровый континентальный климат, большие полноводные реки, обширные степные пространства с характерным для них однообразием ландшафтов — все это было чуждо и на первых порах, наверное, почти невыносимо для переселенцев, покинувших берега благодатной Эгеиды. О том, какое впечатление произвела на них природа этого края при самом первом знакомстве с нею, красноречиво свидетельствует Гомер, который на своей «карте» скитаний Одиссея поместил киммерийцев, древнейших обитателей Северного Причерноморья, у самого входа в Аид (Od. XI,14).
Совершенно новой и непривычной для греков была и та этническая среда, с которой они впервые столкнулись, приступив к освоению северных берегов Понта. Не следует забывать о том, что до тех пор они имели дело преимущественно с оседлыми варварами-земледельцами, многие из которых по уровню своего культурного развития не только им не уступали, но даже и превосходили, как, скажем, жители Египта или Сирии. В Северном Причерноморье их встретили воинственные степняки-номады. Сначала это были, по-видимому, киммерийцы, а затем сменившие их скифы. И те и другие по самому своему образу жизни в кибитках, поставленных на колеса, не говоря уже об их психологии, обычаях и нравах, являли собой диаметральную противоположность грекам, искусным земледельцам, ремесленникам и мореплавателям, привыкшим у себя на родине к оседлой жизни в укрепленных городах, людям уже вполне цивилизованным, хотя их цивилизация и была несколько скороспелой в сравнении с более древними цивилизациями Передней Азии. Сами греки, начиная уже с Гомера и Гесиода, воспринимали кочевников причерноморских степей как прямую антитезу своей культуре, как воплощение поистине первбытной дикости, сравнимое разве что с людоедами-циклопами в одном из эпизодов «Одиссеи».1 В этом смысле контраст между двумя мирами, вступившими в непосредственное соприкосновение в эпоху Великой колонизации — миром эллинских полисов и племенным миром Евразии, именно здесь в Северном Причерноморье достиг своей предельной остроты и напряженности.2
Разумеется, при таких исходных «посылках» путь к взаимопониманию и установлению взаимоприемлемых деловых и культурных контактов между греческими колонистами и варварскими племенами степной полосы не мог быть ни простым, ни легким. К сожалению, имеющиеся в нашем распоряжении письменные источники не донесли до нас сколько-нибудь надежной и достоверной информации о взаимоотношениях греческих городов-колоний с их варварским окружением на ранних этапах их существования. Скорее всего, эти отношения были далеки от какого бы то ни было стандарта и строились в каждом отдельном случае применительно к той конкретной геополитической ситуации, которая существовала в данный момент в том или ином участке степного пограничья. Так, быстрый и, как можно предполагать, почти беспрепятственный рост крупных аграрных анклавов в окрестностях греческих колоний Нижнего Побужья и Поднестровья может означать, что в период, непосредственно следующий за основанием Борисфена (ионийская колония на о. Березань), Ольвии, Тиры и Никония, варварская угроза в этом регионе была минимальной, что в свою очередь объясняется либо относительной малочисленностью эпизодически появлявшихся здесь кочевых орд, либо тем, что их экспансия была направлена преимущественно на север, в сторону лесостепи. Давление степных варваров на греческие города Боспора в раннюю пору их истории было, по всей видимости, намного более ощутимым, о чем свидетельствует сравнительно незначительная протяженность их сельской округи. Согласно отрывочным и довольно противоречивым сообщениям античных авторов, выходцы из Милета, обосновавшиеся на берегах Керченского пролива, приобретали необходимую им землю, либо вступая в договорные отношения с населявшими эти места скифами, либо силой оттесняя их вглубь полуострова (см. Strabo.: XI.; Athen. XII,26; Iordan. Get. 32; Steph. Byz. s.v. ΠΑΝΤΙΚΑΠΑΙΟΝ). О том, что жизнь их уже с самого начала была довольно-таки неспокойной, можно судить по погребениям с оружием, хорошо представленным в раннем некрополе Пантикапея. Впрочем, погребения этого рода были открыты также в Ольвии и в других северопонтийских городах. Территориальная экспансия Херсонеса Таврического на Гераклейском полуострове, приходившаяся в основном на IV в. до н. э., сопровождалась безжалостным уничтожением существовавших здесь таврских поселений и вытеснением коренного населения в глухие углы горного Крыма.
Разделявший греков и варваров барьер взаимного отчуждения имел своей основой не только огромный разрыв в уровнях их социального и культурного развития и чисто психологическую несовместимость «просвещенных мореплавателей» и граждан античного полиса с полудикими кочевниками. Здесь нельзя не учитывать и еще одно немаловажное обстоятельство. Мы имеем в виду достаточно высокий уровень этнического самосознания грече
ской народности, вполне определившийся уже к VII—VI вв. до н. э. Это самоопределение греков неизбежно должно было породить в их сознании мысль о внеположности, а стало быть, и прямой противоположности их эллинского мира со всех сторон окружающему его враждебному миру варваров. Периодически возникавшие на этой почве вспышки ксенофобии надежно засвидетельствованы в наших источниках. Нетрудно догадаться, что за выказываемое к ним отвращение варвары, и в том числе скифы, должны были платить надменным, самовлюбленным эллинам той же монетой, причем в их стихийной, несбалансированной психике негативные эмоции этого рода могли разрастаться до гиперболических размеров. В известной истории злополучного царя Скила, в некоторых других эпизодах, сохраненных Геродотом и другими античными авторами, до нас дошли, по-видимому, лишь слабые отголоски этой вековой вражды между двумя этносами и их культурами.
Можно предполагать далее, что сознание своей этнической обособленности и своего превосходства над другими народами и племенами было присуще скифам и в особенности их аристократической верхушке — тем, кого Геродот называет «царскими скифами», в ничуть не меньшей степени, чем гражданам греческих полисов. По словам того же автора (Hdt. IV, 76, 1), скифы «упорно избегают пользоваться чужими обычаями и, не говоря уже о прочих, более всего эллинскими» (ср. Ibid. 77,2; 80, 5). Этой приверженностью скифов их обычаям объясняется, по мысли великого историка, трагическая судьба Скила, так же как и другого эллинофила — Анахарсиса. О присущем скифам обостренном чувстве своей особливости, резко выделявшем их среди всех прочих причерноморских варваров, может свидетельствовать также и тот немаловажный факт, что их мировосприятие уже успело отлиться в ясную и законченную формулу, воплощенную в искусстве знаменитого звериного стиля, которое и по своим формальным признакам, и по внутренней семантической наполненности может считаться прямой противоположностью греческого искусства архаической и классической эпохи.1
Существовал и еще один фактор, затруднявший создание хорошо отрегулированной системы контактов между греческими полисами и варварскими племенами Северного Причерноморья. Этим фактором была крайняя политическая нестабильность, царившая в степной полосе региона. Постоян
ные передвижения враждующих между собой кочевых племен, вторжения новых племенных объединений, вышедших из глубин «степного коридора», «неоднократно меняли этническую и политическую ситуацию в Причерноморье, разрушая сложившиеся системы контактов как внутри мира местных племен, так и между ними и греками. Не случайно время относительного затишья в Великой степи, приходящееся на конец V — IV в. до н. э. и, скорее всего, прямо связанное с укреплением могущества скифской державы при царе Атее, было вместе с тем и временем наивысшего процветания греческих городов на побережье Черного моря.1
И все же даже и при наличии целого ряд факторов, подталкивавших как греков, так и варваров ко все большему обострению взаимной вражды и отчужденности, их отношения, за редкими исключениями, одним из которых может считаться ситуация, сложившаяся на Гераклейском полуострове в юго-западном Крыму после основания там Херсонеса Таврического, по-видимому, не переходили за ту опасную черту, где никакие контакты уже были бы невозможны. Скорее, характер этих отношений, вероятно, можно было бы определить как длительное балансирование на грани взаимного недоверия и взаимной же заинтересованности и тяготения друг к другу. Факторы, способствовавшие разъединению этносов, в конечном счете уравновешивались и даже перемешивались факторами, способствовавшими их сближению. Не подлежит сомнению, что уже изначально, на самых ранних этапах греческой колонизации греков и варваров должна была вести навстречу друг другу обоюдная заинтересованность в торговом обмене. Как бы не решался сейчас вопрос о так называемой «эмпориальной стадии» в процессе колонизации — о соотношении торгового и аграрного векторов этого процесса, ясно, что уже само по себе сосуществование на одной территории двух или даже большего числа столь непохожих друг на друга социумов не могло не благоприятствовать развитию такого рода контактов. Как с той, так и с другой стороны основу импортно-экспортного оборота составляли товары остро дефицитные, экзотические и потому пользовавшиеся огромным спросом там, куда они доставлялись. Греческие вина и оливковое масло, льняные и шерстяные ткани, столовая посуда, керамическая и металлическая, ювелирные изделия и в меньшей степени оружие обменивались на скифских рабов, скот, кожи и шерсть, рыбу, пшеницу и, может быть, также металлы, обычные и драгоценные. Огромная культурно-историческая дистанция, разделяющая античную городскую цивилизацию и варварское кочевое или оседло-земледельческое общество, резкое различие характерных для них форм ведения хозяйства и бытового уклада стали той почвой, на ко
торой только и могла возникнуть вся эта сложная система коммерческих связей, соединявших скифский Север с греческим Югом.1 Бросающаяся в глаза парадоксальность этой ситуации заключалась в том, что в сущности один и тот же фактор — разительное несходство двух этносов и их культур действовал в двух разных направлениях как сила, в одно и то же время разъединяющая и сближающая народы.
Параллельно с товарообменом и в тесной связи с ним между Грецией и степями Северного Причерноморья происходил другой не менее важный обмен — обмен идеями и знаниями, обмен всевозможной полезной информацией. При всей своей идиосинкразии ко всему чужому скифы и другие варвары не могли не поддаться обаянию гораздо более высокой и столь непохожей на их собственную греческой культуры. Уже упомянутый геродотовский логос о Скиле остается здесь своего рода парадигмой, демонстрирующей в одно и то же время и тяготение степняков к соблазнам греческой цивилизации, и их отталкивание от нее. Со своей стороны и любознательные греки не могли не испытывать интереса и даже определенного влечения к экзотическим скифским обычаям и нравам при всем том шокирующем воздействии, которое они, безусловно, должны были на них оказывать (ср. Ельницкий. 1983). Со свойственной им приспособляемостью и способностью к подражанию при несомненно критическом усвоении чужого опыта они не останавливались, когда это было им нужно, перед прямыми заимствованиями отдельных элементов варварских культур. Примерами такого рода заимствований могут служить хотя бы земляночные жилища на Березани и в окрестностях Ольвии, некоторые культы определенно местного происхождения в Ольвии, Херсонесе и на Боспоре, образцы звериного стиля, выполненные в боспорских и ольвийских мастерских. Хотя, учитывая весьма значительный разрыв в уровнях культурного развития и большую открытость греческой культуры, все же приходится признать, что именно греки выступали в этих контактах в роли активных культуртрегеров и доноров, дававших варварам, по крайней мере на первых порах, намного больше, чем сами могли у них взять.
Говоря о факторах, способствовавших установлению греко-варварских контактов и взаимному обогащению двух культур, нельзя упускать из вида и еще один достаточно важный момент. Дело в том, что при всех существовавших между ними различиях и греческий полис, и скифская кочевая орда, и, видимо, также общества оседлых варваров-земледельцев представляли
собой в сущности тупиковые формы социальной организации, несущие в себе потенции застоя и неспособные к самостоятельному переходу на следующий виток спирали исторического прогресса.1 Как ни парадоксально это звучит, но именно в этом следует видеть, как нам думается, одну из главных предпосылок столь длительного сосуществования (своеобразного симбиоза) всех этих видов социумов в пределах северопричерноморского региона. Очевидно, две или даже большее число социальных систем, в одинаковой степени предрасположенных к стагнации, ни одна из которых по этой причине не может слишком сильно опередить другие, несмотря на радикальные различия их «стартовых ситуаций», рано или поздно должны были прийти к определенной сбалансированности ритмов их внутреннего развития.
Сходство греческого полиса со скифской кочевой ордой заключалось еще и в том, что это были две разновидности по преимуществу паразитических социальных организмов, существовавших за счет экстенсивного расширения своего жизненного пространства и эксплуатации соседних социумов. По временам это могло приводить к возникновению в различных районах северопонтийской зоны своеобразной системы обоюдной или двусторонней эксплуатации варваров греками (главным образом посредством неэквивалентного торгового обмена, работорговли и порабощения свободных общинников, оказавшихся в пределах хоры того или иного полиса) и греков варварской племенной верхушкой (в наиболее привычных для нее формах грабительских набегов или обложения данью отдельных полисов). Такого рода отношения, по-видимому, сложились в районах Нижнего Побужья и Поднестровья в период скифского протектората над Ольвией и соседними с ней греческими городами. Периодически они возникали также и на Боспоре (время, предшествующее основанию Боспорской симмахии во главе с Ар-хеанактидами) и в Западном Крыму. Само собой разумеется, что каждая из сторон, участвовавших в контактах этого рода: и греки, и варвары, в свою очередь, старались перестроить эту систему в свою пользу и из двусторонней сделать ее односторонней. Но при этом как те, так и другие были заинтересованы друг в друге как в источнике материальной выгоды и ради сохранения своего контрагента готовы были идти на любые сделки и компромиссы, если этого требовали обстоятельства.
Конечным итогом длительного сосуществования и взаимодействия двух этнических массивов на территории Северного Причерноморья принято считать так называемый «греко-варварский синтез», или возникновение смешанных синкретических форм культуры и образа жизни. В основе этого своеобразного культурно-исторического феномена лежит ряд взаимосвязанных, но не вполне тождественных друг другу процессов, среди которых необходимо различать, с одной стороны, ассимиляцию или аккультурацию отдельных варваров и целых их групп (общин, родов, племен и т. д.) в греческой среде и аналогичный процесс ассимиляции греков в варварской среде,1 с другой стороны, перестройку или перерождение самого культурного комплекса, варварского или греческого, в результате внедрения в него элементов чужой культуры или культур.
Здесь необходимо, однако, сделать одну оговорку. Подлинный культурный синтез едва ли может быть отождествлен с простой аккультурацией, так как под ним обычно подразумевается более или менее гармоничное, сбалансированное или, говоря иначе, равноправное соединение элементов разных культур, а не подавление и растворение одной из них другой более высокой или, наоборот, более низкой. В этой связи неизбежно встает вопрос о соотношении двух основных тенденций культурогенеза: эллинизации варваров и варваризации греков. Какая из них может считаться доминирующей в пределах рассматриваемого здесь региона? Однозначный ответ на этот вопрос едва ли возможен. Очевидно, обе эти тенденции имели место и в определенном смысле шли навстречу друг другу, сливаясь в едином потоке смешения культур. В принципе такова была общая закономерность, наблюдаемая на всем пространстве колониальной периферии античного мира.
Вместе с тем необходимо учитывать, что интенсивность, масштабы, формы и конечные результаты процессов эллинизации и варваризации могли существенно различаться в зависимости от места и времени. В этой связи нельзя не обратить внимание на принципиальное различие ситуаций, сложившихся в V-IV вв. до н. э. в независимых полисах Северо-Западного Причерноморья и Западного Крыма, с одной стороны, и на территории Боспорского царства, с другой. И в Ольвии, и в Херсонесе, и, видимо, также в Тире и Никонии, о которых мы знаем гораздо меньше, греческая гражданская община, несмотря на все пережитые ею кризисы и потрясения, сохранила свою монолитность перед лицом враждебного варварского окружения. В этих полисах греки оставались господствующим меньшинством, резко обособленным от неполноправного и зависимого по преимуществу, несомненно, туземного населения самого полиса и окружающей его хоры. Соот
ветственно и их культура, и сам образ жизни в течение длительного времени (по крайней мере, до последних столетий дохристианской эры) сохраняли свой чисто эллинский, хотя и довольно архаичный и провинциальный облик. Отдельные факты, свидетельствующие о присутствии варваров либо в самом полисе, либо где-то в непосредственной близости от него и об их влиянии на культуру греков, как, например, земляночные жилища и лепная керамика на поселениях ольвийской хоры, образцы варварской антропонимии в ольвийских надписях, культ Девы в Херсонесе и т. п., едва ли могут сколько-нибудь существенно изменить это общее впечатление.
Немногочисленные представители скифской или фракийской (?) знати, фигурирующие в ольвийской эпиграфике VI-V вв. до н. э., по всей видимости, были в основной своей части оседлыми варварами, постоянно проживавшими в городе. Все они, вероятно, довольно быстро растворились в общей массе греческого населения Ольвии, хотя мы не располагаем никакими данными, свидетельствующими об их проникновении в ряды гражданского коллектива полиса, по крайней мере до последней трети IV в. до н. э. (времени осады города Зопирионом). В течение всей этой эпохи в самой Ольвии и вокруг нее (на территории хоры) существовал гораздо более мощный и в гораздо меньшей степени затронутый процессом эллинизации низовой слой варварского населения, включавший в свой состав разноплеменных выходцев из степной и лесостепной Скифии, также из гето-фракийского ареала (соотношение этих этнических компонентов могло быть различным в разные периоды истории Ольвийского государства). Основным индикатором, позволявшим фиксировать присутствие этой демографической категории на землях Ольвии, все еще остаются открытые во многих местах комплексы лепной керамики. Процентное отношение керамики этого рода к другим видам столовой и кухонной посуды оставалось почти неизменным на протяжении нескольких столетий (со второй половины VI до второй половины III в. до н. э.). Лишь незначительно менялся также и ее внешний облик, и техника ее изготовления (определенное влияние на нее греческой кружальной керамики становится заметным лишь начиная с конца IV в. до н. э. ). Все эти факты достаточно ясно свидетельствуют о чрезвычайной устойчивости культурных традиций основной массы негреческого населения Ольвии так же, как и о его сравнительно слабой восприимчивости к воздействию греческой культуры даже в условиях длительного и достаточно тесного соседства двух этнических групп.
Нам трудно поэтому согласиться с идиллически окрашенными рассуждениями В. П. Яйленко о будто бы имевшем место на территории Нижнего Побужья, как, впрочем, и во многих других районах колониальной периферии, «добровольной трудовой кооперации» греков и варваров (Яйленко. 1983. С. 152 сл.; ср. Фролов. 1988. С. 148 сл.). Предположение этого автора,
будто разноплеменные варвары стягивались в окрестности Ольвии, привлеченные возможностями такого рода кооперации и вытекающей из нее перспективой повышения своего жизненного уровня, кажется нам достаточно легковесным и не подкрепленным в должной мере фактическим материалом. Если судить по их земляночным жилищам и все той же лепной керамике с незначительной примесью и столовой посуды, уровень жизни этих людей на протяжении веков оставался крайне низким, вероятно, не так уж сильно отличающимся от жизненного уровня индейских племен Северной Америки или чернокожих тропической Африки после того, как они познакомились с такими дарами европейской цивилизации, как «огненная вода», кремневые ружья и хлопчатобумажные ткани. Кроме того — и это самое главное, — у нас отнюдь не может быть твердой уверенности в том, что все варвары, селившиеся в окрестностях Ольвии или какого-нибудь другого греческого города в Северном Причерноморье, делали это вполне добровольно. Их социальный статус нам неизвестен. Однако мы вправе предположить, что основную их массу составляли сельские рабы типа ойкетов в декрете в честь Протогена (IOSPE 12,32.20) и какие-то иные категории зависимого населения.
Едва ли существенно иной характер носили отношения между греками и подвластным им туземным населением также и на территории Херсонеса Таврического. Судя по имеющимся у нас данным, степень социальной и культурной обособленности двух этнических массивов, их взаимной отчужденности была здесь еще более высокой, чем в Ольвии. Местные варвары (основную их массу составляли, по-видимому, крайне отсталые, полудикие тавры) оказались еще более невосприимчивыми к достижениям греческой цивилизации, чем обитатели Нижнего Побужья. Во всяком случае, в нашем распоряжении все еще очень мало фактов, которые могли бы свидетельствовать об их сколько-нибудь далеко продвинувшейся эллинизации.
С принципиально отличной моделью развития греко-варварских контактов сталкиваемся мы на Боспоре в период правления династии Спартокидов. Цари из этого рода сумели сбалансировать и до известной степени примирить интересы своих разноплеменных подданных в рамках созданного ими полиэтничного государства. Извечный греко-варварский антагонизм был здесь сильно смягчен, хотя полностью устранить его вряд ли кому-нибудь удалось бы, пока и поскольку Боспорское царство продолжало оставаться рабовладельческим государством. В усадьбах и в мастерских, принадлежавших боспорской знати, трудились рабы и другие категории зависимого населения, рекрутируемые из числа туземных варваров. В то же время, как показывают материалы раскопок важнейших боспорских некрополей и в меньшей степени эпиграфические данные, значительную часть самой этой аристократической прослойки составляли эллинизированные вар
вары. Одним из таких варварских кланов, усвоивших греческий язык и культуру, вероятно, были и сами Спартокиды. Однако эллинизация не привела на Боспоре к полному стиранию культурных традиций местного населения, по преимуществу скифского в европейской части государства, синдо-меотского в азиатской. И что особенно важно, эти традиции сохранили здесь свою силу и жизненность не только на низовом уровне, в среде простых землепашцев, скотоводов и ремесленников, но и на уровне правящей элиты общества, среди варварской племенной знати, частью осевшей в городах, частью продолжавшей вести свой прежний кочевой или полукочевой образ жизни. Именно это обстоятельство следует признать тем решающим фактором, который предопределил исключительное своеобразие всего облика боспорской культуры, представлявшей собой, как это не раз уже отмечалось и подчеркивалось в литературе, специфический сплав греческих и туземных элементов. Пример Боспора лишний раз убеждает нас в том, что тенденции греко-варварского синтеза лишь тогда оказываются по-настоящему плодотворными, когда их удается реализовать на высшей, элитарной ступени социальной иерархии.
В какой-то мере «флюидами» греческой культуры, распространившимися из городов-колоний на северном побережье Понта, были затронуты и независимые варварские племена, населявшие на всем его протяжении причерноморский степной коридор и граничащую с ним лесостепь, и, по-видимому, в значительной своей части входившие в состав Великой Скифии. Конечно, не следует преувеличивать глубину и силу греческого влияния на обитателей этого в общем еще достаточно дикого края. Находки золотых и серебряных изделий греческой работы, греческой керамики и т. п. предметов в курганах скифских царей и могильниках иного типа сами по себе еще не могут свидетельствовать о далеко зашедшей эллинизации населения степи и соседствующей с ней лесостепи. Все эти диковинки вряд ли что-нибудь принципиально могли изменить в повседневной жизни степных варваров, их психологии и мировосприятии. Едва ли могло оказать на них глубокое цивилизующее воздействие также и знакомство с греческими винами (известно, что скифы употребляли их на свой лад, не считаясь с эллинскими застольными обычаями) или с совершенно неприспособленной к кочевому быту греческой одеждой. Сравнительно редкие находки изделий туземных ремесленников, пытавшихся подражать работам греческих мастеров, наглядно демонстрируют их полную неспособность к постижению основных формообразующих принципов античного искусства, хотя эти робкие попытки изображения антропоморфных фигур богов или героев уже сами по себе могут свидетельствовать об определенных сдвигах не только в эстетическом восприятии окружающего мира, но и в религиозном сознании варваров (Хазанов, Шкурко. 1978. С. 73 сл.; Раевский. 1979. С. 69; Онайко. 1976).
Тем не менее нельзя и недооценивать значимость греческого присутствия для племенного мира Северного Причерноморья. Определенное ускорение темпов общественного развития наблюдается среди той его части, которая более всего была втянута в орбиту греческой торговой экспансии и соответственно испытала на себе наиболее сильное влияние эллинской культуры.1 Можно предполагать, что общение с греками сыграло роль своеобразного катализатора в процессе социального и имущественного расслоения варварского общества. Его верхушка, извлекавшая максимальные выгоды из участия в работорговле и сбыте зерна в греческие полисы, резко обособилась от массы рядовых общинников. Возможно, именно заинтересованность в торговых контактах с греками подталкивала часть населения степной зоны к отказу от привычного образа жизни и переходу к более или менее прочной оседлости. Пока еще довольно трудно оценить масштабы и интенсивность этого процесса, хотя одним из наиболее важных его проявлений, несомненно, может считаться возникновение ряда крупных поселений городского или скорее все же протогородского типа вдоль южной кромки Великой степи (Хазанов. 1975а. С. 239 сл., 248 сл.). Наиболее известны среди них для V-IV вв. до н. э. Каменское городище на нижнем Днепре, Елизаветовское городище в дельте Дона, а для более позднего времени Неаполь Скифский в степном Крыму. По крайней мере, одно из этих поселений — Елизаветовское включало в себя в качестве своей интегральной части греческий эмпорий или, может быть, выселки (субколонию) одного из причерноморских полисов. Этот пример ясно показывает, что греческие купцы и ремесленники иногда проникали довольно далеко вглубь степной полосы и, подолгу задерживаясь в этих удаленных от моря краях, вступали в особо тесные контакты с местными кочевым и оседлым населением, сближаясь и, возможно, даже смешиваясь с ним. В столице позднескифского царства Неаполе Скифском греки, судя по некоторым признакам, составляли уже довольно значительную и, видимо, весьма влиятельную часть населения. Представители скифской племенной знати, составлявшие непосредственное окружение Скилура, Палака и других правителей этого государства, подверглись здесь весьма ощутимой эллинизации, усвоив некоторые греческие обычаи, язык и, может быть, даже письменность. На всем облике культуры Неаполя Скифского с такими характерными ее чертами, напоминающими города Боспора и Херсонес, как монументальная архитектура и скульптура, фресковая живопись, стелы с надписями, лежит ясно выраженная печать греческого влияния (Шульц. 1971. № 171;Соломоник. 1962; Хазанов, Шкурко. 1978. С. 74 сл.).
Однако в целом эта конвергенция этносов и их культур, по-видимому, не продвинулась на сколько-нибудь значительное расстояние. Даже те варварские общества, которые подверглись наиболее сильной эллинизации, так и не сделались по-настоящему эллинскими. Обе социальные системы продолжали развиваться параллельно и в значительной мере независимо друг от друга, взаимодействуя лишь в очень ограниченных пределах. Весьма показательно, что для граждан Херсонеса Таврического эллинизированные скифы из царства Скилура и Палака по-прежнему оставались настоящими варварами, вероломными и опасными (см.: Декрет в честь Диофанта — IOSPE. I2, 352).
Учитывая все сказанное, мы должны признать греко-варварский синтез на территории Северного Причерноморья явлением скорее спорадического характера. Только на Боспоре он вылился в более или менее устойчивые и жизнеспособные синкретические формы государственности, социальных отношений, религии и искусства. В Ольвии и Херсонесе, а также за пределами зоны колонизации, в глубине Великой Скифии мы сталкиваемся чаще всего с фактами чисто эклектического, т. е. недостаточно глубокого и органичного усвоения отдельных элементов чуждой культуры как варварами, так и греками. Это усвоение могло идти как по линии простого заимствования культурных инноваций (в сфере технологии, строительства, хозяйства, быта, военного дела), так и по линии имитации, более искусной у греков, более грубой и примитивной у варваров, но почти всегда достаточно поверхностной (в сфере искусства и художественного ремесла). Более сложные и органичные формы греко-варварского синтеза, вероятно, можно было бы наблюдать в сфере культовой практики и религиозного сознания. Но о них нам известно лишь очень немногое.
Поэтому стоит весьма осторожно относиться к витающей в воздухе со времен Э. Миннза и М. И. Ростовцева идее «протоэллинизма» как особого периода в истории Северного Причерноморья (Minns. 1913. Р. 565,577,613; Ростовцев. 1993. С. 83 сл.; Блаватский. 1985. С. 109 сл.). Из всех государств этого региона только Боспорское царство в какой-то степени приближается к эллинистическим монархиям Востока с характерным для них греко-варварским дуализмом. Однако даже на Боспоре период относительно мирного сосуществования «эллинства» и «иранства» не был особенно продолжительным. Если бросить взгляд за пределы скифской эпохи, мы увидим, что уже в первой половине III в. до н. э. этот, вероятно, не без труда достигнутый паритет двух этнических массивов был серьезно поколеблен в самых своих основаниях. После периода взаимных уступок и компромиссов варвары опять перешли в контрнаступление и начали теснить греков и на границах Боспорского царства, и внутри него. Этот «реванш» варварской стихии стимулировали, с одной стороны, свежие силы новых кочевых орд, пришедших
из глубин Евразии и еще не затронутых разлагающим влиянием эллинской культуры, с другой — ослабление и упадок самой греческой цивилизации, истощение ее творческого потенциала. В культурной жизни Боспора первоначальная достаточно поверхностная эллинизация уступает место гораздо более глубокой и практически тотальной варваризации всего населения. Ту же самую картину мы наблюдаем в этот период mutatis mutandis в других государствах Северного Причерноморья, как, впрочем, и повсюду на периферии эллинистического мира. Подспудно ощущавшаяся с самого начала греко-варварских контактов органическая несовместимость двух культур, их враждебность друг другу стала теперь совершенно очевидной.