Боковые стенки упомянутых трех саркофагов — римского, флорентийского и ахенского — украшены опять-таки сходными рельефами, центральная сцена которых изображает Афину и Артемиду: богини тщетно пытаются воспрепятствовать похищению Персефоны Плутоном. Для мистов Афина правит пониманием, Артемида же — настроением. Очевидно, та и другая душевная сила присутствуют здесь не случайно, хотя для успеха таинства их недостаточно, требуются, к примеру, еще и силы, которые подвластны Гере и Афродите. А какую именно роль играли "девы" Афина и Артемида, иллюстрируют нижеследующие фрагменты из произведений греческих философов от Платона до Прокла.
Ни один из греков не сообщил так много сведений об Элевсинских мистериях и ни один философ не использовал так широко их образы для выражения собственных идей, как Платон (427—347 до Р.Х.). Не исключено, что его ученик Аристотель в особом трактате о мистериях затмил своего учителя, но рукопись Аристотеля была утрачена в средневековой Византии. Тринадцать из сорока произведений Платона дают возможность познакомиться с Элевсиниями; аллюзии же обнаруживаются почти во всех сорока. Второй по важности философский источник знаний о мистериях — труды последнего из прославленных афинских неоплатоников, по имени Прокл (411—485)4.
О жизни Платона рассказывает его VII письмо к сицилийским друзьям-политикам: отпрыск одного из старейших афинских семейств, в возрасте 19—21 года он сочинял трагедии, которые сжег после встречи с Сократом. Сохранилось лишь несколько стихов. Ему было 28 лет, когда его учитель Сократ выпил свою чашу с ядом. После этого Платон отправился в дальнее путешествие, привед-
шее его сначала, вероятно, в Египет и в Кирену, а затем — вне всякого сомнения — в Южную Италию и Сицилию, где он повстречался с пифагорейцами (в том числе с Архитом Тарентским), которые оказали на него как на философа не меньшее влияние, чем ранее Сократ. В сорок лет он возвратился на родину и основал — в форме Общества почитания муз — собственную философскую школу; размещалась она в загородном саду, который достался ему по наследству и носил название Академия. Именно там в течение следующих сорока лет собирались вокруг Платона первейшие ученые того времени.
Мы не располагаем прямыми свидетельствами того, что Платон принимал посвящение в Элевсине. Однако в VII письме (333 е), говоря об убийцах своего друга Диона, который очень недолгое время правил в Сиракузах, он пишет, что с Дионом этих людей связывали не общие занятия философией, а узы обычного приятельства, возникающие из совместных посвящений в [Элевсинские. — Д.Л.] мистерии. Таким образом, Дион и его убийцы принадлежали к обоим сообществам. Тот и другой путь казались им вполне достойными и естественными. Вот в подобном ключе Платон рекомендует своим сицилийским друзьям религиозное восприятие мистерий.
Формально Платонова философия схожа с этими таинствами уже в силу своей предназначенности для узкого крута избранных, о чем он говорит в VII письме, полемизируя с каким-то посланием Дионисия II: "Вот что вообще я хочу сказать обо всех, кто уже написал или собирается писать и кто заявляет, что они знают, над чем я работаю, так как либо были моими слушателями, либо услыхали об этом от других, либо, наконец, дошли до этого сами: по моему убеждению, они в этом деле ничего не смыслят. У меня самого по этим вопросам нет никакой записи и никогда не будет. Это не может быть выражено в словах, как остальные науки; только если кто постоянно занимается этим делом и слил с ним всю свою жизнь, у него внезапно, как свет, засиявший от искры
огня, возникает в душе это сознание и само себя там питает. И вот что еще я знаю: написанное и сказанное было бы наилучшим образом сказано мной; но я знаю также, что написанное плохо причинило бы мне сильнейшее огорчение. Если бы мне показалось, что следует написать или сказать это в понятной для многих форме, что более прекрасного могло быть сделано в моей жизни, чем принести столь великую пользу людям, раскрыв всем в письменном виде сущность вещей? Но я думаю, что подобная попытка не явилась бы благом для людей, исключая очень немногих, которые и сами при малейшем указании способны все это найти; что же касается остальных, то одних это совсем неуместно преисполнило бы несправедливым презрением [к философии], а других — высокой, но пустой надеждой, что они научились чему-то важному"* (341 с—е).
Для людей же, которые не подвергают себя столь суровому философскому воспитанию, говорит Платон, мистерии и их учение о загробном суде суть надежные провожатые души. Так, он советует сицилийским друзьям: "Воистину надлежит следовать древнему и священному учению, согласно которому душа наша бессмертна и, кроме того, после освобождения своего от тела подлежит суду и величайшей каре и воздаянию. Поэтому надо считать, что гораздо меньшее зло — претерпевать великие обиды и несправедливости, чем их причинять" (VII, 335 а). Этот пафос пронизывает все труды Платона от "Апологии Сократа" до "Законов".
Во второй речи "Апологии" Сократ ближе к концу объясняет, почему он не считает смерть худшим из зол: ...если смерть есть как бы переселение отсюда в другое место и если правду говорят, будто бы там все умершие: то есть ли что-нибудь лучше этого, о мужи судьи? В самом деле, если прибудешь в Аид, освободившись вот от этих так называемых судей, и найдешь там судей настоящих, тех, что, говорят, судят в Аиде, <...> — разве это
будет плохое переселение? А чего бы не дал всякий из вас за то, чтобы быть с Орфеем, Мусеем, Гесиодом, Гомером! Что меня касается, то я желаю умереть много раз, если все это правда; для кого другого, а для меня было бы удивительно вести там беседы <...>. И наконец, самое главное — это проводить время в том, чтобы распознавать и разбирать тамошних людей точно так же, как здешних, а именно, кто из них мудр <...> было бы несказанным блаженством"* (40 е—41 с).
В позднем диалоге "Филеб" (62 с) Сократ говорит: "Ты, видно, хочешь, чтобы я, как толкаемый и теснимый толпой привратник, уступил и, распахнув ворота, позволил всем [привязанным к материальному. — Д.Л.] знаниям вливаться в них и чистому перемешиваться с недостаточно чистым?"** — Нет! Самое главное здесь Первая наука о принципах (едином, многом, части, целом и прочая), методы логики и так далее, и не просто знание их, а постоянное в них упражнение! Ворота к серьезным размышлениям, пишет Платон в "Государстве", нуждаются в суровом страже, "иначе нас справедливо высмеяли бы за то, что мы занимаемся пустыми пожеланиями. <...> виновниками нерасположения большинства к философии бывают те посторонние лица, которые шумной ватагой вторгаются куда не следует, поносят людей, проявляя к ним враждебность, и все время позволяют себе личные выпады"*** (499 с-500 b).
В соответствии с этим Платон вкладывает в уста своего учителя Сократа иронический ответ на опрометчивые суждения собеседника: "Счастливец ты, Калликл, что посвящен в Великие таинства прежде Малых: я-то думал, это недозволено" **** ("Горгий", 497 с). А в "Пире" (210 а) жрица-пророчица Диотима из аркадской Мантинеи, где празднуются мистерии, схожие с Элевсинскими5, гово-
рит: "Во все эти таинства любви можно, пожалуй, посвятить и тебя, Сократ. Что же касается тех высших и сокровеннейших, ради которых первые, если разобраться, и существуют на свете, то я не знаю, способен ли ты проникнуть в них"*. Вскоре же после рассказа о Диотиме явился Алкивиад, незваный и весьма хмельной, тот самый Алкивиад, что в 415 году до Р.Х. вместе с приятелями в ночной пьяной дерзости, облачившись в пурпур, "выплясал", то бишь передразнил Элевсинские мистерии.
В "Федоне" (69 b—d) Сократ в день своей смерти наставляет юношей Симмия и Кебета: "Между тем, истинное — это действительно очищение от всех [страстей], а рассудительность, справедливость, мужество и само разумение — средство такого очищения. И быть может, те, кому мы обязаны учреждением таинств, были не так уж просты, но на самом деле еще в древности приоткрыли в намеке, что сошедший в Аид непосвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах, "много тирсоносцев [участников. — Д.Л.], да мало вакхантов" [воодушевленных. — Д.Л.], и "вакханты" здесь, на мой взгляд, не кто иной, как только истинные философы. Одним из них старался стать и я — всю жизнь, всеми силами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы достигли, мы узнаем точно, если то будет угодно богу, когда придем в Аид. Ждать осталось недолго, сколько я понимаю"**. Эта же тема — приводить здесь еще цитаты было бы излишне — развивается в Платоновом "Горгии" (523 сл.). Уже скромная ипостась сына повитухи, "промышляющего тем же ремеслом", — ипостась, в которой исторический Сократ вел свои увлекательные беседы6, отвечает задаче Элевсиний: рождению человека духовного из человека естественного.
Образ воспарения мыслящей души к миру идей — в
пространственных категориях: выше звезд, то есть вместе с одиннадцатью богами к небесно-духовному пиршеству (двенадцатое божество, Гестия, неизменно остается дома), — мы и полагаем основой действа в Телестерионе. "Федр" — единственный диалог, состоявшийся у Сократа вне афинских стен (так утверждает Платон). И этой чести удостоилось место, где за рекой Илисс праздновали в феврале Малые мистерии (229 сл.).
По "Федру" (244—245), Платон знает три пути приобретения углубленного религиозного опыта, конечно же сильно уступающих возвышению посредством его "Первой философии". Так вот, есть четыре вида mania, или неистовства от бога. Во-первых, напастное прорицательство; говорить о нем как об искусстве, пожалуй, слишком много чести. Носители его — пифия в Дельфах, жрицы в Додоне и несколько сивилл в Азии. Во-вторых, птицегадание. Уровнем выше находятся очистительные ритуалы и таинства, затрагивающие всего человека и посредством молитвы и почитания богов избавляющие его от болезней и тяжких бедствий. Третья mania — это поэзия, которая "охватывает нежную и непорочную душу" в творчестве. Четвертая — наивысшая — форма исступленности души (mania) есть прозрение вечной истины через философию. Касательно этого высочайшего пути к богу Платон в Седьмой книге "Государства" приводит свою знаменитую притчу о пещере, которая доныне являет собою глубочайший и при том весьма схожий с Элевсиниями символ ступеней познания.