Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter

288

ГЛАВА 11

ВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ: III. ФИЛОСОФИЯ

Обращение в философию

Философская культура обращена к меньшинству, к элите духа, которая, выбирая философию, принимает на себя определенные обязательства. Философская культура фактически предполагает разрыв с общепринятой культурой, литературную, ораторскую и эстетическую ориентацию которой мы только что определили. Она предполагает большее: эллинистическая философия не только определенный тип интеллектуального обучения, но также и идеал жизни, претендующий на формирование всего человека. Стать философом — это принять новый образ жизни, более строгий с моральной точки зрения, налагающий определенные аскетические требования, который видимым образом сказывается в поведении, еде, одежде. Философа узнавали по плащу, короткому, из сурового темного полотна, τρίβων 1. У киников воля к разрыву доходила до парадокса и скандала: всклокоченные, оборванные, грязные, они жили подаянием, как нищие, принимая вид маргиналов культурного общества (36). Разумеется, это крайность. Общая же черта такова: философия настаивает на определенном жизненном идеале (37), противопоставляя его общепринятой культуре, и требует внутреннего призвания, я бы даже сказал - обращения.
Это не будет преувеличением. Древние охотно передавали характерный анекдот о юном Полемоне, который после буйного пиршества, пьяный, с венком на голове врывается в зал, где ведет занятия философ Ксенократ, как раз в тот момент, когда последний рассуждает о воздержности. Он строит свою речь так убедительно, так живо, что Полемон тут же порывает с разгульной жизнью, горячо увлекается философией и позже удостаивается принять от своего учителя руководство Академией2. Гиппархия, молодая, знатная, богатая и красивая, бросает все и уходит в учение к Кратету3, - женщины, которых риторика не привлекала или же не допускала, не чуждались философии: это не было общим правилом, но не было и исключением (38). Часто при таком «обращении» в философию, формальное сходство которого с нашей современной концепцией религиозного обра-

289

щения (39) вполне очевидно, усиленно подчеркивается разрыв с ораторской формой культуры. Классический пример — Дион из Прусы. Софист с именем, он в возрасте около пятидесяти лет в 85 году был отправлен Домицианом в изгнание. Среди испытаний и лишений он пережил глубокий душевный переворот, отказался от софистической суеты и принял строгий и деятельный образ жизни философа (40).
Отсюда проистекает та роль, которую играет в образовательном курсе учителей философии «побудительная речь», λόγος προτρεπτικός, — вводное занятие, на котором пытаются рекрутировать учеников, привлечь молодежь к жизни философа. Создателем этого жанра является Аристотель. У его Протрептика, адресованного правителю Кипра Темисону4, возникло множество подражателей, начиная с эпикурейцев5 и кончая Цицероном, чей Гортензий стал причиной первого обращения одного юного африканского ритора, которому позже суждено было стать святым Августином 6.

Философское образование

Да, оно существовало — структурно организованное философское образование. Его можно встретить в трех основных формах. Это, во-первых, образование, в некоем роде официальное, которое можно получить в шкалах в подлинном смысле слова, то есть в любой из сект, организованных по принципу ордена, основанного Учителем, система образования которого воспроизводится из поколения в поколение, находясь в руках главы школы, σχολάρχης, раз за разом назначаемого своим предшественником. Так Платон выбрал своего племянника Спевсиппа, тот выбрал Ксенократа, который выбрал Полемона, а ему наследовал Кратет... Таким же образом Аристотель оставил управление Ликеем Теофрасту, предпочтя его Аристоксену, к великому разочарованию последнего. Мы можем восстановить почти без лакун преемственность, διαδοχή, четырех великих школ в течение всего эллинистического периода вплоть до конца античности (41). Оплотом всех этих школ служили, в основном, Афины, но у них могли существовать и филиалы.
Во-вторых, существовали отдельные наставники, обучавшие на свой страх и риск в том городе, где им пришлось расположиться. Так, Эпиктет, изгнанный тем же Домицианом из Рима, обосновывается в Никополе в Эпире, открывает школу и вскоре привлекает и удерживает там учеников (42). В подражание Афинам и другие города оказываются в состоянии организовать и

290
поддерживать философское образование. Мы встретили его в Александрии, мы отметим его существование также и в Константинополе (если и не в Риме), что, однако, произойдет не ранее конца III — IV веков по Р. X.
И наконец, существовали странствующие философы, выступавшие с речами перед народом, а скорее даже проповедовавшие. Под открытым небом, где-нибудь на площади или на перекрестке дорог этот философ обращался к людям, которых сюда привел случай или любопытство, задавал им вопросы, непринужденно импровизировал в диалоге (именно отсюда возник знаменитый жанр диатрибы) (43). Киники превратили подобное занятие в специальность, а стоики, заигрывая с кинизмом, в свою очередь им подражали. Этот третий аспект философского образования я упоминаю только для сведения, так как нельзя причислить этих любителей поучений, вызывавших как правило пренебрежение к себе, имевших плохую репутацию и часто находившихся в натянутых отношениях со стражами порядка, к системе высшего образования. Они, возможно, могли способствовать рождению призвания, но никогда они не обеспечивали регулярного и полного обучения философии.
Систематическое философское образование связано с несколькими аспектами технического совершенствования. Сначала оно предполагает, что ученик завершил обучение второй ступени. Не все секты выдвигали на этот счет одинаковые требования: эпикурейцы и скептики подчеркивали здесь свое безразличие. Напротив, те, кто традиционно признавал необходимость пропедевтического курса на основе математических наук, должны были сами, на фоне упадка научных занятий, способствовать такого рода посвящению, которое само по себе выходило за рамки философской программы. Мы уже говорили, что так поступали неоплатоники на исходе античности.
Собственно занятия философией начинаются с достаточно элементарного введения: какова бы ни была школа, к которой присоединяется учащийся, вначале ему необходимо приобрести некоторые общие представления об истории философии. Греческий студент, как сегодня наши студенты, узнавал, что мысль начала свое восхождение в Ионии вместе с великими «фисиологами», что «началом всего» для Фалеса была вода, для Анаксимандра беспредельное, воздух для Анаксимена и огонь для Гераклита7. И, как и наши юноши, он не слишком в это углублялся: эти элементарные сведения передавались ему через учебники, лишенные какой бы то ни было оригинальности, переписывав-
291
шиеся один с другого. Современная ученость стремится восстановить историю этой доксографической традиции, начатой Теофрастом и завершенной сборниками Ария Дидима и Аэтия, — фрагменты последнего мы находим у Плутарха, Стобея и в Философской истории, сохранившейся под именем Галена (44).
Далее шел курс, все еще экзотерический, излагавший школьную доктрину. Благодаря, например, Апулею8 и Альбину9, мы можем составить представление о том, каким образом схоларх Гаий посвящал учащихся в платонизм — в Афинах, около 140 года по Р. X. Усердный Апулей составил также и курс перипатетической философии, которую он изучал параллельно10, что не должно вызывать удивления, даже не нужно привлекать для объяснения этого факта общую тенденцию эклектизма, которая характеризовала эллинистическую и римскую эпоху. Дело в том что здесь все еще идет речь только об элементарном введении, которое не предполагает ни глубокой привязанности, ни даже обращения к философии. Приобрести некоторую осведомленность по отношению к совокупности философских учений было простым дополнением к общей культуре. Как мы можем обнаружить в случае Галена (19), вполне естественным мог показаться последовательный контакт со всеми четырьмя великими традициями эллинистической философии.
Настоящее знакомство с учением школы начиналось позже. Оно также представляло два аспекта. На первом месте комментирование классиков секты, и сначала работ великого предшественника, основателя,— Платона, Аристотеля, Эпикура, Зенона или чаще Хрисиппа (у стоиков). Подобно тому как ритор объяснял Ораторов, занесенных в Канон, у философов «читали», то есть объясняли и комментировали классические тексты (45): порой давала себя знать вполне характерная для эллинистического духа склонность к учености, и философия едва не превращалась в филологию, — повторим здесь слова Сенеки11.
Однако образование имело и другой аспект, более личностный и живой. Учитель говорил также и непосредственно от своего имени и передавал ученикам плод своих собственных размышлений и мудрости (46). Его уроки могли меняться в зависимости от их характера и назначения: порой это были доступные всем занятия, так как философы также занимались «декламацией», выступали, как риторы, с лекциями перед широкой публикой, а порой это были закрытые беседы. Делая выводы по литературным сочинениям, которые, кажется, отражают подобные занятия12, не нужно воображать последовательный курс,
292
шаг за шагом конструирующий могучую систему Lebens- und Weltanschauung * на манер профессора-гегельянца в старой Германии. Речь шла более о непринужденных беседах в дружеском тоне, в которых то подхватывалась тема только что прочитанного текста, то обсуждался случай из повседневной жизни, то решался возникший по ходу дела вопрос, и все это для того, чтобы подняться уже к размышлениям доктринальным. Наконец, и, может быть, это главное, проводились индивидуальные беседы между наставником и учеником: с глазу на глаз, или в присутствии третьего участника, коллеги и друга. Я не раз подчеркивал индивидуальный характер античного воспитания. Здесь он проявляется с особенной силой. От философа требовалось быть не только преподавателем, но также, и в основном, наставником, духовным руководителем, настоящим распорядителем души. Главное в таком обучении не преподносилось с высоты кафедры, а давалось в гуще повседневной жизни, которая объединяла философа с его учениками. Более, чем слова, был важен его жизненный пример13, назидательное зрелище практической мудрости и добродетели. Отсюда та привязанность, часто очень горячая, которая связывает ученика с наставником, и на которую тот отвечает нежной любовью: именно в кругу философов лучше всего сохранилась древняя глубокая традиция воспитательного Эроса, источника добродетели.
Вообще полный курс философского образования должен был разрабатывать три темы: логику, физику, этику — теорию познания, учение о космосе, мораль. Эта схема, введенная, вероятно, Ксенократом и первыми учениками Платона 14, была без споров принята всеми школами. Однако из этого не следует, что все школы придавали одинаково важное значение каждому из разделов. В эллинистическо-римский период с течением времени на первый план все больше выходит забота о нравственности, которая становится существенным, если не исключительным объектом философских размышлений, деятельности, жизни. Философ стремится определить, схватить, удержать и передать личную Мудрость: заметное ослабление духа незаинтересованной философской спекуляции соответствует движению вперед, углублению нравственной неудовлетворенности и морального сознания. Основной с этого времени становится уже не столько проблема Истины, сколько проблема Мудрости (истина учения уже не более чем средство, очевидно необходимое, но не

* Жизне- и мировоззрение (нем.). — Прим. переводчика.
293

основная цель интеллектуальных усилий). Эллинистические философы отправляются на поиск Цели, которую предполагает или навязывает природа человека, на поиск Высшего Блага, с обретением которого исполняются чаяния этой природы и человеку дается Счастье. Все остальное приходит в забвение перед этой главной заботой, или же подчиняется ей.
И именно эта цель, это благо, это счастье, то есть сама человеческая Личность, взятая в своей единичности, — вот что интересует философов. Мы видели, как Платон в конце концов уходит в пределы своего внутреннего Государства, но еще более показательно то, как эллинистические философы усвояют себе строго персоналистскую перспективу развития. Несомненно, их не перестают интересовать политические и социальные проблемы. Мы видим их советниками при руководителях государств и политических лидерах, но даже эта деятельность приобретает личностный характер: с той поры меньше рассуждают О государстве и больше О царской власти, περί βασιλείας15. И все-таки философы успешнее руководят всеми остальными душами, нежели душами своих царей.
Последняя характерная черта: не существует единой эллинистической философии, а есть соперничающие секты, которые упорно борются за место под солнцем. Нет такого философского учения, которое могло бы раскрыть себя, не находясь под защитой мощного заградительного огня диалектики, не давая отпора притязаниям оппозиционных учений и не нанося быстрых ответных ударов при атаке противника. Этот факт не раз был отмечен историками философии: полемика играет значительную, а иногда и слишком большую роль в литературной продукции различных школ. Атмосфера спора, тяжбы, напряженности и озлобления очень характерна для климата эллинистической философии. И она внесла немалый вклад в дискредитацию философских позиций в глазах публики. Достаточно перечитать Лукиана16, чтобы оценить то, как сильно упал престиж философии из-за печального зрелища соперничающих претензий и страстных взаимных оскорблений.

Соперничество между философами и риторами

В самом деле, не будем забывать о том, что философы не могли ограничиваться внутренними дискуссиями:
они должны были помимо всего прочего сообща противостоять своим соперникам-риторам. Мы составили бы ложное представление об эллинистической культуре и высшем образовании

294
в эту эпоху, если бы вообразили мирное сосуществование двух параллельных структур, разделяющих молодежь на риторов и философов так, как наши молодые люди, став бакалаврами, выбирают гуманитарные или естественнонаучные занятия. Речь шла о двух соревнующихся культурах, которые ожесточенно оспаривали право на существование.
На протяжении всей римско-эллинистической эры продолжается спор, затеянный великими основателями традиции, Платоном и Исократом (47). Он возобновляется, с каждым разом все ожесточеннее, после очередного затишья: вспомните эпикурейскую полемику против Навсифана, наследника старинного конфузионизма малых сократиков; вспомните дружное негодование философов второго века — Критолая, Диогена, Карнеада, — отреагировавших на ослабление метафизического духа своих непосредственных предшественников. При этом речь идет об одном и том же противостоянии: во II веке н. э. поборники ораторской культуры перенимают и гордо отстаивают звание софиста, подчеркивают родство, которое связывает их с главными противниками Сократа. Скопелиан утверждает, что он ученик Горгия 17, Элий Аристид с бесстрашием, которое можно объяснить только его самомнением, отважно объявляет войну Платону 18. Это соперничество продолжается из поколения в поколение: оно так своеобразно, что кажется возможным обнаружить его в скрытом или явном виде во все то время, пока сохраняется или возобновляется классическая традиция, имеющая своим истоком античность, идет ли речь о полуварварской Галлии, где Сидонию Аполлинарию* дает отпор Клавдиан Мамерт **, или о Возрождении в нашем XII веке, когда философской культуре, представленной, скажем, Абеляром, противопоставляет себя литературно-традиционалистский гуманизм, скажем, в лице св. Бернарда (48).
Именно эта упорная борьба в значительной степени привела к выделению диалектической доминанты культуры. Мы здесь

* Гай Соллий Модест Аполлинарий Сидоний (св.) (Gaius Sollius Modestus Apollinaris Sidonius) (431/432-487/489 гг.), епископ. Воспитывался в христианской вере, под руководством грамматиков и риторов получил образование, основанное на глубоком знании языческой античности, которая послужила источником его литературного вдохновения. Оставил 9 книг писем с поэтическими фрагментами. — Прим. переводчика.
** Клавдиан Экдиций Мамерт (Claudianus Ecdicius Mamertus) (f ок. 476 г.), священник и христианский поэт. Автор философской поэмы «De statu animae». Изучал латинский и греческий языки, христианскую литературу. — Прим. переводчика
295
можем использовать этот термин в его современном значении: противоположность создает между двумя соперничающими тенденциями творческое напряжение и взаимовлияние, что обычно после длительной борьбы приводит к изменению облика каждой из них под влиянием соперницы.
Ораторская культура со времени Исократа не ограничивается только философией — стремлением к мудрости: в софисте есть еще и сама σοφία — мудрость. Самые мудрые среди «литераторов», такие, например, как Дионисий Галикарнасский (49), чувствуют беспокойство при виде того, как риторика ограничивает себя формальной и бессодержательной техникой, сведенной к набору приемов. Они стремятся обогатить спектр своей культуры некоим философическим оттенком. Философия, понятая таким образом, становится порой элементом программы свободных искусств, εγκύκλιος παιδεία 19, и фигурирует, как мы видели, в программе обучения эфебов.
По временам, когда развитие эристического инструментария философии неосмотрительно педалируется, и когда уже философия уступает место технической сноровке, именно ораторская культура встает на защиту гуманизма. Как и во времена Исократа, она противопоставляет философу, закованному в броню силлогизмов, запутавшемуся в своих абстракциях, простой здравый смысл, очевидные истины, умственный багаж добропорядочного человека. Дело в том что ритор не питает отвращения к общим идеям, моральным и человеческим проблемам: его учебный курс поистине пропитан ими. Учение о нахождении придает особое значение «общим местам», этим дивным драгоценным ключам, открывающим широкую дорогу к справедливому и к несправедливому, к счастью, к самой жизни и смерти, — и, заметим, очень полезных оратору, поскольку они вводят в игру исходные очевидности опыта. Даже на элементарном уровне «подготовительных упражнений», προγυμνάσματα, как мы видели, ученика учат обращаться с важнейшими вопросами, заставляя его вести дискуссию с использованием общедоступных «положений». С их помощью он завоевывает и удерживает значительную часть территории, принадлежащей моральной философии, так что в конце концов философ возмущается, протестует, требует для себя и только для себя права обсуждать «положения», как это сделал Посидоний в ходе знаменитого спора, противопоставившего его ритору Гермагору : ритор должен довольствоваться «предположениями», иначе говоря, конкретными темами, трактуемыми в определенной си-
296
туации, каковыми являются, например, юридические темы, кроме того он должен отказаться от общих идей (50).
Сходным образом тот же философ не настаивает на своем полном безразличии к риторике. Ее значение не отрицается уже со времени Аристотеля: философы больше не пытаются, как это делал Платон в Федре, противопоставить ей некую риторику собственно философского содержания. Искусство ритора представляется философам в виде техники — техники экспериментальной, легитимной, занимающей положенное ей место в культуре в виде пропедевтической дисциплины, такой же как грамматика или математика. С чистой совестью философы преподают риторику, имея в качестве примера деятельность самого Аристотеля, сначала в Академии, после в Ликее. И если для него риторика остается за рамками области собственно философской, то стоики идут дальше и стремятся включить ее в качестве составной части в свою логику — первую ступень трехчастного деления философии (51).
Есть, однако, кое-что более существенное: триумф риторики оказался таким полным, наложил такой глубокий отпечаток на всю эллинистическую культуру в ее целостности, что философы подверглись и другому, более изощренному воздействию. В принципе невозможно изолировать себя от окружающей среды цивилизации, которая навязывает культуре личности свои категории, приемы, способы выражения, пристрастия... Допускали они это сознательно или нет, эллинистические философы тоже были риторами: они тоже «декламируют» и обучают своих воспитанников декламации; они тоже используют все приемы и все уловки, которым учит риторика, — достаточно прочитать несколько страниц из их сочинений, чтобы понять то, до какой степени их выразительность заимствована у софистики, — сошлюсь на всех читателей Сенеки или Эпиктета! И это явление очень распространенное: отвлеченные мыслители не являются здесь исключением. Такой компетентный врач, как Гален, в часы досуга становится софистом.
Влияние риторики столь основательно, что в конце концов появляются такие смешанные формы культуры, перед которыми наша классификация почти теряет дар речи: чуть утихнет метафизический задор, чуть утвердится литературный талант, и, пожалуйста, перед нами двойственный образчик, в котором, кажется, оживает и проявляет себя старый, еще не дифференцированный, идеал Первой софистики. Какой век мне вспомнить: третий — Аркесилая и Ликона Перипатетика? Или первый —
297

Филона из Лариссы, оказавшего, по-видимому, очень большое влияние на цицероновскую концепцию идеала «совершенного оратора»? (52) Идет время, все более полным становится триумф риторики и все менее характерным тип философа: даже после своего «обращения» Дион из Прусы, Фаворин из Арелата остаются в наших глазах более софистами, чем философами. И что сказать, например, о Максиме Тирском, а у римлян — об Апулее; и позднее о Фемистии, о Юлиане Отступнике и даже о Синесии из Кирены?.. Существовало не только соперничество, но и необратимое смешение двух типов культуры, и благодаря этому все более прочным становилось единство классической традиции.

Историческая география эллинистических школ

Я попытался в общих чертах обрисовать состояние высшего образования в эпоху эллинизма, и она, вероятно, может показаться слишком неподвижной для того, чтобы считаться историчной. Но и в действительности тот большой период времени, который начинается с Александра и охватывает римскую эпоху, не позволяет нам говорить об эволюции в собственном смысле этого слова, то есть о прогрессивных трансформациях, приводящих в конце концов к полному обновлению. Здесь можно и нужно обращать внимание на огромное количество происходивших изменений — они, однако, никак не повлияли на исходную фундаментальную структуру. В течение всего долгого лета эллинистической цивилизации мы наблюдаем движение в ограниченных пределах, аналогичное движению, которым биологи иногда характеризуют «эволюцию» человека: этот биологический тип, данный нам сразу и во всей полноте, по существу полностью сохраняет свою идентичность. Мы наблюдаем лишь раскрытие определенных тенденций, которые, несомненно, уже присутствовали, хотя бы и в зародыше, в исходный момент развития; мы наблюдаем медленную деградацию некоторых органов, участь которых была в принципе предрешена. Точно так же, мы это видели, гимнастика, музыка постепенно сдают позиции (да и не были ли они обречены на исчезновение уже со времени Платона?); мы видели, как риторика становится все более технически рафинированной, одним словом, как она все более становится сама собой...
Пожалуй, следует для пользы дела дать несколько хронологических уточнений, попытавшись для завершения картины очертить географическое распределение центров высшего об-

298
разования. В собственно эллинистическую эпоху не существовало, по правде сказать, университетов (мы можем говорить о них, не впадая в слишком очевидный анахронизм, только начиная с IV века н. э.), однако имелись города, где учителя, более многочисленные и с лучшей репутацией, привлекали более многочисленную клиентуру.
Первым из таких центров являются, разумеется, Афины, которые до конца античности останутся живым очагом интеллектуального труда: даже когда город полностью потеряет политическую независимость и значение, он никогда не будет провинциальным городом, как прочие, но останется славными Афинами, матерью искусств, наук и литературы. Он будет не только городом-музеем, овеянным воспоминаниями о славном прошлом и привлекающим любопытных сохранившимися в нем памятниками: он всегда будет центром образования, где традиция, никогда не прерывавшаяся, станет поддерживать атмосферу, исключительно благоприятную для духовного труда.
Однако в фундаментальной преемственности античной культуры можно отметить некоторые этапы: вначале появляются, разумеется, Афины — крупнейший центр философского образования. Именно в Афинах были основаны все великие философские школы, получившие институциональное оформление как братства, одновременно религиозные и научные, — начиная с 387 года это Академия, затем Ликей, открытый в 335 году, которому только гораздо позже удалось приобрести окончательную организацию, со времени, когда покровительство Деметрия Фалерского позволило ему наконец преодолеть юридические трудности, с которыми столкнулись метеки Аристотель и Теофраст. Демократическая реакция вызывала тревогу философов еще некоторое время, в 307—306 году, но отмена закона Софокла Суний ского в начале 306 года окончательно отвела от философии угрозу со стороны лицемерной черни. В том же году Эпикур окончательно утверждает в Афинах свой Сад. А в 301—300 году наступает очередь Зенона и вместе с ним всей стоической школы. Я говорю сейчас только о четырех великих официальных сектах, однако в Афинах получили развитие и другие философские направления: киническое, скептическое и т. д. (53)
С конца IV века философские занятия привлекают и всегда

* Согласно этому закону, никто не имеет права открывать в Афинах без разрешения совета и народа философскую школу; нарушение закона карается смертью. — Прим. переводчика.
299
будут привлекать множество учеников со стороны: две из четырех великих школ были основаны метеками и всегда насчитывали в числе своих членов множество иностранцев, начиная с наставников, — нужно дождаться конца II века до н. э., чтобы увидеть, как главой Стои наконец становится афинянин Мнесарх.
Однако в римскую эпоху Афины притягивали учащихся еще и престижными школами красноречия. И хотя в I веке до н. э. они еще не имели твердой репутации, однако Цицерон, к примеру, воспользовался шестимесячным пребыванием в Афинах, на которое он решился в юности, чтобы «декламировать» под руководством старого и весьма уважаемого, non ignobilem, наставника — Деметрия Сирийского (замечательно, что последний пришел издалека, чтобы обосноваться именно в Афинах 21). Во времена Империи престиж этих школ укрепляется и достигает высшего уровня вместе с Секундом и особенно с Геродом Аттиком во II веке (54): с той поры вплоть до конца античности Афины числятся среди столиц Второй софистики.
Крупным образовательным центром наряду с Афинами является, несомненно, Александрия: мы уже давали описание Музея, основанного после 80-х годов III века до н. э., — он являлся только одним из проявлений бурной интеллектуальной деятельности, которая с самой ранней поры развивается в столице Лагидов. В тени, в стороне от Музея, учителя разных категорий также предлагали публике свои услуги. Речь здесь идет не только о философии и красноречии, но также и о всех прочих отраслях знания и особенно, как мы видели, о медицине. С этой точки зрения влияние Александрии превышает влияние самих Афин: за исключением нескольких небольших кризисов оно будет одинаково велико на протяжении всей эллинистической эпохи вплоть до конца античности. Пожалуй, не будет большой ошибкой, если мы отождествим, как это нередко делалось, эллинистическую цивилизацию и цивилизацию александрийскую. Роль интеллектуальной метрополии Александрия играла особенно в начале рассматриваемого периода, во времена диадохов и первого поколения эпигонов — в то время, когда весь остальной эллинский мир, в том числе и сама Греция, был опустошен войнами и революциями. Под мудрым правлением Птолемеев один Египет знает мир и спокойствие. Он становится как бы убежищем для греческой культуры, и когда придет время, именно из Египта придут первые ростки обновления. Получается так, что во второй половине второго века «в греческом мире повсеместно возродилось всяческое воспитание», έγένετο ουν
300
άνανέωσις πάλιν παιδείας άπάσης, если воспользоваться словами, которые, основываясь на суждении историков Менекла из Барки и Андрона из Александрии, использовал Афиней 22. Преследования, организованные Птолемеем VII Фисконом (со 146— 145 года по 116 год), вынудили к эмиграции огромное число представителей образованного класса царской столицы, что буквально «наводнило острова и города грамматиками, философами, геометрами, музыкантами, учителями рисунка и гимнастики, врачами и всякого рода специалистами», — недурной список, отражающий различные стороны эллинистической культуры, — «Вынужденные по бедности преподавать науки, в которых они преуспели, эти люди воспитали много замечательных учеников».
Действительно, во II и I веках до н. э. школы процветали по всему бассейну Эгейского моря, особенно на побережье Малой Азии, которое торжественное красноречие избрало своим отечеством, отсюда и возник термин «азианизм», обозначающий идеал блестящего, аффектированного, напыщенного и броского стиля (55). Если мы захотим отметить на карте главные центры деятельности такого рода, то сразу приходит на ум Пергам, где династия Атталидов активно содействовала развитию библиотеки, так что она могла бы затмить в конце концов даже библиотеку александрийского Музея. Однако цари этой династии становятся «благодетелями» культуры прежде всего за пределами своей державы: их покровительство ощущают Афины, Дельфы, Родос (56).
Заметим, что с конца II века этот последний стал самым активным и процветающим образовательным центром. Лишенный из-за победы римлян гегемонии над Эгейским морем, которая некогда привела его к величию и богатству (он был самым крупным международным портом, за ним следовал Делос), Родос находит новый источник славы в своих школах. Это школы грамматики (именно на Родосе, как мы видели, при Дионисии Фракийском грамматическая наука достигает наивысшего расцвета); школы философии, ставшие известными благодаря Посидонию, одному из учителей среднего стоицизма и одному из лучших умов античности, даже если принять во внимание то, что его роль, особенно в области образования, современной ученостью несколько преувеличена; конечно, школы риторики (57): именно на Родос отправлялись римляне I века до Р. X., от Цицерона до Тиберия, для того чтобы изучить секреты великого ораторского искусства. Они знали, что обязательно найдут
301
там самых квалифицированных наставников (таков Молон, к которому Цицерон, бывший его ученик, испытывал столь пылкую признательность 23), самую надежную традицию (поскольку родосские риторы, по-видимому, оградили себя от излишеств азианистской напыщенности и обрели более «здоровую» 24 концепцию красноречия, близкую скорее к аттическому идеалу: может быть, они в качестве образца взяли хладнокровие и сдержанность Гиперида? (58)).
В эпоху Империи уже «Азия», то есть провинция с твердо установленными границами, становится во главе культурного процесса. Грабеж и разорение, которыми отмечена бесстыдная эксплуатация наследия Атталидов политиками и финансистами Республики, затем опустошения, вызванные войнами с Митридатом и гражданским противостоянием, от Суллы до Антония, надолго задерживают ее развитие. Начиная со времени Августа мир, порядок и справедливость создают благополучие этой провинции, которая становится самой богатой, самой счастливой, — самой цивилизованной в Империи. С конца первого века до нашей эры и в течение всего второго — золотого века Антонинов, греческая культура оказывает предпочтение именно Азии, самому активному центру преподавания высших дисциплин: Кос, как было отмечено, после Пергам, Эфес переживают расцвет медицинских школ; если философия здесь не в таком почете, как в Афинах, то здешнее красноречие поистине сияет. Со времени Никета до времени Элия Аристида (59) Азия становится отечеством Второй софистики, а бесспорной столицей последней становится Смирна. Если Иония в целом заслуженно считалась святилищем Муз, то Смирна занимала в этом святилище самое почетное место, как подставка в лире 25. Впрочем, несомненно, на римском Востоке повсюду существовали высшие школы: единой страстью была охвачена вся страна.
Позже, в IV веке, по-видимому, проявилась тенденция к сосредоточению высшего образования. Во всяком случае в это время на первый план выходит ограниченное число учебных центров: Александрия, Бейрут (по римскому праву), Антиохия, Константинополь — новая столица, и, разумеется, как всегда, Афины. Обычно, говоря об этих городах, любят употреблять термин «университеты», и в этом нет слишком очевидного анахронизма.
Приток огромного числа учащихся, порой из самых отдаленных провинций Империи, создает там характерную атмосферу Латинского квартала: это обычная молодежь, буйная и
302

недисциплинированная, доставляющая беспокойство имперской полиции и законодателям 26; беззаботная и порой легкомысленная: они тратят время на игры в мяч 27, они страстно увлечены бегами и другими зрелищами 28, они придумывают глупые розыгрыши (Либаний рассказывает, как юные сорванцы решили однажды позабавиться, проведя своего педагога под лошадиной попоной 29). Понятно, что все это не могло происходить без некоего оттенка безнравственности, но не следует слишком плохо думать об учащихся Поздней Империи. В стороне от повес были порядочные юноши, исполненные благочестия и добродетели: тому пример св. Григорий Назианзин и св. Василий в IV веке в Афинах 30, Захарий Схоластик и Север Антиохийский в конце V века в Бейруте 31.
Существовала усердная молодежь, увлеченная занятиями, педагогами, в спорах и соперничестве которых она охотно участвовала: еще одна, по правде сказать, причина для ссор и скандалов 32. Именно в связи с этим, как мы обнаруживаем, происходит объединение студентов не только вокруг своих наставников (каждый из которых имел свой «хор» верных и даже фанатичных учеников), но также по принадлежности к тому или иному государству — некий аналог «наций» в западных средневековых университетах 33. Действительно, там существует организованная студенческая жизнь со своими ритуалами, начиная, разумеется, с обидных испытаний, которыми отмечается посвящение новичков 34 (60).
С другой стороны, мы видим, как государство оказывает непосредственное и достаточно жесткое влияние на подбор и организацию преподавательского корпуса: государство Поздней Империи, похожее на спрута, очень далеко продвинулось на пути тоталитаризма. Но здесь мы уже оказываемся в совсем другом культурном контексте, который больше не имеет ничего общего с таковым же собственно эллинистической эпохи.

Примечания

1. D. Chr. XXXII, 22. - 2. DL. IV, 16. 3. Id. VI, 96. - 4. Amt. Fr. 50-61 (Ross); Р. Oxy. 666. - 5. P. Herc. 2 Χ, 71-80. - 6. Aug. Conf. III, 4 (7). - 7. Plut. Placit. I, 521 D s.; Stob. I, 10. - 8. Apul. Plat. - 9. Albin. Isag.; Epit. - 10. Apul. Mund. - 11. Sen. Ep. 108, 23-24. - 12. Epict.; Plot.; Herm. Tr. - 13. Poll. IV, 40. - 14. Sext. Μ. VII, 16. - 15. P. Oxy. 1611, 38 s. (Th); RF. 1935, 215, 29; D. Chr. I-IV; LXII; Syn. Regn. 1053 s. - 16. Luc. Herm. - 17. Philstr. V. S. I, 21, 518. - 18. Arstd. XLV-XLVII D. - 19. Vitr. I, 1 (3-10); Gal. Protr.
303
14; Philstr. Gym. I; Gram. Lat. VI, 187 (M. Vict.); Schol. D. Thr., III, 112. - 20. Plut. Pomp. 42. - 21. Cic. Br. 315; Philstr. V. S. I, 26, 544 s. - 22. Ath. IV, 184 BC. - 23. Cic. Br. 316. - 24. Id. 51. - 25. Philstr. V. S. I, 21, 516. - 26. Cf. C. Theod. XIV, 9, 1; Iust. Omnem, 9-10. -27. Lib. Gr. I, 22. - 28. Id. I, 37-38. - 29. Id. LVIII. - 30. Greg. Naz. Or. XLIII, 19-22. - 31. Zach. V. Sev. p. 13 s.; 46 s. - 32. Lib. Or. I, 19. - 33. Eun. Proh. 488. - 34. Greg. Naz. Or. XLIII, 16.

Подготовлено по изданию:

Марру, А.-И.
История воспитания в античности (Греция)/Пер. с франц. А.И. Любжина. - М.: «Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина. 1998.
ISBN 5-87245-036-2
© «Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина. 1998



Rambler's Top100