Заключение
Теперь мы представляем себе основные элементы классического образования. Познакомившись с историческими эскизами, представленными в первой части нашей работы, читатель не будет испытывать затруднений, располагая каждый из этих аспектов по отношению к предшествующим на кривой технического развития: есть характерные черты, которые сохраняются только как воспоминание о прошлом и уходят из жизни, как гимнастика и музыка, восходящие к древней аристократической традиции; другие, более поздние, как словесность, утверждаются как преобладающие, не сохраняя прежней простоты, дифференцируясь, даже изменяясь по ходу; ораторское искусство теряет свою жизненную целесообразность, и эта последняя уступает эстетическим ценностям торжественного красноречия, потом обретает сама в себе политическую роль и ценность...
Сказать ли, что наше изучение, что касается эллинистического периода, подошло к концу, и что нам остается только перейти к следующим поколениям, чтобы исследовать следующие этапы развития, чье начало мы только что видели?
Но история не должна ограничиваться этим однообразным парадом последовательно-взаимосвязанных становлений, сменяющих друг друга все неумолимое время. Недостаточно знать, что эллинистическое воспитание принимало те или иные формы, отталкивалось от тех-то образцов и переменило их таким-то образом. Нужно остановиться, осознать его как таковое, так как это воспитание не только минуло, оно было, и мы останемся в долгу перед ним, пока не попытаемся определить его сущность и понять его ценности.
Задача стоит труда: эллинистическое образование — не только преходящая форма, некоторый момент всеобщего развития; это Форма, устоявшаяся в своей зрелости, в соответствии с которой развернулась античная педагогическая традиция. Достижение творческого усилия, прилагаемого в течение семи столетий, она предстает как некий этап, венчающий долгий
можно обозначить как гуманизм, и при этом с многих различных точек зрения, которые можно наложить одну на другую.
Прежде всего это воспитание целиком предназначено для того, чтобы образовать взрослого человека; оно не адресовано ребенку. Не будем позволять этимологии сбивать нас с правильного пути. Я понимаю, что в слове παιδεία слышен παις, но трактовать его следует таким образом: «обращение, которое показано ребенку», — чтобы сделать из него человека; римляне это разглядели и, вместе с Варроном и Цицероном, перевели παιδεία как humanitas 1.
Отсюда — попутно мы это отмечали — полное непризнание, безграничное презрение к психологии ребенка как такового: отсутствие всякого образования, организованного на уровне нашего детского сада, абстрактный анализ, служащий основанием для выстраивания последовательности упражнений, варварский характер дисциплинарного воздействия. Античное воспитание полностью противоположно методам, превознесенным у нас «новой школой».
Но пусть современные люди не спешат торжествовать: не будем говорить об архаичном греческом невежестве. Когда речь идет о такой утонченной культуре, как греческая, которая во многих других областях дала столько доказательств своего творческого гения, такая лакуна может рассматриваться только как намеренная: она отражает отказ, может быть, несознательный, но твердый.
Нет никакой уверенности, что греки, если бы они могли познакомиться с тем, какие усилия были затрачены педагогикой и психологией после Эмиля для того, чтобы приспособиться к ребенку и к формам, свойственным его разуму, испытали бы иное чувство по отношению к нам, нежели насмешливое удивление. Зачем, — вероятно, сказали бы они нам, — задерживаться на* ребенке, как если бы он составлял цель себя самого? За исключением несчастных, обреченных на преждевременную смерть, единственное оправдание детства в том, чтобы быть преодоленным и привести к взрослому, сформированному этапу; это не слюнявый ребенок, не подросток с красными руками, ни даже молодой человек, озабоченный вступлением в жизнь; это, коротко говоря, Человек, который и составляет собственно предмет воспитания; оно занимается ребенком лишь для того, чтобы помочь ему преодолеть себя.
Будучи образованием человека, классическое воспитание требует для себя человеческое существо целиком: в этом, напротив, оно сходится с современной педагогикой, которая также настаивает на «общем» образовании и воспитании, противодействуя таким образом чрезмерному интересу к «образованию в узком смысле» *, к исключительному развитию умственных способностей. Да, человека целиком, душой и телом, чувствами и разумом, характером и духом.
Прежде всего телом: старый рыцарский идеал столь глубоко проник в греческую традицию, что вкус к физическому воспитанию остается, по крайней мере в начале эллинистической эпохи, наиболее яркой характерной чертой греческой культуры в ее противопоставлении варварам. Без сомнения, уже долго (по крайней мере с VI века, как мы видели на примере Ксенофана Колофонского) античная мысль осознала расхождение между противоречивыми и с каждой стороны тоталитарными требованиями спортивной и умственной культуры. Равновесие между этими тенденциями могло на практике быть лишь непрочным. Но одно дело — изыскивать пути эмпирического воплощения, а другое — определить, как я здесь пытаюсь сделать, сущность идеала. Нет сомнения: античная мысль никогда не отказывалась от ставшего мало-помалу совершенно неосуществимым идеала совершенного человека, развивающего в равной степени дары своего тела и своей души.
Классическая формула этого идеала выражена пером латинского поэта в довольно позднюю эпоху II века по Р. X.: «Мы будем молиться о здоровье ума, соединенного с телесным»,
Orandum est ut sit mens sana in corpore sano2.
Если спортивный тип культуры с его идеалом профессионального атлета подчас становится предметом яростной критики, это в меньшей степени происходит в силу предрассудков чистого интеллектуала, чем исходя из традиционного понятия о совершенном человеке, гармонично равновесном, не знающем специфической спортивной дрессировки и погони за успехами.
Это стремление к цельному человеку не менее ярко выражено и в школьных программах. В теории (еще раз подчеркнем:
* В русском языке меньше синонимов для слова образование, и поэтому переводчик вынужден в данном случае усложнить текст по сравнению с оригиналом. — Прим. переводчика.
разрушала эту парадоксальную и в некотором смысле отчаянную надежду: технический прогресс, достигнутый греческой культурой во всех областях, причем именно в эллинистическую эпоху, спровоцировал возникновение барьеров, которые были навязаны человеческой личности ограниченными возможностями ее нервной системы и краткой продолжительностью ее жизни. Античная цивилизация уже могла испытать некоторые из тех трудностей, в тенетах которых барахтается чудовищная цивилизация современности, чьи громадные конструкции утратили человеческую мерку ради планетарного масштаба (например, какой физик сегодня может претендовать на то, чтобы знать свою науку во всем ее объеме?): уже человек эпохи эллинизма чувствовал разрыв между своими целостными устремлениями, которые мы называем, на испорченном греческом, энциклопедическими тенденциями, и потребностью, ничуть не менее дорогой для гуманизма, сохранить за человеческой культурой ее персоналистическую форму и, в некотором роде, масштаб.
Мы видели, что единственный тип эллинистической культуры, которому удалось объединить гимнастику, музыку, словесность, науки и искусства, а именно аристократическая эфебия, достиг этого только подменой настоящих знаний тонким и поверхностным налетом, став карикатурой на подлинный гуманизм. Но плодотворность идеала не измеряется более или менее высокими процентами его практической реализации: тоска, беспокойство, угрызения совести — все, что заронила в душу увиденная Форма, при всем несовершенстве воплощения, есть тоже способ существования. Если на самом деле человек эллинистической эпохи никогда не становился этим цельным человеком, он тем не менее всегда помнил, что хотел им стать и никогда не отказывался от этого по своей воле.
На одном поприще по крайней мере это гуманистическое устремление к цельному воспитанию всегда торжествовало, а именно в отношении первенства морального воспитания. Классицизм не довольствуется формированием образованного человека, художника, ученого; он ищет человека, то есть прежде всего жизненный стиль, согласный с идеальной нормой. Его пример обладает в этой области для нас высокой ценностью образца, так как это пункт, который наша образовательная система, в своей прогрессивной секуляризации, начиная с реформации и контрреформации, в конце концов упустила из вида.
Когда грек говорит об «образовании ребенка», των παίδων άγωγη, речь идет прежде всего и по преимущественно о моральном воспитании.
Весьма значима в этом отношении семантическая эволюция (начатая в эллинистическом периоде), которая привела слово «педагог» к его современному значению «воспитатель»: дело в том что этот скромный раб играл в воспитании ребенка более важную роль, чем школьный учитель; последний — не более чем ремесленник, занимающийся узким сектором понимания; напротив, педагог находится рядом с ребенком в течение всего дня, посвящает его в хорошие манеры и в добродетель, учит его держать себя по отношению к окружающему миру (а это важнее, чем уметь читать)... У нас решающий фактор воспитания — школа; у греков — общественное окружение подрастающего ребенка: семья, домашние, знакомые...
Та же преобладающая забота обнаруживается и на высших уровнях образования: объясняющий Гомера грамматик, обучающий красивой речи ритор впопад и невпопад настаивают на моральных ценностях своих авторов и упражнений. Не говоря уже о философе, который в то время, в коем мы находимся, менее желает раскрыть глубокую природу вселенной или общества, нежели научить — даже более практически, чем теоретически — нравственному идеалу, системе этических ценностей и собственному жизненному стилю, который позволит их воплотить.
Отсюда идея, что любое высшее образование включает глубокую, цельную и личную связь между учителем и учеником, — место, где элемент чувства, чтобы не сказать страсти, играет значительную роль. Это объясняет длительный скандал, вызванный постановкой образования на торговую основу, чем занимались первые софисты, отсутствие в античности высших учебных заведений в собственном смысле слова, которые были бы эквивалентом современных университетов, этих громадных культурохранилищ; школа для греков — маленький ревностный кружок, собранный авторитетом учителя, углубляющий свое единство более или менее совместным образом жизни, который усиливает тесноту взаимоотношений.
Цельный человек, но человек как таковой, а не в одной из своих частных форм или отдельных ролей. Мимоходом отметим, что разница между мужчиной и женщиной в эллинистическом воспитании стремится к исчезновению, в то
время как в архаическую эпоху она была весьма четкой: как мы видели, сапфическое воспитание противостояло мужскому, столь глубоко отмеченному педерастией. Теперь молодые дочери обычно воспитываются как их братья, даже если логика системы и не везде приводит к последовательному совместному воспитанию, примеры чего мы видели на Хиосе4 и на Теосе5.
Но прежде всего классическая педагогика интересуется человеком как
таковым, а не специалистом, снаряженным для выполнения частной задачи. Именно здесь она более всего противостоит воспитанию нашего времени, вынужденного создавать прежде всего специалистов, которых требует чудовищно дифференцированная цивилизация со своей всепоглощающей техникой.
Для того чтобы избавиться от упрека, которым является для нас античная позиция, недостаточно ее «объяснить» воздействием аристократических корней классической культуры: безусловно, вполне справедливо, что существование рабства позволяло грекам отождествить человека (свободного) со знатным бездельником, освобожденным чужим трудом от всяких низменных задач, располагающего своей жизнью для изящного досуга и духовной свободы.
Но — повторим — наличные исторические формы содержат и воплощают ценности, их превосходящие; меньше будем пытаться объяснить, нежели «понять»: это тем плодотворнее, что труднее. Здесь тоже необходимо установить, что античная мысль решительно не дала себя увлечь по тому пути, на который столь слепо устремилась современная цивилизация.
Она презирает (поскольку это скорее сознательный отказ, чем незнание) технический уклон. Ее воспитание надеется образовать человека как такового, способного в своей внешней ипостаси к любым задачам, но которого ничто заранее не вгоняет в рамки определенной специализации.
Только медицина, более необходимая для общества, ранее сформировавшаяся как самостоятельная сфера, смогла установить для своих приверженцев тип собственного образования. И вот мы чувствуем, что медиков непрерывно подстерегает комплекс неполноценности: от Гиппократа до Галена они повторяют, что «медик тоже философ»; они не хотят замыкаться в своей частной культуре, но рассчитывают овладеть общей культурой в чисто человеческом плане. Для этого медик не довольст-
ное орудие умственного воспитания. Без сомнения, поскольку она целиком разумна, а разум — общее для всех людей, математика, кажется, подходит для всех; но, едва преодолена наиболее элементарная ступень, строгая и абстрактная атмосфера, показанная ее расцвету, становится скоро невыносимой большинству умов: и Платон, подчеркивающий значимость отбора, который могут осуществлять трудные науки, сам с этим соглашается.
Словесный, а не научный гуманизм
Когда идет речь не о том, чтобы образовать узкий крут властвующих, но
об элите вообще, лучше удержаться на более скромном уровне словесности, в более конкретной литературной области, в средней зоне общих идей, высоких благородных чувств, которые вызывает классическая традиция и где она видит по преимуществу поприще культуры, общей для всех правильно настроенных умов.
Разумеется, она не отказывается от математики (она вообще по доброй воле не хотела бы ни от чего отказываться), но достойно внимания, что она заимствует у последней только формальные и подготовительные ценности: в идеальной программе эллинистического воспитания четыре математических науки фигурируют лишь на уровне средней школы; высокая научная культура есть плод специализации, исключительного призвания и, как и всякая специализацию, ее скоро начинают подозревать в бегстве за пределы человеческого.
Я подчеркиваю, поскольку это важно: в глазах потомства Исократ победил Платона в этом пункте. Классическая культура есть по преимуществу эстетическое образование, художественное, литературное, но не научное. Гомер остался «воспитателем Греции», философам не удалось изгнать его за пределы Государства, они даже не стали пытаться; Евклид не смог занять его места,
Посвящение в высшую ступень духовной жизни осуществляется поэзией, этим чудесным органом, чарующим души людей и тайными путями сообщающим их сердцу определенное интуитивное понятие о красоте, истине и благе; бесконечно тонкий опыт, запутанный и сложный, далеко оставляющий за собой строгие доказательства и чистые понятия геометра: дух тонкости для гуманизма значит больше, чем дух геометрии. Культурный человек в глазах классицизма — тот, кто слышал в колыбели Прощание Гектора и рассказы у царя Алкиноя; кто открыл человеческие страсти и сердечные глубины «в конце Еврипидо-
ва хора», или того или иного анекдота у историков; и кто достиг таким образом определенного психологического опыта, утонченного понимания нравственных ценностей, настоящего и возможного, — Человека и жизни.
Собственная сила поэзии действует
сама по себе; здесь имеет мало значения, что эллинистические педагоги часто теряли из виду это глубинное оправдание — мы часто видели, что им трудно объяснить преобладающую роль Гомера в образовании. Их попытки сделать из него наставника то ли в добродетели, то ли в красноречии имеют жалкий вид, но поэтический опыт обходился без их официальных разъяснений. Может быть, они смешны, но главное то, что непрерывность традиции оставалась нетронутой.
Это так, поскольку гуманизм в основном покоится на авторитете традиции, которую получает от своих учителей и передает в свою очередь ученикам без обсуждения. Отсюда и другое благодеяние, его нужно мимоходом отметить: врожденная однородность всех умов, как одного поколения, так и всей истории, которая облегчает общение и общность. Благодеяние, всю ценность которого мы можем измерить в нынешней анархии, поглотившей нашу культуру. На лоне классической культуры все люди обладают одним и тем же сокровищем — предметом восхищения, источником образцов и правил, наконец, примеров, метафор, образов, слов: общим наречием. Кто среди наших современников может не пожалеть о такой атмосфере?
Но вернемся к технике: идеал классической культуры в общем и предшествует всякой технической специализации, и трансцендентен по отношению к ней. Предшествует: единожды сформированный ум — замечательная сила, совершенно свободная, полностью располагающая собой для любой частной задачи.
Эллинистическое воспитание прекрасно знакомо, и я это отмечал, с профессиональной подготовкой, той, которую обеспечивает мастер подмастерью, когда берет его как помощника. Но дух классицизма заставляет обратить внимание на некоторую недостаточность этой подготовки, лишенной духовного достояния; остается само собой разумеющимся, что главное — быть разумным человеком, умеющим видеть ясно и судить здра-
во. Что же до ремесла, то это дело недолгого усилия и скорого посвящения: любой, лишь бы умел, практически способен делать что угодно.
С другой стороны, классический идеал трансцендентен по отношению к технике: изначальный гуманист, культурный человек, даже если он становится высококвалифицированным специалистом, должен заботиться о том, чтобы оставаться прежде всего человеком. Здесь снова диалог с древностью оказывается поучительным для нас. Мы страдаем от очевидной метафизической переоценки техники; может быть, полезно прислушаться к тому, как греки настаивают на человеческой целесообразности, которая одна может узаконить любую деятельность специалиста.
Всякая техника обладает непобедимым завоевательным инстинктом: в силу своей собственной логики она стремится развиваться по своему плану в себе и для себя, и в конце концов порабощает человека, использующего ее; кто сейчас не в силах понять, к какой бесчеловечности может привести наука в руках ученого, биология в руках медика, забывающего, что он должен лечить людей, политическая наука в руках государственного деятеля, которого так легко делает неумолимым слишком надежная концепция? Классики повторяют нам, что любое учреждение, любое знание, любая техника не должны становиться целью для себя самих. На службе человека и руководимые человеком, они должны подчиниться и в своих опытах, и в своих результатах этой высшей ценности: человеческому.
Богатство идеала достигается за счет
логики: нелегко схематично отобразить сущность классицизма, поскольку он в его жизненной реальности не есть воплощение одной идеи. Может быть, настаивать на опасности, которую представляет собой идея, проведенная слишком последовательно, без достаточных коррективов, на пути эмпирического воплощения — и есть одно из основных требований его духа тонкости?
На самом деле, например, эллинистическая мысль никогда формально не отрицала старый тоталитарный идеал античного полиса, а именно тот, что человек целиком посвящен обществу, даже если в жизни он оказывается давно преодолен, — его пережитки помогли придать серьезное содержание несколько расплывчатому образу, который классическое воспитание придает человеку. В то же время они послужили связующим звеном
более честолюбивой культуры, что в эллинистическую эпоху часто и происходило.
Но плодотворность системы не ограничивается этими первыми историческими воплощениями, эмпирическими и обусловленными. Классический гуманизм может достичь и на самом деле достигает высшего величия, становясь на службу более великого дела, которое принимает человеческая личность, чтобы осуществиться в самопреодолении. Поскольку гуманизм вовсе не замкнут и не опирается только на себя. Не выходя за рамки античности, продолжение этой Истории даст нам два замечательных примера, показывая, как классическое воспитание сначала служит Государству в Риме, где античный идеал полиса исчезает в контексте эллинистической цивилизации, и позднее, в христианской Империи, служит Богу.
Примечания