Глава 4
Выражение ή αρχαία παιδεία я заимствовал у Аристофана1; как и он, я обозначаю этими словами афинское образование первой половины V века, до великих педагогических нововведений, предпринятых в последней трети века поколением софистов и Сократа.
Это образование, древнее и даже архаическое в сравнении с окончательной, классической его формой, все же представляет собой значительный шаг вперед на пути от культуры воинов к культуре писцов. До этой последней все еще далеко, но решающий шаг уже сделан: ведь именно в Афинах в какой-то трудно поддающийся датировке момент (в пределах VI века) образование перестало быть по преимуществу военным.
По свидетельству Фукидида2, афиняне первыми оставили древний обычай ходить вооруженными, и, сняв кованые доспехи, стали вести менее грубую, более цивилизованную жизнь. И с этих пор Афины — прежде малозначительный город, находившийся в стороне от столбовой дороги культуры, — впервые утверждаются в роли лидера, которая отныне и навсегда будет принадлежать им.
Изначально, судя по всему, между различными областями Греции в культуре и, следовательно, образовании не существовало ощутимой разницы. В VII веке мы повсюду встречаем тот воинственный идеал гражданственности с его полным подчинением личности общине, который мы видели в Спарте. Так, в Эфесе, в изнеженной Ионии, около 650 года поэт Каллин, чтобы поддержать дух своих сограждан во время грозного нашествия киммерийцев, находит те же интонации, что Тиртей во время Мессенской войны. Судите сами: «Славно и почетно для мужа защищать от врага родину, детей, жену, взятую в дом девушкой. Смерть придет, когда назначено Мойрами, но прежде каждый, подняв копье, прикрывая щитом могучее сердце, должен идти вперед, когда начинается битва... Весь народ оплакивает павшего героя, а оставшегося в живых чтут как полубога!» 3
Спустя век или два перед нами совсем иная атмосфера, по крайней мере в Афинах. Жизнь, культура, образование греков стали в основном гражданскими. Разумеется, воен-
ный элемент не исчез полностью. Постоянные войны, которые Афинская республика вела со своими соседями, не говоря уже о славных персидских, постоянно взывают к патриотизму граждан-воинов, по крайней мере тех, кто принадлежал к трем обеспеченным классам (феты, как правило, гоплитами не служили, так как не могли оплатить дорогостоящее вооружение). Однако непосредственная подготовка к будущим обязанностям солдата уже не играет, судя по всему, важной роли в образовании молодого грека.
И с этого момента афинская педагогика, которая будет вдохновлять и определять педагогику всей классической древности, избирает направление, прямо противоположное спартанскому. В Афинах никому не приходит в голову видеть в мальчике и юноше прежде всего будущего гоплита и требовать от него тринадцати лет армейской службы и строевого шага! Военная подготовка играла в нашем «древнем образовании» столь незначительную роль, что историки, за отсутствием свидетельств, вправе сомневаться в самом ее существовании.
Афинское государство создаст впоследствии замечательную систему обязательной военной подготовки, так называемую эфебию: юные граждане в течение двух лет — с восемнадцати до двадцати — должны будут нести военную службу. Но эта система хорошо засвидетельствована и достигла полного развития лишь в конце IV века. О времени ее появления было много споров, но очевидно, что она возникла не ранее Пелопоннесской войны (431—404); некая «эфебия» могла существовать и раньше, но тогда это слово обозначало совокупность обрядов, отмечавших вступление юноши в зрелый возраст, а не классический порядок прохождения военной службы (1).
Судя по всему, служба в тяжелой пехоте, которая становится основной боевой силой в демократическую эпоху, не требовала от солдата хорошо отработанных навыков. Разнообразные предварительные и побочные военные упражнения выходят из употребления. В гомеровскую эпоху были распространены турниры — вспомним, к примеру, поединок Аякса и Диомеда на погребальных играх в честь Патрокла4. Эти более или менее фиктивные поединки превратились в последующую эпоху в особый вид спорта — «бой в доспехах», οπλομαχία.
Но это был чистый спорт, повод для состязаний. В образование в собственном смысле слова он не входил. Платон посвятил Лахета обсуждению его возможного педагогического применения. Никий приводит там доводы в пользу этого занятия 5,
в том числе его роль в военной подготовке6, но чувствуется, что это его мнение не подтверждается общей практикой. Гопломахия, как наше фехтование начиная с XVI века, превращается в искусство, стремящееся к формальному совершенству; при этом оно далеко отходит от условий реального боя: милейший Геродот удивляется где-то7, что ему привелось встретить мастера фехтования, который в самом деле оказался полезен на поле битвы.
Реальное превосходство солдату дают физическая сила и ловкость. Поэтому единственно действенная, хотя и не прямая, военная подготовка состоит в занятиях атлетикой и вообще гимнастикой, как подробно объясняет Сократ у Ксенофонта8; эта идея, безусловно, сильно способствовала демократизации и популярности физического воспитания, которое быстро приобретает первостепенное значение.
Демократизация аристокритической традиции
Став более «штатским», афинское образование, тем не менее, сохранило
тесную связь со своими аристократическими истоками: оно оставалось по своим принципам структуре образованием знати. В разгар демократической эпохи, около 354 года, Исократ9 еще помнит о времени, когда оно было привилегией аристократии, чье богатство обеспечивало необходимый досуг. Фактически оно всегда останется в большей или меньшей степени привилегией элиты, как подчеркивал Платон10, и только она будет доводить это образование до конца, будучи более способна, чем прочие, и принести необходимые жертвы, и оценить полученные выгоды.
Даже в середине V века это образование по-прежнему ориентировано на жизнь знати, на жизнь богатого, а потому и праздного крупного землевладельца, и в куда меньшей степени — на реальное существование среднего афинянина, скромно добывающего свой хлеб крестьянским трудом, ремеслом или мелкой торговлей. Чтобы вообразить себе эту аристократическую жизнь, представим себе гомеровского рыцаря, не занятого войной: основным содержанием его жизни окажется благородный спорт.
Конный спорт (верховая езда и управление колесницей), а также охота (говоря по-гречески, «кинегетика», выразительное слово, подчеркивающее роль собаки) навсегда останется привилегией аристократических семейств; это «дворянский» спорт по преимуществу (он был таковым уже во времена Гомера), занятия им и любовь к нему характеризуют «высший свет». Вто-
рой имущественный класс в Афинах составляют ' Ιππής; при переводе этого слова трудно сделать выбор между вариантами «всадники» и «рыцари». Накануне Саламинской битвы вождь консервативной аристократической партии Кимон торжественно посвящает богине Афине удила своего коня12. В знатных семьях любят давать детям имена, сложные с « Ίππ-» или «-ίππος» (конь): вспомним имя Фидиппид, которое крестьянин-выскочка из «Облаков» Аристофана сочинил для своего сына по настоянию знатной супруги. «Она хотела имя с «-ίππος»: Ксантипп, Харипп или Каллиппид»13. Я с удовольствием напоминаю читателю это живописное и показательное свидетельство. Вот мать мечтает о чудесном будущем для своего сына: «Когда ты вырастешь и на своей колеснице поедешь в город, одевшись в длинную тунику возничего, как (твой двоюродный дед, славный) Мегакл...» 14; вот отец оплакивает результаты материнских амбиций в воспитании Фидиппида: «Он носит длинные волосы, ездит верхом, правит парной упряжкой и даже во сне видит одних лошадей»15. В IV веке Ксенофонт, типичный представитель аристократии, составит три учебных пособия: Охота, Верховая езда и Начальник конницы.
Конный спорт остается привилегией знати, поскольку он весьма дорого обходится (об этом мог бы порассказать отец Фидиппида!)16; что же до более дешевой атлетики, то она постепенно демократизировалась. Некогда только знать посещала гимнасии: еще в начале V века победители на всегреческих играх— чаще всего выходцы из знатнейших семей (Пиндар превозносит их предков не меньше, чем их подвиги); они одни в те времена располагали необходимыми средствами, а может быть, и природными дарованиями. Но постепенно вкус к спорту распространяется все шире: к концу века все афиняне будут ходить в гимнасии, как все римляне времен Империи — в бани; это вызывает острое раздражение старой аристократии17, вполне объяснимое, так как вместе с занятиями спортом достоянием черни стала сама суть древней аристократической культуры.
Афины (я уже подчеркивал сходство в их развитии и развитии Франции в Новое время) стали подлинной демократией: народ получил постепенно не только политические привилегии, права и полномочия, но и доступ к тому уровню жизни и культуры, к тому идеалу человека, которые изначально были достоянием одной лишь аристократии.
Вместе с занятиями спортом от «рыцарей» к «демосу» перешел весь древний гомеровский идеал «доблести», соперничест-
ва, подвига. В контексте гражданского, а не военного существования единственной областью применения этого идеала оказалось спортивное соревнование. В этом смысле весьма показательно творчество Пиндара (521—441). В одах победителям, έπινίκια, он воспевал «доблесть» греческих спортсменов, как гомеровский аэд воспевал подвиги героев: это αρετή, которую выявляет победа и которая знаменует собой едва ли не сверхчеловеческий тип идеальной личности. Победителя на Олимпийских играх он славит так, как славили лишь олимпийских богов в посвященных им гимнах. Вера в высокую ценность спортивных достижений распространяется вместе с любовью к спорту. Сколько бы ее ни порицали — во имя государства начиная с Тиртея 18, во имя нового философского идеала духовной и интеллектуальной мудрости начиная с Ксенофана 19, — какое-то время она остается общим идеалом свободных людей, высшим идеалом греческой цивилизации.
Вместе с этим идеалом, вместе с культурой, которая им вдохновляется, распространяется на широкие массы и все аристократическое образование, которое отныне становится стандартным образованием всякого греческого ребенка. Но, сохраняя свою общую направленность и свою программу, это образование, поскольку оно распространяется и, чтобы распространяться, вынуждено развиваться в организационном плане: демократизация образования, которое, предназначаясь теперь всем свободным людям, с необходимостью становится коллективным, ведет к возникновению и развитию школы. Этот факт чрезвычайно важен для дальнейшей нашей истории.
Феогнид и Пиндар, поэты-аристократы, ясно выражают презрительную и недоверчивую реакцию старой знати на такое развитие событий. Уже Пиндар обсуждает знаменитую, излюбленную сократиками проблему: достаточно ли одного образования, чтобы достичь αρετή (которую по-прежнему нужно понимать как «доблесть», а не просто как «добродетель»)? Конечно, никогда не было достаточно благородного происхождения, чтобы стать совершенным рыцарем. Как доказывает знаменитая «парадигма» Ахилла и Хирона20, было бы неразумно, άγνωμον, не пытаться развить образованием врожденные способности21. Но если происхождение и не является достаточным условием, оно является по крайней мере необходимым в глазах аристократов, «хороших», Αγαθοί, как они — не без гордости — сами
себя именуют22. Для Пиндара образование имеет смысл, только будучи обращено к знатному юноше, которому предстоит стать тем, чем ему подобает стать: «Будь тем, что ты узнал о себе»23. Мудрец прежде всего тот, кто много знает от природы, φυόΐ. Презрение остается уделом образованных выскочек, «μαθόντες», «знающих лишь то, чему выучились»24.
Но сама сила этого презрения свидетельствует о том, что явление существовало, что растущее число выскочек приобщало своих сыновей— через соответствующее образование — к знаниям, которые прежде были ревниво охраняемой привилегией знатных семейств, так называемых эвпатридов.
Образование охватывает все большее число детей, и частное преподавание гувернера или любовника уже не может удовлетворить растущую потребность в обучении. Неизбежностью становится коллективное воспитание, и под давлением этой социальной потребности, я полагаю, и возникает школа. Частное преподавание исчезло не сразу. Педагоги еще долго будут обсуждать преимущества и недостатки той и другой системы, как мы видим на примерах Аристотеля25 и Квинтилиана26. Уже Аристофан, говоря о «древнем образовании», образовании славного «поколенья бойцов марафонских» (то есть бывшего взрослым в 490 году)27, упоминает окрестных детей, которые на рассвете в любую погоду отправляются «к своим учителям»28.
Что же это были за учителя? Почетное место в архаическом образовании занимало физическое воспитание, поскольку аристократическая культура характеризовалась прежде всего любовью к спорту. Ребенка готовят к участию в атлетических состязаниях: бег, метание диска и копья, прыжки в длину, борьба и бокс. Это было сложное и тонкое искусство: им нельзя было овладеть без помощи компетентного учителя, педотриба (παιδοτρίβης), «детского тренера»; его уроки проходили на спортивной площадке, палестре (παλαίστρα), которая для детей то же самое, что гимнасии для взрослых. Эта система окончательно сложилась, судя по всему, в последней трети VII века, так как именно с этого момента (для Олимпии существует точная дата: с 632 года29) на больших общегреческих играх появляются состязания для детей, которые венчают физическую подготовку молодежи и предполагают ее систематическую постановку во всей Греции (3).
В Государстве 30, вспоминая образование «доброго старого времени», говорит, что оно было двоякого рода: гимнастика для тела, «музыка» для души. Таким образом, с самого начала — мы уже отмечали это — греческая культура, а значит, и образование, содержит наряду со спортивным и духовный элемент, одновременно интеллектуальный и художественный. Платоновская «музыка», μουσική, — весьма емкое понятие: это слово обозначает область Муз. Однако главным в ней древнее образование действительно считало музыку в узком смысле слова, вокальную и инструментальную. Дети в лирической зарисовке Аристофана идут «плотными рядами, невзирая на страшную метель» не только к педотрибу31, но и είς κιθαριστοϋ, к кифаристу, учителю музыки 32.
На этом историк должен задержать свое внимание, дабы выправить нарушенную перспективу: греки, какими они нам видятся через призму нашей собственной классической культуры, для нас прежде всего поэты, философы и математики; восторгаясь их искусством, мы имеем в виду прежде всего архитектуру и скульптуру; мы вовсе не вспоминаем при этом об их музыке: наши ученые и педагоги уделяют ей меньше внимания, чем их керамике! А между тем греки были — и стремились быть — прежде всего музыкантами.
Их культура и образование были художественными в большей степени, чем научными, а их искусство было прежде всего музыкальным, и лишь потом — словесным и изобразительным. «Лира, легкий танец и пение» — этим исчерпывается содержание культуры, например, для Феогнида33. « Αχόρευτος απαίδευτος» — решительно говорит Платон34, то есть «тот, кто не способен участвовать в хороводе (быть одновременно певцом и танцором), не является по-настоящему образованным человеком». Музыкальное образование, поясняет философ, имеет значение и для нравственности; обучение у кифариста, влияя на личность в целом, способствует приучению молодых к «владению собой» (σωφροσύνη), делает их более культурными, поселяя в их душах эвритмию и гармонию35.
Однако уже в эту древнюю эпоху выходит на поверхность некий собственно интеллектуальный, литературный элемент; но как же мы еще далеки от «людей Книги»! Научные знания и поэзия передаются через пение. Как всегда, осо-
бенности образования объясняются той культурой, к которой оно приобщает. Обстановка культурной жизни в архаическую эпоху — это мужской клуб, на Крите — άνδρεΐον, в Афинах — εταιρεία; это «беседа», λέσχη, «пир», συμπόσιον, то есть попойка, следующая за вечерней трапезой, с определенными правилами и строгим этикетом. Каждый из присутствующих по очереди получает миртовую ветвь, означающую его черед петь. Σκόλιον, «песнь, переходящая зигзагом от одного к другому» — основной литературный жанр, вокруг которого выстраиваются другие проявления художественной жизни — музыкальные интермедии (лира или флейта) и танцы36 (4).
Следовательно, ребенку, если он хотел впоследствии достойно участвовать в пирах и считаться образованным человеком, нужно было усвоить, наряду с некоторыми познаниями в поэмах Гомера, которые, безусловно, очень рано стали классикой, достаточный запас лирических стихотворений.
Афиняне придавали моральному содержанию этих песен не меньшее значение, чем спартанцы, и также ценили их воспитательное воздействие. Успехом пользовались гномические поэты, вроде автора Поучений Хилона, из которых некоторые фрагменты дошли до нас под именем Гесиода. Судя по всему, известный нам сборник элегий Феогнида, где к подлинным произведениям древнего мегарского поэта добавлены другие гномические сочинения, не говоря уж о любовных стихотворениях II книги, был составлен для афинян, может быть, для аристократического кружка Каллия.
Но подлинно афинский классик, воплотивший, как Тиртей для спартанцев, национальную мудрость, — это, конечно, Солон (архонт 594/593 г.). Его Элегии— обращения к согражданам на моральные темы, — безусловно, преследовали воспитательные цели37. Такой и осталась его роль в афинской культуре: достаточно посмотреть, как цитируют его на суде и в народном собрании ораторы, стремящиеся к популярности, будь то Клео-фонт38 или Демосфен39.
Мораль Солона, как и мораль Тиртея, подчинена общинной жизни города, хотя общий колорит у афинянина другой: его идеал — ευνομία, состояние равновесия, основанное на справедливости; он стремится отвратить не внешнюю угрозу, а опасность внутренних раздоров, социальной несправедливости и партийных распрей, которые ставят под угрозу единство афинской родины (5). Однако было бы опрометчиво сводить его творчество к этой политической проповеди. Мы обнаруживаем
у него настоящий гуманизм, он воспевает простые радости жизни, которые придают ей смысл несмотря ни на что, невзирая даже на смерть: «Счастлив тот, кто любит детей, лошадей с нераздвоенным копытом, охотничьих собак и чужеземного гостя...» 40. Он славит вино, пение, дружбу, любовь — с его стихами вся традиционная аристократическая культура проникает в душу афинского ребенка.
Очевидно, что мы еще далеки от «образования писцов». Письмо, однако, появилось, затем распространилось, и, наконец, настолько вошло в повседневную жизнь, что образование не могло более его не замечать. В классическую эпоху школа, где учатся читать, писать и считать, вошла в обычай: ребенок посещает не двух, а трех учителей — кроме педотриба и кифариста появляется γραμματιστής, «обучающий буквам», который позднее станет называться через синекдоху διδάσκαλος, «учитель» по преимуществу, просто «учитель».
Интересно было бы датировать появление этой третьей ветви образования, третьей по времени возникновения, а долгое время — и по значению. В этой связи часто ссылаются на так называемые «Солоновы законы», упоминающие надзор за нравственностью в школах, но, даже если не предполагать, что эти законы были приписаны великому законодателю позднее (они известны лишь по упоминаниям IV века), их предписания вполне могут относиться — и даже лучше подходят — к палестре, чем к школе, где учат грамоте, γραμματοδιδασκαλεΐον.
О существовании этой последней можно судить лишь по косвенным данным, на основании всеобщего владения письмом, что предполагает соответствующее обучение. В частности, такой обычай, как остракизм, введенный Клисфеном в 508—507 году, с его процедурой письменного голосования, предполагает, что умение писать было достаточно распространено среди граждан (6). Конечно, в Народном Собрании могло оставаться еще достаточное число неграмотных: вспомним афинянина, который попросил, рассказывают, Аристида написать его собственное имя на черепке, служившем для голосования; было и множество таких, кто не превосходил образованностью Аристофанова Колбасника: «Милый мой, я ничего не знаю из «музыки», кроме грамоты, да и ту едва-едва». Однако со времени Персидских войн можно говорить о существовании обучения грамоте с уверенностью: когда в 480 году накануне Саламинской битвы трезенцы с трогательным
радушием приняли эвакуированных из Афин женщин и детей, они за счет города наняли учителей, чтобы учить их читать41 (7).
Итак, древнее афинское образование
было в большей степени художественным, чем литературным, и в большей степени спортивным, чем интеллектуальным: в уже не раз цитированном отрывке из Аристофана поэт уделяет музыке лишь 8 стихов42 из 60 с лишним43; про обучение грамоте он не говорит ни слова, а остальное касается физического воспитания, в особенности его нравственной стороны. Подчеркнем: это менее всего ремесленное обучение, оно ориентировано на праздную жизнь знати. И пусть в действительности афинские аристократы — крупные землевладельцы и политические деятели, в их образовании нет ничего, что их готовило бы к этой деятельности. Вернемся к Лахету, где, как мы помним, двое знатных афинян советуются с Сократом об образовании своих сыновей. Нетрудно представить аналогичную сцену сегодня: отцы семейств размышляют, будут их сыновья изучать с четвертого класса греческий или математику. Скоро подобный вопрос возникнет и в самой Греции, но пока до этого далеко и проблема состоит в том, заниматься ли этим молодым людям фехтованием44!
По-прежнему цель афинского образования — этического порядка. Его идеал выражается одним словом — καλοκαγαθία, то есть «присутствие в человеке красоты и доблести». «Доблестный», αγαθός — это нравственная сторона; она, как мы знаем, основная, и включает в себя некоторые социальные и «светские» характеристики, связанные с ее рыцарскими истоками. «Красивый», καλός — физическая красота с неизбежно присущей ей эротической «аурой». И здесь мне хотелось бы развеять созданный в Новое время миф о гармоническом синтезе «прекрасной породы, высшего совершенства в искусстве и высочайшего полета отвлеченной мысли», который якобы удалось осуществить греческой культуре (8). Конечно, этот идеал высокоразвитого ума в великолепно развитом теле — не только плод воображения ученых. Этот идеал существовал по крайней мере в мысли Платона, когда он создавал свои незабываемые образы юношей: Хармид, задумавшийся над проблемой морального совершенства, Лисид и Менексен, задушевно беседующие о дружбе...
Однако необходимо отдавать себе отчет в том, что, если этот идеал и мог быть осуществлен, то лишь на краткий миг неустойчивого равновесия между двумя тенденциями, развиваю-
щимися в противоположных направлениях; одна из них могла усиливаться, лишь подавляя другую, господствовавшую прежде. В один прекрасный день греческое образование станет, как наше, прежде всего воспитанием ума: это произойдет под влиянием людей, подобных Сократу, который был уродлив, или Эпикура, который был неизлечимо болен.
В «древнюю эпоху», о которой мы сейчас говорим, καλός κάγαθός, без сомнения, прежде всего спортсмен; и хотя в образовании, безусловно, присутствует нравственная сторона, она реализуется в спорте и через спорт (об этом ясно свидетельствует Аристофан, которому и в голову не приходит разделять два этих аспекта). Образование нацелено на развитие тела столько же, если не более, чем на развитие характера. «Не уставай лепить свою собственную статую» — скажет много позже, и в нравственном смысле, Плотин45. Понятая буквально, эта фраза могла бы служить девизом архаического образования. Вспомним, что говорит Платон о красавце Хармиде в первых строках посвященного ему диалога: «Все любовались на него, точно на статую»4б. «Как он прекрасен лицом, ευπρόσωπος!», — восклицает Сократ. — «Ах, если бы он разделся, он показался бы тебе вовсе лишенным лица, απρόσωπος, настолько он прекрасен весь, πάγκαλος!»47 «Лишенный лица», — как странно это звучит для нас, ведь мы привыкли ловить в изменчивости черт лица отражение души. Но к этим загадочным словам служат комментарием бесстрастные лица мраморных атлетов (вспомним Дискобола), у которых самое страшное напряжение не может вызвать гримасы.
Каким бы странным ни казался этот идеал, он вполне закономерен, я хочу сказать, он внутренне непротиворечив. Не так уж нелепо, что физическая красота, культ тела могут составлять для человека подлинный смысл жизни, быть средством выражения, более того, — осуществления его личности. Мы еще в состоянии понять это, поскольку очень долго принимали такой идеал для женщин. В самом деле, этих греческих юношей домогаются, балуют, восхищаются ими, как сегодняшними (или вчерашними) женщинами. Вся их дальнейшая жизнь, как жизнь женщины, освещена славой и памятью их отроческих успехов, их юной красоты (вспомним Алкивиада).
Идеал, следовательно, вполне законный, но как же он груб и прост в своей действительности по сравнению с чудесными мечтами Буркхардта и Ницше, а также многочисленных наученных ими неоязычников. Да, эти юноши были прекрасны и крепки телом, но на достижение этой единственной цели ухо-
дили все их силы, вся их воля. Поэтому не следует наивно (или коварно) приводить в пример платоновских юношей: Сократ, конечно, набирает себе учеников в гимнасии, но ведь именно затем, чтобы увести их оттуда и усадить за многотрудное изучение математики и диалектики.
Между этими двумя типами воспитания, физическим и духовным, существовало не невесть откуда взявшееся тайное притяжение, некая предустановленная гармония, в чем нас хотят уверить, а самая непримиримая вражда. Я вновь беру в свидетели Аристофана. Что обещает ученику восхваляемое им Древнее образование? Конечно, безупречную нравственность, но прежде всего:
Нет! В тени Академии, в мирной тиши,
в тихо веющих рощах маслинных,
С камышового зеленью в смуглых кудрях
ты гулять будешь с другом разумным.
Там цветет повилика, и манит досуг,
и трепещет серебряный тополь,
Там услышишь, как ясень весенней порой
перешептывается с платаном.
Если добрые примешь советы мои
И свой слух обратишь к наставленьям моим,
Будет, друг, у тебя —
Грудь сильна, как меха.
Щеки — мака алей.
Три аршина в плечах, за зубами — язык.
Зад — могуч и велик.
Перед — мал да удал.
Но если ты примешь нынешние обычаи, — здесь Аристофан непосредственно нападает на школу Сократа, —
Заведешь ты себе восковое лицо,
Плечи щуплые, щучьи, тщедушную грудь,
Язычок без костей, зад — цыплячий, больной,
Перед — вялый, большой; болтовню без конца 48 .*
Тем, кто удивляется, что я предпочитаю грубую карикатуру Аристофана идеальной картине Платона, я отвечу, что правота первого достаточно засвидетельствована опытом. Ведь человек, в конце концов, обладает ограниченным и к тому же весьма скудным запасом энергии, и нервная система у него всего одна, а «духовная работа, — говорит Пеги, — дает особый род неизбывной усталости».
* Отрывок из комедии «Облака» приведен в переводе А. Пиотровского. -Прим. переводчика.
Примечания