Глава 5
Таким образом, афиняне, родившиеся в 490-х гг. (их имена — Перикл, Софокл, Фидий), которые подняли афинскую культуру во всех областях — политике, литературе, искусстве — на столь высокий уровень зрелости, получили лишь такое очень элементарное образование, не превосходящее по объему сведений то, что дает нынешняя начальная школа (1). Это разительный пример того неизбежного временного разрыва, который существует между культурой и образованием. Однако, хотя рутина часто усугубляет этот разрыв (педагогика всегда бывает излюбленным поприщем консерватизма), всякая по-настоящему живая и деятельная культура в конце концов осознает и ликвидирует его. В самом деле, мы видим, как за всяким новым духовным достижением достаточно быстро следует соответствующее усилие в области обучения, которое обеспечивает его распространение.
Это хорошо видно, начиная с VI века, школы... столь богатого прекрасными начинаниями: так, мы могли бы проследить создание первых медицинских школ, появившихся к концу века в Кротоне1 и Кирене2, предваряя открытие классических книдской и косской школ (2).
Однако отчетливее всего это усилие
педагогического творчества проявилось в области философии: первые милетские физики— чистые ученые, которым недосуг заниматься преподаванием, они полностью поглощены творческим усилием, что обрекает их на одиночество и отчуждение. Их современники глядят на них с удивлением, иногда возмущенным, чаще иронически окрашенным, что отнюдь не исключает в добродушной Ионии скрытого благожелательства (вспомним, среди множества прочих, анекдот о Фалесе, который упал в колодец, засмотревшись на звезды)3.
Но уже Анаксимандр, а за ним Анаксимен4, позаботились составить изложение своего учения. В следующем поколении Ксенофан Колофонский пишет, в отличие от них, уже не прозой, на манер законодателей, а стихами, состязаясь, таким образом, непосредственно с Гомером и гномическими поэтами как
воспитатель. Это вполне осознанное притязание: Ксенофан обращается к образованной публике— участникам аристократических пиров5, резко критикуя безнравственность Гомера6 и традиционный спортивный идеал7, которому он смело и не без гордости противопоставляет свой новый идеал Мудрости.
Спасаясь от персидского владычества, Ксенофан основал школу в Элее; на другом конце Великой Греции то же понятие философской школы воплотил в соответствующих установлениях пифагореизм. Школы Метапонта и Кротона уже не похожи на древние гетерии, где учителя и учеников объединяют отношения личного характера; это настоящая школа, она требует от человека полной самоотдачи и навязывает ему определенный жизненный стиль; кроме того, это учреждение, имеющее свое помещение, свой устав, свои регулярные собрания; оно принимает форму религиозного братства, посвященного культу Муз, а после смерти своего основателя — культу самого Пифагора, признанного героем. Подражанием этому характерному учреждению будут впоследствии Академия Платона, Ликей Аристотеля, школа Эпикура, так что оно на долгие века останется типичной формой греческой философской школы (3).
Однако великая педагогическая революция, в ходе которой греческое образование сделало решительный шаг по направлению к своей зрелой форме, вышла не из круга этих узких специалистов. Она — творение группы новаторов второй половины V века, которых принято называть софистами.
Проблема, которую они хотели и сумели разрешить, была — в самом широком смысле — воспитание государственного деятеля. Это была самая насущная для их времени проблема. После падения тирании в VI веке большинство греческих городов, и особенно демократические Афины, живут бурной политической жизнью: государственное руководство, управление делами становятся главным занятием, самой благородной и почетной деятельностью грека, высшей целью его честолюбия. Самое важное для него по-прежнему побеждать, одерживать верх, добиваться успеха; но теперь его «доблесть», αρετή, утверждается уже не в спорте и светском досуге — ее воплощением отныне становится политическая деятельность. И софисты ставят свое преподавание на службу новому идеалу политической αρετή8: их программа— оснастить ум для государственного поприща, сформировать личность будущего «лидера» государства.
Было бы несправедливо слишком тесно связывать их деятельность с прогрессом демократии, представляя дело так, что преподавание софистов должно было заменить для государственных деятелей, вышедших из народа, то, что получали как фамильное наследство их аристократические соперники. Это неверно, во-первых, потому, что вожди античной демократии очень долго оставались выходцами из самых знатных родов (вспомним роль Алкмеонидов в Афинах); во-вторых, потому, что у софистов V века не удается обнаружить определенной политической ориентации, (которая была, например, в Риме у Rhetores Latini времен Мария). Их клиентура — богатые люди, среди которых могли, конечно, попадаться нувориши, мечтающие «отмыть мужика», как аристофановский Стрепсиад, но и старая аристократия не только не пренебрегала ими, но и сама стремилась установить связи, судя по зарисовкам Платона.
Преподавание софистов адресовано всякому, чья цель — победа на политической арене. Я вновь отсылаю моего читателя к Лахету— Лисимах, сын Аристида, и Мелесий, сын Фукидида, ищут такого образования для своих сыновей, которое сделало бы их способными к главенству9. И конечно, когда софисты предложили им нечто более интересное, чем бесполезное фехтование, они с радостью ухватились за это.
Поэтому педагогическая революция софистов представляется вдохновленной скорее методическими, чем политическими мотивами: опираясь на достигшую зрелости культуру, предприимчивые преподаватели вырабатывают новые методы, более полное, более эффективное, с большими притязаниями образование, чем то, которое было известно до них.
Деятельность софистов разворачивается во 2-й половине V века. Мне представляется несколько искусственным делить их, как это обыкновенно делают, на два поколения: на самом деле они выступают почти одновременно, и Платон мог, не допуская анахронизма, собрать наиболее знаменитых из них в доме богача Каллия, вместе с Сократом и Алкивиадом, в знаменитой сцене диалога Протагор 10. Разница в возрасте между самыми старшими и самыми младшими невелика: самый старший, Протагор из Абдеры, родился приблизительно в 485 году; Горгий из Леонтин и афинянин Антифонт (из дема Рамнунта) (4) — чуть моложе, приблизительно 480 года рождения. «Младшие», Продик Кеосский и Гиппий Элидский— лет на де-
сять помладше и, судя по всему, ровесники Сократа (470/69— 399) (5). Уроженцы разных мест, скитальцы по профессиональной необходимости, они все на больший или меньший срок задерживались в Афинах: отныне Афины становятся кузницей греческой культуры.
Всякая история философии или науки считает своим долгом посвятить главу софистам. Написать эту главу очень трудно, и редко она бывает удовлетворительной.
Мало сказать, что софисты нам известны плохо; в качестве первоисточников мы располагаем лишь жалкими фрагментами да сухими справками доксографов. Все это едва ли может противостоять обманчивой внушительности сатирических портретов и пародий Платона, чьи страницы, посвященные софистам, относятся к числу самых загадочных в его творчестве, требующих величайшей тонкости в интерпретации: где начинается, где кончается вымысел, карикатурное или клеветническое искажение действительности? С другой стороны, не изобразил ли Платон под видом борьбы Сократа и софистов свои собственные отношения с тем или другим из современников, в частности, с Антисфеном?
На самом деле, софисты не имеют отношения к истории философии и науки в собственном смысле. Они оперировали множеством идей, отчасти заимствованных (Протагором — у Гераклита, Горгием — у элеатов или Эмпедокла), отчасти собственных, но при этом не были, строго говоря, мыслителями, искателями истины. Они были педагогами. «Воспитывать людей», παιδεύειν ανθρώπους — такое определение дает сам Протагор у Платона11 своему искусству.
И это их единственная объединяющая черта: их идеи, разнообразные и неотчетливые, слишком неопределенны, чтобы софистов можно было объединить в философскую школу в подлинном смысле слова; общего у них лишь их преподавательское ремесло. Поприветствуем же в их лице наших отдаленных предшественников, первых преподавателей высшей школы, выступивших в те времена, когда Греция знала лишь спортивных тренеров, мастеров-ремесленников, а в области образования — скромных учителей начальной школы. Несмотря на сарказм учеников Сократа, проникнутых аристократическими предрассудками 12, я прежде всего уважаю в них педагогический профессионализм, и коммерческий успех их деятельности свидетельствует о ее доброкачественности и общественной пользе13.
Поэтому интересно взглянуть пристальнее на их профессиональные методы. Они не создавали школ как определенных учреждений; их метод, еще близкий к архаическому, можно определить как групповое обучение. Они собирают вокруг себя доверенных им молодых людей, которым они должны дать законченное образование. На это уходило, судя по всему, три или четыре года. За обучение взималась определенная плата: так, Протагор требовал кругленькую сумму в десять тысяч драхм14 (драхма, приблизительно соответствующая 1 франку золотом, была дневным заработком квалифицированного рабочего). Его пример долго будет вспоминаться как образец, но цены быстро снижаются: в следующем столетии (между 393 и 338 годами) Исократ берет лишь тысячу драхм15, причем он жалуется, что его бессовестные конкуренты готовы на скидку до четырехсот или даже трехсот драхм 16.
Протагор был первым, кто предложил такого типа платное обучение: до него подобного установления не существовало; следовательно, у софистов не было и сложившейся клиентуры — им нужно было создавать ее, убедить общество в необходимости своих услуг; отсюда множество рекламных уловок: софист странствует из города в город в поисках учеников17, ведя за собой тех, которых ему уже удалось завлечь18. Чтобы добиться известности, доказать превосходство своего обучения, продемонстрировать свое искусство, софисты охотно прибегают к публичным выступлениям, έπίδειξις, как в городах, оказавшихся на их пути, так и во всегреческих святилищах, например, в Олимпии, пользуясь стечением разноплеменной публики (πανήγυρις), собравшейся там по случаю игр. Это может быть, в зависимости от желания публики, тщательно подготовленная речь или, наоборот, блестящая импровизация на предложенную тему, или свободная дискуссия de omni re scibili * по выбору присутствующих. Тем самым софисты оказываются зачинателями жанра лекции, которому было уготовано столь долгое будущее.
Некоторые из этих лекций были открытыми: Гиппий, разглагольствующий на агоре рядом со столиками менял19 напоминает нам народных ораторов Гайд-парка; другие предназначались для избранной публики и были платными20; если нас не вводит в заблуждение сократовская ирония, были разные категории этих лекций за разную цену: рекламные беседы всего за
* Обо всех вещах, доступных познанию (источник выражения - тезисы, принадлежащие Джованни Пико делла Мирандола). - Прим. переводчика.
одну драхму; специальные занятия, где учитель брался за исчерпывающее изложение какого-либо научного вопроса, по 50 драхм за место21.
Конечно, вся эта честная реклама не обходилась без определенного шарлатанства. Ведь мы в Греции, к тому же в Древней; чтобы произвести впечатление на аудиторию, софист без стеснения претендует на всезнание22 и непогрешимость23. Он вещает наставительным тоном, с видом торжественности или вдохновенного наития, усаживается на высокое сиденье 24, и даже иногда надевает, похоже, праздничный пурпурный плащ рапсода25.
Эта театральность имела успех: ядовитые насмешки платоновского Сократа не могут перевесить свидетельств этого же источника об исключительном успехе софистической пропаганды, о восхищении, которым молодежь окружала софистов. Вспомним начало Протагора26: молодой Гиппократ спозаранку стучится к Сократу — накануне в Афины прибыл Протагор, и нужно немедля представиться великому человеку, постараться попасть в число возможных учеников. Следы этого успеха мы видим в том влиянии, которое оказали крупные софисты на лучшие умы своего времени (Фукидида, Еврипида, Эсхина), и можем поэтому заключить, что дело было не только в моде, в ослеплении великолепной зрелищностью: этот успех был оправдан реальной эффективностью софистического обучения.
Искусство государственной деятельности
Каково же было содержание этого обучения? Задача состояла в том,
чтобы вооружить для политической борьбы сильную личность, которая способна была бы стать во главе государства. Похоже, что в особенности этими чертами отличалась программа Протагора, который хотел сделать своих учеников хорошими гражданами, способными как толково управлять собственным хозяйством, так и успешно заниматься государственными делами: он претендовал на то, чтобы обучать «политическому искусству», πολιτική τέχνη27.
Задача была, таким образом, вполне практическая: «мудрость», «доблесть», которую обеспечивают своим ученикам Протагор и ему подобные— прагматического, утилитарного характера; ее мерилом и оправданием является конкретная применимость. Не стоит терять время на то, чтобы рассуждать, как древние ионийские физики, о природе космоса или богов: «О богах я не знаю, существуют они или нет — говорит Протагор. — Вопрос темен, а человеческая жизнь слишком корот-
ка»28... Их ведь занимала реальная жизнь, а в жизни, особенно политической, обладание Истиной куда менее важно, чем способность убедить, hic et nunc*, определенную публику в правдоподобности данного утверждения.
Софистическая педагогика развивается, следовательно, в русле гуманистического релятивизма: видимо, именно об этом говорит один из немногих подлинных фрагментов, дошедших до нас от того же Протагора: «Человек есть мера всех вещей»29. Немало усилий было впустую потрачено на то, чтобы придать этой знаменитой формуле метафизический смысл, делая из ее автора основателя феноменологического эмпиризма, предшественника субъективизма Нового времени. Точно так же размышления над немногими свидетельствами, дошедшими до нас о трактате Горгия О не сущем30, привели к тому, что говорили даже о его философском нигилизме (7). Но это совершенно произвольная переоценка данных наших текстов, которые нужно понимать, напротив, в самом поверхностном смысле: и Протагор, и Горгий хотят не изложить философское учение, а лишь сформулировать практические правила; они не сообщают своим ученикам никаких истин о бытии или человеке, они только учат их всегда, во всех обстоятельствах оказываться правыми.
Говорят31, что Протагор был первым,
кто учил, что по всякому вопросу всегда может быть доказано как «за», так и «против». «Антилогия» была фундаментом всего его преподавания. От его Противоречий до нас дошла лишь знаменитая первая фраза, приведенная выше32, но мы можем судить об этом сочинении по сборнику Двойных речей, Δισσοΐ λόγοι, монотонному перечню противоположных мнений, сгруппированных попарно, который был составлен около 400 года кем-то из его учеников.
Таков важнейший аспект софистического образования: наука побеждать во всяком мыслимом споре. Протагор заимствует у Зенона Элейского его методы спора и его строгую диалектику, лишая их, однако, присущей им у Зенона глубокой серьезности. Он оставляет лишь каркас, чистую форму и, систематически ее используя, извлекает из этого принципы «эристики», то есть метода спора, нацеленного на то, чтобы сбить, запутать противника, каков бы он ни был, отправляясь при этом от признанных последним допущений.
Облака Аристофана и История Фукидида являются— по-разному, но одинаково ярко — свидетельствами того потрясающего впечатления, которое произвело на современников такое обучение, столь дерзкое по своему циническому прагматизму, столь удивительное по своей результативности. Его историческое значение трудно переоценить: традиция, начатая Протагором, объясняет ту диалектическую доминанту, которая будет отныне характеризовать — как в их достоинствах, так и в недостатках— греческую философию, науку, культуру; и то, порою неумеренное, применение, которое нашел в античности спор, понимаемый как метод познания или верификации, доверие, легко преступающее разумные границы, засвидетельствованное по отношению к нему, а равно и ту виртуозность, которая тогда была достигнута в данной области: все это — наследие софистов.
Последние не удовольствовались тем, что заимствовали у элеатов свой инструментарий: они много сделали для его усовершенствования, для оттачивания диалектического метода, для уяснения его логического устройства. Конечно, в этом развитии были и издержки: в софистическом арсенале попадалось не только честное оружие. Поскольку для них цель оправдывает средства, они используют все, что помогает достичь нужного результата: их эристика, будучи всего лишь практическим искусством спора, употребляет почти безразлично как рациональную аргументацию, действительно неотразимую, так и тактические уловки, которые иногда (мы ведь на родине Одиссея) могут быть весьма коварными. Рассуждение в собственном смысле уступает место отважным паралогизмам, которые их слушатели, еще наивные и неискушенные, не умеют отличать от логически неопровержимых, хотя и столь же парадоксальных, аргументов какого-нибудь Зенона. Понадобится Аристотель, чтобы научить отличать незаконные «софизмы» от верно выведенных заключений. У софистов отбор еще не произведен, но Топика и Софистические опровержения в Органоне будут лишь классификацией, приведением в порядок изобильного материала, который, по большей части, восходит к Протагору и его коллегам.
Одновременно с искусством убеждать софисты преподавали искусство говорить, и эта вторая сторона их преподавания не менее важна, чем первая. В этом они тоже руководствовались заботой о практической пользе. В Новое время речь сброшена со своего трона всемогуществом письма, и
это положение сохранилось до настоящего времени, несмотря на успехи телевидения, радиовещания и звукозаписи. В Древней Греции, напротив, и в особенности в политической жизни, слово господствует безраздельно.
Обычай, установившийся в Афинах задолго до 341 года33, произносить надгробную речь во время торжественных похорон воинов, павших на поле брани, является как бы официальным проявлением этого господства. Причем роль слова отнюдь не только декоративная: античное государство, знающее лишь прямую демократию, выдвигает на руководящие роли людей, способных устными выступлениями внушить свою точку зрения Народному Собранию и разнообразным Советам. Судебное красноречие имело не меньшее значение; в Афинах много судятся, как по частным, так и по государственным делам: политические процессы, официальные процедуры проверки нравственности, денежных отчетов и т.д.; во всем этом также преимущество имеет тот, кто сумеет одержать верх над противником перед советом или судьями34: ловкие ораторы, заявляет у Платона софист Пол из Акраганта , могут, словно тираны, приговаривать к смерти, лишению имущества, изгнанию всякого, кто им не угодит.
В этой области софисты также обнаружили возможность выработать и преподать соответствующий метод, включивший в себя в сжатой и удобной форме все лучшее, что можно было извлечь из обширнейшего опыта: это была риторика (8).
И здесь учитель, не уступающий по историческому значению Протагору — Горгий из Леонтин. В самом деле, корни риторики обнаруживаются не в Элее, в Великой Греции, а на Сицилии. Аристотель связывал ее зарождение с бесчисленными процессами о возвращении имущества, вызванными изгнанием тиранов династии Ферона в Акраганте (471) и Гиерона в Сиракузах (463) и отменой произведенных ими конфискаций. Параллельное развитие политического и судебного красноречия в сицилийской демократии привело светлый греческий ум к размышлениям над проблемой действенного слова: из эмпирического наблюдения были постепенно выведены общие правила, которые, будучи сведены в единое учение, послужили основой систематического обучения ораторскому искусству. И в самом деле, именно в Сиракузах, с 460 года, появляются первые преподаватели риторики: Коракс и его ученик Тисий, хотя великим первооткрывателем считали Эмпедокла из Акраганта36, бывшего учителем Горгия (9).
У этого последнего риторическая техника является уже в
полном блеске, в полном обладании своим методом, своими принципами, своими приемами и клише, разработанными до мельчайших подробностей. Вся античность будет черпать из этого кладезя: писатели самых поздних, упадочных периодов продолжают украшать свои речи мишурными блестками трех «горгиевых фигур», изобретенных великим софистом: антитезой, параллелизмом равных отрезков фразы, Ισόκωλα, созвучными окончаниями этих отрезков, όμοιοτέλευτον (10).
Более подробно мы рассмотрим риторическую технику ниже, поскольку она отныне пребывает почти неизменной, развиваясь лишь в сторону все большего уточнения и систематизации. Поэтому достаточно будет определить в самой общей форме, чем было во времена Горгия преподавание риторики. В нем различались два аспекта: теория и практика. Сначала софист объяснял своим ученикам правила ремесла, то, что составляло его τέχνη (Тисий, а может быть уже и Коракс, составил теоретическое руководство; небольшие фрагменты аналогичного трактата Горгия дошли до нас): в основных чертах (типовой план судебной речи, например), классическая теория сложилась уже во времена софистов, хотя, конечно, ее разработка не достигала той степени мелочности, какая отличает трактаты римского и эллинистического времени. В V веке обучение еще не было столь формальным: предписания даются в самом общем виде, и быстро делается переход к практическим упражнениям.
Учитель предлагал ученикам образец для подражания собственного сочинения: в качестве'έπίδειξις, показательного выступления, эта речь могла трактовать сюжет поэтический, моральный или политический; Горгий перелагал пышной прозой излюбленную тему лириков, Симонида и Пиндара — мифологический элегий: это Похвала Елене31, Апология Паламеда 38. У Ксенофонта есть анализ одной из речей Продика на тему: Геракл на распутье порока и добродетели39. Протагор в платоновском диалоге, носящем его имя, импровизирует, используя миф о Прометее и Эпиметее, на тему справедливости40, а в другом диалоге41 Гиппий излагает поучение Нестора Неоптолему. Что до Горгия, есть еще упоминание о сочиненной им похвале городу Элиде42. Иногда чистая виртуозность демонстрировалась на фантастическом или парадоксальном сюжете: похвала голубям или мышам. Другие учителя предпочитали темы более утилитарные: таков Антифонт, обучавший только судебному красноречию. Его Тетралогии представляют полный набор четырех речей, которые требовались при разборе всякого дела: обвинение, защита, вторая речь обвините-
ля и ответ на нее. Это фиктивные дела, но можно предполагать, что Антифонт публиковал и подлинные судебные речи, которые он составил в качестве логографа, используя их как учебные пособия в своей школе.
Во всяком случае, эти речи-образчики не только произносились софистом перед своей аудиторией, но и записывались для того, чтобы ученики могли на досуге их изучать43: затем они составляли собственные подражания, и так начиналось их обучение ораторскому ремеслу.
Но для хорошей речи мало такого формального умения: схему нужно заполнить содержанием, идеями, доказательствами, каких требует тема; целый раздел риторики был посвящен нахождению, inventio: как и где отыскивать идеи. Здесь также анализ опыта подсказал софистам немало ценных рекомендаций, и они выработали специальный метод для извлечения из данного дела всех мыслимых тем, метод, где риторика смыкается с эристикой, используя все ее богатства.
В частности, от их внимания не ускользнуло, что большая часть этих рассуждений может применяться в различных случаях; отсюда эти вездесущие пассажи: лесть в адрес судей, критика показаний, полученных под пыткой (Антифонт сочинил таким образом целый сборник Введений, пригодных для любой речи). Более того, сюда же относятся отвлеченные рассуждения на общие темы: справедливое и несправедливое; естественная справедливость и установленные людьми законы. Всякое судебное дело может быть, способом амплификации, сведено к этим простым идеям, которые всякий ученик софистов прорабатывал по много раз: это те самые «общие места», κοινοί τόποι, существование и плодотворность которых впервые открыла софистика. Далее она занялась систематическим исследованием и разработкой этих общезначимых тем: именно от нее античное образование и, следовательно, вся классическая литература, греческая и римская, приобрели то упорное пристрастие к «общим идеям», великим и вечным моральным темам, которое характерно для нее как в хорошем, так и в плохом, сообщая ей утомительную монотонность и банальность, но также и огромную всечеловеческую ценность.
Однако настаивать лишь на этом общем и формальном аспекте риторики и эристики было бы существенным обеднением картины софистического образования. Совер-
шенный софист должен быть способен, как похваляются Гор-гий44 и Гиппий45 у Платона, говорить обо всем и справляться с любым противником, споря на любую тему: такая претензия предполагает компетентность во всех областях, или, говоря по-гречески, «полиматию».
Отношение разных софистов к этому аспекту образования было различным (эти расхождения можно было предвидеть по ходу нашего рассказа): одни, судя по всему, презирали искусства и ремесла и довольствовались тем, что, путем чистой эристики, разбивали возражения тех, кто претендовал на специальные знания46. Другие, наоборот, хвалились интересом ко всему, стремлением, искренним или притворным, к знанию всякого рода: этот аспект софистики хорошо иллюстрирует Гиппий Элидский. У Платона4 он хвалится перед зеваками в Олимпии, будто все, что на нем, сделано его собственными руками: он выковал кольцо, которое носит на пальце, вырезал печать, сделал свой набор для растирания, соткал плащ и тунику, вышил свой богато украшенный пояс по персидской моде... В Новое время ученые спорили о реальном объеме этой «полиматии»: что это — поверхностная эрудиция? настоящая ученость? (11)
Так как из других источников известно48, что Гиппий обучал также мнемотехнике, некоторые думают, что вся эта столь внушительная эрудиция сводилась к минимуму сведений, необходимому, чтобы в любой ситуации иметь вид знатока и никогда не попадать впросак. Возможно, что такое суждение слишком строго: не следует смешивать мнемотехнику и полиматию; первая, которая сохранится и в классической риторике, составляя одну из ее пяти частей, имеет чисто практическую цель — помочь оратору заучить свой текст наизусть. Что до эрудиции в собственном смысле, мы, конечно, не можем судить о степени совершенства, достигнутой Гиппием в области ремесел (так же, как невозможно узнать точно, насколько серьезен был интерес, проявленный Продиком к медицине49); однако в его компетентности в собственно научных предметах не приходится сомневаться.
Платон подтверждает нам это относительно математики50; более того, Гиппий51, чьи интересы он изображает более узкими, практическими, по сравнению с протагоровскими, следит у Платона за тем, чтобы ученики, доверенные его руководству, занимались серьезным изучением четырех наук, установившихся со времен пифагорейцев, а именно тех, что войдут впоследствии в средневековый Quadrivium: арифметики, геометрии, астрономии и акустики (12). Здесь следует подчеркнуть вот что:
важно не столько определить, внесли ли софисты свой вклад в прогресс математики (а ею интересовался не один Гиппий: Антифонт трудился над квадратурой круга52), сколько отметить, что они были первыми, кто признал большую образовательную ценность точных наук и включил их в обычный цикл обучения — их пример уже не будет забыт.
Интерес Гиппия к книжной эрудиции был не менее живым. Можно привести список его собственных работ: каталоги географические (названия народов)53, «археологические» (мифология, биография, генеалогия)54 и, в особенности, исторические — я имею в виду его список олимпийских победителей55, который смыкается с целым рядом аналогичных исследований и с которого начинается ученая хронология греческой истории, научная история в современном смысле слова. Наконец, его эрудиция охватывала и область собственно литературы: читатель Протагора66 склонен считать литературу специальностью Продика, столь озабоченного синонимикой, столь компетентного в толковании Симонида; на самом деле и прочие софисты занимались тем же самым.
Этот последний факт так важен, что на нем необходимо остановиться. Что привело софистов на этот путь? Они без конца заводили споры, переходившие в настоящее крючкотворство, о различных оттенках выражения и мысли: например, Протагор замечает, что Гомер употребляет императив там, где можно было бы ждать оптатива57, что Симонид в разных своих строках противоречит сам себе58. Возникает вопрос: не было ли изучение поэтов лишь поводом для дебатов, в которых софисты демонстрировали свое виртуозное владение диалектикой? Нужно ясно отдавать себе отчет в том, что, за исключением быстро исчерпанной области общих идей, поэзия была единственной точкой опоры, которую эристика могла найти в современной ей культуре.
Но, каков бы ни был первоначальный импульс, софисты очень скоро углубили метод, сделали из критики поэтических текстов излюбленное орудие формальной «тренировки ума», способ изучения отношений мысли и языка: в их руках она становится, как говорит Протагор у Платона59 «важнейшей частью всякого образования». Здесь они снова оказываются первопроходцами: как мы увидим, образование классической эпохи пошло по открытому ими пути, который стал отныне путем всякого гуманитарного образования. Когда читаешь о том, как Горгий сравнивал характеры Ахилла и Одиссея60, кажется, что присутствуешь на уроке в современном гуманитарном классе,
где французские дети, вслед за мадам де Севинье и Вовенаргом, неутомимо сопоставляют Корнеля и Расина! Возможно, в начале многие вопросы, поднимавшиеся по поводу текстов, были лишь поводами для диалектического состязания; но они очень быстро привели софистов к серьезному изучению структуры и законов языка: Протагор сочиняет трактат О правильности речи 61, ' Ορθοέπεια, Продик занимается этимологией, синонимикой и точностью выражения62, Гиппий пишет о звуках, о количестве слога, о ритме и метре 63. Таким образом, софисты закладывают основы другой важнейшей части гуманитарного образования: науки грамматики (13).
Даже по этому беглому обзору можно
судить об изобилии новшеств, введенных софистами в греческое образование: они открыли много различных путей, из которых не все были ими в равной степени исследованы, и ни одного они не прошли до конца. Эти новаторы открыли и наметили целый ряд различных педагогических тенденций: они сделали лишь по шагу на каждом пути, но тем самым задали направление, по которому пошли после них. Однако их утилитаристская ограниченность мешала глубокому проникновению в любой предмет.
Но не следует торопиться с осуждением, так как их нелюбовь ко всему чересчур специальному отражает одну из самых фундаментальных и самых благородных черт гения Эллады: ощущение разумных пределов, понимание человеческой природы, то, что мы называем «гуманизм». Ребенок (или юноша) должен учиться «не ради ремесла, а ради образования», οϋκ έπΙ τέχνη, άλλ' έπι παιδεία64. Фукидид и Еврипид, примерные ученики софистов, согласны с Горгием в том, что философствовать полезно, но только в той мере и в той степени, в какой это может служить образованию ума, хорошему воспитанию 65.
Это было смелое решение трудного вопроса: существует принципиальная антиномия между научным исследованием и образованием. Если поставить юный ум на службу науке, сделать его рабом прогресса этой последней, то его образование пострадает от этого, он станет узким и недальновидным. Но если, с другой стороны, слишком сосредоточиться на подготовке к практической жизни, не будет ли его культура поверхностной и показной? Этот вопрос остается открытым и в наши дни (14). Тем более не был он разрешен в V веке до н. э.: выбору софистов противостояла упорная пропаганда Сократа.
Рассказ о педагогическом движении
V века был бы вопиюще неполным, если бы в нем не нашлось места для этого второго новатора, чья мысль была не менее плодотворной. Следует признать, однако, что в определении ее существа есть парадоксальная трудность: наши источники, чрезвычайно многочисленные, все как один подчеркивают чрезвычайную важность этой мысли, но при этом делают все, чтобы исказить ее и сделать неузнаваемой — это в равной степени относится и к карикатурам современных Сократу комедиографов, Аристофана, Евполида или Амипсия (15), и к то агиографическому, то прикрывающему именем Сократа собственное авторство переложению Платона (который был, возможно, единственным источником для Аристотеля); даже скучноватая и как бы приземленная добросовестность Ксенофонта не всегда представляется исследователям гарантией точности (16).
Поэтому я не стану брать на себя решение этой проблемы во всей ее пугающей сложности. Достаточно будет, и это гораздо проще, обозначить в самых общих чертах вклад Сократа в открытый софистами спор о проблеме образования. Ведь он не зря принадлежит к тому же поколению: он тоже, на свой лад, воспитатель.
Я не решаюсь составить ясное представление о преподавании Сократа: меня пугает смелость тех историков, которые, отважно исправляя оптические искажения Облаков при помощи немногочисленных сведений о кинической школе Антисфена, описывают сократовскую школу как общину аскетов и ученых (17). Однако и не имея такого представления, можно догадаться, что Сократ был критиком и соперником тех великих софистов, которых Платон любит ему противопоставлять. Если удовольствоваться самыми общими соображениями (невозможно вдаваться в подробности, не оказавшись с первых же шагов втянутым в бесконечную полемику), похоже, что это противопоставление может быть сведено к двум основным вопросам.
Во-первых, Сократ предстает перед нами как глашатай древней аристократической традиции: если смотреть на него с политической точки зрения, он оказывается «центральной фигурой антидемократической гетерии»; взгляните, каково его окружение — Алкивиад, Критий, Хармид. Противопоставляя себя софистам, озабоченным исключительно политической virtu, практическим успехом, и склонных из-за этого впадать в цинический аморализм, Сократ делает это во имя традиционного
подхода, который выдвигает на первый план в воспитании этический элемент, «добродетель» в том строго моральном смысле, какой приобрело это слово сегодня (причем именно под влиянием проповеди сократиков).
С другой стороны, Сократ, менее прагматичный, противопоставляет софистам, слишком уверенным в ценности своего обучения и слишком склонным гарантировать его успех, мнение предков, согласно которому образование зависит прежде всего от способностей, является лишь методом развития этих последних. Это и более естественное, и более серьезное понимание педагогики. Знаменитая проблема, поставленная в Протаго-ре, «можно ли научить добродетели?», уже обсуждалась, как мы знаем, великими поэтами аристократии, Феогнидом и Пинда-ром; и то сдержанное, гибкое решение, которое предлагает от имени Сократа Платон, — то самое, которое уже предлагалось этими поэтами от имени аристократической традиции, представителями которой они были.
Во-вторых, перед лицом неизбывного утилитаризма софистики, этого ограниченного гуманизма, который во всяком предмете преподавания видит лишь средство оснастить ум силой и гибкостью, Сократ защищал первостепенное значение отыскания Истины. В этом он предстает как наследник великих ионийских и италийских философов, этого мощного усилия мысли, устремленной так глубоко и серьезно к раскрытию тайны вещей, природы мироздания и бытия. Это усилие, ничуть не ослабляя его напряженности, Сократ переносит с мироздания на человека. Не рецепты власти над людьми, а Истина должна приближать ученика к αρετή, к «добродетели», к духовному совершенству: направленность образования на человека осуществляется в подчинении требованиям Абсолюта.
Однако не следует возводить это двойное противостояние в абсолют: оно не мешало невнимательному взгляду слить в одно деятельность Сократа и софистов, как можно судить по Аристофану и как более трагическим образом показал процесс 399 года. Они были в равной степени смелыми новаторами и вели афинскую молодежь новыми путями. Следует сказать даже больше: софисты оперировали столь разнообразными идеями и занимали столь различные по отношению друг к другу позиции, что Сократ не противостоял в равной мере каждой из них; его строгий морализм, его обостренное ощущение внутренней жизни сближали его с Продиком (современникам это было хорошо заметно); если Гиппиева полиматия с ее амбициозностью
была противоположна сократическому незнанию, то поиск живых источников науки сближал Гиппия с Сократом в неустанно предпринимаемых и продолжаемых поисках подлинной истины.
Пути пересекаются и вновь расходятся: великое поколение, к которому принадлежат и софисты, и Сократ, ввело в обращение множество идей, некоторые из которых противоречили друг другу, бросило в почву греческой традиции множество зерен, давших немало плодоносных всходов. Все это пока бродит и шевелится. Делом следующего поколения будет произвести отбор и придать образовательным установлениям четкость и завершенность.
Можно смело говорить о революции, произведенной софистами в греческом образовании.
Отныне образование окончательно удаляется от своих рыцарских истоков. Наши софисты если еще и не писцы, то уже, во всяком случае, ученые: со стороны, глазами Аристофана, они представляются учителями таинственной науки, ужасающе непонятной для профанов и изнурительной для учеников: взгляните, как они выходят из своей «мыслильни», φροντιστήριον, тощие, бледные, отупевшие66! Ксенофонт, не столь склонный к карикатуре, высказывается не менее определенно: он резко критикует софистическое образование в заключении своего трактата Об охоте 67, посвященного предмету, излюбленному «древним образованием» и ценимому как непосредственная подготовка к военной службе68.
Отныне доминанта греческого образования — головная: спортивному элементу уже не оказывается предпочтения. Этот последний, однако, не исчезает совсем: существовать он будет еще много веков, но здесь начинается его отступление, он отходит теперь на второй план. Эта смена приоритетов в образовании выражена тем резче, что на растущую специализацию интеллектуального образования наложилось аналогичное развитие атлетики, углубившее пропасть между ними.
Я говорил о том, сколь почетное место занимал спорт в ценностной иерархии архаической культуры. Роковым для него оказался именно избыток этого почета. Как и в наше время, всеобщий интерес к спорту, слава победителей, чрезмерное стремление победить на больших международных соревнованиях привели к развитию профессионализма, который посте-
пенно вытеснил спорт простых «любителей». Избыток агонистического духа привел к узкой специализации спортсменов, ставших простыми поденщиками, чьи функции были строго определены (18).
Стремясь к успеху своих выступлений, они используют особые приемы, особые правила тренировки, особый гигиенический режим: тренер Дромей Стимфалийский (олимпийский чемпион в беге на длинные дистанции в 460 и 456 годах) открыл преимущества мясной диеты, которая послужит основой усиленного питания атлетов69. Спорт становится в буквальном смысле ремеслом. Во времена Пиндара победители на всегреческих играх часто принадлежали к наиболее знатным аристократическим или правящим семьям; к началу Пелопоннесской войны это уже профессионалы, все чаще набираемые в сельских, наименее цивилизованных областях Греции — Аркадии, Фессалии. Часто это грубые, неотесанные люди, весьма далекие от прекрасного идеала архаической доблести. Даже их спортивная честность становится сомнительной, как и у наших сегодняшних «профессионалов». Как эти последние продают себя клубу, стремящемуся к победе своих цветов, так уже в 480 году бегун Астил из Кротона по просьбе тирана Гиерона объявляет себя гражданином Сиракуз70...
Таким образом, с одной стороны, спорт становится профессией, с другой, софистика требует от своих адептов возросших усилий в интеллектуальном плане. Неустойчивое равновесие, об эфемерной возможности которого я упоминал в предыдущей главе, отныне нарушено. В Афинах всегда будут заниматься спортом, но он уже не будет основным устремлением честолюбивой молодежи. Эти пылкие юноши, которые на заре устремляются к Протагору71 или, как Федр, обдумывают на лоне природы, выйдя с лекции учителя, текст его έπίδειξις72, уже не могут заботиться прежде всего о спортивных достижениях. Светский успех им, разумеется, не столь безразличен, но, попав, вместе с Платоном и Ксенофонтом, в избранный круг участников аристократических пиров, мы можем оценить, насколько, в неизменных рамках симпосия, изменилось содержание греческой высокой культуры со времен Феогнида: интеллектуальный, научный, рациональный элемент в ней отныне преобладает.
Примечания