Глава I
Среди проблем, которые выдвигает история как рассказ о пути, проделанном человечеством, и как форма его познания, может быть, самой сложной является она сама. Когда и в силу каких обстоятельств возникло то миропонимание, которое мы называем историческим? Каковы закономерности развития исторической дисциплины и ее периодизация? Как осуществляется связь истории с другими формами мышления и литературными жанрами? Эти и подобные им вопросы неоднократно ставились в разные эпохи и решались в соответствии с установками и принципами различных философско-исторических школ и направлений.
Наибольшее влияние на образование стереотипных представлений о начале исторической мысли в древности оказала концепция Ф. Крейцера, сформулированная им в самом начале прошлого века 1. Представитель романтического направления, Крейцер исходил из понимания гомеровской эпохи как времени примитивного общественного состояния, соответствующего дикости отсталых народов, без государства, без письменности и сколько-нибудь надежных сведений о прошлом. Последнее якобы представлялось грекам исключительно в легендарном свете, и поэтому праотцами историков были мифографы, лица, осуществившие запись мифов и их поэтическую обработку.
Мифографов, к которым Крейцер относил Гомера и Гесиода, сменили логографы, авторы VI и первой половины V в. до н. э., отличавшиеся от поэтов тем, что излагали мифы в прозаической форме. Первые историки появились во второй половине V в. до н. э. Это были Геродот и Фукидид.
Простота и, казалось бы, логичность этой схемы из трех стадий развития исторических знаний — мифография, логография, история — обеспечили ей признание2. Она была полностью воспринята позитивистами, усилившими присутствующую в ней негативную оценку архаической греческой историографии. С их точки зрения, греческая историческая мысль только в лице Фукидида поднялась на уровень научного знания. У Фукидида не было предшественников, а сам он возник как чудо. Без него греческая историография осталась бы на первоначальном мифологическом уровне3. Предпринятый О. Шпенглером пересмотр плоской позитивистской схемы поступательного развития коснулся и интересующей нас проблемы, однако в плане переоценки исторической мысли греков в целом. Шпенглер охарактеризовал мысль греков как геометрическую, визуальную, аисторичную. С его точки зрения, греки — самый аисторичный народ земли4.
Тезис Шпенглера вызвал резкие возражения со стороны филологов и историков античности. Согласно У. Виламовицу-Меллендорфу, Геродот по праву носит титул «отца истории», так же, как им может быть назван и Фукидид, «ибо вся наша историография основывается на началах, заложенных греками, равно как и наши естественные
науки»5. Чтобы это доказать, Виламовиц охватывает взглядом весь древний мир и даже выходит за его пределы. Он находит в Ветхом завете и у арабов после Мухаммеда отдельные исторические описания высокого значения. «Однако у семитов отсутствовало то самое качество, которое позволило грекам превратить историографию в определенного рода искусство. Они имели исторические сочинения, но не имели историков»6.
Еще более определенно на этот счет высказался В. Шадевальдт: «Способность греков мыслить исторически и писать историю заложена в сути этого гениального народа. До греков народы лишь переживали и делали историю. Но они не писали истории, потому что то, что они совершали, они не понимали как историю»7.
В последнее время мысль О. Шпенглера об аисторизме греков нашла поддержку у ряда философов и теологов, поставивших своей целью сравнить греческое мышление с мышлением ветхозаветным. С точки зрения нидерландского философа Г. Бомана, даже Фукидид был далек от историзма, ибо история понималась им как вечное повторение одних и тех же событий и явлений8. Статизму греческой мысли Боман противопоставляет библейский динамизм. Большинство ветхозаветных книг якобы исторично, поскольку история понимается Библией как движение. Там, где Боман обнаруживает в эллинском мышлении элементы динамики, он приписывает их восточному влиянию. Так он поступает, например, с не укладывающейся в его схему диалектикой Гераклита, которую он считает «негреческой», и возникшей благодаря прямому или косвенному воздействию Востока.
Националистическая недооценка вклада народов Востока в формирование исторического мышления и противоположная тенденция — преувеличение историзма религиозных книг Библии делают весьма актуальной разработку указанной проблемы.
Не подлежит сомнению, что зачатки исторических зна
ний возникли на Востоке вместе с появлением государства и созданием письменности. На Востоке появилась и древнейшая форма исторического труда — летопись. Летописцы древнего Египта, судя по сохранившимся текстам, фиксировали важнейшие события того или иного царствования. О тенденциозности первых исторических записей можно судить по Палермскому камню (середина III тыс. до н. э.), преувеличивающему размеры захваченной добычи, число убитых врагов и умалчивающему о потерях египтян9. Писцы эпохи Нового царства также не ставили своей целью осмыслить исторические явления и процессы. Их хроники — это фиксация событий современности с целью их увековечить и сохранить для потомков. Летописи носили официальный характер, составлялись по приказу царя, в них отсутствовала личность историка и его отношение к описываемым событиям. Таким образом, египетские царские хроники мало чем напоминали исторические труды греков с их широким охватом событий и стремлением выявить причинные связи.
Л. Булл, стремясь выявить «идею истории» у древних египтян, приходит к выводу, что ни один из древнеегипетских текстов не содержит намека о существовании такого понятия, как нет ни одного древнеегипетского слова со значением, соответствующим нашему «история» 10. К этому можно добавить, что в египетском пантеоне нет божества, занимающего место греческой Клио. Богиня Сешат считалась изобретательницей и госпожой письма, начальницей библиотек и школ, регистраторшей захваченной фараонами военной добычи, составительницей анналов, покровительницей писцов. История была частью ее обязанностей как богини судьбы11.
Литература древних народов Месопотамии, несмотря на все ее разнообразие и богатство, также не сохранила каких-либо следов исторического мышления. Выдающийся знаток шумерийской литературы С. Н. Крамер пишет: «В Шумере не было историографов в общепринятом смыссле этого слова... Ни один из шумерских писцов и авторов, насколько нам известно, даже не пытался создать что-
либо похожее на описание политической или общей истории Шумера,., не говоря уже об истории остальной известной им части мира» 12. Р. Коллингвуд также не находит у шумеров и других народов Ближнего Востока «идеи истории» (т. е. концепции о прошлом народа или всего человечества. — А. Н.) 13. По его мнению, творцы древневосточных культур создали лишь псевдоисторию в двух ее разновидностях: 1. Теократическую историю, в которой божества выступают как сверхъестественные правители человеческих обществ; 2. Миф, действующими лицами которого являются всегда боги и герои и никогда — люди.
Идея истории не была знакома и хеттам, хотя последние более, чем какой-либо другой народ Передней Азии, приблизились к пониманию задач историографии 14. В одном из декретов царя Телепина (XVI в. до н. э.) имеется историческое введение. Летопись Хаттусилиса I представляет собой реляцию о победах царя над городами Малой Азии и Сирии с подробным перечислением захваченных трофеев и даров богам. Примечательно упоминание в летописи имени Саргона II, воевавшего в этой местности за шесть веков до хеттов. Сравнивая себя с аккадским завоевателем, хеттский царь подчеркивает, что его победа была более полной и закончилась уничтожением городов и унижением противника. О дальнейшем развитии исторического жанра свидетельствуют летописи Суппилулиумаса II и Мурсилиса II (Новохеттское царство). Здесь -составитель выходит за рамки официозного перечня побед и царских жертвоприношений и раскрывает на ряде примеров хеттскую политику в завоеванной Сирии, отношения с Египтом, общественный строй племен каска. Все это дало основание В. В. Иванову назвать составителя царских летописей Суппилулиумаса II и Мурсилиса II «выдающимся писателем-исторнком».
Исключительным богатством содержания отличается автобиография Хаттусилиса III (1283—1260 гг. до н. э.).
Из нее мы узнаем об испытаниях, которые выпали на долю хеттского царевича после смерти его отца и до тех пор, пока он сам не стал великим царем. В поле зрения автора не только царский двор и хеттское государство, но вся Малая Азия и Передний Восток. Все свои успехи и продвижение к царскому трону Хаттусилис III объясняет тем, что он пользовался покровительством хурритской богини Иштар, культ которой был им введен в хеттскую религию. Иштар спасала его от болезней, очищала от клеветы, отвращала врагов, оправдывала все его действия, сколь бы сомнительными они бы ни казались с точки зрения обыкновенной морали.
Под влиянием хеттской исторической литературы складывается литература ассирийцев, с жанром царских анналов. Их безымянные авторы вводят в свои труды как реальные, так и вымышленные речи действующих лиц, описывают театр военных действий. Однако ассирийские царские летописи так же, как и египетские, имеют главной темой прославление царских побед и полны фантастических преувеличений. В них нет даже намека на объективную оценку противника, которую мы находим у Геродота в его описании варваров. Для ассирийской историографической практики не менее, чем для египетской, характерна прямая фальсификация, выскабливание в надписях одних имен царей и замена другими. Ассирийский царь Набу-Насир приказал даже уничтожить анналы своих предшественников 15.
К завершающему этапу развития древневосточной литературы принадлежит Библия — сборник религиозных текстов Древней Палестины. В силу своего позднего происхождения Библия объединила все, что дал Древний Передний Восток в области осмысления исторического процесса и продвинула историографию на более высокую ступень. Пережитая трагедия — разрушение самостоятельного государства и депортация в Вавилон — была воспринята как драма всего человечества, требующая не просто пересказа в духе старинных хроник, а осмысления в философско-историческом плане. Разрушение исторической почвы, на которой сложилось рабовладельческое государство как социальная реальность, способствовало абстрактизации всех по
нятий и появлению того, что может быть названо исторической идеей.
Носителем ее является не какая-либо реальная общественная сила, не царская власть или конкретный царь, а монотеистическое божество. Лишенное храма и государственного культа, оно стало воплощенной историей и могло бы сказать о себе: «История — это я!» 16.
Отдавая должное Ветхому Завету в области осмысления истории, мы не можем согласиться с теми преувеличенными оценками историзма Библии, которыми изобилует современная историко-философская литература. В ряде работ мы сталкиваемся с утверждением, что современное понимание истории коренится в ветхозаветных сказаниях, а не в греческой историографии и философии. Ветхий завет объявляется колыбелью современной историографии 17.
Как мы уже указывали, в основе суждений современных защитников приоритета Библии в истории исторической мысли лежит представление о коренном различии типов мышления эллинов и древних евреев. Для первого якобы наибольшую роль играло пространство, для второго — время. Первое открывало бога в природе, второе — в истории. Из этого делается вывод об аисторичности и мифологичности эллинского мышления и об историчности мышления ветхозаветного.
Критикуя это проявление экзистенциалистской философии в интересующей нас области, С. Мадзарино указывает: «Априори кажется абсурдным, что именно народ, которому мы обязаны крупнейшими произведениями историографии всего мира, рассматривается как аисторичный в своей основе» 18. Тезис о позднем появлении греческой историографии, из которого исходят сторонники приоритета Библии, как мы уже говорили, выдвинут Крейцером в самом начале прошлого века и развит позитивистами (Мадзарино называет его «позитивистской басней»). Он,
как мы попытаемся показать, не выдерживает критики. Аисторичность эллинского мышления выводится приверженцами экзистенциализма из анализа трудов классиков греческой философии, прежде всего Платона, занимающего особое место. Между тем только сопоставление трудов классиков греческой историографии и Библии может дать ответ, что исторично, а что аисторично.
Пятикнижие представляет собой псевдоисторическое произведение, целью которого является изложить как реальность мифы и предания, распространенные в Передней Азии, и соединить с ними судьбу еврейского народа. История начинается с сотворения мира, изложенного таким образом, что творцом является не какой-либо иной бог или боги, а Яхве — бог Израиля. Ему же приписывается руководство Авраамом, Моисеем и авторство ветхозаветных законов. Бог выступает как спаситель народа на Красном море, и все другие удачи, выпавшие на его долю, — это заслуга бога. Таким образом, в своей начальной части Ветхий завет — это «история» деяний бога, «история» его отношений к «избранному народу». Исторические факты приносятся в угоду жреческой идее всемогущего бога Яхве и его особого отношения к евреям. Несколько более историчны книги Царств, основанные на царских хрониках. Но и здесь факты получают тенденциозное, выгодное жречеству освещение. Бог Израиля рисуется как покровитель царской власти, дарующий ей авторитет у своего народа и победу над другими народами. По его воле создаются и рушатся царства.
Эта последняя мысль проявляется и в той периодизации истории, которая считается выражением всемирно-исторической концепции Библии. Анализируя пророчество Даниила, которое содержит эту периодизацию по четырем царствам, мы не можем даже установить, какие царства имелись в виду — 1. Ассирийское; 2. Халдейское; 3. Мидийское; 4, Персидское или 1. Халдейское; 2. Мидийское; 3. Персидское; 4. Держава Александра Македонского или 1. Халдейское; 2. Мидоперсидское; 3. Держава Александра Македонского; 4. Держава Селевкидов. В тексте можно найти основания для каждой из трех «четверок». Создается впечатление, что это такая «гибкая» периодизация, которая может растягиваться до бесконечности. Не случайно впоследствии христианские авторы «последним царством» стали считать римскую империю. Неизменным в этой периодизации является лишь число «четыре» и эсхато
логическая идея прихода пятого «вечного» божьего царства. Где же тут историзм? Не является ли это проявлением беззастенчивого обращения с материалом источников, которое характерно для других древневосточных историографий?
Обзор произведений древневосточной литературы показал нам ошибочность как тех утверждений, что Восток ничего не дал в области исторической мысли, так и мнения, что историческая мысль некоторых древневосточных народов была выше исторической мысли греков. Суждение, будто историческая мысль народов Древнего Востока не оказывала на греков влияния19 также противоречит источникам.
В этом отношении весьма интересна оценка греками исторических знаний египтян. Геродот не только с большой похвалой отзывается об египтянах, более всех сохраняющих память человеческих дел и разбирающихся в истории своей страны лучше всех людей, с какими ему приходилось встречаться (Herod., II, 77), но и рисует египетских жрецов как учителей греков в истории. Они посрамили ионийского историка Гекатея, претендовавшего на происхождение от богов в шестнадцатом колене, показав ему статуи верховных жрецов фиванского «Зевса» 345 поколений (Herod., II, 1). Этим они не только «оспаривали происхождение человека от бога», как подчеркивает Геродот, но и показывали, что их достоверные знания о прошлом простираются на пять тысяч лет, в то время как у Гекатея они не заходили за Троянскую войну. О египетских жрецах, как знатоках глубокой древности и учителях греков в истории, говорит также Платон (Tim, 21, е).
Свидетельства Геродота и Платона говорят о непосредственном влиянии исторических знаний народов Востока на формирование греческой историографии, не говоря уже о косвенном воздействии высокоразвитых культур, обладающих письменностью и литературой. В то же время возникновение исторической мысли у греков не может быть объяснено одним восточным влиянием. Она является ре
зультатом сложного процесса, обусловленного историческим развитием самой Греции.
Документы хозяйственной отчетности дворцов Кносса, Микен, Пилоса допускают наличие в крито-микенскую эпоху анналов или хроник, подобных тем, какие имелись в Египте и Ассирии. Однако из-за отсутствия следов анналистической литературы эгейского мира исходной точкой при изучении рождения исторической мысли в Греции могут быть взяты лишь поэмы Гомера.
Расширение наших знаний о начальных временах греческой истории по-новому поставило вопрос о месте Гомера в развитии литературы и, в более широком плане, культуры. Если прежде в Гомере видели поэта, систематизировавшего греческие мифы я интересах аристократических родов, то теперь его готовы считать первым борцом против религиозно-мифологического мышления как идеологии аристократического общества 20. В плане этой переоценки Гомера интересна работа Г. Штрасбургера «Гомер и историография»21. Г. Штрасбургер считает возможным говорить о влиянии Гомера на греческих историков не только в области языка и стиля, но и в том, что мы называем научной основой греческой историографии. Он возводит к Гомеру геродотову формулировку цели исторического труда, полагает, что в двенадцати первых строках «Илиады» заключено все последующее учение Фукидида о причинах. С его точки зрения, Гомер возвышается над всеми восточными царскими хрониками своим объективным отношением к враждебным грекам народам, а также к низшим общественным классам. Гомер является наставником последующих историков в отборе материала, в хронологии, в оценке роли личности в истории.
При таком подходе к проблеме — Гомер и историография — смывается всякая грань между мифологическим и историческим мышлением. Взамен этих понятий, отражающих реальные перемены в идеологии греческого общества эпохи великой колонизации, Штрасбургер предлагает принять предложенный Г. Берве термин «героически-агональное мышление»22. Оно якобы охватывает частную и
общественную жизнь всех эпох античной истории и, более того, определяет в конечном счете ход всей древней истории. Агональное мышление — это то, что отличает древнюю историю от современности, где мотивы действий людей определяются социальными и экономическими факторами. В древности же они не играли никакой роли, если даже такой трезвый историк, как Полибий объясняет завоевание Гамилькаром Баркой Испании не богатством ее металлами, а жаждой мести, равно как той же жаждой мести римские историки объясняли «выступление Гая Гракха.
Можно согласиться с Штрасбургером, что древние историки не всегда понимали социальную и экономическую подоплеку истории и в анализе деятельности полководцев и реформаторов часто исходили из их личных побуждений. Однако сами социальные и экономические факторы вступили в действие отнюдь не в новое время, поэтому агональное мышление не могло определять хода древней истории. Преувеличивая влияние Гомера на греческую историографию, Штрасбургер лишает последнюю ее жанровой специфики. Понимание причин человеческих действий свойственно и поэту и историку, но поэтическая и историческая каузальность — разные вещи, как это видно из описания Троянской войны Гомером в первых двенадцати строках «Илиады» и рассказа о Троянской войне в «Археологии» Фукидида. Сравнение эпических поэм с историческим трудом может также показать различие целей поэта и историка. Различны их подход к отбору фактов и их хронологическое распределение.
Давая божественному мифу и божественному порядку вольное и светское толкование, выставляя богов в порочащем их виде, Гомер был первым критиком мифологического мышления, но мы еще не находим у него исторического мышления, включающего как обязательный элемент идею развития и связанную с нею систему периодизации, т. е. расчленения исторического процесса во времени. «Илиада» — это не прагматическая история Троянской войны, хотя в ней, несомненно, нашли отражение и общая расстановка политических сил, и социальная действительность эпохи Троянской войны. В подходе к истории Гомер руководствуется не научными, а чисто художественными задачами.
Из истории Малой Азии конца II тысячелетия до н. э. в «Илиаде» вымывается Хеттское царство, которое долж-
но было занимать авансцену Троянской войны, будь она историческим событием. В то же время местом действия некоторых эпизодов «Одиссеи» становится Египет, поскольку во времена жизни Гомера долина Нила была классической страной мифа.
Местности, лежащие за пределами хорошо знакомых побережий Малой Азии и Балканского полуострова, в гомеровских поэмах преображены до неузнаваемости и населены мифическими народами. Представление о временной дистанции, отделяющей поэта и читателя от объекта описания, создается исключением из обихода и быта описываемой эпохи всего того, что в понимании поэта составляло характерную особенность его времени — употребление железного оружия, рыбной и молочной пищи, знакомство с письменностью, основание колоний на Западе, борьба западных эллинских колонистов с тирренскими пиратами. Возможно, этой же «архаизирующей» традицией объясняется эпизодичность упоминаний в эпосе дорийцев и ионийцев как народностей, не имеющих отношения к миру древних героев.
Такой подход Гомера к истории создает по виду реальную, на деле же искаженную картину микенского и троянского обществ, не раз вводившую в заблуждение тех, кто вслед за Г. Шлиманом рассматривал гомеровские поэмы как путеводитель по городам Микенской Греции и западной части Малой Азии. Чем глубже нам становится известна история эгейско-анатолийского мира конца II тысячелетия до н. э., тем больше теряет Гомер в нашем мнении как историк. Дешифровка линейной Б письменности обрисовала совершенно иную, чем в описании Гомера, картину эпохи. Вполне справедливо мнение тех исследователей, которые указывают, что историческое мышление Гомера находится примерно на том же уровне, на котором стоят творцы «Песни о Нибелунгах» или «Песни о Роланде» 23.
Несмотря на это «Илиада» и Одиссея» подготовили почву, на которой выросла последующая историография греков. Подобную же роль могла сыграть на Востоке «Поэма о Гильгамеше», в которой, как установлено, присутствуют некоторые элементы историко-философских идей. Но эти возможности развития исторической мысли в стра-
нах Древнего Востока не могли быть реализованы ввиду господства деспотической монархии.
Греческая историография как повествование, как искусство рассказа о прошлом и, наконец, как далекая предшественница исторической науки была современницей великой греческой колонизации и формирования демократических полисов. Возникновение греческой историографии коренится в тех изменениях, которые в VII—VI вв. до н. э. испытывало греческое общество во всех сферах экономической, политической, культурной жизни. Греческая историография была детищем демократической революции в греческих полисах, созданием торгово-ремесленного населения, пытливые интересы которого были обращены к стра-нам, ставшим объектом колонизации24.
Знакомство в ее ходе с доступной купцам и мореплавателям ойкуменой создавало предпосылки для появления трудов универсального характера, в которых наряду с фактами истории родного полиса присутствовало описание обычаев чужеземных народов и городов, выдающихся сооружений и местностей. Эти труды, сочетавшие позднейшую историю, географию, этнографию, одновременно представляли собой амальгаму реальных наблюдений с мифами, которым давалось рационалистическое толкование.
Как уже выяснено, античная историография в период своего формирования испытывала всестороннее влияние материалистической философии25. Ей она обязана и появлением самого термина historia в смысле «разыскание», «исследование»26. В эпосе родственный термин histor не имеет еще смысла «знаток прошлого». Это свидетель, очевидец, «истец» однокоренного русского слова. «Гомеровское употребление термина указывает на острую мыслительную направленность зрительного восприятия, вследствие чего тот, кто видит, не просто видит, но еще судит об увиденном и даже является свидетелем или авторитетом в
той области, которую он воспринимает зрением»27. В классической трагедии глагол historeo означает «спрашиваю», «допытываюсь». У философов-ионийцев термин historié употреблялся для обозначения исследования природы, т. е. обнимал биологию, космологию, всю философию. Те ионийские авторы, которых впоследствии стали называть историками, т. е. Гекатей, Гелланик, Геродот и другие, распространили исследование — «историю» — и на область человеческого бытия в самом широком смысле этого слова, описывая расселения народов, их обычаи, удивительные сооружения. Исторические исследования ранних историков охватывали географию, этнографию и историю (в нашем смысле этого слова), и это в полной мере соответствовало термину historié.
Родиной «истории» в научном понимании этого слова был Милет, до разрушения персами в 494 г. до н. э. столица интеллектуальной жизни Ионии. Отсюда тянулись потоки колонистов на Север, к берегам Понта Эвксинского, и на Запад, вплоть до Пиренейского полуострова. Торговые договоры связывали Милет с отдаленными греческими государствами, многие из которых были его колониями. Ионийские (прежде всего, фокейские) мореходы, преодолев сопротивление соперников-финикийцев, проложили путь через Адриатическое и Тирренское моря к находящемуся у выхода в океан дружественному Тартессу28. Результатом далеких плаваний ионийцев было не только материальное обогащение, следы которого выявила археология, но и духовное богатство. Вместе с янтарем, оловом, серебром корабли мореплавателей привозили знания об окружающем мире. Не меньшее значение в этом отношении имели укрепившиеся в VIII—VII вв. до н. э. связи со странами древневосточной цивилизации. В качестве торговцев или наемников на службе восточных деспотов ионийцы проникали по Нилу вплоть до Нубии, по Евфрату — до Персидского залива. Из стран древних культур в Ионию лился поток культурных влияний и концентрировался в фокусе милетском философской школы. Первые греческие ученые Фалес, Анаксимандр, Анаксимен черпали из сокровищницы восточных культур все, в чем настоятельно нуждались развивающееся мореплавание, сельское хозяйство, ремесло,
градостроительство — вавилонскую астрономию, египетскую геометрию, финикийскую технику и письмо.
Первый греческий историк Гекатей Милетский (550— 490) был не просто земляком ионийских философов-материалистов, но и их последователем. Это явствует из следующего факта: около 550 г. до н. э. Анаксимандр сконструировал первый глобус и создал первую географическую карту в виде медной доски с нанесенными на нее очертаниями материков, островов и извилистыми линиями рек; поколение спустя Гекатей усовершенствовал эту карту и дал ей научный комментарий в своем «Объезде земли»29. Это произведение было не только первым географическим, но и одновременно первым историческим трудом греков.
Связь между историческими знаниями и природой, обнаруживаемая в труде Гекатея, составляет одну из характерных черт античного мировоззрения. Мы находим ее в трудах философов ионийской школы, в учении Гиппократа (или его ученика) о зависимости государственного устройства и психического склада народов от природно-климатических условий, в нерасчлененности естественнонаучных и исторических знаний философской системы Аристотеля, во взглядах Полибия и, в особенности, Посидония на роль природы в истории народов и государств и, наконец, в «Естественной истории» Плиния Старшего, этой энциклопедии естественнонаучных и исторических знаний. Однако труд Гекатея является первым во всем этом ряду историко-географических исследований. Гекатей представил грандиозный научный комментарий к карте Анаксимандра, дополнил ее конкретными сведениями о природе и людях, а также теоретическим осмыслением в духе философии своего времени.
Картина мира у Гекатея противостоит картине мира, которая рисуется в «Одиссее» и в других произведениях этого рода, например, недошедшей «Аримаспее» Аристея Проконесокого. Блужданиям мифического героя по морям, полным фантастических чудовищ, или по неведомым странам, населенным неведомыми народами, противопоставляется четкий, хорошо продуманный маршрут обхода земли, ставший со времени Гекатея классическим: от столпов Геракла по средиземноморскому побережью. Испании,
Галлии, тирренскому и адриатическому побережьям Италии, побережью Греции и Фракии с заходом в Понт Эвксинский и путешествием вокруг него, с возвращением в Средиземное море и его объездом в обратном направлении с Востока на Запад, вплоть до достижения участка берега Ливии, сближающегося с крайней оконечностью Европы.
Как мы видим, «обход земли» охватывал три известные ныне под древними названиями части света: Европу, Азию и Ливию в их примыкающих к Средиземному морю частях. В «Теогонии» Гесиода Европа и Азия —это имена двух океанид (Theog., 357, 359). В гомеровских гимнах Европа — греческий континент в противовес Пелопоннесу и островам (II, 251; 291). И лишь у Гекатея появляются две части света Европа и Азия, Ливия же считалась частью Азии (F. gr. H, I A. S. 16—47) 30. Границей между Европой и Азией мыслилась река Фазис (Рион). Землю Гекатей представлял себе в виде круга, омываемого величайшей из рек Океаном. Представление об Океане в ионийской науке — наследие мифологической концепции мира31. Роль Океана в картине мира у Гесиода более значительна, чем у Гомера. С Океаном сообщаются все моря и озера, расположенные посреди материков, а также Нил и Фазис. Возможно, увеличение роли Океана в труде Гекатея связано с экспедицией Скилака, посланного Дарием I обследовать океанское побережье от устья Инда до Аравийского залива32. Не надо забывать, что в годы написания «Объезда земли» Милет был городом Персидской державы, а сам Гекатей подданным персидского царя.
По сравнению с числом сохранившихся фрагментов ко-
личество явно сказочных сюжетов у Гекатея очень невелико, и оно связано с народами, отнесенными к краю населенного мира. Это пигмеи, ведущие войну с журавлями, скиаподы, люди с огромными ступнями, и гипербореи. При этом, сообщая о пигмеях, Гекатей не удерживается от критического замечания, находя смешным и невероятным утверждение, будто при жатве пигмеи пользуются топором (FHG I, Hec., fr. 266).
Описывая народы земли, Гекатей обращает внимание на их быт и религиозные обычаи. Так, он сообщает, что пеоны пьют пиво из ячменя или проса и мажутся коровьим маслом (FHG I, Hec., fr. 123), а египтяне едят кислый хлеб (килластий) и употребляют напиток из ячменя (FHG I, Hec., fr. 289), женщины Ливии покрывают голову платками (FHG I, Hec., fr. 329).
Гекатей был первым из греческих авторов, засвидетельствовавших существование в Ливии «города рабов», где каждый из невольников, принеся камень, получал свободу (FHG I, Нес, fr. 319). Об этом же городе без ссылок на Гекатея сообщали Эфор (FHG I, Ephor., fr. 96) и Феопомп (FHG I, Theop., fr. 122). Под «городом рабов» следует понимать «азиль», священное убежище, существовавшее у многих народов. Камень играл роль жертвы божеству азиля, но, возможно, трактовался и в утилитарном смысле как вклад бывшего раба в укрепление стены, охранявшей его свободу.
Насколько можно судить по дошедшим отрывкам, описание Гекатсем земли было систематическим. В пределах того или иного отрезка побережья или местности Гекатей называл народы, в них обитавшие, их границы (реки), города, храмы, характер страны (почва, флора и фауна). Гекатей не просто фиксировал положение того или другого народа, но стремился выяснить его происхождение и в связи с этим касался переселений народов, например пеласгов, гефиреев.
Другое и более позднее свое сочинение («Генеалогия» или «История» в четырех книгах) Гекатей начинает словами: «Это я пишу, что считаю истинным. Ибо рассказы эллинов, как мне кажется, необозримы и смешны» (FHG I, Hec., fr. 332). Здесь впервые в пока еще не завоеванную наукой и чуждую ей область мифологии вступает личность ученого как критика мифов и вместе с нею появляется «истина» — главный критерий историографии, заявляющей о своем существовании как научная дисциплина.
Предметом первого у греков исторического труда служат не современные Гекатею события, хотя, как нам известно, они его глубоко волновали33. Историк вторгается в область эпоса, используя мифы как исторический материал и стремясь отделить в них истину от вымысла. Так, Кербер для него не пес, охраняющий врата подземного царства, а страшная змея, обитавшая у Тенара. Поскольку ее укус был смертельным, змею иносказательно называли «псом Аида» (FHG I, Hec., fr. 346). Считая трудным перегон Гераклом стад Гериона с острова в Атлантическом океане в Микены, Гекатей переносит действие легенды в Северную Грецию (FHG I, Hec., fr. 349). Геракла Гекатей называет «народом Эврисфея», очевидно, в том смысле, что подвиги, совершенные целым народом, были приписаны одному Гераклу (Vit. Hec., p. XVI).
Свидетельством рационалистического подхода Гекатея к мифам являются объяснения названий городов из этимологий, опирающихся не только на греческий язык, но и на языки других народов. Название города Микен — Mikenai — он производит от эфеса меча (Mikes), потерянного на этом месте (FHG I, Hec., fr. 349). Город Хиос на одноименном острове от имени Хиоса сына Океана или от снега, покрывающего остров, или от нимфы Хионы (FHG I, Hec., fr. 99). Критикуя миф о герое Египта, прибывшем в Арголиду из-за моря, Гекатей утверждает, что Египтом назывался некий мыс в Арголиде, на котором аргеи (аргивяне) творили суд (FHG I, Hec., fr. 357). К области этимологических истолкований можно отнести и фрагмент, объясняющий имя города Синопа от фракийского слова «пьяница» (Sanapa) (FHG I, Hec., fr. 352), и фрагмент, производящий название Амалкийского моря от скифского слова «замерзший» (FHG I, Hec., fr. 160).
Историю Эллады Гекатей начинает с Девкалионова потопа, считая спасенного богами Девкалиона дедом Эллина (родоначальника эллинов), а местом первоначального поселения потомков Девкалиона — Фессалию (FHG I, Hec., fr. 334). Что касается остальных частей Греции, то они, как подчеркивает Гекатей, были заселены другими народами: Аттика — пеласгами, Пелопоннес — варвара
ми. Утверждение афинян в Аттике Гекатей объясняет их стремлением завладеть прежде негодной, но прекрасно обработанной пеласгами землей и расценивает изгнание последних как несправедливость (FHG I, Hec., fr. 362). В этом проявляется беспристрастность Гекатея как историка: его сочувствие на стороне изгнанных пеласгов, хотя афиняне принадлежали к его ионийскому племени.
Гекатей был видным ученым «милетской школы», прекратившей свое существование вместе с Милетом (494 г. до н. э.). Не оставив учеников и продолжателей в своем родном городе, он стал учителем истории для всей Эллады. К нему восходят многие сведения последующих историков об отдаленных странах, начиная с Геродота вплоть до Авиена. Его труд знаменует появление научной историографий, которой не знал Древний Восток.
Особым универсализмом отличалась писательская деятельность Гелланика Лесбосского. Его произведения до нас не дошли, но, судя по ссылкам в последующей литературе, он был, наряду с Гекатеем Милетским, наиболее читаемым историком. Согласно античной традиции Гелланик родился в 496/495 гг. до н. э. Против этой даты говорит то, что сочинения Гелланика не были известны Геродоту. На этом основании время жизни Гелланика относят к 480—400 гг. до н. э.
Гелланик написал не менее тридцати произведений. Современные исследователи разделили их на четыре группы: 1) мифографические, 2) этнографические, 3) хорографические и хронографические, 4) труды о переселениях народов, основаниях городов, народных обычаях и именах, изобретениях34. В мифографических сочинениях «Форонида», «Атлантида», «Девкалиония», «Асопида», «Тройка», Гелланик охватил всю греческую мифологию, распределив мифы по циклам. В «Форониде» он рассказал о переселениях геласгов в Фессалию и Этрурию, о странствиях Геракла и Гераклидов. В «Атлантиде» Гелланик объединил сказания об Атланте и его потомстве, охватывающие древнейшую историю Крита и островов Эгейского моря до Девкалионова потопа (см. ниже с. 83). В сочинении «Девкалиония» он рассказал о потопе середины II тысячелетия до н. э., уничтожении старого поколения людей и потомках единственно уцелевшего человека Девкалиона — Эллине, Амфиктионе, Эоле, Доре и Ксуфе. В «Асопиде» объ
единены мифы, связанные с прошлым народов северной части Балканского полуострова. В «Троике» изложена мифическая история Троянской войны. Таким образом, Гелланик изложил греческие мифы в определенной системе, учитывавшей хронологию и место действия сказаний.
Поставив целью сохранить мифы как историческое достояние греческого народа, Гелланик в то же время относится к ним критически. Если, согласно Гомеру, во время осады Трои против Ахилла ополчился Скамандр, бог, носящий имя реки (II, XXI, 233), то Гелланик демифологизирует этот эпизод, рисуя сражение героя с разбушевавшейся вследствие выпавших дождей водной стихией (FHG I, Hell., fr. 132). Такая же демифологизация характерна и для передачи Геллаником эпизода со спасением Энея. Энея спасли не боги, а собственная находчивость и удачное стечение обстоятельств (FHG I, Hell., fr. 127). Ряд исторических фактов, ставших достоянием легенды, Гелланик расценивает по-другому, чем эпические поэты и трагики. Так, Гелланик доказывал, что Троя не была разрушена греками до основания (FHG I, Hell., fr. 146) и, как мы знаем по археологическим данным, он был прав. Видимо, опираясь на письменные источники, Гелланик утверждал, что государев Еенный строй Спарты создан не Ликургом, а Проклом и Эврисфеном (FHG I, Hell., fr. 91). Несмотря на некоторую критику мифов, Гелланик относился к ним более бережно, чем Гекатей. Достоверность мифа для него, как правило, не играет решающего значения, и если он вносит в миф некоторые изменения, то лишь в назидательных целях.
Характерно, что Гелланик проявлял живой интерес к истории варваров и посвятил им значительное число произведений. Ему принадлежат «Египтиака», «Персика», «Скифика», «Лидиака», «Финикиака». «Египтиака» наряду с фактами политической истории содержала описание религии и быта египтян. Версия Гелланика о приходе к власти Амасиса (Яхмоса I) несколько отличается от версии Геродота35. Египетского царя, которого сменил Амасис, согласно Гелланику, звали Патармисом, согласно Геродоту, — Априем. Кроме того, Гелланик излагает неизвестный «отцу истории» факт, относящийся к юности Амасиса. Оказывается, Амасис был человеком незнатного
происхождения и занимался плетением венков. Венок, поваренный Патармису, ввел Амасиса в число царских друзей (FHG I, Hell., fr. 151).
Этот и другие фрагменты создают впечатление, что «Египтиака» лишь деталями отличалась от египетского логоса Геродота (II книга). Мы обнаруживаем в ней ту же тенденцию возводить к Египту происхождение многих греческих культов и обычаев. В то время как другие греческие авторы уверяли, что культивацией виноградной лозы впервые занимались хиосцы, Гелланик уверяет, что виноградарство было изобретением египтян и его родиной был египетский город Плинфин (FHG I, Hell., fr. 155). Культ Диониса Гелланик тоже возводит к Египту, связывая его с Озирисом. В то же время Египет привлекал Гелланика как страна чудес, и он, подобно некоторым другим авторам, давал фантастическое объяснение разливам Нила, описывал удивительные сооружения и растения этой страны (FHG I, Hell., fr. 149, 150, 152).
«Персика» Гелланика охватывала всю историю Персии с мифических времен до греко-персидских войн. Желая связать персов и мидян с греческой мифологией, Гелланик считает родоначальником этих двух народов Перса, сына Персея и Андромеды, и Меда, сына Эгея и Медеи (FHG I, Hell., fr. 159). Гелланик касался также и тех народов, с которыми персы вели борьбу и включили их в свою державу, — ассирийцев, халдеев, фракийцев. В анонимном произведении «О женщинах» содержится пересказ сообщения Гелланика о персидской царице Атоссе, дочери Ариаспа, которая впервые стала носить тиару и шаровары, ввела в царский дворец евнухов и стала давать распоряжения в письменном виде (FHG I, Hell., fr. 163 b). Атосса, согласно Геродоту, была дочерью Кира, супругой его брата Камбиса, самозванца Псевдо-Смердиса и, наконец, Дария (III, 68; 88; 133; VII, 2; 3; 64; 82). По всей видимости, Гелланик контаминировал образ персидской царицы с легендарной Семирамидой. Изложение грекоперсидских войн Геллаником в ряде деталей отличается от изложения Геродота. Геродот сообщает, что у Дария было девять дочерей, Гелланик — одиннадцать, первый, что наксосцы отправили в помощь персам под Саламин три триеры, второй — шесть.
От сочинения Гелланика «Скифика» сохранилось три фрагмента, из которых явствует, что он уделил внимание племенам Северного Причерноморья. Исследование вен
герским ученым Я. Гарматтой этих отрывков, а также приписываемого Гелланику папирусного отрывка (Рар. Ох., X, 1241, col. V) показало, что Гелланик в своем сочинении о скифах собрал обильный и отчасти новый этнографический материал36. Сохранение им для истории мифических гипербореев может быть трактовано как проявление в условиях начавшегося кризиса греческого общества идеализации первобытных народов.
Гелланику принадлежит важная заслуга — введение в историографию хронологии. О том, как применялся Геллаником хронологический метод, можно проследить на примере его хроники истории Аттики — «Аттиды». Установлено, что в изложении событий раннего периода Гелланик пользовался системой счета по поколениям (geneai)37. Он также пытался восстановить список древнейших царей Аттики, удваивая имена некоторых из них в тех случаях, когда число царей было меньше числа известных или предполагаемых поколений. Позднее, когда царей сменили архонты, избиравшиеся ежегодно, отсчет лет по поколениям сделался невозможным. Но в списке архонтов-эпонимов имелись лакуны, которые историк пытался заполнить, синхронизируя годы правления архонтов с годами правления жриц Геры в Аргосе, ибо список последних был полным.
По ссылкам Дионисия Галикарнасского, Стефана Византийского, Константина Багрянородного мы знаем об особом произведении Гелланика «Жрицы святилища Геры в Аргосе». Оно насчитывало три книги. Последний эпизод III книги относится к 429 г. до н. э. По всей видимости, это первая греческая универсальная хроника и важнейшее сочинение Гелланика. В сочинении сообщалось о переселениях народов, основании городов. Труд получил название по датированным правлением жриц хроникам храма Геры в Аргосе.
В нашу задачу не входит характеристика всех историков — предшественников Геродота в плане содержащегося в их трудах фактического материала, равно как и выяснение отличий одного историка от другого. Сколь бы ни
была интересна фигура Ксанфа Лидийского, при раскрытии эволюции исторической мысли он может быть оставлен в стороне. Но не должна быть опущена общая оценка первых историков, которая дана в конце I в. до н. э. Дионисием Галикарнасским, еще знакомым с их произведениями. «Древних историков, — пишет Дионисий Галикарнасский, — имелось много и во многих местностях до Пелопоннесской войны. К числу их относятся Эвгеон Самосский, Дейох Проконнесский, Эвдем Паросский, Демокл Фителейский, Гекатей Милетский, Акусилай Аргосский, Харон Лампсакский, Мелесагор Халкедонский, а те, которые немного моложе, т. е. жили незадолго до Пелопоннесской войны и прожили до времен Фукидида, — это Гелланик Лесбосский, Дамаст Сигейский, Ксеномид Хиосский, Ксанф Лидийский и многие другие. В выборе темы они руководствовались почти одинаковой точкой зрения и способностями немногим отличались друг от друга. Одни писали эллинские истории, другие варварские, причем и эти истории они не соединяли одну с другой, но разделяли их но народам и городам и излагали одну отдельно от другой, преследуя одну и ту же цель — обнародовать во всеобщее сведение предания, сохранившиеся у местных жителей среди разных народов и городов, письменные документы, хранившиеся как в храмах, так и в светских местах, — обнародовать эти памятники в том виде, в каком они их получали, ничего не прибавляя и не убавляя. Среди этого были и некоторые интересные, необычные события, которые нашим современникам кажутся невероятными. Способ выражения употребляли по большей части одинаковый, — все те, которые писали на одном наречии: ясный, обычный, чистый, краткий, соответствующий описываемым событиям, не представляющий никакой художественности. Однако произведениям их присуща какая-то прелесть и красота, в одних в большей степени, в других в меньшей, благодаря которой их сочинения остаются до сего времени»38.
Называя добрую дюжину древних историков, Дионисий заявляет, что наряду с ними имелись многие другие. Все это свидетельствует о развитии историографии задолго до Геродота и также о том, что уже в отдаленной древности исторические труды создавались во многих полисах Малой
Азии, островов Эгейского моря и Балканского полуострова. Среди древнейших историков, названных Дионисием Галикарнасским, теряются имена Гекатея и Гелланика, так что может возникнуть сомнение, правилен ли наш выбор их как наиболее значительных представителей греческой исторической мысли до Геродота и Фукидида. Однако это сомнение развеется, когда мы выясним, что Геродот ссылается только на Гекатея, а Фукидид только на Гелланика. Авторитет Гекатея и Гелланика был наиболее высок и у последующих историков. Очевидно, утверждение Дионисия Галикарнасского, что все древние историки «отличались равными способностями», не соответствует действительности.
В качестве источников, как подчеркивает Дионисий, первые греческие историки использовали как устные рассказы, так и письменные памятники, сохранявшиеся в храмах и светских местах. Это замечание интересно тем, что оно опровергает ходячее мнение о незначительном распространении письменности в VII—VI вв. до н. э. и полном ее отсутствии в IX—VIII вв. до н. э., т. е. в годы создания гомеровских поэм. Основой для этого мнения, на котором долгое время держался «гомеровский вопрос», является свидетельство Иосифа Флавия о том, что у первых греческих историков отсутствовали «всякие письменные памятники» и это было причиной разногласий между ними в оценках одних и тех же фактов (с. App., I, 5).
Замечание Иосифа Флавия об отсутствии у греческой историографии всякой письменной традиции высказано им в полемике со своими современниками, отрицавшими древность еврейского народа на том основании, что первые греческие историки ничего не знают о нем. Теперь мы можем сказать, что еврейский историк ошибался. Искусство письма в Греции появилось позднее, чем на Востоке. Но уже во II тысячелетии до н. э. греки умели писать. Линейные А и В письменности были известны обитателям Эгеиды и некоторое число памятников могло сохраняться в храмах во времена Гомера и Гекатея Милетского. Отдельные части гомеровского эпоса, .например «каталог кораблей», могли восходить к письменным памятникам Микенской эпохи 39.
С распространением у греков в VII—VI вв. до н. э. алфавитного письма появляется возможность более широкой, чем где бы то ни было на Востоке, фиксации исторических событий. Во многих городах Греции уже в архаическую эпоху велись списки должностных лиц, именем которых обозначался год — архонтов (в Аттике), эфоров (в Спарте) и др. С 776 г. до н. э. велись списки победителей в общеэллинских Олимпийских состязаниях. И хотя они были обнародованы лишь в 410 г. до н. э. Гиппием из Элиды, можно предположить, что и до этого времени историки могли пользоваться этими данными в храмовом архиве. Существовали также списки древнейших царей, возводивших свое происхождение к Гераклу или какому-либо другому герою. В храмах могли вестись записи о наиболее выдающихся событиях — землетрясениях, затмениях солнца, нашествиях врагов, основаниях колоний.
Первые историки могли также пользоваться текстами договоров, заключенных между отдельными государствами, а также таблицами законов, наподобие Гортинских таблиц на Крите или не дошедших до нас законов Драконта или Солона. Однако в целом они не проявляли присущего современной историографии интереса к первоисточникам. Этот недостаток документации не был преодолен на протяжении всего многовекового развития античной историографии.
Особого рассмотрения заслуживает та часть высказывания Дионисия Галикарнасского о древних историках, в которой он отмечает их пристрастие к «некоторым интересным, необычным событиям, которые кажутся нашим современникам невероятными». Ее можно сопоставить с упреком Страбона Гелланику, Геродоту, Ктесию в том, что они сознательно придумывают невероятное, «чтобы удовлетворить склонность к чудесному и доставить удовольствие слушателям» (I, 2, 35), а также с соответствующим местом у Фукидида, где он противопоставляет свое чуждое вымыслам изложение рассказам логографов (I, 21).
Говоря о стремлении ионийских историков устранить из повествования о далеком прошлом греческого народа все фантастическое, нереальное, не следует представлять
себе, что они постепенно избавлялись от мифов40. Историография не могла оторваться от мифов, поскольку они были ее материалом. Критика мифа имела не негативное, а созидательное значение. И ее итогом было то, что мы называем историографией.
Гекатей и создатели Библии были современниками и подданными персидских царей. Питаясь разными традициями и преследуя в изложении мифологического прошлого диаметрально противоположные цели, они зависели, хотя и не в равной мере, от одного и того же наследия более древних и высоких культур. Гекатей, сообразуясь с практическими интересами своих соотечественников, извлек из этого наследия то, что явилось основой научного мировоззрения греков, авторы же Библии то, что известно как «монотеизм древних евреев». Все попытки отнести этот монотеизм к доперсидской эпохе и сделать его специфическим достоянием еврейского народа опровергаются анализом Библии и выявлением в ней идолопоклоннических элементов. Иудейский монотеизм имел своим отдаленным предком монотеизм египетского религиозного реформатора Эхнатона, а в современной Библии действительности — монотеистические элементы персидской религии с ее культом верховного божества Ахурамазды.
Без архаической историографии греков непредставимы достижения историографии классической эпохи. Интерес Геродота к истории и этнографии был подготовлен историко-географическим сочинением Гекатея Милетского41. Критический метод Фукидида восходит к рационалистической критике мифов Гекатеем и Геллаником. Гелланик был непосредственным предшественником Эфора в создании всемирной истории. При современном состоянии знаний и фрагментарности дошедших до нас данных затруднительно выделить историка, достойного носить титул «отца истории». Но не вызывает сомнения, что отделение ис
тории от других литературных жанров произошло в период, предшествующий греко-персидским войнам.
История — современница материалистической философии Фалеса и Анаксимена. Она испытала всестороннее влияние научной философской мысли и отразила то расширение кругозора, которое характерно для эпохи персидского владычества и великой греческой колонизации. В то же время происходит знакомство греков с достижениями древневосточной культуры, что не могло не сказаться на характере первых греческих исторических трудов. И здесь свет шел с Востока. Однако приоритет в создании историографии как исследования все же принадлежит не народам Востока, а грекам. Греческие ученые, так удивлявшиеся мудрости Востока и так много взявшие от нее, превзошли восточную науку. Возникновение исторической мысли едва ли не самый разительный пример научного превосходства народа, развивавшегося в новых и более прогрессивных социально-экономических условиях.