Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
34

Глава II

ГЕРОДОТ И ФУКИДИД. ОПЫТ СРАВНИТЕЛЬНОЙ ХАРАКТЕРИСТИКИ

Сколь бы важными и значительными ни были вопросы, поднимаемые сохранившимися отрывками произведений ранних историков, они отступают на задний план по сравнению с проблемами, которые связаны с дошедшими до нас полностью трудами Геродота и Фукидида. Вокруг каждого из них сложилась колоссальная литература, немногим уступающая гомеровской. Нет недостатка и в сравнительных оценках обоих историков 1.

Сопоставление Геродота с Фукидидом не является приемом, навязанным исследованию извне. Оно лежит в природе творчества этих историков, что уже понималось их древними ценителями и критиками. В античном предании Геродот и Фукидид сведены как современники, старший и младший, как уже прославленный историк, выступающий с чтением своего труда перед афинянами, и юный слушатель, выбирающий путь в жизни. И будто бы Геродот обратил внимание на мальчика и даже дал советы его отцу, каким должно быть его образование. Это, бесспорно, новелла, построенная по образцу рассказов о встрече Креза с Солоном, но по образцу известной легенды о состя

1 Otto W. F. Herodot und Thukydides.— In: Das Wort der Antike. Stutgart, 1962, S. 274—292; Sealey R. Thukydides, Herodotos and the causes of War.— Class. Quart, 1957, LI (VII), p. 1—12; Diesner H. Der Athenische Bürger bei Herodot und Thukydides.— Wissenchaftlihe Zeitschrift Univ. Halle, 1956—1957, VI, S. 899—903; Fitton Brown A. Notes on Herodot and Thukydides.— Hermes, 1958, XXXVI, p. 379—382.
35

зании Гомера с Гесиодом она выражает мнение, что Геродот и Фукидид были родоначальниками историографии, так же как Гомер и Гесиод — поэзии.

Сравнение Геродота и Фукидида проводилось в древности и в научном плане. Историки многократно сравнивались с точки зрения композиции, стиля и языка их трудов. При этом показательно, что, отмечая большую серьезность и объективность Фукидида, древние критики отдавали предпочтение Геродоту как рассказчику и стилисту.

В новое время, в период господства в исторической науке позитивизма, сравнение Геродота с Фукидидом перешло в другую плоскость. Фукидид стал противопоставляться Геродоту как создатель научного метода художнику слова и превозноситься как величайший историк древности и отец современной научной историографии2.

Кризис позитивизма в последней четверти XIX в. выразился в интересующем нас вопросе в изменении отношения к Фукидиду и Геродоту. Критики позитивизма противопоставили Геродота Фукидиду, видя преимущество первого в универсализме его труда, в широте кругозора, в интересе к истории и культуре всех народов земли. Мюллер* Штрюбинг в своих «Исследованиях по Фукидиду»3 обвинил Фукидида в субъективности, сокрытии истины, умышленной неясности с целью сбить читателя с толку, в педантизме и доктринерстве. С еще более резкими нападками на Фукидида обрушился Ю. Шварц4. Фукидид характеризуется им как человек ограниченный, не обладавший ни умом истинно государственного деятеля, ни культурнополитическим кругозором, а труд его оценивается «не более как история походов пелопоннесцев и афинян».

В дальнейшем исследование отходит от этих крайностей и противопоставления Геродота Фукидиду. Уже Ф. Корнфорд отмечает, что Фукидид не был «врагом мифов», как его считали позитивисты, а так же, как Геродот, находился на почве мифологии и испытывал влияние

2 Для Л. Ранке Фукидид «непревзойденный мастер историографии». Отто Зеек, написавший очерк по истории античной историчеС: кой мысли, полагал, что с Фукидидом кончилась античная научная историография и связал этот «печальный факт» с дегенерацией античных народов. Не менее высоко ставил Фукидида Эд. Мейер, полагавший, что «Нибур начал с того места, на котором кончил Фукидид» (Me у er Ed. Forschungen zum Alte Geschichte. Halle, 1899, S. 121).
3 Müller-Strübing H. Thukydidische Forschungen. Wien,1881.
4 Schwartz J. Die Demokratie. Leipzig, 1884.
35

драмы5. В мировоззрении и творческой манере историков отмечаются общие моменты. Геродот и Фукидид рассматриваются как две равновеликие вершины античной историографии. В этом направлении пойдет и наше исследование. Каждый историк будет рассмотрен отдельно, но по одному и тому же плану: цель и характер труда, мировоззрение, отношение к источникам. Затем будет дано сопоставление, как это делалось Плутархом в параллельных жизнеописаниях.

***

Труд Геродота является древнейшим из дошедших до нас полностью исторических и прозаических произведений древних греков. Уже одно это обеспечило ему исключительное внимание со стороны современных исследователей. Но наряду с этим сам характер труда породил уже в древности оценки и споры, не утихающие по сей день. Цицерон назвал Геродота «отцом истории», но не менее авторитетные античные авторы видели в нем отца лжи. Плутарх написал особое сочинение «О злокозненности Геродота», обвиняя историка в умышленном искажении истины.

Как в древности, так и в новое время, осуждение Геродота чаще всего было следствием непонимания жанровой специфики его труда. Оценка Геродота исходила из представлений, какие выработались в ходе многовекового развития исторической мысли и зафиксированы в нашем понимании целей исторической науки. Поэтому выяснение цели и характера труда Геродота имеет первостепенное значение.

Для суждения о цели труда Геродота мы обладаем ее авторской формулировкой в первой фразе: «Это есть изложение исследования Геродота Галикарнасца, представленное для того, чтобы от времени не изгладилось в памяти все, что совершено людьми, а также не заглохла слава о великих и достойных удивления деяниях (erga), что касается как всего остального, так и причины, по которой

5Cornford F. Н. Thucydides Mythistoricus. London, 1907. Это первая формулировка так называемой мифологической концепции возникновения научного знания. Ее развитие см. в другой работе того же автора: Cornford F. Н. From religion to philosophy. London, 1912. Критику концепции Корнфорда см.: Чанышев А. Н. Эгейская предфилософия. М., 1970, с. 186—188.
37

возникла между ними война»6. Несмотря на то, что текст во всех рукописях имеет одинаковую редакцию и не обладает лакунами, он вызвал поток разноречивых суждений как о его содержании в целом, так и о смысле отдельных слов. Прежде всего возникла проблема подлинности сохранившегося «приступа» к истории, которая решается преобладающим большинством исследователей в пользу написания его Геродотом7. С проблемой подлинности связан давний вопрос об обозначении Геродотом себя «галикарнасцем», хотя известно, что Аристотель цитирует два начальных слова «Геродот фуриец». Спор породило даже такое ясное слово, как erga, которому, вопреки прямому словарному значению «труды, сооружения», некоторые переводчики давали толкование «деяния»8. Но более всего расхождений и споров вызывало выяснение того, какой смысл Геродот вкладывает в свое обещание выяснить причину, по которой возникла между эллинами и варварами война. От решения этого вопроса зависит оценка Геродота как историка.

Исходным моментом для разгоревшегося спора послужила трактовка «приступа» Ф. Якоби9. С точки зрения немецкого исследователя, говоря о «причине», Геродот не формулирует задачу всего труда, а имеет в виду последующий рассказ о мифических столкновениях между эллинами и варварами из-за женщин. Продолжая эту мысль, Ф. Якоби доказывает, что противоречие между эллинами и варварами занимает у Геродота второстепенное место и что это явствует из «лидийского логоса», следующего за описанием мифических столкновений эллинов и варваров.

6 Перевод В. Г. Боруховича (Борухович В. Г. Геродот Галикарнасец или Геродот Фуриец.— ВДИ, 1974, № 1, с. 127). У нас вызывает сомнение лишь расширенное толкование слова erga и его перевод как «деяния».
7 В пользу его подлинности интересны доводы Ф. Г. Мищенко (см. Мищенко Ф. Г. Приступ к истории Геродота.— ФО, 1897, XII). См. также: Jacoby F. Herodotos.— RE, Suppi. 2, col. 334 sqq.; Erbse H. Der erste Satz im Werk Herodots.— In: Festschrift B. Snell. München, 1956, S. 209 sqq. Т. Кришер считает, что подлинным является только начало первой фразы до слов в переводе «а также» (Кrisсhеr T. Herodots proomion — Hermes, 1965, 99, S. 159).
8 Ф. Г. Мищенко (Геродот. История в девяти книгах/Пер. Ф. Г. Мищенко) переводит erga как «сооружения». Так же С. Я. Лурье (см. Лурье С. Я. Геродот. М., 1947, с. 124). В переводе Г. А. Стратановского erga — деяния. (Стратановский Г. А. Геродот, Л., 1972, с. 11, 501).
9Jacoby F. Op. cit., col. 337.
38

А в изложении греко-персидских войн Геродот вовсе забывает о сформулированной во введении задаче.

В поддержку мнения Якоби выступил в рецензии на его статью Ф. Фоке, считавший, что не следует понимать слова Геродота о «причине» как формулировку цели труда, поскольку его задачей является написание истории Персии с особым уклоном в историю малоазийских греков 10.

События в Германии в начале 30-х гг. перенесли спор о цели труда Геродота на политическую почву. В концепции Якоби, «неарийца по происхождению», увидели подкоп против расовой теории. С точки зрения М. Поленца, основной темой труда Геродота является естественная и наследственная вражда между эллинами и варварами, между Европой и Азией, вражда, которую отец истории впитал с молоком матери11. Чтобы показать силу вражды, Геродот возводит ее истоки к седой древности. В этой связи Поленц отвергает мысль, что введение относится к мифологическим столкновениям эллинов и варваров, считая его программой всего труда, которую историк выполнил в полной мере.

Против этого толкования М. Поленца, правда, без ссылки на него, выступил С. Я. Лурье 12. Он подкрепил концепцию Якоби новыми доводами. Геродот будто бы воспринял взгляд, господствовавший в кружке Перикла, что после победы над Ксерксом главным противником эллинов является уже не Персия, а Спарта. Поэтому изложение Геродотом конфликта между эллинами и персами в историческом плане вполне благоприятно для персов. Такой подход к истории греко-персидской войны — по мнению

С. Я. Лурье — вызвал неприязнь по отношению к Геродоту со стороны как древних, так и .новых критиков, мекавших в его труде описания героической борьбы маленького, но сплоченного греческого народа против восточного варварства.

Возвращаясь к вопросу о том, что следует понимать под обязательством Геродота выяснить aitia войны между эллинами и варварами, правомерно будет установить, в

10 Focke F. Рец. на кн.: Jacoby F. Op. cit.— Gnomon, 1932, 8, Heft 4, S. 177—190.
11 Pohlenz M. Herodot der erste Geschichtsschreiber des Abendlandes.— Neue Wege zur Antike, Lpz., II Reihe, Heft 7/8, 1932, S. 81, 85, 165.
12 См. Лypьe C. Я. Указ. соч., с. 124 и сл.
39

каком смысле это слово понимается Геродотом. Эту работу проделал западногерманский историк Г. Берниц, и мы будем опираться на достигнутые им результаты13. В смысле первоначальной вины источника последующих бедствий aitia употребляется в рассказе о Клисфене, которого предложили изгнать, поскольку члены его рода Алкмеонидов были «причиной кровопролития» (V, 70, 2). В том же значении вины aitia фигурирует в рассказе о низложении Киром Астиага (I, 75, 1). Речь идет о войне Астиага, который из боязни за свой трон приказал умертвить Кира. Таково же значение слова «причина» и в эпизоде с персом Сатаспом, изнасиловавшим знатную девушку. Его действия были причиной того, что Ксеркс хотел распять Сатаспа на кресте, но согласился на меньшее наказание: отправил преступника в плавание вокруг Ливии (IV, 43, 2). Скиф Скил нарушил обычай своего племени и принял участие в таинствах борисфенитов. Это послужило причиной восстания скифов (IV, 78). Персы изгоняют из своей страны тех, кто страдает проказой или белыми лишаями, приписывая эти недуги греху человека по отношению к солнцу. По этой причине (т. е. греху) они изгоняют и белых голубей (I, 138, 1). Причиной похода Камбиса против Амасиса является посылка персидскому царю египетским в жены вместо дочери знатной девушки, т. е. заведомый обман (III, 1, 1; III, 1, 5).

Не приводя всех сорока девяти примеров употребления Геродотом aitia, мы должны будем согласиться с Берницем, что это слово используется в контексте для обозначения человеческих погрешностей в социальной или религиозной области, нарушений родовых обычаев, общепризнанной морали, договоров, клятвы. В этом смысле aitia выполняет функции «основания», «повода» для наказания, возмездия.

Употребление Геродотом aitia в самом труде бросает свет на его применение во введении. Геродот далек от понимания причины одной из величайших войн древности. Его интересует морально-религиозная сторона конфликта. Именно поэтому он ищет не источник вражды, приведший к войне, а ее виновников. Причиной столкновений между Европой и Азией* оказывается похищение женщин. Первыми финикийцы прибыли на своих кораблях в Аргос и

13Börnitz H. F. Herodotes-Studien. Beiträge zum Verständnis der Einheit des Geschichtswerks. Berlin, 1968, S. 139—163.
40

похитили Ио. Это и было первой причиной вражды, и виновными (aitioi) оказались финикийцы. Затем «некие эллины», т. е. не те, какие испытали несправедливость, а другие, их потомки, похитили финикиянку Европу. С точки зрения Геродота, это было вполне справедливо, так как в своих потерях эллины и финикийцы сравнялись (isa pros isa sphi genestai). Но эллины не удовлетворились законным возмездием и сами нанесли варварам обиду, похитив колхидянку Медею. На просьбу царя Колхиды ее выдать они ответили отказом, ссылаясь на то, что еще не получили брачного выкупа за Ио (I, 2, 3). В ответ на это уже в следующем поколении троянец Александр похитил у эллинов Елену и также отказался выплатить возмещение, ссылаясь на такой же отказ эллинов (I, 3, 3). Тогда эллины пошли на Азию (тут впервые в греческой литературе появляется это слово!) войной, и это, с точки зрения Геродота, было виной эллинов, поскольку воздаяние оказалось тяжелее преступления. Так ли велико это прегрешение Париса и его предшественников? На этот вопрос Геродот отвечает, обращаясь к житейскому опыту: «Ясно ведь, что женщин не похитили, если бы они этого не хотели» (I, 4).

Даже если вслед за Дорнзейфом 14 считать это замечание шуткой, нельзя не понять, что за нею скрывается определенное отношение древнего автора к войне. Геродот, безусловно, не видит необходимости в вооруженном выступлении малоазийских греков, которое послужило толчком к войне 15.

Осуждая эллинов за вторжение в Азию, Геродот не одобряет и персов, которые, основываясь на пустом, и к тому же не имеющем к ним непосредственного отношения поводе, признали эллинов врагами. «Ведь персы, — продолжает Геродот, — считают Азию своею и живущие там варварские племена своими, Европа же и Эллада для них чужая -страна» (I, 4, 3). Таким образом, мысль о противоположности Азии и Европы присуща не эллинам и не самому Геродоту. Это идея, выставляемая персами и основанная на убеждении, что Азия со всеми ее варварскими племенами должна принадлежать им. Но правы ли «персы» в своем убеждении, которое послужило источником Конфликта? Отзетом на этот вопрос служит изложенная

14 Dornsеif F. Die archaische Mithenerzählung. Berlin, 1933.
15 Herod., VI, И; IV, 93; II, 172. Об отношении Геродота к ионийскому восстанию см.: Лурье С. Я. Указ. соч., с. 6.
41

Геродотом история Передней Азии. Из нее читатель выяснит, что до падения мидийского царя Астиага (550 г. до н. э.) персы сами были порабощены мидянами и обрели свободу лишь благодаря Киру (I, 127, 1). Потом при Кире, Камбисе и Дарии они поработили народы Азии, обладавшие своими обычаями, нравами, культурой, религией, своей историей. Идея единства Азии под персидским началом после рассмотрения ее Геродотом оказывается, таким образом, фикцией, а те, кто ее придерживается, несут ответственность за начало войны.

Далеко не легкой цели показать ошибочность, как мы бы сказали, персидской империалистской доктрины соответствует сложная композиция труда Геродота. Попытка Ф. Якоби представить произведение Геродота как сумму отдельных рассказов, включенных в историю Персии, в свою очередь дополненную рассказом о греко-персидских войнах16, встретила справедливый протест В. Бузескула, писавшего: «У Геродота, несмотря на все его отступления и эпизоды, есть единый план, есть, наконец, общие руководящие идеи, пронизывающие весь его труд, своя, так сказать, философия истории» 17. То, что Якоби представлялось как собрание независимых друг от друга рассказов, на самом деле соответствует определенному плану и цели труда. Но этот план отвечает не научной логике, а художественным целям, сходным с целями драмы. Влияние драмы сказывается уже в первой новелле о лидийском царе Крезе и греческом мудреце Солоне 18. Поработитель эллинов Крез добился богатства, которое в древности считалось синонимом счастья. Счастливец Крез сталкивается с мудрецом Солоном. Возникает дискуссия о природе человеческого счастья. С точки зрения мудреца, счастливым можно назвать человека, воспитавшего прекрасных и благородных сыновей и умершего достойной смертью. Крез не соглашается с подобной трактовкой и признает Солона «совершенно глупым человеком, который, пренебрегая счастьем настоящего момента, всегда советует ждать исхода всякого дела» (I, 33).

16 Jacoby F. Op. cit., col. 338.
17 Бузескул В. П. Введение в историю Греции. Пг., 1915. См. также: De Sanctis G. La composizione della storia Herodoto.— Rivista di Filologia, 1926, p. 290 sqq.
18 Regenbogen О. Die Geschichte von Solonos und Krösus-Kleine Schriften, 1962, S. 101 sqq.; He 11 man Fr. Kroisos-Logos — Neue Philologische Untersuchungen, 1934, 9.
42

Божество, как и следовало ожидать, подтвердило правоту мудреца, обрушив на Креза одну за другой кары — «вероятно, — объясняет Геродот, — за то, что тот считал себя самым счастливым из смертных» (I, 34, 1). От несчастного случая на охоте гибнет сын Креза. Его невольным убийцей оказывается фригиец Адраст, до этого принятый Крезом в дом и очищенный им от скверны кровнородственного убийства. На этом несчастья Креза не кончаются. Неправильно истолковав изречение оракула, он начинает войну против Кира, терпит поражение, попадает в плен, приговаривается к сожжению на костре, т. е. до дна испивает чашу человеческих бед. Однако во время казни разражается буря с ливнем и гасит костер. Крез был спасен, разумеется, не Киром, а Геродотом для того, чтобы услышать наставления дельфийского оракула: «предопределенного роком не может избежать даже бог» (I, 91, 1).

86 глав потребовалось Геродоту для того, чтобы раскрыть идею, многократно изложенную авторами трагедий и хорошо усвоенную посетителями греческого театра. Перед нами драматический конфликт в духе Софокла. В нем участвуют трагические фигуры, не только сам Крез, но и фригиец Адраст (как бы двойник Эдипа), дважды помимо своей воли ставший убийцей (такова сила рока!). Чисто драматической является развязка рассказа о Крезе: спасение царя и его духовное прозрение. Будучи инсценирован, он мог бы соперничать с трагедиями Софокла. Как подражателя Софокла, Геродота меньше всего интересует правдоподобность деталей — невозможность встречи Креза и Солона, немыслимость спасения Креза. Подобные неточности не волновали авторов трагедий, обращавшихся со своим материалом так, как этого требовали их творческие замыслы и фантазия.

Та же идея изменчивости человеческого счастья лежит в основе персидских новелл Геродота19. Из четырех известных ему рассказов о персидском царе Кире он выбирает один, переданный «некими персами», желавшими не слишком восхвалять Кира, но рассказывать только правду (I, 95, 1). Эти персы выступают двойниками лидийцев, от

19 Reinhardt K. Persergeschichten.— Vermächtnis der Antike, 1960, S. 133 sqq.; Al the im Fr. Persische Geschichten des Herodot.— Literatur und Gesellschaft im Ausgehenden Altertum, 1950, II; Shabo A. Herodotea.—In: Acta antiqua. Budapest, 1951, I, p. 74 sqq.
43

которых Геродот услышал свой драматический рассказ о Крезе, а сама повесть о Кире оказывается не чем иным, как драматизированной историей о царственном младенце, подкидыше, воспитанном в семье пастуха и достигшем, пройдя испытания, царской власти. И так же, как Креза, Кира губит то, что он полагается на свое счастье.

Все то, что Геродот сообщает о Камбисе, восстании магов, приходе к власти Дария, также не история в научном смысле этого слова. Перед нами типичная новелла, состоящая из трех вытекающих одна из другой сюжетных линии. Одна линия — это братоубийственное преступление царя Камбиса, другая — обман магов, воспользовавшихся убийством для незаконного захвата власти. Преступление, однако, не только порождает обман, но и наказуется им. Двойник убитого мстит убийце. Камбис гибнет, раскаиваясь и понимая, «что не в человеческой власти отвратить определенного роком» (III, 65). Рок, как и во всех других новеллах Геродота, определяет направление и ход событий. Но рассказ о Камбисе и магах может быть назван трагедией скорее обмана, чем рока. Это особенно ясно из введения третьей, дополнительной сюжетной линии, углубляющей и разъясняющей две главные. Вельможа Прексасп, исполняя злую волю царя, убивает его брата Смердиса. Но это не его преступление. Преступление Прексаспа в том, что после смерти Камбиса он уверяет, что не убил Смердиса и тем самым способствует обману, благодаря которому престол занял самозванец. Желая использовать Прексаспа как орудие, маги заставляют его подняться на высокую башню и заявить во всеуслышание, что он не убивал Смердиса. Но Прексасп, как и Камбис, раскаивается в своем преступлении, т. е. в обмане и, перед тем, как броситься с башни, рассказывает всю правду.

Отходя в деталях от изложения в надписи на Бисутунской скале фактов убийства Смердиса-Бардии и прихода к власти мага Гауматы-Смердиса, Геродот в то же время с недоступной автору надписи психологической глубиной раскрывает смысл происшедшей трагедии. То, что в надписи выражено одной фразой: «Ложь умножилась в стране и в Персии, и в Мидии, и в других областях», Геродот раскрывает на судьбах Камбиса, самозванца-мага и вельможи Прексаспа.

Еще в 1940 г. К. Рейнгардт рассмотрел персидские новеллы Геродота в их соотношении с восточной идеологи

44

ей20. В частности, он отнес историю Прексаспа к типично восточному циклу сказок о властителе п великом визире. Ф. Альтгейм пошел еще далее, подчеркнув древнеиранский, зороастрийский характер идеологии персидских новелл Геродота21. Согласно Альтгейму, Геродот отражает легитимистскую традицию Ахеменидов. Не упоминая имени Зороастра (Заратуштры), он выделяет характерную для зороастризма идею дуализма — свет и тьма, жизнь и смерть, в данном случае, правда и ложь. Венгерский историк А. Шабо, развивая положения Рейнгардта и Альтгейма, связал новеллу о Прексаспе с древнеперсидской педагогической программой в изложении самого Геродота — «стрелять по мишени и говорить правду без прикрас»22.

Бесспорно, наблюдения о персидских параллелях в рассказах Геродота имеют определенное основание. В их пользу говорит отмеченное нами сходство между фразой из Бисутунской надписи о лжи в Персии и Мидии и осуждением лжи в новеллах Геродота. Однако это не дает еще основания говорить о Геродоте как выразителе персидской легитимистской традиции. Обращает на себя внимание то, что в свете дилеммы правда — ложь рассматривается и приход к власти Дария. Царь царей Дарий, выставляющий себя в надписи ревнителем правды, согласно Геродоту, оказывается таким же лжецом. Примкнув к заговору шести персов, он отодвигает других заговорщиков на задний план и захватывает царскую власть (III, 81—87).

Для суждения о Геродоте и его объективности как историка в данном случае не имеет значения, выдумал ли он случай с гаданием, давшим власть Дарию, сам или слышал эту басню от персов. Важно то, что дилемма правда — ложь не сочинена Геродотом, а составляет глубокую основу реального идеологического конфликта в персидском государстве времени Камбиса— Дария. Геродот не принимает сторону Дария и становится как судья над всеми, кто с помощью обмана добивается власти.

Цель истории для Геродота — это поэтическое переосмысление фактов. При этом разница между историком и драматургом часто сводится к тому, что драматург оперирует, как правило, фактами древнейшей мифической истории, а историк — современной. Поэтому представляет особый интерес сравнение труда Геродота с тем единст

20 Reinhardt К. Op. cit.
21 Altheim Fr. Op. cit.
22 Shabо A. Op. cit., p. 76 sqq.
45

венным дошедшим до нас драматургическим произведением, которое посвящено не древней, а современной истории23. Сравнение это может иметь для понимания характера труда Геродота тем большее значение, что историк и драматург разрабатывают один и тот же сюжет — поход Ксеркса на Элладу.

И у Эсхила, и у Геродота действие начинается в лагере персов, что полностью отвечает задаче развития драматического конфликта и цели обоих авторов показать изменчивость человеческого счастья. Чтобы события захватывали зрителей или слушателей, необходимо было изобразить разгром Ксеркса не как неожиданную катастрофу, а как следствие решения, принятого богами и не понятого трагическим героем.

Геродот делает вопрос возобновления войны предметом обсуждения на царском совете. Созданная Геродотом картина царского совета создает ситуацию, подготовившую последующую трагическую развязку. Мардоний предлагает Ксерксу покарать дерзких афинян с тем, чтобы в будущем ни один враг не осмеливался последовать их примеру. Кроме того, он напоминает Ксерксу о богатстве Европы и о том, что из смертных один царь достоин обладать ею, указывает на неопытность эллинов в военном деле и их внутренние раздоры (VII, 5—9). Против этих взглядов, разделяемых царем и всеми членами царского совета, открыто выступает Артабан, сын Гистаспа. Чтобы объяснить, почему перс осмелился выступить против царской воли, Геродот считает нужным пояснить, что Артабан полагался на свое близкое родство с царем (VII, 10, 1). Артабан советует Ксерксу не торопиться с решением, чтобы, если оно приведет к несчастью, пенять на рок, а не на себя. Устами Артабана высказывается уже знакомая нам мысль об изменчивости человеческого счастья и зависимости от божества: «Ты видишь, как перуны божества поражают стремящиеся ввысь живые существа, не позволяя им возвышаться в своем высокомерии над другими. Малые же создания вовсе не возбуждают зависти божества. Ты видишь, как бог мечет перуны в самые высокие дома и деревья. Ведь божество все великое обыкновенно повергает в прах. Также и малое войско может сокрушить великое...» (VII, 10, 4—5).

23 Дeратани Н. Ф. Эсхил и греко-персидские войны.— ВДИ, 1946, № 1, с. 18.
46

Хотя Артабану была дана гневная отповедь, его слова зарождают в душе царя сомнения в правильности принятого решения. Начинается столь характерное для трагедии и мало подходящее к исторической ситуации колебание героя. Ксерксу, как рассказывают персы, является во сне призрак и советует идти войной на Элладу. Не веря призраку, Ксеркс вновь созывает царский совет, приносит публичное извинение Артабану, меняет решение о походе. На следующую ночь призрак является снова и еще более настойчиво требует выступления против эллинов. Ксеркс продолжает не доверять сновидению и просит Артабана, чтобы тот, одевшись в царскую мантию, заснул на его ложе. Во сне Артабану является тот же призрак с угрозами. Мудрый советник царя сломлен и, отказавшись от своего спасительного совета, рекомендует Ксерксу немедленно выступить в поход (VII, 17—18). Перед отправлением царю снится еще один сон, будто он увенчан оливковым венком, ветви которого распространились по всей земле. Маги истолковывают сон в том смысле, что все народы подчиняются власти персов, и лишь после этого, уверенный в победе, Ксер.кс идет на войну, к гибели (VII, 19, 1—2).

Действие трагедии Эсхила, предшествующей истории Геродота на четверть века, также начинается в царском совете. Перед советом вельмож, составляющих хор, появляется Атосса, мать Ксеркса. С тех пор как Ксеркс опустошает Грецию, ей снятся тревожные сны, и последний из этих снов кажется царице ясным указанием беды. Смысл переданного Эсхилом сна Атоссы соответствует тому пониманию конфликта между Западом и Востоком, которое характерно для Геродота. Эллада и Персия, родные сестры, оказываются запряженными в колесницу царской власти. Одна лз сестер покорно подчиняется вожжам, а другая (Эллада) рвет упряжь и ломает ярмо («Персы», с. 193— 196).

Эсхил, а вслед за ним и Геродот, показывают решающее влияние божества на историю. Воля богов выявляется с помощью сна. Атоссс боги возвещают свою волю правдивым сном. Ее сыну Ксерксу они посылают ложный сон. Однако мотив заблуждения, столь настойчиво развиваемый Геродотом в рассказе о Ксерксе, появляется еще у Эсхила. Уже в пароде трагедии Эсхил вспоминает богиню заблуждения Ату, вовлекающую смертных в свои сети («Персы», 93—101). Мстительный обман божества, о котором рассказывает Геродот в связи с колебаниями Ксерк

47

са перед началом войны, проявляется, согласно Эсхилу, на ее заключительном этапе. Не Фемистокл, а какой-то демон подговаривает царя вести свой огромный флот в узкий пролив. Не тактическая ошибка, а заранее принятое решение богов ведет к страшному поражению персов.

У обоих авторов, драматурга и историка, Ксеркс — жертва мстительного божества, толкающего царя на неверный и гибельный шаг. Обнаруживается полный параллелизм и в мотивировке Эсхилом и Геродотом причины ненависти богов к Ксерксу. У Эсхила вызванная из гробницы тень Дария объясняет поражение сына его самонадеянностью, разорением греческих кумиров и алтарей, обузданием Геллеспонта («Персы», 744, 751). Тот же мотив кары за религиозные преступления вкладывается Геродотом в уста предводителя эллинов Фемистокла: «Этот подвиг совершили не мы, а боги и герои, которые воспротивились тому, чтобы один человек стал властителем Азии и Европы, так как он нечестивец и беззаконник. Он ведь не щадил ни святилищ богов, ни человеческих жилищ, предавая огню и низвергая статуи богов. И даже море повелел он бичевать и наложить на него оковы» (VIII, 109).

Влияние приемов и техники трагедии на Геродота было замечено исследователями еще прошлого века, а в работах последних десятилетий нашего века его констатация сделалась едва ли не общим местом24. Однако нельзя сказать, что современные исследователи в полной мере выяснили, насколько техника трагедии, став формой исторического труда, сказалась на его содержании, в какой мере она определила характер античного историкодраматического жанра. Влияние драмы, как мы видели, распространяется на подход историка к материалу, на его философию истории.

В мировоззрении Геродота могут быть выявлены не только черты полисной идеологии, но и следы ее начавшегося разложения. Геродот религиозен и часто сообщает о предсказаниях и оракулах. Но наряду с этим он делает шаг к более абстрактной религии. В его произведении появляется ссылка на «божество» без указания его имени. С точки зрения Геродота, Ксеркса покарал не какой-то эллинский или персидский бог, а божество, общее для эллинов, персов и вообще для всех людей (VII, 10, 5). «Бо

24 Waters Н. The Purpose of Dramatisation in Herodotus.— Historia, 1966, XV, p. 157.
48

жество» Геродота ни в коей мере не олицетворяет разума или справедливости. Оно непознаваемо и делает все для того, чтобы скрыть свою истинную волю. Оно насылает лживые сны, дает двусмысленные или ложные предсказания. Человек в своей деятельности оказывается всецело во власти божества, и даже, ведя безупречную жизнь, может принять кару за преступления своего далекого, неведомого предка. И все же наибольшие несчастья постигают того, кто стремится возвыситься и занять неподобающее место. Божество безжалостно карает всех, превысивших меру вещей, захвативших себе больше власти и больше счастья, чем ему предназначено судьбой.

Так же, как и у Гекатея, в труде Геродота явственны элементы рационалистической критики мифов25. Вопреки мифу об образовании Темпейской долины Посейдоном, Геродот считает, что долина — следствие землетрясения (VII, 129). Геродот отвергает миф о пребывании Геракла в Египте и попытке принесения его в жертву египетским богам: «По моему мнению, подобными рассказами элины только доказывают свое полное неведение нравов и обычаев египтян» (II, 45). Критика данного мифа основывается на полученном во время пребывания в Египте знании религии местного населения, не признававшей человеческих жертвоприношений и принесения в жертву большинства животных26. Критикуя рассказ жриц Додоны об основании культа по указанию вещей египетской голубки, Геродот объясняет, что голубкой назвали пришлую женщину, речь которой напоминала птичий щебет (II, 57). Не веря россказням о наполняющем воздух пухе, Геродот полагает, что под пухом надо подразумевать снег (IV, 31). Критически относится Геродот к преданию, что помог грекам сокрушить персидский флот у Артемисия северный ветер (Борей), внявший мольбам эллинов. Геродот уверен, что моление Борею было совершено уже после того, как началась буря (VII, 189).

Геродот выступает противником мнения о древности верований греков в богов, полагая, что имена почти всех греческих богов имеют египетское происхождение и их

25 Борухович В. Г. Историческая концепция египетского логоса Геродота. В кн.: Античный мир и археология. Саратов, 1972, вып. 1, с. 71.
26 На хорошем знании Геродотом египетской религии настаивают многие египтологи. Из последних работ см.: Авдиев В. И. Египетская традиция в труде Геродота.— ВДИ, 1977, № 1, с. 184 и сл.
49

передатчиками были пеласги (II, 50—52), родословная же богов и их иконография созданы лишь Гомером и Гесиодом (II, 53).

Рационалистическая критика мифов и представлений о богах не является у Геродота последовательной и снабжена многочисленными оговорками, смягчающими ее остроту. Неоднократно после критики мифа он обращается с просьбой к богам извинить его за вольность. Он избегает касаться религиозных сюжетов из страха перед богами.

Трудно сказать, что в этом мировоззрении навеяно господствующей религией, а что связано с личным опытом человека, лишенного родины, изгнанника, но, во всяком случае, Геродот далек от оптимистического представления о прогрессе, о всесилии человека. Признание могущества рока и предопределенности жизни божеством сочеталось у Геродота с пытливым интересом к миру и к человеческой природе. В этом Геродот иониец и наследник ионийской науки. О путях ее влияния на Геродота можно спорить. Не исключено, что «отец истории» мог быть непосредственно знаком с трудами Фалеса, Анаксимандра, Анаксимена. Однако совершенно определенно, что источником влияния ионийской науки был Гекатей Милетский. Геродот упоминает его не менее пяти раз, прямо по имени и среди «прозаиков» (logopois). Три из этих упоминаний связаны с Ионийским восстанием27. Остальные с научными вопросами, с древнейшей историей Египта и Аттики. Но влияние Гекатея и ионийской науки может быть выявлено и в тех случаях, когда Геродот ссылается на «египетских жрецов», сведения которых до него использовал Гекатей. Гекатей был близок к философу Анаксимандру, автору труда «О природе», в котором шла речь о возникновении и ранних этапах истории человечества. Анаксимандр считал, что земля была первоначально покрыта водой или болотами, и люди, родившиеся и жившие в этих болотах, постепенно заняли сухие места. Иллюстрацией этой теории служил Египет, и Гекатей в своем описании Египта исходил из нее.

Знакомство с этой теорией Геродота обнаруживается при чтении его второй книги, посвященной Египту. Геродот называет Египет «даром Нила». То, что в этом он следует за Гекатеем, явствует из слов Арриана: «Геродот и Гекатей, прозаики, называли Египет даром реки» (Anab.,

27 Herod., V, 36; 125; 126.
50

V, 6, 5). К Гекатею восходит и все то, что в труде Геродота относится к истокам Нила и его разливам, в том смысле, что Геродот брал у своего предшественника постановку вопросов. Ответы Геродота на них не всегда совпадают с решениями Гекатея, но в этом следует видеть не негативизм по отношению к ионийской науке, а проявление присущего Геродоту, равно как и ионийским ученым, скептицизма. Геродот высмеивает взгляд Гекатея, что Нил вытекает из другого моря, исходящий из теории об океане, омывающем круг земли (IV, 36; ср. II, 21; IV, 8), но не сомневается в теории о симметричном расположении Нила и Дуная. В ее пользу привлекается сообщение неких насамонов, пересекших пустыню и увидевших реку, полную крокодилов (II, 32). Принимая теорию, основанную на неправильном отождествлении Нила с какой-то другой африканской рекой (Конго?), Геродот отвергает сообщение о финикийских мореплавателях, обогнувших Африку, на том основании, что, по их словам, во время плавания они видели солнце справа от корабля (IV, 42).

Сложным является вопрос о политических взглядах и симпатиях Геродота. В старой литературе его признавали безоговорочным сторонником демократии28. Это мнение основывалось на содержащейся у Геродота похвале Клисфену, выдержавшему натиск целой коалиции аристократических государств, и конечному выводу Геродота о роли равноправия в росте могущества Афин: «Ясно, что равноправие для народа не только в этом отношении, но и вообще хорошая вещь» (V, 78). Оно опиралось также на то, что Геродот подчеркивает заслуги афинян в греко-персидских войнах (VII, 139), и на его отношение к Периклу в рассказе о сне матери Перикла незадолго до его рождения (рождение льва) — VI, 131. Попытка поколебать господствующее мнение о демократических симпатиях Геродота была предпринята Штрасбургером29. Панегирик демократии в пассаже о Клисфене он истолковывает в том смысле, что Геродот был сторонником ранней формы демократии, а не ее поздней Перикловой. Основываясь на соннике Артемидора, явление роженице во сне льва Штрасбургер считает дурным предзнаменованием. Похвалы Афинам за их участие в войне он не считает по

28 Meyer Ed. Forschungen zur Alten Geschichte. Hall., 1899, S. 136.
29 Strassburger H. Herodot und das perikleische Athen.— Historia, 1955, 4, S. 1 sqq.
51

казателем демократических убеждений историка, а просто констатацией их военных заслуг. Помимо этого Штрасбургер находит в тексте места, якобы свидетельствующие о враждебном отношении Геродота к демократии и к Периклу. Это: 1. Отрицательная оценка персом Мегабизом власти необузданной черни во время спора «семи персов» о наилучшей форме правления (III, 82), и принятие на основании этой оценки решения о монархии как наилучшем строе; 2. Отъезд Геродота в Фурии как протест против политики Перикла или выражение несогласия с его политикой.

Доводы Штрасбургера слишком шатки, чтобы опровергнуть мнение о демократических симпатиях Геродота. Похвалы Геродота демократии и свободе относятся к демократии в целом, а не к какой-либо ее форме, хотя бы потому, что Геродот не дожил до радикальной демократии Клеона. Передавая сон матери Перикла, Геродот имел в виду будущее величие ее сына, а не зло, которое он принесет Афинам, ибо последствия великодержавной политики Перикла также выявились позднее. Это явствует не только из контекста (VI, 131), но и из положительного истолкования льва другими авторами V в. до н. э. и из того, что детям в это время давали имена Леон и Леонид. Критика демократии в споре «семи персов» не доказывает, что Геродот был с нею согласен, поскольку он не симпатизирует Дарию, избравшему монархию, и называет его лжецом. Также нет оснований истолковывать отъезд Геродота в Фурии как бегство из Афин по политическим мотивам. Правы старые историки, рассматривавшие участие историка в колониальном предприятии Перикла как свидетельство поддержки политики афинского стратега.

Мы вполне можем говорить о демократических симпатиях Геродота. Но их не следует преувеличивать и рассматривать Геродота как безоговорочного сторонника демократии или как «афинского агитатора», выполнявшего задание Перикла. Геродот был достаточно самостоятелен в своих убеждениях. Его похвалы демократии можно понять в том смысле, что она полезна, если во главе государства стоят такие достойные люди, как Клисфен и Перикл. Даже ненавистная Геродоту тирания30 может ока-

30 Геродот вкладывает в уста коринфянину Соклу следующие слова: «Нет ведь на свете никакой другой более несправедливой власти и более запятнанной преступлениями, чем тирания» (V, 92). У Ге-
52

заться вполне приемлемой, если власть оказывается в руках таких достойных людей, как Поликрат. Рассказ о Поликрате вклинивается в персидский логос как один из примеров могущества судьбы (III, 39—60). Говоря о приходе Поликрата к власти, Геродот констатирует, что он стал владыкой острова, подняв народное восстание и установив троевластие вместе с двумя братьями, а потом установил и единоличную власть, изгнав одного брата, а другого убив (III, 39, 1—2). Геродот не осуждает Поликрата за эти преступления, а в дальнейшем изложении восхищается его могуществом, получившим признание в заключении союза с египетским царем Амасисом. Геродот не осуждает Поликрата за то, что тот разорял без разбора земли друзей и врагов, заставлял работать своих пленников в оковах, принял участие в завоевании персами союзного Египта. Трагическую участь Поликрата Геродот объясняет не возмездием за эти преступления и предательства, а его чрезмерным счастьем, вызвавшим зависть божества. Во всем описании судьбы Поликрата чувствуется его симпатия к человеку, невинно пострадавшему и разделившему участь других выдающихся людей. Геродот не питает и предубеждения к монархии, если цари ведут разумную и умеренную политику, не проявляя надменности и деспотизма. В этом отношении показательна его характеристика личности египетского царя Амасиса и достигнутого при нем благосостояния египетского государства (И, 172—177).

Источники Геродота и его отношение к ним — одна из наиболее спорных в современной науке проблем. От ее решения зависит общая оценка Геродота как историка. Главным источником информации Геродота были устные рассказы знатоков истории и очевидцев событий. Иногда Геродот называет своих информаторов поименно, но чаще всего дает ссылку неопределенного характера: «лидийцы», «египтяне», «персы» или «коринфяне», «афиняне», «аркадяне», «македоняне», «халдеи». В новейшей литературе имеется попытка доказать, что ссылка на целую народность или жителей целого города — прием, характерный для так называемой «литературы лжи» и что Геродот ссылается на мнимых информаторов в тех случаях, когда у него полностью отсутствуют достоверные данные31. Если

родота имелись и личные причины для ненависти к тиранам — он был лишен тираном Карии родины.
31 Fehling G. Die Quellengaben bei Herodots. Berlin, 1971.
53

принять эту точку зрения, то мы должны будем фактически перечеркнуть весь труд Геродота и отказаться от его использования в качестве источника. Но ведь многое из того, что сказано Геродотом со ссылкой на целые народы и города, соответствует истине или действительно среди данного народа или города в качестве легенды. И в этом последнем случае Геродот не несет ответственности за содержание этих сведений, тем более, что он не устает напоминать, что передает то, что слышал, а так это или нет, он не берется утверждать (например, II, 123; VII, 152). Таким образом, указание Геродотом источников устной информации вовсе не преследует цель ввести слушателей или читателей в заблуждение, а, напротив, предупреждает их о том, чтобы они отнеслись к рассказам с терпимостью или осторожностью. Это, разумеется, еще нельзя назвать критикой источников, но это далеко от лжи, умышленной фальсификации, в чем обвиняют Геродота его давние и современные недоброжелатели.

Из многочисленных во времена Геродота литературных источников мы находим у него лишь ссылки на Гомера и Гекагея. С последним он часто полемизирует. Иногда он ссылается на «ионийцев». Вполне возможно, что это не только Гекатей, но и другие историки той же плеяды. Определить их поименно невозможно даже в том случае, когда в сохранившихся отрывках произведений ионийских историков речь идет о тех же событиях, что и у Геродота. Ведь Геродот мог пользоваться устной традицией этого события или получить сведение о нем каким-либо иным путем.

В подтверждение своей правоты Геродот нередко ссылается на документальные источники — стелы, надписи, картины, сооружения — и подчеркивает, что он их видел собственными глазами. В ряде случаев это действительно так. Находки подтвердили правильность изложения Геродотом содержания надписей из Халкиды (V, 77), Самоса (VI, 14), Фермопил (VII, 228). В то же время ряд памятников он просто выдумал, а другие не понял. Выдумкой Геродота является стела, изображающая всадника с надписью «Дарий сын Гистаспа обрел себе персидское царство доблестью своего коня и конюха Эбара» (III, 88). Возможно, он и слышал о надписи на Бисутунской скале, которую сопровождают рельефные изображения. Но не имея о ней представления, преобразил ее в стелу, а текст надписи сочинил в соответствии с легендой о конюхе, с

54

помощью которого Дарий обманул других претендентов на персидский престол.

Со слов своих информаторов Геродот передает содержание надписи в нижней части пирамиды Хеопса (II, 125), надписи на гробнице из глиняных кирпичей Асихиса (II, 136), надписи на каменной статуе фараона Сефа (II, 141). Перевод египетских текстов совершенно фантастичен32. Разумеется, эту нелепицу можно отнести за счет гидов, рассказывавших чужеземцам всяческие небылицы. Но ко времени посещения Геродотом Египта греки там жили около 200 лет, и историк мог бы более разборчиво отнестись к выбору информаторов. К тому же Геродот не понял некоторые надписи, виденные им в Греции. Так, он с такой же уверенностью передает содержание надписи, которую он видел своими глазами в греческих Фивах, замечая, что она написана кадмейcкими письменами (V, 59). Если под последними имелись в виду тексты линейного письма Б, то их смысл не мог быть понятен в то время, если же греческого (финикийского), то в надписи не мог быть упомянут как их составитель отец Геракла, так как между ним, если это было реальное лицо, и принятием греческого (финикийского) алфавита прошло не менее трехсот лет.

Более тщательно Геродот использовал сборники изречений оракулов, прежде всего, дельфийского. Но сам этот источник в силу его стремления возвеличить мудрость и правдивость жрецов имеет достаточно сомнительный характер.

Ставя вопрос о принципах отбора Геродотом материала для своего труда, мы сталкиваемся со значительными затруднениями. Материал, сообщаемый Геродотом, столь разнообразен по своему характеру, что может даже возникнуть сомнение, были ли у Геродота эти принципы. Понимание им цели труда — сохранить от забвения все, что совершено людьми — позволяло ему говорить обо всех народах земли без исключения, независимо от того, входили или не входили они в состав персидской державы, относились или не относились к числу ее противников. И все же при чтении труда Геродота не создается впечатления, что это набор географических, культурно-историче

32 Broun Т. S. Herodotus speculates about Egypt.— American Journal of Philology, 1965, vol. LXXXVI, 1, p. 60 sqq. Из более ранних работ см.: Spiegelberg W. Die Glaubwürdigkeit von Herodots. Bericht über Egypten. Berlin, 1926.
55

ских, этнографических данных. Перед нами связный рассказ, точнее, серия связных рассказов, объединенная не только личностью рассказчика, но и общей логикой повествования. Многочисленные отступления от основной темы не утомляют слушателя или читателя, если он, как и рассказчик, отличается любознательностью и широтой взглядов.

Несомненно, Геродот внес в свой труд не все, что знал об окружающем его мире, не все, что слышал от своих собеседников. Не раз, выбирая ту или иную версию событий, указывает, что ему известны другие, которые он отвергает (например, I, 95; I, 214). Разумеется, это не значит, что его выбор был безукоризненным, но во всяком случае он существовал. Чаще всего Геродот отбрасывает все то, что кажется ему противоречащим элементарной логике. Во всяком случае, каковы бы ни были его соображения, у нас нет оснований думать, что Геродот в угоду своим взглядам чернит или, наоборот, возносит того или иного политического деятеля.

Объективность Геродота по отношению к варварам, отсутствие у него ненависти к персам, вызвали бурю негодования у Плутарха, отделенного от «отца истории» пятью столетиями, три из которых прошло под властью римлян. Позиция Геродота, казалось бы, зачеркивала героическое прошлое греческого народа и жестоко ранила его самолюбие. Но ярость позднего историка по отношению к Геродоту говорила лишь об отсутствии у него исторического чутья и стремлении превратить историю в хрестоматию поучительных примеров. Конфликт между Геродотом и его критиком — это конфликт между историком и моралистом, между описателем жизни такой, какая она есть, и резонером. Цицерон назвал Геродота «отцом истории», и он достоин этого почетного титула по обширности своего труда и ценности содержащихся в нем сведений. Сила Геродота в его легкомысленности и живости, позволяющих нам знакомиться с такими сторонами жизни, какие обычно ускользают от внимания «серьезных историков». В нем, этом старике Геродоте, нет ни тени патриархальной наивности. Это остроумный и лукавый рассказчик, стоящий на голову выше своих критиков.

Недостатки труда Геродота, объясняемые как его мировоззрением, так и тем, что он стоял у истоков историографии, не дают основания оспаривать правильность данного ему в древности титула — отец истории. Историче

56

ский труд Геродота обладал рядом достоинств, возвышающих его не только над современными ему историками, но и над многими историческими писателями других эпох. И главное из достоинств — это универсализм, благодаря которому в поле зрения историка (а следовательно, и в нашем) оказываются не только греки и персы, но и многие другие народы ойкумены. Другое достоинство — объективность по отношению к противникам, которая казалась некоторым неумеренным поклонникам греческого величия кощунственной. И даже некоторые недостатки Геродота как историка, мешавшие ему правильно понять смысл происходящих событий, оказываются для нас достоинствами, поскольку они характеризуют нам лучше, чем что бы то ни было, человека эпохи полисного строя, еще не подвергшегося разложению.

***

«Фукидид, афинянин, написал историю войны между пелопоннессцами и афинянами, как они вели ее друг против друга». Эти слова, которыми открывается монография Фукидида, четко определяют намерения историка. Он поставил перед собою цель написать историю Пелопоннесской войны (431—404 г. до н. э.), а не историю Греции времени Пелопоннесской войны. И если мы находим в его труде сведения, не относящиеся к военной стороне дела, то это своего рода отступления от основной темы, с помощью которых автор стремится объяснить причины войны в целом, планы воюющих сторон, обстоятельства той или иной военной операции.

Обогащенный духовным движением своего времени, распространением софистики с ее естественнонаучным подходом ко всем явлениям жизни, Фукидид стремился дать такое изложение Пелопоннесской войны, которое содержало бы максимально объективный анализ военных событий и стоящих за ними социальных и политических сил, а также и мотивировку поведения политических деятелей и полководцев.

Один из древних биографов Фукидида Маркеллин замечает, что «в расположении содержания Фукидид соревновался с Гомером» (Marcel., 35). На самом деле, «История» Фукидида обладает сложной композицией, во многом напоминающей композиционный рисунок гомеровских поэм. Наряду с последовательным изложением событий по годам

57

и сезонам в труде имеются многочисленные экскурсы в прошлое, отступления, обычные в поэтических произведениях33. Первым таким отступлением, вклинивающимся во введение, является рассказ о древнейшей истории Эллады. Он включается для доказательства того, что войны прошлого по своим масштабам и значению уступают той войне, которую историк намерен описать. Этот экскурс, охватывающий 2—19-ю главы I книги, античный комментатор назвал «археологией», т. е. древней историей. После «археологии» Фукидид заканчивает введение и в двух главах (21—23) высказывает свое отношение к задачам историка и целям исторического труда, формулирует скрытую от поверхностного взгляда причину Пелопоннесской войны — усиление Афин, внушавшее страх лакедемонянам. В последующих главах (24—88) обстоятельно излагаются поводы войны — конфликт Афин с Коринфом из-за Керкиры и Потидеи, обусловивший обращение Коринфа к главе Пелопоннесского союза Спарте с призывом начать войну против Афин. Затем автор вновь возвращается к намеченной во введении причине Пелопоннесской войны и в связи с этим показывает рост могущества Афин после войны с персами (главы 89—117). Заключительная часть первой книги содержит изложение переговоров между государствами — членами Пелопоннесского союза, с одной стороны, и Афинами, — с другой. Такова в достаточной мере сложная композиция первой книги, напоминающая движение по лабиринту к его центру. Отступления, экскурсы в прошлое характерны и для других книг Фукидида.

Стиль повествования, как он предстает перед нами уже в первых страницах истории Фукидида, разительно отличается от стиля Геродота и других представителей античной историографии. Античные критики хорошо это понимали, и Дионисий Галикарнасский назвал метод первой книги аподиктическим, т. е. аргументированным, доказательным, научным. Историк старается воздействовать не на наши эмоции, а на разум и пробудить в нем ход мыслей в нужном ему направлении. Направление же определяется постанов,кой цели труда — описание истории Пелопоннесской войны. Большая часть первой книги может рассматривать

33 Münch H. Studien zu den Exkursen des Thukydides «Quellen und Studien zur Geschichte und Kultur des Altertums und des Mittelalters». Heidelberg, 1935; Reihe D., Heft 3, Ziegler K. Der Ursprung der Exkurse in Thukydides.—Rheinische Museum, 1929, LXXXVIII, S. 58—67.
58

ся и как демонстрация историком преимуществ своего метода по сравнению с наивными, как ему казалось, приемами предшественников, и как подготовка читателя к пониманию причин Пелопоннесской войны.

Главный тезис Фукидида о том, что Пелопоннесская война вызвана усилением могущества Афин, обусловившим страх лакедемонян, подтверждается на исторических примерах возвышения других государств. Сама проблема могущества (dynamis) поднимается на теоретический уровень, и ставится вопрос о факторах, способствующих усилению государства 34.

Важнейшим фактором усиления государства Фукидид считает обладание морским флотом35. Минос добился могущества только благодаря флоту (I, 4), и Троянская война стала возможной только потому, что у греков появился флот, хотя Фукидид и не говорит о морском могуществе Агамемнона (I, 10). Коринфяне были первыми, кто понял значение флота и основал на нем свое господствующее положение в Элладе (I, 13). И, наконец, значение Афин как могущественного государства выявилось лишь после того, как Фемистокл увидел спасение афинян, подвергшихся натиску персов, в строительстве флота.

Оценивая общетеоретическое положение древнего историка о флоте как главном факторе усиления государства, мы не можем не заметить, что оно покоится на понимании расстановки сил в современной ему Греции и перспектив войны со Спартой и ее союзниками. В приложении к древнейшей истории это утверждение выглядит в определенной мере модернизацией. Если власть Миноса действительно основывалась на обладании флотом, то в образовании державы Агамемнона этот фактор не играл столь существенной роли, что явствует из анализа самим же Фукидидом списка греческих кораблей у Гомера (I, 10, 4 и сл.). Но выявление историком роли флота не только показывает место, которое занимает морское могущество в греческой мысли, но и характеризует самого Фукидида как сторонника стратегического плана Перикла36.

Наряду с обладанием флотом могущество государ

34 Beyer K. Das Proemium des Thukydides. Marburg, 1971, S. 47.
35Momigliano A. Sea-power in Greek Thougt. Sccondo contributo alla storia di studi classici. Roma, 1960, p. 57—68.
36 Diesner H. Wirtschaft und Geselschaft bei Thukydides. Halle,1956.
59

ства, согласно Фукидиду, зависело также от богатства и бедности почвы, густоты населения, денежных средств. Не придавая экономике решающего значения, Фукидид постоянно обращает внимание на экономические моменты. Описывая древнейшее состояние Эллады, отсутствие прочного поселения племен и их постоянное перемещение, Фукидид указывает в качестве причины слабости отсутствие торговли и безопасных сношений по суше и морю, приводящее к тому, что никто не стремился к излишку в средствах и к обработке земли. На те же самые моменты обратил бы внимание и современный историк с той лишь разницей, что он поставил развитие торговли и «безопасности сношений в зависимость от уровня земледелия. В этой же второй главе Фукидид указывает, что передвижения населения происходили в наиболее богатых областях Эллады. Автохтонность обитателей Аттики Фукидид связывает не с их героическим сопротивлением пришельцам, а со скудостью почвы, не привлекавшей к себе жадных взоров чужеземцев.

Не только почва, но и географическое положение служит, согласно Фукидиду, важным историческим фактором. Так, возвышение Коринфа связано с тем, что он находился на перешейке, и эллины, жившие по обе стороны перешейка, не могли для сношения друг с другом обойти Коринф (I, 13, 5). Такой важный переворот, как падение наследственной царской власти и возникновение единоличного правления (тирании), Фукидид связывает с ростом благосостояния в греческих государствах и овладением морем. Само же овладение морем объясняется результатом притока денежных средств (1, 15).

Было бы ошибочным рассматривать на этом основании Фукидида как предшественника экономического материализма. Все экономические и демографические моменты Фукидид не считает факторами исторического процесса, а лишь обстоятельствами, способствующими усилению того или иного государства в военном отношении. В то же самое время вряд ли можно назвать другого древнего историка, который бы так глубоко осознавал зависимость войны от экономики и финансов, как Фукидид.

Социальное устройство общества интересует Фукидида лишь постольку, поскольку оно может объяснить стратегию воюющих сторон и военную обстановку. В этой связи наиболее часто Фукидид упоминает илотов, спартанское зависимое население, находившееся на положении рабов.

60

Фукидид подчеркивает, что с наличием илотов считались в своих военных планах как спартанцы, так и афиняне. Спартанцы должны были, с одной стороны, учитывать возможность восстания илотов и принимать соответствующие меры по уменьшению их численности (I, 128, 1; IV, 80). С другой стороны, спартанцы стремились использовать страстную мечту илотов о свободе для поручения им опасных операций и включали их в свое войско (IV, 8, 9; IV, 26, 5—8; V, 34, 1; V, 57, 1; V, 64, 2 VII, 19, 3; VII, 58, 3). Афиняне же, зная о положении илотов, могли рассчитывать на их восстание и бегство из спартанской армии (IV, 41, 3; V, 14, 3; V, 35, 7).

Военная обстановка заставляет Фукидида сказать о наличии у хиосцев большого количества рабов: «Дело в том, что у хиосцев было множество рабов, больше, «ежели в каком бы то ни было другом государстве, кроме Лакедемона. Они вследствие их многочисленности, подвергались за всякую вину слишком жестоким наказаниям. Поэтому лишь только оказалось, что афиняне при помощи своих укреплений утвердились здесь прочно, большинство рабов тотчас перебежало к ним и, благодаря знанию местности, причиняло стране величайшие бедствия» (VIII, 40, 2). Те же военные обстоятельства побудили Фукидида рассказать о бегстве 20 тысяч афинских рабов, главным образом, ремесленников из города, блокируемого Спартой (VII, 27, 5). Об активности и солидарности рабов для достижения свободы или установления справедливых порядков Фукидид не сообщает, хотя задолго до Пелопоннесской войны (464 г. до н. э.) произошло грандиозное восстание илотов.

В связи с описанием военных действий Фукидид сообщает о переселении сельских жителей в Афины и об оппозиции сельского населения политике Перикла. Однако у историка нет теоретической оценки противоположности между населением города и деревни.

В годы Пелопоннесской войны в различных частях греческого мира происходила ожесточенная социальная борьба среди свободного населения. Фукидида эта борьба сама по себе не интересует, и он не стремится выяснить ее причины. Он касается ее лишь постольку, поскольку это объясняет возникновение военного конфликта и влияет на военную обстановку (III, 70) 37.

37 Grene D. Greek political Theory. Chicago and London, 1965, р. 9.
61

Сущность и содержание истории для Фукидида — это борьба за власть, которая ведется народами, государствами, группами людей и отдельными индивидуумами в мирное время политическими средствами, а во время войны с помощью оружия38. Эта борьба трактуется историком не как извращение присущих человеку или человечеству черт, а, напротив, как закон природы. «Не мы первые, — заявляют афинские послы в Спарте, — ввели такой порядок, а он существует искони, именно, что более слабый сдерживается более сильным» (I, 76, 2). С удивительной для дипломатов откровенностью обосновывается право сильного господствовать над слабым и необходимость слабого подчиняться сильному (I, 77, 4). И у нас не возникает сомнения, что вся эта аргументация принадлежит самому Фукидиду, поскольку он и в ряде других случаев объясняет войну свойствами человеческой природы. При подобном подходе к войне труднее объяснить, не почему она возникает, а почему государства вступают друг с другом в соглашения и существуют промежутки мира между войнами. Ответ на этот вопрос дается Фукидидом, исходя из той же человеческой природы. Человеку присущи не только честолюбие, жадность, жестокость, но и страх. В том случае, когда страх является обоюдным, противники прячут мечи в ножны и заключают союз: «только равный обоюдный страх есть залог прочности союза потому, что, если одна сторона желает нарушить в чем-либо союз, ее останавливает то соображение, что при нападении она может не иметь перевеса» (III, 17, 2).

Это понимание характера войны Фукидид распространяет и «a Пелопоннесскую войну, которую он излагает. Соперничество между Спартой и Афинами длилось на протяжении пятидесяти лет после победы над персами. Неоднократно возникали и конфликты, но страх удерживал обе стороны от военных действий, пока спартанцы не поняли, что постоянный рост могущества Афин может быть сдержан только силой. Окончательному принятию решения о войне способствовало присоединение островного государства Керкиры к Афинскому -морскому союзу, нарушающее равновесие сил (I, 43—55).

Развиваемая Фукидидом идея причинности и законосообразности в полной мере согласуется с его мировоззре

38 Beyer К. Op. cit., S. 69.
62

нием, рационалистическим в своей основе39. То или иное течение событий Фукидид связывает с деятельностью людей, а не вмешательством богов. Историк отрицает сверхъестественный характер таких явлений, как затмения, бури, наводнения. Оракулам он не придает серьезного значения. Сообщая об обращении спартанцев к дельфийскому оракулу в начале войны, Фукидид замечает: «говорят, бог отвечал» (I, 118, 3). Равным образом, сообщая об изречении оракула по поводу чумы в Афинах, он осторожно говорит: «имелось предположение, что события оправдали это изречение» (II, 54, 5). Здесь он не высказывает своего мнения, а скрывает его за «вводными словами». В одном случае он говорит об исполнении предсказания: «Лучше Пеларгику быть невозделанным». Но оказывается, что оракул исполнился в смысле, обратном тому, чем предполагалось (II, 17, 2).

Не придавая богам роли вершителей человеческих судеб, Фукидид (выступает как атеист и ученик Анаксагора, каким его и считали в древности. В то же самое время мы не найдем у него выпадов против традиционной религии. Он не одобряет тех, кто разбил гермы и тем самым дал повод для обвинения Алкивиада, но он не объясняет этим кощунством сицилийскую катастрофу, хотя это объяснение казалось бы лежит на самой поверхности.

Фукидид упоминает судьбу (ananke), допуская некоторую долю ее влияния на течение событий. Но судьба Фукидида мало чем напоминает рок Геродота. Чаще всего это стечение обстоятельств, которое приводит к неожиданным результатам, например, к резне в городке Микалессе, где фракийские наемники перерезали всех школьников (VII, 29). Но это не тот случай, который ниспосылается сверху, а обстоятельства, которые нельзя было предвидеть и предотвратить.

Пелопоннесская война, описание которой являлось главной целью Фукидида, была столкновением великодержавной политики Афин с политикой Спарты, отстаивавшей не только свои собственные интересы, но и интересы развитых в экономическом и торговом отношении государств Пелопоннесского союза. Естественно, возникает вопрос, какую позицию занимал в этом конфликте историк. Являлся ли он апологетом «афинского империализма» или, напротив, его симпатии были на стороне тех государств, которые ока

39 Grene D. Op. cit., p. 56 sqq.
63

зались насильственно включенными в орбиту афинской политики? Высказанное в прошлом мнение, что Фукидид был апологетом Афин и их политики, получило наибольшее распространение в послевоенные годы. При этом вносилось разграничение между политикой Перикла и политикой его преемников. Фукидид будто бы был адептом «умеренного империализма» Перикла и противником оголтелой империалистической политики Клеона. Такова, в частности, точка зрения французской исследовательницы Ж. Ромильи, автора книги «Фукидид и афинский империализм»40. Другая, менее многочисленная группа историков считает Фукидида врагом афинской демократии и созданной ею державы. Эту точку зрения поддерживают немецкий ученый Г. Штрасбургер41 и советский историк А. К. Бергер, автор фундаментальной работы по истории политической мысли в Греции42.

Возможность существования противоположных точек зрения обусловливается тем, что Фукидид крайне редко высказывает свой взгляд на события и избегает морализирующих суждений. Важнейшие оценки политических систем и явлений содержатся в многочисленных речах. Они даются от имени тех персонажей, которым историк предоставляет слово. Поэтому прежде, чем решать вопрос о политических взглядах Фукидида, рассмотрим, что представляли собой его речи43.

Речи в произведении Фукидида — это не просто средство для драматизации изложения и придания рассказу большей живости. Используя форму, ставшую в греческой литературе традиционной со времени Гомера, Фукидид вкладывает в нее .иное содержание. Речи для Фукидида — это способ отойти в тень и дать возможность читателю разобраться в происходящем, выслушать участников столь обычного для афинской жизни политического спора, их решения того или иного вопроса и его мотивировку. Мнение самого историка может и не совпадать ни с той, ни с другой стороной. На речах покоится в первую очередь то, что в древности понималось под объективностью историка.

40 De Romilly J. Thukydides et l’imperialisme athénien. Paris, 1947.
41 Strassburger H. Thukydides und die Politische Selbstdarstellung der Athener.—Hermes, LXXXVI, 1958, S. 17—40.
42 Бepгep A. K. Политическая мысль древнегреческой демократии. М., 1966.
43 О речах у Фукидида см.: Jebbe R. The Speeches of Thucydides. Cambridge, 1907.
64

Это мнение о месте речей в труде Фукидида может быть обосновано как оценкой афинским историком их значения, так и анализом самих речей, составляющих 30 процентов всего текста. Сам Фукидид говорит следующее: «Что касается речей, произнесенных отдельными лицами или в пору приготовления к войне, или уже во время самой войны, то для меня трудно было запомнить сказанное в этих речах, со всей точностью, как то, что я слышал сам, так и то, что передавали мне с разных сторон другие. Речи составлены у меня так, как, по моему мнению, оратор, сообразуясь с ситуацией, мог говорить, причем я старался как можно ближе держаться общей тенденции действительно сказанных слов» (I, 22). Из объяснения Фукидида явствует, что ему принадлежит окончательная редакция речи и, возможно, ее аргументация с политических позиций того или иного оратора или соответствующей ситуации, но он старался все же приводить речи в том случае, если они действительно произносились, и держаться их общего смысла, если он его запомнил.

В качестве примера осуществления этого подхода можно привести речь главнокомандующего спартанцев Архи-дама перед воинами (II, 11). Фукидид должен был считаться с характером спартанцев, с их нелюбовью к длинным речам, с обстановкой 432 г. до н. э., когда Спарта приняла решение начать войну, и, прежде всего, с охватившим многие государства страхом перед возвышением Афин. Все это мы и находим в речи Архидама. Может быть, самому историку в ней принадлежит мысль о коренном различии строя Афин и Спарты и о том значении, какое оно будет иметь в ходе войны. Вкладывая эту мысль в уста спартанскому царю, Фукидид, очевидно, руководствовался объективностью в том ее понимании, которая характерна для него и для многих других античных историков, желанием избежать личных и субъективных суждений, скрыться за спиною оратора.

Пелопоннесская война для Фукидида — это не только столкновение двух политических систем, но и противоборство двух военных доктрин, порожденных данными системами. Наиболее ярко это раскрывается в знаменитой речи Перикла во время погребения павших воинов. Демократическое устройство наложило отпечаток на военную организацию, лишив ее присущей аристократической Спарте обстановки строгой секретности: «Мы не высылаем иностранцев, никому не препятствуем ни учиться у нас, ни осмат

65

ривать наш город, так как нас нисколько не тревожит, что кто-либо из врагов, увидев что-либо не сокрытое, воспользуется им для себя. Мы полагаемся не столько на боевую подготовку и военные (Хитрости, сколько на присущую нам отвагу в открытых действиях» (II, 39, 1). Особый интерес представляет сравнение двух систем военной подготовки, спартанской и афинской, и двух способов ведения войны: «Противники наши еще с детства закаляются в мужестве посредством тяжелых упражнений, мы же ведем вольный образ жизни и однако с не меньшей отвагой идем на борьбу с равносильным противником... Никто из врагов не имел перед собою всех наших сил вместе, потому что всегда в одно и то же время мы и заняты флотом и на суше высылаем наших граждан на многие предприятия. Когда в стычке с одной какой-либо частью наших сил враги одерживают победу, то кичатся, что отразили всех нас. Если же потерпят поражение, то говорят, что уступили нашим совокупным силам. Так как мы охотно отваживаемся на опасности больше вследствие нашей природной подвижности, а не из привычки к тяжелым упражнениям, по храбрости природной, а не предписываемой законами, то Преимущество наше состоит в том, что мы не утомляем себя преждевременными всевозможными лишениями, а когда подвергаемся им, то оказываемся мужественными не меньше противников наших, всю жизнь проводящих в тяжелых упражнениях» (II, 39, 1—4).

Из этой речи нельзя сделать заключение, что Фукидид был сторонником афинской системы военной подготовки и противником спартанской. Речь характеризует мнение на этот счет Перикла, а он не мог быть иного мнения, поскольку был вождем афинской демократии. Но в данном случае Фукидид устами Перикла оценил различие двух военных систем.

Обилие речей и их характер позволяет рассматривать Фукидида как выученика софистов. Согласно правилам софистической риторики речи должны были произноситься за обе стороны, за хорошее и за плохое. В этом Фукидид показал себя мастером. Аргументация является убедительной даже в тех случаях, когда историк явно не сочувствует говорящему.

В тех немногих случаях, когда Фукидид говорит от своего имени, речь идет о Перикле, его ответственности за начало войны, о его завоевательной политике. Ключом к пониманию взглядов Фукидида является следующее местом

66

«Пока Перикл стоял во главе государства, — пишет Фукидид, — он руководил им с умеренностью и охранял его безопасность. Государство достигло при Перикле наивысшего могущества, а когда началась война, он и в это время, очевидно, предусмотрел всю ее важность, и когда умер, предвидение его в отношении войны обнаружилось еще в большей степени» (II, 65, 5).

Фукидид противопоставляет Перикла его преемникам как стратега, а не политика. Он подчеркивает, что они не сумели осуществить его разумный план ведения войны и поэтому несут ответственность за все неудачи, однако он не выделяет какой-то особый тип Перикловой демократии. И в этой оценке преобладает чисто военная, а не политическая сторона. Афины обязаны своему поражению не демократии, а тем, что во главе этой демократии стояли люди, не обладавшие умеренностью и предусмотрительностью. Что же касается политики, благодаря которой Афины достигли наивысшего могущества, то Фукидид ее не осуждает, хотя и видит в усилении Афин причину войны.

Как ученый Фукидид не мог не обратить внимания на важность хронологии. Он упрекает Гелланика за допущение им неточности в определении времени событий (I, 97, 2), и это единственная ссылка на имя историка-предшественника. Более того, Фукидид считает, что точнее фиксировать события по периодам солнечного календаря, а не по принятой в его время хронологической системе, когда события датировались по правлению какого-либо должностного лица-эпонима. В своем труде Фукидид указывает, когда происходило то или иное событие — летом или зимой. Иногда он прибегает к большей детализации — «в конце зимы», «в середине лета», «в разгар лета», «в пору созревания хлебов», «когда хлеб еще зелен», «незадолго перед уборкой урожая». События, происходившие зимой, не могли быть датированы «с той же точностью, что летние, из-за невозможности их синхронной связи с растительностью. В этом случае Фукидид прибегал к датировке по астральным явлениям, по восходу Арктура (II, 78, 2). Для уточнения тех или иных дат Фукидид брал за опорные пункты такие точно установленные религиозной традицией даты, как празднества — Дионисии, Панафинеи, Олимпии, Гиакинфии, Карнеи. Так, он пишет: «В самом начале следующей зимней кампании отпраздновавши Карнеи, лакедемоняне выступили в поход» (V, 76, J). Датировка по праздникам не была изобретением Фукидида. Она была

67

принята в официальных документах, договорах, которые Фукидид цитирует в своем труде (V, 23, 4; V, 47, 10). Заслугой Фукидида было то, что он применил этот способ датировки для событий военной истории. Наконец, Фукидид использует для датировки годы самой Пелопоннесской войны, считая ее начало точкой отсчета, эрой. Для датировки наиболее важных событий Фукидид использует все доступные ему способы отсчета времени: «Этот договор состоялся в конце зимней кампании к началу весны, тотчас после городских Дионисий, по прошествии полных десяти лет и нескольких дней со времени первого вторжения и начала этой войны» (V, 20, 1).

После этого полного определения времени Никиева мира Фукидид делает краткое отступление о принципах своего подхода к хронологии: «Вернее исследовать события по периодам времени, не отдавая предпочтения перечислению имен лиц должностных или иных, облеченных теми или иными почетными должностями в каждом государстве, по которым обозначаются прошлые события. Такое исчисление неточно, так как то или иное событие имело место в начале, в середине или в какой-нибудь другой срок службы такого лица. Напротив, ведя счет по летним и зимний кампаниям, как это сделано у меня, и считая каждую из этих кампаний за половину года, можно установить десять летних и столько же зимних кампаний в этой первой войне» (V, 20, 2—3).

Проблема хронологической системы Фукидида вызвала большую дискуссию, поскольку она является критерием в оценке Фукидида как историка. Был выдвинут вопрос, насколько она оригинальна и не было ли у Фукидида предшественника44. Другой вопрос, вызвавший наибольшие споры, можно ли назвать эту систему научной. Историки Притчет и Ван дер Вэрден отказываются видеть в Фукидиде ученого-историка, поскольку его датировка не является научной и основывается на таком постоянно изменяющемся элементе, как растительность45. В противовес этому Мерите высказал вполне резонное мнение, что у нас нет оснований считать, что Фукидид исходил из состояния растительности

44 Pritchet W. K. and Van der Waerden В. L. Thucydîdean Time-Reckoning and Euctemon's Calendar. Bull. Cor. Hell., 1961, LXXXV, p. 17—52. Они полагают, что Фукидид развивает принципы сезонного календаря Эвктемона.
45 Pritchet W. К. and Van der Waerden В. L. Op. cit.
68

как твердой даты и не считался с теми изменениями, которые происходили в тот год, события которого он описывал 46.

Качества историка как исследователя отдаленного прошлого и современной ему эпохи выявляются прежде всего в его отношении к источникам своей информации. И именно этот критерий выделяет Фукидида не только на фоне его предшественников, но и ставит на одно из первых мест в античной историографии вообще47. Для Фукидида характерно сознательное отношение к тому материалу, на котором он строит свои суждения. В первом своем экскурсе в прошлое Эллады он использует эпос, в частности «Илиаду», не для извлечения тех или иных фактов Троянской войны, так как отдает себе отчет в том, что имеет дело с художественной фантазией, а для восстановления общих социальных и экономических условий отдаленной эпохи, поскольку даже в произведении такого рода эти условия должны были найти какое-то отражение. В то же время Фукидид делает некоторые заключения из самого языка «Илиады». То, что у Гомера не встречается обозначения «эллинов», как общего названия племен, возглавляемых Агамемноном, попользуется им как свидетельство того, что эллины еще не обособились под этим названием (I, 3, 3). В равной степени из отсутствия слова «варвары» делается вывод об отсутствии противопоставления предков эллинов другим народам.

Не ограничиваясь разбором мифологической и исторической традиции, Фукидид обращается к поискам других свидетельств о давно прошедших временах и отыскивает их в материальных остатках отшумевшей жизни, т. е. в том, что мы теперь называем археологическими источниками. Характер захоронения и оружия в могилах на Делосе позволяет ему прийти к выводу, что по крайней мере половину населения острова составляли карийцы (I, 8, 1). Не менее интересным, чем сам факт привлечения археологических источников, является понимание Фукидидом ограниченности этих источников при отсутствии письменных свидетельств: «Предположим, что город лакедемонян был

46 Meritt В. D. The Seasons in Thucydides.— Historia, 1962, XI, p. 436—446.
47 Kirchhof A. Thukydides und sein Urkundenmaterial. Berlin, 18ф; Berve H. Thukydides. Frankfurt/M., 1938; Бузескул В. П. Исторические этюды. СПб., 1911, с. 31.
69

разорен и от него уцелели бы только фундаменты строений, при таких условиях, полагаю, у наших потомков, по прошествию долгого времени, возникло бы сильное сомнение, что могущество (dynamis) лакедемонян соответствовало их славе. Напротив, если бы той же участи, что Спарта, подверглись Афины, то по наружному виду города, могущество их могло бы показаться вдвое большим сравнительно с действительностью» (I, 10, 2).

Источником по древнейшей истории Фукидиду служит также топография. Из того факта, что древнейшие города находились не у самого моря, а на некотором расстоянии от него, делается вывод о широком развитии в старину пиратства. Фукидид использует и метод обратного заключения, т. е. на основании жизни современных отсталых племен Греции делает вывод об образе жизни их предков в отдаленную эпоху.

В изложении современной ему истории Фукидид частично опирается на документальный материал. В ходе изложения он приводит следующие документы: 1) Соглашение

о перемирии Афин со Спартой в 423 г. до н. э. (IV, 118—119); 2) Текст пятидесятилетнего мира между Афинами и Спартой в 421 г. (V, 18—19); 3) Текст союза между Афинами и Спартой (V, 23—24); 4) Текст мирного договора на сто лет между афинянами, аргивянами, мантинеянами и элеянами (V, 47) и еще три документа.

Один из этих документов сохранился в надписи. Сличение текстов показывает, что во всем существенном Фукидид передает договор точно. Нам неизвестно, пользовался ли он другими документами. Очевидно, пребывание в изгнании затрудняло использование документального материала. Главным источником Фукидиду, как он заявляет об этом сам (I, 1), служили собственные наблюдения. Речь идет не только о знакомстве с военной и дипломатической подготовкой враждующих сторон, но и о его непосредственном участии в событиях первого периода войны. Так, нам известно, что Фукидид находился в Афинах в период разгоревшейся эпидемии (II, 48). Его наблюдения и переживания легли в основу описаний, составляющих содержание 49—54 глав второй книги. Как непосредственный участник событий Фукидид описал заключительный эпизод Архидамовой войны, поход Брасида во Фракию (IV, 102—116).

Высоко оценивая метод изучения Фукидидом источников, не следует преувеличивать заслуг Фукидида и рассматривать его вслед за Эд. Мейером «несравненным и не

70

достижимым учителем историографии»48. Наши знания о древнейшем прошлом Греции, полученные на основании археологических данных и дешифровки линейной В письменности, действуют несколько расхолаживающе на подобные панегирические представления. Оказался опровергнутым тезис, с которого Фукидид начинает повествование, о прочном заселении Эллады с недавних пор (I, 2, 1), равно как и другое положение, что «Аттика с самых давних времен не испытывала внутренних переворотов и всегда была занята одним и тем же населением» (I, 2, 5). Археология показала, что Эллада была заселена с древнейших времен, и что население жило оседло, по крайней мере с IV тысячелетия до н. э. Что касается занятия Аттики одним и тем же населением, то этому утверждению противоречат сведения других авторов о ее первоначальном заселении пеласгами и изгнании последних предками эллинов. Ошибки Фукидида объясняются тем, что он недостаточно бережно отнесся к мифологической традиции.

Оправданием Фукидида в данном случае служит то, что изучение древнейшей Греции не было его специальной задачей. Он обращается к ней для того, чтобы доказать, что-«Пелопоннесская война была самой важной м самой достопримечательной из всех предшествовавших» (I, 1, 2). Помимо этого древние войны служат ему своего рода моделью для оценки войны вообще.

Ясное понимание причин и поводов войны, стремление представить ее события в закономерной исторической связи сказались на характеристике Фукидидом стратегических планов воюющих сторон. Впервые в историческом труде возникает понятие стратегии как замысла, рассчитанного на длительное время и учитывающего не только военные силы, но и ряд иных факторов экономического, политического, и морального порядка. Всеми этими особенностями в проникновенном описании Фукидида характеризуется стратегический план Перикла. Исходя из того, что Афины были морской державой с постоянным источником доходов от торговли и взносов союзников, Перикл рассчитывал, что Спарта, слабое в экономическом отношении государство, не выдержит длительной войны. Эту войну афинский стратег мыслил как морскую, лишая тем самым спартанцев их главного преимущества — прекрасной военной подготовки опыта сухопутных сражений. Следовало учитывать и воз

48 Меуеr Ed. Op. cit., S. 121.
71

можность перестройки спартанцев и превращения их из пехотинцев в моряков. Перикл отвергал ее, поскольку «морское дело, как и всякое другое, есть искусство, и бесполезно заниматься им случайно, как кое-чем побочным, даже более, при нем нет места ничему постороннему» (1,142,9).

Следовало также считаться с возможностью ограбления спартанцами общегреческих святилищ с целью использования их богатства для привлечения в свой флот моряков-наемников. Это, с точки зрения Перикла, не принесло бы спартанцам успеха, поскольку команды, составленные из иностранцев, по имеющемуся опыту, всегда уступают командам из числа граждан, особенно, если эти граждане возглавляются такими опытными в морском деле командирами, как афиняне (I, 143).

Учитывая все эти обстоятельства, Перикл предлагал своим согражданам не испытывать судьбы в сухопутных битвах, а покинуть поля и переселиться под защиту городских стен, откуда совершать нападения с моря и получать доходы от союзников, — ибо «могущество афинян зиждется в приливе денег, а в войне побеждают рассудительность и обилие денег» (II, 13, 2).

План ведения войны, предложенный спартанским царем Архидамом, исходил как из преимущества спартанской пехоты, так и из непрочности политического положения Афин, властолюбие которых вызывало ненависть других эллинов. Архидам учитывал и психологический фактор: афинянам будет трудно удержаться от сухопутного сражения, видя, как на их глазах разоряется их земля (II, 11, 8),

Восстанавливая последовательность, ход и результаты военных действий, Фукидид в тех случаях, когда он был их участником, опирался на собственные наблюдения, в других же — на сообщения очевидцев. Историк был в числе тех афинян, которые в 421 г. до н. э. нашли убежище за стенами города и в бессильной ярости наблюдали, как воины спартанского царя Архидама опустошают поля и вырубают сады Аттики. Он перенес вспыхнувшую в Афинах болезнь (II, 48, 3). Назначенный командиром эскадры, охранявшей побережье Фракии, он не смог помешать захвату спартанцами Амфиполя и за это был приговорен соотечественниками к изгнанию. О последующем времени он сообщает: «Я стоял близко к делам той и другой воюющей стороны, но вследствие моего изгнания преимущественно к делам пелопоннесцев, и на досуге имел больше

72

возможностей разузнать те или иные события» (V, 26, 5).

Добросовестность Фукидида как историка Пелопоннесской войны выявилась в том, как он относился к сведениям о событиях, участником которых он не являлся. Для него характерен критический подход к свидетельствам очевидцев: «Очевидцы отдельных фактов передавали об одном и том же событии неодинаково, но так, как каждый мог передавать, руководствуясь симпатией к той или другой из воюющих сторон или основываясь на своей памяти» (I, 22, 3). Пытаясь восстановить истинный ход событий, Фукидид учитывает возможность получения о нем правильной информации. Так, он различает сражения, происходившие днем и ночью. И в дневное время информация участника сражения является ограниченной, поскольку в его ноле зрения находится лишь один участок боя. Что же касается ночных сражений, то здесь вообще трудно узнать что-либо достоверное (VII, 44, 1).

Тщательность Фукидида выявляется и в его сведениях о численности армий. Именно в этих вопросах античные историки проявляли наибольшую беззаботность и произвол. их трудах фигурируют «круглые цифры», не отражающие истинной численности войск. Так, Геродот сообщает, что Ксеркс повел на Грецию войско численностью в 1 700 000 человек (VII, 60). По подсчетам современных военных историков, войско Ксеркса не превышало двухсот тысяч человек. Цифры потерь также оказываются преувеличенными или преуменьшенными в зависимости, от симпатий, или антипатий историка. Критического отношения к реляциям победителей в античной историографии не наблюдается. На этом фоне Фукидид является исключением. Он приводит те цифры, которые не вызывают сомнений или которые он мог установить сам, основываясь на количестве воинских подразделений, участвовавших в сражении. Его подход лучше всего характеризует следующее замечание: «Числа убитых я не сообщаю потому, что количество погибших, о каковом говорят, невероятно по сравнению с величиною города» (III, 113, 6).

Значительное место в своем труде Фукидид отвел описанию сухопутных сражений. Диспозиция дается с точки зрения профессионального военного: расположение воинских подразделений на фланге и в центре с указанием глубины» эшелонирования, вооружения воинов, интервалов между; ними, расположения конницы и обоза. Описание самого хода сражения дается последовательно, поэтапно с

73

учетом изменений, происшедших в расположении войск и их боевом духе. В поле зрения Фукидида и материальное обеспечение армий. Он регистрирует в своем труде все те факты, которые касаются снабжения войск продовольствием, качества и количества вооружения.

Особое внимание Фукидид уделяет осадным операциям. В его труде содержится описание осады девятнадцати городов и военных лагерей, трех из них — подробное (1. Платея; 2. Пилос и Сфактерия; 3. Сиракузы). Из этих описаний мы узнаем о приемах, употребляемых греками в осадных операциях: 1. О/кружение вражеского города или лагеря одной или несколькими стенами. 2. Штурм городских стен с помощью осадных лестниц. 3. Использование военных машин для взламывания стен. 4. Подкоп под стены. Поскольку выбор того или иного плана осадной операции зависит от множества факторов, среди которых важнейшими являются характер фортификационных сооружений и наличие у осаждающей стороны соответствующих средств и машин, Фукидид характеризует все существенные детали — общие размеры стен, их материал, конфигурацию, рельеф местности, наличие леса и воды, характер грунта. Во всех этих подробностях Фукидид выступает перед нами как солдат и полководец, из личного опыта знающий, что каждая мелочь может оказаться решающей для исхода военной операции.

Крупные морские сражения происходили и до Пелопоннесской войны — (например, битвы при Артемисии и Саламине 480 г. до н. э. Но в описании Геродота их технические детали тонут во всякого рода живописных подробностях, рассказах об оракулах и подвигах отдельных моряков. Только благодаря Фукидиду мы получаем представления о флотах враждующих сторон, о подготовке моряков и тактике морского боя. К началу Пелопоннесской войны морской флот Афин насчитывал 300 трирем, находившихся на плаву, и еще какое-то количество кораблей в доках (II, 13, 8). К концу первого периода войны у афинян было 250 кораблей (III, 17, 2). Против Сиракуз в 415 г. до н. э. Афины и их союзники послали 134 триеры, два пятидесятивесельных судна, 30 грузовых кораблей, 100 барж.

Историк регистрирует не только число кораблей и их типы, но и технические усовершенствования. Так, он сообщает, что сиракузяне переоборудовали свои корабли, «укоротили и тем сделали крепче корабельные носы, а также положили на них более толстые брусья, от которых к

74

стенкам корабля изнутри и снаружи протянули подпорки длиною локтей в шесть каждая» (VII, 36, 2). В описании хода морской битвы Фукидид учитывает также маневренность кораблей, силу и направление ветра, характер акватории (близость берега, размеры залива, узость пролива,-наличие подводных камней), опытность навархов (адмиралов) и морских команд и многие другие детали. Ни одно из описанных Фукидидом морских сражений не похоже на другое и каждое из них не только давало представление о характере боя и его результатах, но и могло изучаться с целью использования военного опыта.

Для изучения военного искусства древности современный исследователь или просто читатель, интересующийся военной историей, не может обойтись без труда Фукидида так же, как и без «Записок о Галльской войне» Гая Юлия Цезаря. На первый взгляд сопоставление Фукидида с Цезарем может показаться неправомерным. Цезарь был великим полководцем древности, а Фукидид как военачальник известен лишь одним, да и то проигранным сражением. Но потерпев поражение как военачальник, Фукидид одержал победу как историк военного дела, и эта победа поставила его в один ряд с самыми крупными знатоками военного искусства древнего мира. И более того, Фукидид был первым известным нам исследователем войны рабовладельческого общества, в условиях которого он жил. Он был первым мыслителем древности, понявшим зависимость войн от экономики, первым, кто поставил вопрос об их причинах.

* **

Мы слишком мало знаем о жизни античных историков, даже самых крупных, чтобы можно было дать обстоятельную сравнительную характеристику их жизненных судеб. Но любое сопоставление окажется бессодержательным, если оно не будет опираться на некоторые биографические вехи.

Геродот и Фукидид были почти современниками. По свидетельству одного автора, в начале Пелопоннесской войны, т. е. в 431 г. до н. э. Геродоту было пятьдесят три года, а Фукидиду — сорок лет. И если даже вслед за большинством современных исследователей считать, что разница в их возрасте была большей, все равно ясно — в новую эру греческой истории Геродот вступал человеком, за плечами

75

которого была жизнь, полная лишений и странствий, Фукидид же в расцвете жизненных сил.

Задачей сопоставления является не только констатация различий или сходства, но и их объяснение. Для понимания разительного отличия в мировоззрении и способе мышления и письма наряду с различием судеб и темпераментов историков, необходимо иметь в виду, что двадцать лет, отделяющие Фукидида от Геродота, были временем распространения софистической учености. Фукидид, в отличие от Геродота, был выучеником софистов, в то время как Геродот во многом еще оставался на позициях ионийской образованности. В пользу этого истолкования различий между историками говорят сведения биографов о том, что Фукидид обучался у Анаксагора, знаменитого философа, осужденного по обвинению в безбожии (Marcel., 22), и совпадение взглядов историка на роль провидения со взглядами софистов. Наше исследование показало также, что Геродот во многом оставался на позициях ионийской науки (см. выше с. 49). Но в то же время нельзя поставить знак равенства между Геродотом и ионийцами, что явствует из полемических выпадов Геродота против Гекатея и «ионийцев». Геродот был консервативнее не только младшего современника Фукидида, но и предшественника в области историографии Гекатея, ближе его к религиозному мировоззрению.

В объяснении этого явления, на наш взгляд, следует исходить прежде всего из тех перемен, которые принес в ионийский мир разгром Милета в 492 г. до н. э. Последующая победа греков над персами и отмщение за кровь милетян не возродили ни былого экономического могущества ионийских городов, ни их культурной роли в греческом мире. Отсюда усиление фатализма во взглядах Геродота. Фатализм выразился не только в новеллах о судьбах Креза, Поликрата, персидских царей, но и в объяснении Геродотом истоков конфликта между Грецией и Востоком.

Вопрос об объективности историка и ее критериях еще не стоит у Геродота. Для него, как и для Антиоха Сиракузского, объективность — это правильность выбора из множества версий. Оказывая предпочтение одной из них, Геродот не обосновывает выбора логическими доводами.

Впервые объективные критерии истинности формулируются Фукидидом. Историк объясняет, что он считал своим долгом не просто фиксировать то, что узнавал от первого встречного, или то, что мог предполагать, но записывал события, очевидцем которых был сам, и то, что слышал от

76

других, после точных, насколько возможно исследований относительно каждого факта, в отдельности взятого (1, 22, 2). Важность собственного наблюдения историка понималась и Геродотом, постоянно подчеркивавшим, что он видел своими глазами, а что записал по рассказам. Но Геродот не знает проверки каждого факта в отдельности как непременного элемента установления истины. Отсюда многочисленные неточности и грубые ошибки в его труде.

Различны Фукидид и Геродот в обосновании историографического метода. Геродот, подобно Гомеру и трагикам, старается нарисовать картину, не заботясь о том, чтобы дать читателю представление о средствах, с помощью которых она создавалась. Раскрытие секретов писательского мастерства менее всего подходило к произведениям, действующим на чувства. Фукидид, напротив, охотно говорит о своем методе и раскрывает его в сопоставлении с поэтами и прозаиками (логографами).

Ипполит Тэн, выделяя в своей блестяще написанной галерее образов древних историков Фукидида как представителя «чистой науки», приписывает ему бесстрастие и бездушие: «Ничего не может быть ужаснее этого хладнокровия историка, совершенно естественного: он проходит мимо убийств, восстаний, моровой язвы, как человек, отрешенный от всего человеческого, который устремив взоры на истину, не может снизойти до гнева или жалости. Смерть, жизнь, прекрасные и дурные поступки, — все это безразлично для науки, все это в его глазах не более как факты и причины»49. Действительно, Фукидид, в отличие от историков риторического направления, не нагнетает ужасов, но он в своем описании войны по крайней мере замечает человеческие страдания. Уже во введении он указывает, что по количеству страданий Пелопоннесская война превосходила все предшествующие войны, и в ходе изложения не упускает из поля своего зрения человеческие беды. Достаточно вспомнить его описание чумы (II, 47—54) или эпизод с убийством школьников наемниками (VII, 29 и сл.). Геродот в своей оценке такого же убийства рассматривает его лишь как указание воли богов (VI, 27). Если говорить о бесстрастии историка, то оно более свойственно Геродоту, чем Фукидиду. Труд Геродота наполнен жестокостями — описанием выкалывания или выжигания глаз, вырезания языка и прочими, причем они не вызывают у исто

49 Тэн И. Тит Ливий. М., 1900, с. 375.
77

рика возмущения или негодования. И дело здесь не в мягкости или в жестокости характера и не в моральном разложении класса ионийских торговцев, к которому будто бы принадлежал Геродот50, и даже не в эпическом стиле Геродота51, исключавшем возмущение жестокостью, а в большем внимании к человеку во времена Фукидида, чем Геродота. Геродот стоит на уровне понимания мира Эсхилом, и Софоклом, Фукидид — Эврипидом. Геродот более обращен мыслью к богам, Фукидид к людям. Исторический труд Фукидида, как справедливо отмечает Г. Штрасбургер, свидетельствует о процессе гуманизации исторической мысли52.

Личность в мире Фукидида играет неизмеримо большую роль, чем в мире Геродота. Персонажи Геродота Крез, Солон, Кир, Камбис — это не живые люди, а марионетки в руках божества, выполняющие его волю. Если они ей противятся, их постигает наказание. Наказание может их постигнуть и безо всякой личной вины, за неведомое им самим преступление предков. Персонажи Фукидида Перикл, Гермократ, Алкивиад более свободны в своем выборе, в своей деятельности. Они действуют, сообразуясь с собственной выгодой или интересами государства, как они их понимают, без оглядки на богов. По ночам их не мучают кошмары, и они не терзаются, стремясь понять, что указывает божество тем или иным сном. То, что они рационалисты, отнюдь не заслуга Фукидида, освободившего их от власти божества. Они были рационалистами на самом деле, и заслуга Фукидида лишь в том, что он их показал такими, какими они были. Но ведь и к Геродоту нельзя предъявить претензии, что он показал своих героев богобоязненными, если им были действительно присущи вера в богов и страх перед ними.

Здесь мы подошли к главному в сравнительной характеристике историков, к критерию их оценок. Должны ли мы отдавать предпочтение тому из древних историков, который видит мир таким или почти таким, как его видим мы, перед историком, который по своему мировоззрению совершенно нам чужд и оценивает мир с позиций религи

50 Ноwа1d E. Ionische Geschichtsschreibuhg.— Hermes, 1923, 58, S. 116, sqq.
51 Аlу W. Volkmarchen, Sage und Novelle bei Herodot und seinen Zeitgenossen. Göttingen, 1921; Лурье C. Я. Очерки по истории античной науки. М.— Л., 1947, с. 110.
52 Strassburger H. Wesensbestimung der Geschichte, S. 71.
78

озной идеологии. Да, должны, поскольку мы рассматриваем влияние этого историка на формирование исторической мысли. И не должны, если мы оцениваем историков с точки зрения того, как в их трудах отражается реальная действительность. Геродот не мог смотреть на мир глазами Фукидида, а Фукидид глазами Геродота. Вот этой элементарной истины не понимали как древние, так и зачастую современные критики, требуя от историка, чтобы он оценивал мир в целом и его отдельные стороны так, как он представляется им. Как автор, создавший картину своей эпохи, Геродот не уступает Фукидиду. Но с точки зрения научного понимания исторического процесса он стоит далеко позади.

В оценках Геродота и Фукидида последующими поколениями образованных людей античного мира наблюдаются те же резкие контрасты, которые присущи произведениям этих историков. Геродот становится мишенью яростных, не прекращающихся на протяжении всей античности нападок. Резюмируя отношение к Геродоту, Иосиф Флавий писал: «Все стараются уличить Геродота во лжи» (с. App., I, 3). Первый из критиков Геродота Фукидид не называет своего предшественника по имени, но явно имеет его в виду, когда пренебрежительно отзывается о «логографах», как рассказчиках ничем не подтвержденных басен. Объектом критики Ктесия становится персидский логос Геродота. Ссылаясь на свое многолетнее пребывание во дворце персидского царя и знакомство с царским архивом, Ктесий указывает на ряд неточностей и ошибок в тексте труда Геродота (FHG I, Ktes., fr. 34). Для Аристотеля Геродот — mithologos — сказочник (de gen. anim. 3 p. 75, b 5). Великий философ ссылается на «Историю греко-персидских войн» для подтверждения своего тезиса о превосходстве поэзии над историографией (Poet., 9). Диодор обвиняет Геродота в измышлении чудесных историй и в пренебрежении истиной (I, 69, 7). Страбон упрекает его в смешении историографического и мифологического жанров и отдает предпочтение Феопомпу за то, что тот, в отличие от Геродота, не выдает миф за историю и сознается в том, что намерен рассказывать в своей истории мифы (1, 1, 35). Лукиан относит Геродота и Ктесия к сочинителям побасенок — mithidia (Philops., 2).

Косвенным свидетельством того, что сразу после обнародования «История Пелопоннесской войны» вошла в число классических произведений, является появление трех

79

ее продолжений, написанных тремя авторами. Ксенофонт, Феопомп и Кратипп как бы соревновались друг с другом за лавры первого историка, каким считался Фукидид. Однако попытки отыскать в обширной философской и публицистической литературе IV в. до н. э. следы влияния Фукидида и его идей оказались безрезультатными. Нам трудно себе представить, что Платон, Исократ, Аристотель не читали Фукидида. Но тем не менее, мы не находим в обширных корпусах этих авторов ни одной ссылки на великого историка. Подражателем Фукидида, во всяком случае, стиля его исторического труда, в древности считался Филист из Сиракуз (III в. до н. э.). Странным образом, мы не находим ни одной ссылки на Фукидида у Полибия, которого можно считать последователем афинского историка с точки зрения понимания целей историографии и отношения к источникам. В сохранившихся частях труда Посидония также отсутствуют ссылки на Фукидида.

Положение резко изменяется в I в. до н. э., когда греческие и римские авторы часто и много говорят о Фукидиде, однако рассматривают его не как историка, а как оратора. Подход Цицерона к Фукидиду отличается утилитарностью и узостью: «Фукидид рассказывает о событиях, войнах и сражениях, правда, с достоинством и искусством, но у него ничего нельзя позаимствовать для судебного и политического красноречия. Даже знаменитые речи его заключают в себе так много темных, туманных мыслей, что их едва можно понять, а это в политической речи порок особенно большой»53. Римский оратор в этой своей оценке обнаруживает непонимание задач историографии вообще и труда Фукидида в частности. Фукидид ведь не писал свое произведение в расчете на то, что кто-нибудь воспользуется его художественной формой. Напротив, он указывал, что стремится не к художественности изложения, а к установлению истины. Он осуждал тех авторов, которые в ущерб правде стремились привлечь читателей занимательностью или красочностью рассказа.

Античная литературная критика и, прежде всего, Дионисий Галикарнасский, в систематическом изучении «Истории Пелопоннесской войны» интересовалась Фукидидом как стилистом и художником, а не историком54. Дионисий

53 Cic. Orat., 9, 30.
54 Анализ критических высказываний Дионисия о Фукидиде см.: Smith S. В. HSPH, 1940, 51, p. 267 sqq.
80

считает, что изложение Фукидидом событий войны по летам и зимам нарушает связность изложения (!!!) и упрекает историка в том, что он сначала дал изложение ложных причин войны, а затем истинных — а не наоборот, хотя главное было в том, что Фукидид впервые рассмотрел войну как явление исторически обусловленное, а не случайное.

Можно сказать, что оба историка не были поняты в античности, хотя причина и степень их непонимания были различны. Отсюда относительность того распределения между историками лавров, которое было сделано в древности и без должной критики воспринято в новое время.

Подготовлено по изданию:

Немировский А.И.
У истоков исторической мысли. Воронеж, 1979.
© Издательство Воронежского университета, 1979



Rambler's Top100