Эпический мир чувствует и мыслит. Чувства и мысли, волнующие божество, человека, животное,— иначе, все, что составляет и населяет эпический мир, однотипны, единообразны и по структуре, и по сути, и по форме выражения.
О качественном единообразии их прежде всего свидетельствует лексика. Эпос не проводит лексического различия между божественными и человеческими мыслями, разумом, актом мышления, используя общие в применении и к тем и к другим, и к людям и к бо-
жествам понятия «дума» (Ил., II, 3; V, 671; XI, 411; XV, 163), «ум» (Ил., XIV, 160; XV, 80), «размышлять» (Ил., II, 3; V, 671) и т. д.
Сходные чувства, возникающие при сходных обстоятельствах у камня и богини, у животного и человека, переданы эпосом обычно в одних и тех же словах.
«Тяжкие горести» несет в своем сердце Фетида, и самая большая из них — печаль по кратковечном сыне (Ил., XVIII, 429—443); «горести» гнетут скалу, каменную Ниобу, тоскующую по своим убиенным детям (Ил., XXIV, 617).
Аякс Теламонид, отступая перед троянским множеством, отходит к кораблям, «печальный сердцем» (Ил., XI, 556); лев, прогнанный поселянами от воловьего загона, удаляется «печальный душой» (Ил., XI, 555). У льва, раненного дротом, от печали и гнева «стонет в груди доблестное сердце» (Ил., XX, 169); «стонет» оно и у Ахилла, раненного вестью о смерти друга («стонало славное сердце» — Ил., XVIII, 33).
Опосредствованное доказательство косвенной лексической аналогии дополняет аналогия прямая — и во внутренней сути мысли и чувства, и в форме их внешнего выражения.
По смерти Патрокла горе Ахилла и мирмидонян, Брисеиды и коней имеет одну и ту же психологическую основу: утрату Патрокла — советного мужа.
Оплакивая Патрокла, Ахилл горюет о друге, с которым больше не будет, «сидя советы советовать», т. е. о своем советном двойнике (Ил., XXIII, 75—79); дружина — о «советнике», «советодателе», «руководителе бегства и страха», т. е. о том, чьи советы вселяют ужас во врагов и обращают их в бегство (Ил., XXIII, 16); кони — о «добром» вознице (Ил., XXIII, 280—281), Брисеида — о вожде народов, «всегда милостивом» к ней (Ил., XIX, 300). Если не забывать, что «милостивый» и «добрый» — постоянные эпитеты гомеровского героя-советника, становится ясно: и люди, и животные, и Ахилл, и кони воспринимают происходящее под одним, общим им всем, углом зрения, и это происходящее вызывает у них одно и то же по своей сути чувство.
А далее. Чувства животного и человека, коней и Ахилла, тождественные по своему внутреннему смыслу, и внешне выявляются одинаково.
Скорбя по Патроклу, кони выходят из битвы и полностью предаются печали: плачут, расстилают гривы по земле, марают их в прахе (Ил., XVII, 426—428, 436—440, 457; XXIII, 283—284). Примерно так же ведет себя, узнав о гибели Патрокла, Ахилл. Он отрекается от всех прежних забот и основной из них — непрерывного и терпеливого ожидания мести за обиду, нанесенную ему
Агамемноном,— от вражды к Агамемнону и гнева на Него, и дает печали целиком завладеть собой: плачет, рвет на себе волосы, посыпает их пеплом, марает одежду, простирается по земле (Ил., XVIII, 23—27, 73).
Сходное — в области мышления.
И божество, и человек, и конь обычно поверяют свои мысли вслух, переводят их в речь, выражают в монологе или диалоге. При этом и движение мыслей, и содержание их при тождестве объекта мышления предстают постоянно близкими по сути. Сравним, например, два пророчества Ахиллу о скорой его гибели, исходящие от богини и от богатырского коня.
Ахилл принял решение отмстить за Патрокла, убить Гектора, и мать предупреждает его:
Скоро умрешь ты, о сын мой, судя по тому, что вещаешь!
Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован!
(Ил., XVIII, 95-96)
В колеснице, выезжая на сражение, в котором он убьет Гектора, Ахилл слушает предсказание коня:
Вынесем, быстрый Пелид, тебя еще ныне живого;
Но_ приближается день твой последний! Не мы, повелитель,
Будем виною, но бог всемогущий и рок самовластный.
Мы же, хотя бы летать, как дыхание Зефира, стали
Ветра быстрейшего всех, но и сам ты, назначено роком,
Должен от мощного бога и смертного мужа погибнуть!
(Ил., XIX. 408—410, 415 — 417)
Речи-мысли и Фетиды и коня настолько близки в основной своей части, в предсказании, настолько лишены в ней какой бы то ни было индивидуальности, что легко безо всякого смыслового и структурного ущерба могут быть взаимозаменены. Каждая из них построена с соблюдением эстетики и поэтики эпического, синкретизма, расценивает близкую смерть Ахилла как неизбежную и заранее предопределенную, решающим признает рок и не вносит своего, только ей присущего, в трактовку происходящего или долженствующего произойти.
Чувство и мысль эпоса имеют несомненную особенность в характере изображения, обусловленную художественными принципами эпического синкретизма и касающуюся прежде всего их смысловой стороны или, иначе говоря, их внутреннего обоснования, их глубинного «хода».
Вот несколько примеров. Первоначально — из области мысли.
Первая песнь «Илиады». Сцена в народном собрании. Диалог Ахилла и Калхаса. Девять дней свирепствует моровая язва, и Ахилл просит птицегадателя открыть причину гнева Аполлона. Калхас согласен, но при условии, что Ахилл обещает защитить его «и словами и руками» от мести могучего мужа, повинного в несчастье: Калхаса страшит Агамемнон.
Мысль Калхаса развивается в плане чисто эпическом. «Я полагаю,— говорит он Ахиллу,— что прогневаю мужа, который властвует над всеми аргивянами и которому повинуются ахейцы. А сильнее, конечно, царь, когда гневается он на мужа более слабого <по сравнению с ним>» (Ил., I, 78—80).
Калхас не желает входить в непосредственное столкновение с Агамемноном, потому что в столкновении этом он, сообразно эпической логике событий, неминуемо окажется лицом пострадавшим. И Калхас и Агамемнон обладают общими свойствами эпического идеала «лучшего мужа», однако у Агамемнона этих свойств, в частности силы, количественно больше, у Калхаса — меньше. Агамемнон — «более сильный» (κρείοσων — сравнительная степень от κραΐύς —«сильный», по смыслу также от αγαθές). Калхас — «слабее», «хуже» (χέρης, по смыслу как сравнительная степень прилагательного может быть соотнесено с κακός). И то и другое — постоянные эпитеты гомеровского идеала и его антипода.
Агамемнон неоспоримо превосходит Калхаса, и превосходство это — в количестве обязательных для эпического героя свойств при качественном их единообразии.
То же о положении Агамемнона среди ахейской дружины. По словам Калхаса, Агамемнон — властитель, царь (βασιλεύς) аргивян и властвует ими. Представление о власти в сознании Калхаса, эпическом сознании, опять-таки связано с количественным преобладанием неких общих качеств. Если перевести слова Калхаса о владычестве Агамемнона над всеми аргивянами буквально, окажется, что Агамемнон всего лишь «значительно сильнее всех аргивян», т. е. власть Агамемнона заключается не в каком-то особом, одному ему присущем качестве, но в количественном перевесе некоего качества, общего всем аргивянам и каждому из них.
Обратим внимание и на черты эпического монизма: Агамемнон, герой, воплотивший в себе племя, «значительно сильнее» всех людей своего племени; полный объем, «всеохват» выделен и подчеркнут особо. Эпическая мысль идет по уже известному пути, ориентируясь по намеченным ранее вехам.
Другой пример, где столь же легко прощупываются те же эпические тенденции. Десятая песнь «Илиады». Ахейский стан. Ночь после битвы. Агамемнон раздумывает над тем, как уберечь ахейское воинство от окончательного разгрома:
Дума сия наконец показалася лучшей Атриду —
С Нестором первым увидеться, мудрым Нслеевым сыном,
С ним не успеют ли вместе устроить совет непорочный,
Как им беду отвратить от стесненной рати ахейской.
(Ил., X, 17-20)
Ход мыслей Агамемнона эпически стереотипен. В трудную минуту герой, воин по преимуществу, восполняя недостающее до уровня эпической целостности, обращается за советом к герою, по преимуществу советному мужу: Агамемнон намеревается прибегнуть к Нестору. Нестор Агамемнону совет дает, и не какой-нибудь, более или менее удачный, но, конечно же, «непорочный», «превосходный»: советы советного мужа равны его советной геройской доблести; эпическое общее и единичное выявление его не разорваны, не противопоставлены. Советом же Нестора Агамемнон воспользуется для того, чтобы отвратить беду не от ахеян просто, но от «всех ахеян» до единого *.
В той же десятой песни «Илиады» Агамемнон делится с братом впечатлениями от предшествующей битвы, исход которой решила доблесть Гектора:
...изменилось Кронидово сердце:
К Гектору, к жертвам его преклонил он с любовию душу!
Нет, никогда не видал я, ниже не слыхал, чтоб единый
Смертный столько чудес, и в день лишь единый, предпринял,
Сколько свершил над ахейцами Гектор, Зевесу любезный,
Гектор, который не сын ни богини бессмертной, ни бога.
(Ил., X, 45-50)
Узловой момент мысли Агамемнона: Зевс отвернулся от ахеян, возлюбил Гектора, помогает ему. Доказательства: Гектор один в единый день (черты эпического монизма) совершает столько подвигов (количественный перевес при качественном единообразии — все подвиги одинаковы по качеству, разница в их количестве), сколько не может свершить ни один смертный. Далее мысль делает поворот: Гектор и сам, без помощи Зевса, мог бы совершить такое при условии, если был бы сыном божества (неразрывность общего целого и его единичного частного выражения), но Гектор — не сын божества... и т. д.
В приведенных примерах основное направление мыслей: нужно просить совета, заручиться поддержкой, ибо боевая удача на стороне врагов — ничего собственно эпического, специфически эпи-
ческого не содержит. Мысли эти по теме своей «вечные», эпическими же их делают те подробности причин, следствий, целей, которыми они обрастают, которые создают их внутреннее содержание и которые целиком подчинены художественным принципам эпического синкретизма.
То же и в области чувств. Эпос знает дружбу, знает любовь, знает даже чувство отъединения, «индивидуализма». Тем не менее ни одно из этих чувств не является исключительно эпическим. Эпическую специфику они приобретают лишь в результате той смысловой трактовки, которую им придает гомеровский эпос.
Друзьями (ό φίλος) эпос называет всех тех, кто делает вместе общее дело: вождей и дружинников (Ил., XI, 276; XV, 650—652; 732—734 и др.), господина и служителя (Ил., VII, 148—149), воинов-союзников (Ил., VI, 111—112), людей, связанных узами гостеприимства (Ил., VI, 224—225). Все друзья друг другу милы, любезны. Уже само понятие «друг» включает этот личностный оттенок значения: ό φίλος—одновременно и «друг» и «любовник», φίλος — и «дружественный:» и «милый», «дорогой», «приятный» 47.
Вместе с тем друзья любезны друг другу количественно неодинаково: больше или меньше. Так, Ахилл более прочих «весьма» любит Патрокла, а после Патрокла — Автомедона и Алкима (XXIV, 572 — 575). Идоменей наибольшую симпатию питает к Мериону (Ил., XIII, 249) и т.д.
В основе количественного неравенства чувства — личная симпатия, приязнь, личное тяготение и сближение в едином общем деле.
«Илиада» рассказывает, как Диомед сразил Энея и как возничий Диомеда Сфенел:
Бросился быстро на праздных Энея коней пышногривых,
И, отогнав от троян к меднолатным дружинам ахеян,
Другу отдал Деипилу, которого сверстников в сонме
Более всех он любил по согласию чувств их сердечных.
(Ил., V, 323—326)
Сфенел любил (буквально — «уважал», «почитал») всех сверстников, дружинников, но «более всех» он любил Деипила. Любил потому, что у него с ним было «согласие в мыслях», или, еще точнее, «равное на сердце». Так личная приязнь и общественный интерес в эпической дружбе сливаются воедино.
Само понятие «дружба» в эпосе обозначено словом ή φιλότης, приложимым равно и к дружбе двух людей,дружбе в современном понимании как будто частной, и к дружбе — союзу племен, народов, т. е. к дружбе в том же понимании, имеющей общественный смысл (ср. Ил., III, 73, 94, 323; IV, 16 и III, 453). Лексической разницы
в употреблении понятия нет: понятие вмещает и частное и общее значение разом.
Примерно то же о родительской любви.
Среди многих воинских подвигов Диомеда — победа над Ксанфом и Фооном, двумя поздними и единственными сыновьями старца Фенопса, который со смертью их «не имел уже сына, кому бы стяжанья оставить» (Ил., V, 154):
Их Диомед повергнул и сладкую жизнь у несчастных
Братьев похитил; отцу же — и слезы, и мрачные скорби
Старцу оставил: детей, возвратившихся с брани кровавой,
Он не обнял; наследство его разделили чужие.
(Ил., V, 156—1S8)
Горе старца-отца эпос объясняет двояко: тем, что он лишился детей, и тем, что с детьми он лишился наследников. Погибли сыновья — личное Фенопса, плоть от его плоти, кость от его кости, и пресекся его род—залог земного бессмертия многих поколений, эпический стержень жизни вообще.
Любовь к сыну и любовь к прямому наследнику, продолжателю рода, в эпическом родительском чувстве неотделимы. Общее вошло в личное, личное растворилось в общем.
То же о любви родственной. Брат любит брата. Агамемнон — Менелая. Менелай серьезно ранен. Агамемнон в тревоге. Однако рана Менелая тревожит, более того, повергает в ужас Агамемнона не только потому, что брат «мил», «любезен» его сердцу (Ил., XIV, 155), но и потому, что в случае смерти Менелая устраняется причина трояно-ахейской войны, остается незавершенным начатое дело, начатый подвиг (Ил., IV, 175), нереализованным эпический гнев (Ил., IV, 178), что в свою очередь идет вразрез с эпической этикой и грозит Агамемнону общественным порицанием, стыдом, ставит его в положение «опозоренного» (Ил., IV, 171). Менелай — знамя ахейского воинства, и к личной братской любви Агамемнона примешиваются общественные мотивы (Ил., IV, 148—182).
И, наконец, любовь супружеская 48. Строго говоря, термин «супружеская любовь» эпосу чужд и применим к нему лишь со значительными оговорками. Дело в том, что супругой эпос считает всякую женщину, находящуюся в брачных отношениях с мужчиной, независимо от того, была ли она просватана за него и выбрана ему отцом, как о том мечтает для себя Ахилл (Ил., IX, 393—400), или добыта оружием, как Хрисеида Агамемнону и Брисеида Ахиллу.
Эпос называет «сосватанная супруга» (ή μνηστή άλοχος) и «супруга», «спящая возле» (ή άκοιτις, ή παράκοιτις) жену Мелеагра (Ил., IX, 556, 590) и будущую супругу Ахилла (Ил., IX, 399), «законная супруга» (ή κουρίδία) — Клитемнестру (Ил., I, 114) и Елену по
отношению к Менелаю (Ил., XIII, 626), «супруга» (άλοχοί) — Геру (Ил., I, 546; XXI, 512), Лето (Ил., XXI, 499) и прочих многочисленных супруг Зевса (Ил., XXI, 499), жену Протесилая (Ил., II, 700) и пленницу Брисеиду (Ил., IX, 336), «супруга», «спящая возле» (άκοιτις, τταράκοιτις) — мать Феникса (Ил., IX, 450), а также Елену но отношению и к Парису и к Менелаю (Ил., III, 53, 138 и т. д.)
Правда, точности ради следует заметить, что в эпосе все же существует градация «законных», «сосватанных» и «незаконных», неосвященных свадебным обрядом браков и, следовательно, «законных» и «незаконных» жен. При этом жены «незаконные» стремятся перейти в разряд «законных». Вспомним плач Брисеиды по Патроклу:
Ты же меня и в слезах, когда Ахиллес градоборец
Мужа сразил моего и обитель Минеса разрушил,
Ты утешал, говорил, что меня Ахиллесу герою
Сделаешь милой супругой *, что скоро во фтийскую землю
Сам отвезешь и наш брак с мирмидонцами праздновать будешь.
(Ил., XIX, 295-299)
И тем не менее разница в положении супруг «законных» и «незаконных» в гомеровском эпосе не столько качественная, сколько количественная. Ни Агамемнон, ни эпический сказитель не видят разницы между Хрисеидой, пленницей Агамемнона, и Клитемнестрой, его законной супругой, более того, Агамемнон, отнюдь не нарушая эпической этики, готов ввести Хрисеиду в свой дом, «предпочесть» самой Клитемнестре (Ил., I, 112—114).
При видимом общем тождестве качества «законность» отношений создает иное, количественно более прочное «правовое» и экономическое, материальное положение «супруги». Свою роль играют и вено и приданое. Недаром в почетном предложении Ахиллу породниться Агамемнон упоминает и о том и о другом:
Три у меня расцветают в дому благосозданном дщери:
Хрисофемиса, Лаодика, юная Ифианасса.
Пусть он, какую желает, любезную сердцу, без вена
В отеческий дом отведет; а приданое сам я за нею
Славное дам, какого никто не давал за невестой.
Семь подарю я градов, процветающих, многонародных...
(Ил., IX, 144-149)
С намеками на материально более устойчивые позиции «законной жены сталкиваемся в «Илиаде» и при рассказе о гибели Ифидамаса, павшего под мечом Агамемнона:
...далеко от верной супруги *
Юной, от коей и ласк не приял, но дарами осыпал:
Сто ей волов сперва даровал и еще обещал он
Тысячу коз и овец из стад у него неисчетных.
(Ил., XI, 242—245)
Что же касается преимуществ «правовой» стороны «законных» супружеских отношений, то достаточно принять во внимание факт: гнев Менелая, по сути своей менее «героичного», чем Ахилл, активнее гнева Ахилла, хотя гнев и того и другого в конечном итоге вызван одной и той же причиной: отняли, похитили женщину-супругу.
Более того, из-за «единой Елены», «законной» жены Менелая (Ил., XIII, 626), неустанно бьется все ахейское воинство, и это считается само собой разумеющимся, естественным (Ил., IX, 337—339; II, 160—162, 176-178; XIX, 325; III, 156—160 и др.); из-за Брисеиды, «просто» супруги (Ил., IX, 340), воздерживаются от участия в боях Ахилл и его дружина, и это расценивается как нечто понятное, но недопустимое и вовсе не похвальное (Ил., IX — всюду и особенно 630—639).
В согласии с тем же принципом качественной идентичности при возможном количественном несоответствии сходных качеств все женщины эпоса мыслятся «милыми», «любезными» их супругам (Ил., III, 138 — Елена; IV, 238 — все троянские жены; V,I, 366— Андромаха; IX, 146, 397 — будущая невеста Ахилла; IX' 336 — Брисеида и др.). Личная симпатия выступает как необходимый и обязательный момент эпического супружества и может расцениваться как индивидуальный его момент.
Однако сама индивидуальность эпического супружества общественно обусловлена, и личная симпатия в нем поставлена в зависимость от традиционного этико-эстетического идеала: женщина тогда «любезна» своему супругу, эпическому «лучшему», или, точнее, тогда достойна быть его супругой, когда она сама «хорошая», «лучшая».
Сопоставляя Хрисеиду с Клетемнестрой, Агамемнон отмечает три основных достоинства Хрисеиды, которые должны убедить его собеседников в особой ценности для него пленницы (Ил., 1,112—115): Хрисеида «не хуже» его законной жены «телосложением» и «осанкой», иначе — «красотой», «умом» и делами, «деяниями» (та έργα). Что Агамемнон разумеет под «деяниями» Хрисеиды, становится понятным, если припомнить «ткальный стан», ей уготованный
(Ил., I, 31), а также рукоделие и распоряжения по дому, которыми постоянно заняты Андромаха, Елена, Гекуба.
Требования Агамемнона к женщине-супруге не составляют исключения. Каждая женщина, ценность которой эпосу ясна и о которой эпос говорит с одобрением, всегда «прекрасна» (Ил., XXII, 155), «искусна» в женском труде, этом домашнем «подвиге» (Ил., XXIII, 263), «разумна» (Ил., XIII, 432 и др.).
Показательно, что свойства, качества образцовой эпической супруги дублируют, по сути, свойства и качества идеального эпического героя.
О той же связи частного и общественного, личной симпатии и установленного, принятого в эпическом браке свидетельствует и форма супружеского выбора. Этот, казалось бы, индивидуальный акт, очевидно, находится в эпосе под общественным контролем, социально и качественно-количественно предопределен: лучшая среди женщин будет супругой лучшего из героев.
В восьмой песни «Илиады», сообщая о гибели троянца Алкафоя, зятя Анхиза, сказитель останавливается на семейных, супружеских отношениях погибшего, и мы узнаем, что:
Дщери его (Анхиза.— И. Ш.) Гипподамии был он супругом счастливым
Дщери, которую в доме отец и почтенная матерь
Страстно любили: она красотой, и умом, и делами
В сонме подруг между всеми блистала: за то и супругой
Избрал ее гражданин благороднейший в Трое пространной.
(Ил., XIII, 429—433)
Приоткрывается «механика» идеального эпического супружества. Девушка красотой, умом и делами превосходит всех своих сверстниц. Она — «лучшая», воплощение эпического идеала. И потому ее «чрезвычайно» любят отец и мать, и потому (буквально — «ради этого») она мила и любезна (личный момент не выпадает вовсе, но сливается с общим) «лучшему» из троянских женихов, и тот берет ее в жены.
Более широкой индивидуальности в выборе, иначе — индивидуальности, основанной на каком-то качестве, свойственном только данной женщине, не существует.
Агамемнон, заинтересованный в Хрисеиде гораздо более, чем в собственной «законной» супруге, будет вполне удовлетворен, если вместо Хрисеиды ему дадут женщину, равную ей по количеству надлежащих женских качеств.
Пусть же меня удовольствуют новою мздою ахейцы,
Столько же приятною сердцу, достоинством равною первой,—
(Ил., I. 135—136)
формулирует он свое требование перед народным собранием, соглашаясь отпустить Хрисеиду к отцу.
Личный момент в условии выбора Агамемнона — «приятное сердцу», а точнее, «пришедшееся по душе, нравящееся» — неотделим здесь от момента общего, ограничительного — «достоинством равною первой» (буквально — «равноценный, равностоящий дар»).
Агамемнон отнял у Ахилла Брисеиду, но место ее на ложе героя не пустует. Брисеиду сменила Диомеда, сменила с той же легкостью, с какой впоследствии, по возвращении Брисеиды, уступит ей место (Ил., IX, 663—665; XXIV, 675—676).
Ахейские вожди изумлены и недовольны гордыней Ахилла, не смиряющего гнев на Агамемнона; ведь Агамемнон, отняв у Ахилла лишь одну женщину, предлагает ему теперь как пеню за обиду, помимо отнятой, еще и семь других, «особенно хороших».
...в сердце тебе бесконечный Мерзостный гнев положили бессмертные ради единой Девы! но семь их тебе, превосходнейших, мы предлагаем,—
(Ил., IX, 636—638)
упрекает Ахилла Аякс.
Нет резкой непреходящей грани между Брисеидой и семью «особенно хорошими» пленницами, как нет ее между Брисеидой и Диомедой, Хрисеидой и Клитемнестрой, да и любой другой, столь же «хорошей».
Далее. Личное и общественное начала неразрывно слиты, совмещены и в самом отношении мужчины к женщине, в самом любовном супружеском чувстве эпоса.
Вслушаемся в упреки Ахилла Агамемнону, отнявшему у него Брисеиду:
Целы награды у всех; у меня ж одного из данаев Отнял и, властвуя милой женой, наслаждается ею Царь сладострастный! За что же воюют троян аргивяне? Рати зачем собирал и за что их привел на Приама Сам Агамемнон? не ради ль одной лепокудрой Елены? Или супруг непорочных любят от всех земнородных Только Атрея сыны? Добродетельный муж и разумный Каждый свою бережет и любит, как я Брисеиду: Я Брисеиду любил, несмотря, что оружием добыл!
(Ил., IX, 335—343)
Итак, «каждый добродетельный и разумный муж» любит и «бережет» свою «супругу». Такова супружеская обязанность «лучшего» — обязанность любить и беречь. Одно неотделимо от другого, одно другому не противопоставлено.
Менелай любит свою жену и вместе с Агамемноном поднимает ахейское ополчение, чтобы спасти, вызволить Елену:
Ратников сам предводил, на душевную доблесть надежный,
Сам их на бой возбуждал и пылал, как никто из ахеян,
Страшно отмстить за печаль и за стон похищенной Елены.
(Ил., II, 588 — 590)
Ахилл любит и готов биться за Брисеиду, чтобы сохранить, удержать ее. Но боги против междоусобной распри, и он по совету тех же богов добивается возвращения Брисеиды, «охраняет» ее, а вместе с нею и свою «честь», другим путем: устраняясь из общей битвы с врагом.
Нельзя «охранять», «беречь», но не любить — это «бесчестие», как нельзя любить, но не «охранять», не «беречь» — это позор (ср. «срам» Менелая, у которого похитили супругу — Ил., XIII, 622).
Отец Феникса разлюбил и тем обесчестил свою супругу (Ил., IX, 450). Гектор любит Андромаху и хотел бы погибнуть прежде, чем увидит ее пленение; и в этом не только горесть любящего сердца, но и стыд мужа, не сумевшего выполнить надлежащее — защитить свою жену:
Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем, Будет некогда день, и погибнет священная Троя, С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке,
Воду носить от ключей Мессеиса или Гиперея,
С ропотом горьким в душе; но заставит жестокая нужда!
Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства!
Но да погибну и буду засыпан я перстью земною
Прежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу!
(Ил., VI. 447—449, 456—458, 463 — 465)
Муж — защитник своей жены, точно так же, как защитник своего дома, семьи, города и рода. Об этом эпос помнит всегда! Отсюда вариант эпического заклятия:
Зевс многославный, великий, и все вы, бессмертные боги! Первых, которые смеют священную клятву нарушить, Мозг, как из чаши вино, да по черной земле разольется Их вероломных и чад,— и пришельцы их жен да обымут!
(Ил., III, 298—301)
Итак, любовь родительская, любовь братская, любовь супружеская. Не противоречит ли обилие этих как будто разных по своему характеру чувств основным принципам эпического синкретизма, в частности принципу слияния вида и рода? Оказывается, нет. Любовь супружеская, братская и отцовская, как ни парадоксально звучит это для нас, в «Илиаде» тождественны, однородны качественно, по сути и различаются как будто лишь количеством этого качества, придающим им оттенок эпической индивидуальности.
Гектор любит Андромаху не иначе, но больше, чем отца, мать, братьев, сограждан.
Но не столько меня сокрушает грядущее горе
Трои, Приама родителя, матери дряхлой, Гекубы,
Горе тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,
Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных,
Сколько твое, о супруга! тебя меднолатный ахеец,
Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу!—
(Ил., VI, 450—455)
говорит он Андромахе в сцене прощания.
Количественной мерой качества «не столько — сколько», τόσσον — δσσον, меряет эпос общее, единое для всех чувство любви.
Рассмотрим подробно еще одно чувство — чувство индивидуализма в его особом эпическом освещении.
В эпосе индивидуализм рождается не в противопоставлении интересов одного человека интересам коллектива, а в столкновении и противопоставлении интересов одного коллектива другому, однотипному, но большему по объему и включающему этот первый, в частности интересов одного племени интересам межплеменного множества.
Ахилл, вождь и владыка мирмидонян, воплотивший в себе именно это племя, в то же время —герой всеахейский. Однако, оскорбленный предводителем всеахейского ополчения, Ахилл устраняется от выполнения своих героических обязанностей, и прежде всего обязанности защиты по отношению ко всему воинству, сохраняя их тем не менее по отношению к собственному племени.
Ахилл уверен в своих силах и твердо знает, что его кораблям и его дружине, в бездействии стоящим на берегу, враги не нанесут никакого урона, и как бы ни был неистов Гектор, он воздержится от битвы (Ил., IX, 655) пред станом самого могучего из ахейских героев. Что же касается прочего воинства, то:
...Пелид градоборец,
Сильный Пелид об ахейских сынах не радит, не жалеет!
(Ил., XI, 664 — 665)
Более того, в досаде и гневе он был бы даже рад,
Если б и Трои сыны, и ахеяне, сколько ни есть их,
Все истребили друг друга, а мы лишь, избывшие смерти,
Мы бы одни разметали троянские гордые башни!
(Ил.. XVI, 98—100)
Заметим: «Мы»— я и племя (οίοι λύωμεν), но не я один!
Позицию Ахилла в возникшем конфликте Нестор, опыт и мудрость ахейского воинства, определяет так:
...Пелид же Служит своею доблестью * только себе!. .
(Ил., XI, 762—763)
Если принять во внимание, что доблесть Ахилла — доблесть всех мирмидонян в совокупности и что «я» Ахилла — это племенное «мы», сущность эпического индивидуализма, где единичное является в то же время множественным, личное общественным, частное общим, проясняется достаточно.
В изображении эпоса любое чувство и любая мысль не отмежеваны, не отделены от других чувств и мыслей, не противопоставлены им, не доминируют над ними, но, будучи качественно однородными, сообщаются с этими другими, вмещают эти другие, переливаются одно в другое, уравновешиваются одно другим, создавая атмосферу эпической гармонии, где мрачный взгляд на мир соседствует с радостным и сквозь слезы видна улыбка.
В осажденном городе, прощаясь с мужем, уходящим в бой, из которого он едва ли вернется, молодая женщина сквозь слезы улыбается ребенку (Ил., VI, 482—484), а в военном стане старик и юноша, каждый по-своему несчастный, находят радость в горестном плаче-воспоминании (Ил., XXIV, 509—512).
Нет только горя, как нет только радости, но есть и горе и радость вместе, одно в другом.
Война, несомненно, горе, а потому в эпосе война — «несущая несчастья и бедствия» (Ил., III, 112), «плохая», «дурная» (Ил., IV, 15), «плачевная» (Ил., VIII, 388), «жестокая», «беспощадная», «мучительная» (Ил., XX, 154) и для людей и для богов. Но вместе с тем война, очевидно, и радость, если Ахилл и Арей, и оба Аякса, и все совокупно трояне, по словам эпоса, «никогда не насыщающиеся бранью» (Ил., XIII, 639; XII, 335), если Ахилл и Арей «не могут насытиться войной» (Ил., V, 863; XIII, 746), если им обоим бой, война, битва — «милы», «любезны» (Ил., I, 177; V, 891), если зре-
лище идущих на битву войск веселит сердце Зевса (Ил., XX, 22—23) и радует землю (Ил., XIX, 362—363).
Война — горе; многие бедствия терпят и осажденные и осаждающие. Одним предстоит:
Видеть сынов убиваемых, дщерей в неволю влекомых,
Домы Пергама громимые, самых младенцев невинных
Видеть об дол разбиваемых в сей разрушительной брани,—
(Ил., XXII. 62 — 64)
другим — сносить тяготы разлуки: «трудно вернуться покинувшему» (Ил., II, 291).
Но война и радость: в боях и сражениях особенно выявляется доблесть героя, свершаются великие подвиги, добывается слава. Война — это сфера деятельности героя, приложения его сил. Вспомним слова Одиссея о героях:
...которым
С юности нежной до старости Зевс подвизаться назначил
В бранях жестоких, пока не погибнет с оружием каждый!
(Ил., XIV. 85-87)
Отсюда и отношение эпоса к войне не может быть только отрицательным. Два, казалось бы, различных и прямопротивоположных чувства, две будто бы различные и прямопротивоположные мысли, связанные с одним и тем же явлением, достигают равновесия.
Столь же гармонично, ровно разрешается в эпосе тема жизни и смерти.
Жизнь хороша, жизнь — великое счастье, радость. О цене жизни говорит ахейскому посольству Ахилл. И его мнение — мнение эпоса:
С жизнью, по мне, не сравнится ничто: ни богатства, какими
Сей Илион, как вещают, обиловал,— град, процветавший
В прежние мирные дни, до нашествия рати ахейской;
Ни сокровища, сколько их каменный свод заключает
В храме Феба пророка в Пифосе, утесами грозном.
Можно все приобресть, и волов, и овец среброрунных,
Можно стяжать и прекрасных коней, и златые треноги;
Душу ж назад возвратить невозможно; души не стяжаешь,
Вновь не уловишь ее, как однажды из уст улетела.
(Ил., IX, 401 — 409)
Смерть плачевна. Люди несчастны. Несчастны тем, что лишены бессмертия, тем, что земная жизнь для них — явление преходящее и скоро проходящее (Ил., XXI, 462—467), тем, что они близки к бессмертным богам, почти боги, или «полубоги» (Ил., XII, 23)
и все-таки погибнут, тем, наконец, что остро осознают свою обреченность. Для эпоса нет сомнения, что:
Из тварей, которые дышат и ползают в прахе,
Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека.
(Ил., XVII. 446 — 447)
И со всем этим у эпического героя нет ужаса перед смертью, как нет и отчаяния при расставании с жизнью. Смерть так же неизбежна, как жизнь; это — горе, которое приходит вслед за радостью. Одно чередуется с другим, одно — продление или предтеча другого, и одно и другое — варианты единого бытия.
Перед тем, как погрузить мечь в печень Ликаона, молящего о пощаде, Ахилл говорит ему слова, которые могли бы удивить и показаться чудовищными, если бы не исходили из общей эпической системы взглядов и чувств, не упирались в эпическую гармонию:
Так, мой любезный, умри! И о чем ты столько рыдаешь?
Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный!
Видишь, какой я и сам, и красив, и величествен видом;
Сын отца знаменитого, матерь имею богиню!
Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть;
Смерть придет и ко мне поутру, ввечеру или в полдень,
Быстро, лишь враг и мою на сражениях душу исторгнет,
Или копьем поразив, иль крылатой стрелою из лука.
(Ил., XXI, 106—113)
Снисходительно-печальный вопрос Ахилла — квинтэссенция эпического отношения к смерти и жизни. «Столько», οϋτως, рыдать, рыдать непрестанно и иступленно, не должно, не следует ни расстающемуся с жизнью, ни по расставшемуся с ней.
Иначе:
... кто ж и когда бы успел отдохнуть от печали?
(Ил., XIX, 227)
Ведь:
Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
Так человеки: сии нарождаются, те погибают.
(Ил., VI, 146 —149)
Совершается вечный круговорот: за скорбью и смертью идет радость и жизнь, за жизнью — скорбь и смерть. Одно неотделимо от другого, и одновременно одно не превышает, не превосходит другое окончательно.
А потому:
Долг наш земле предавать испустившего дух человека,
Твердость в душе сохраняя, поплакавши день над умершим;
Тем же, которые живы от гибельных битв остаются,
Должно питьем и едой укрепляться, чтоб с ревностью новой
Каждому против врагов и всегда без усталости биться...
( Ил., XIX, 228—232)
Так эпическая гармония чувств порождает особое философское мироощущение гомеровских поэм — скорбное и жизнеутверждающее одновременно.
Верный художественному принципу целостности, эпос нигде не дает определения мысли и чувству как таковым и не выделяет признаки, отличающие данную мысль или данное чувство, но лишь называет эти конкретные мысли и чувства, показывая их как бы извне, во внешнем действии и во внешнем результате. Причем внешнее выражение признается соответствующим внутренней сущности: мысль не расходится со словом, чувство — с внешней реакцией на него.
Прямую преемственность мысли и слова сказитель декларирует в девятой песни «Илиады» — в речи Ахилла к Одиссею и ахейскому посольству:
Тот ненавистен мне, как врата ненавистного ада,
Кто на душе сокрывает одно, говорит же другое.
Я же скажу вам прямо, что почитаю я лучшим.
(Ил., IX, 312—314)
«Что думаю, то говорю»,— утверждает Ахилл; «что чувствую, то незамедлительно делаю, выражаю действием»,— мог бы сказать о себе каждый из героев эпоса. В примерах недостатка нет.
В гомеровском эпосе если герой смеется, то от радости, льет слезы и тяжело вздыхает — от горя (Ил., XIII, 421—423; XVII, 700—701), бледнеет, цепенеет, дрожат у него колена, дыбом встают волосы и срывается голос — от страха (Ил., XVII, 694—696; XXIV, 358—360).
Исключение в прямой зависимости настолько необычны и редки, что требуют от сказителя специальной оговорки.
Пленницы оплакивают тело Патрокла. В соответствии с этическими установками эпоса естественно было бы полагать, что плачут они из жалости к убиенному, но это не так, и потому эпос спешит пояснить — женщины плакали от жалости к самим себе:
Так говорила, рыдая; стенали и прочие жены,
С виду, казалось, о мертвом, но в сердце о собственном горе.
(Ил., XIX, 301—302)
И еще. Диомеду, уходящему в разведку, Агамемнон советует выбрать себе спутником того, кто наиболее подходит к этой роли, а не того, кто облачен в ахейском ополчении большей властью. Совет разумен; казалось бы, Агамемноном руководят соображения высшего порядка, всеобщей пользы. Но это только кажется: Агамемнон лукавит, его слово скрывает мысль. И эпос берет на себя установить истину:
Так Агамемнон вещал, за царя Менелая страшася.
(Ил., X, 240)
Слова Агамемнона продиктованы страхом за брата.
Постоянное совпадение внешнего проявления и внутренней сути позволяет эпосу использовать упоминание о чувстве и мысли как своеобразный прием мотивировки внешнего действия, как объяснение его. Устанавливается прямая связь между чувством, мыслью и словом, поступком; связь причины и следствия.
Гектор вызывает ахейцев на поединок:
Рек,— и молчанье глубокое все аргивяне хранили:
Вызов стыдились отвергнуть, равно и принять ужасались.
(Ил., VII, 12—93)
Стреляют локры, пращники и лучники ахейского ополчения:
...и уже забывали
Бранную храбрость трояне: смущали их стрелы густые.
(Ил., XIII, 721 — 722)
Сон от гнева Зевса укрывает Ночь:
К ней я, спасаясь, прибег. Укротился, как ни был разгневан,
Зевс молнелюбец: священную Ночь оскорбить он страшился.
(Ил., XIV, 260—261)
Андромаха и ее служанки заживо оплакивают Гектора:
Нет, они помышляли, ему из погибельной брани
В дом не прийти, не избегнуть от рук и свирепства данаев.
(Ил., VI, 501—502)
Стыдились и потому молчали, смутились духом и потому забыли о доблести, устрашился и потому смирил гнев, поверили в неизбежность гибели и потому оплакали.
Чувство и мысль переливаются в действие, продливаются в нем, действие воспринимается как непосредственное и прямое продолжение чувства и мысли. Недаром сам мыслительный процесс в эпосе изображается как действие или, точнее, как стремительное внешнее движение.
По словам эпоса, Гера, устрашенная своим супругом, «бросилась с Иды к Олимпу», подобно тому как:
...устремляется мысль человека, который, прошедши
Многие земли, о них размышляет умом просвещенным:
«Там проходил я, и там», и про многое вдруг вспоминает,—
С равной стремясь быстротой, пролетела по воздуху Гера.
(Ил.. XV. 80 — 83)
Чувствующий и мыслящий гомеровский эпос оказывается эпосом действующим.