Вымысел — второй из выдвинутых античной поэтикой признаков «художественного» произведения. Роль и характер вымысла в гомеровском эпосе, в послегомеровской поэзии и «научных» сочинениях древности различны. Об этом свидетельствуют и практика и теория античной литературы 1.
Имея в виду в основном послегомеровскую античную поэзию, Квинтилиан в трактате «Воспитание оратора» пишет: «По роду (своему поэзия) сопоставима с притворством. И вдобавок она стремится к одному только: доставлять собой удовольствие,— и сопровождается измышлением не только ложного, но даже чего-то невероятного» (X, 1, 28).
Поэзия — притворство (ostentatio), цель ее — удовольствие (voluptas), удовольствие достигается вымыслом (fingendo), вымысел состоит из ложного (falsa) и невероятного (incredibile). Такова, по Квинтилиану, система поэтико-эстетических категорий вымысла в произведениях послегомеровской литературы.
Уточнить содержание каждой из этих категорий позволяет «Поэтика» Аристотеля 2. По мысли Аристотеля, поэтическое искусство состоит в подражании, воспроизведении (ή μίμησις) действительности, которое сопровождается чувством удовольствия (ή ηδονή), приятного (ηδύς), радости (χαίρειν).
С этими понятиями мы отчасти уже встречались при анализе эстетической терминологии Страбона и тогда же имели основание отнести их содержание к художественному, образному началу.
Текст «Поэтики» (см., например, IV, 1448b, 4—20) позволяет уточнить смысл понятия ηδονή (идентичные смысловые варианты ηδύς, χαίρειν, ψυχαγωγία) и определить его как эстетическое наслаждение, сопутствующее образному познанию мира.
В пользу такого толкования говорит, в частности, обширный текст IV главы «Поэтики» (1448b , 4—20), а также текст XIV главы,
где Аристотель пишет: «А так как поэту следует путем подражания (μίμηsis) доставлять удовольствие (ηδονή) сострадания и страха, то ясно, что это должно заключаться в самих событиях» (1453b, 11 — 14).
Поэт, подражая жизни, воспроизводит ее в «событиях», вкладывая в них свое понимание происходящего, свои сострадание и страх. Читатель, слушатель, зритель, приобщаясь к искусству, входит в мир событий, созданных поэтом, проникается его настроением, и тогда возникает ηδονή, чувство радости познания и созидания, чувство эстетического наслаждения.
Но подражание, воспроизведение действительности, составляющее сущность искусства, в эстетической лексике Аристотеля равнозначно вымыслу3.
Так, в X главе «Поэтики» находим: «Из вымыслов (μΰθοι) одни бывают простые, другие — сплетенные. Ибо и действия, подражания которым составляют вымыслы, таковы» (X, 1452а, 12—14). Вымысел — подражание действию, из действий же складывается реальная жизнь. Так что вымысел в конечном итоге есть подражание жизни во всех ее проявлениях.
Такова, по Аристотелю, суть поэтического вымысла. Рассмотрим внутренние закономерности этого вымысла.
Согласно IX главе «Поэтики», «дело поэта говорить не о совершившемся уже, но о том, что могло бы совершиться, и о возможном (τά δυνατά) по вероятности (kaтά τό εικός) или необходимости (το άναγναΐον)» (IX, 1451а, 36—38). Другими словами, поэту надлежит не фиксировать реальные, действительно имевшие место факты с их строго определенным смыслом и значением — «свершившееся», но самому творить новые факты, иначе — «то, что могло бы совершиться», и творить, вымышляя их возможными по вероятности или необходимости.
Смысловое содержание вероятного необходимого в закономерностях возможного вымысла, в одном случае прямо, в другом — косвенно, выявляется в тексте XVIII главы «Поэтики»: «В перипетиях же и в простых событиях они (трагики, и в том числе Агафон.— И. Ш.) удивительно хорошо достигают, чего хотят. Ибо то <что они хотят выразить) трагично и человеколюбиво. А это случается тогда, когда человек мудрый, но порочный, бывает обманут, как Сизиф, и мужественный, но несправедливый побежден. Это вероятно, как говорит Агафон, ибо вероятное совершается часто и вопреки вероятности» (1456а, 20—25).
«Вероятное» — то, что может случиться, а может и не случиться, вопреки ожиданиям, «необходимое» же, очевидно, то, что случается непреложно.
Материал «Поэтики» позволяет также определить соотношение «вероятного» и «необходимого» внутри обнимающего их «возможного».
Действительно, в XXIV главе трактата находим предписание: «В вымысле следует предпочитать невозможное (αδύνατα) вероятное (είκό:α) не внушающему доверия (απίθανα) возможному (δυνατά)» (1460а, 26—27).
Категоричность предписания предстает аббревиатурой: при αδύνατα, «невозможном», опущен факт восприятия («внушающее» или «не внушающее доверия», πιθανόν — απίθανα), при δυνατόν, «возможном», отсутствуют определения «по вероятности» и «по необходимости».
В результате возможное противополагается невозможному при особом акценте на понятии вероятности, что дает основание видеть в невозможном возможное, но не необходимое, иначе возможное по вероятности, а в возможном — возможное по необходимости. Допустимость отождествления подтверждается в «Поэтике» распространением объема понятия «внушающий доверие», «достойный доверия» лишь на возможное: «достойно доверия возможное» (1451b, 16—19). В результате высказывание Аристотеля обретает новый смысловой оттенок: в вымысле «следует предпочитать возможное по вероятности, не являющееся объективно необходимым, возможному по необходимости, не внушающему доверия».
Иными словами, в вымысле, который строится как возможное по вероятности или необходимости, возможное по вероятности предпочтительнее лишь тогда, когда возможное по необходимости не внушает доверия, неубедительно. И, следовательно, в противном случае, когда оно доверие внушает, возможное по необходимости превалирует над возможным по вероятности.
Надлежит уточнить, какой смысл вкладывает Аристотель в понятие «внушающий доверие» (πιθανός).
Впервые с этим термином сталкиваемся в IX главе трактата, где Аристотель пишет: «...внушает доверие возможное. Ведь относительно несовершившегося мы еще не верим, что оно возможно, совершившееся же, очевидно, возможно. Ведь оно не совершалось бы, если бы оно было невозможно» (1451b, 16—19).
Внушает доверие возможное, но лишь такое возможное, которое получает проверку ходом жизненных событий, подтверждается движением жизни.
О достоверности возможного вымысла как слияния с правдой жизни Аристотель пишет следующее (Поэтика, IX, 1451b, 30—32): «Ведь ничто не препятствует тому, чтобы некоторое из совершившегося было таким, каким оно могло бы совершиться по вероятности (εικός) или (необходимой) возможности (δυνατά)»4.
Так, смысл πιθανός, термина античной послегомеровской эстетики, раскрывается в истине совершающегося, критерием которой оказывается сама жизненная практика, понятая как возможность.
Соответственно высказывание Аристотеля о соотношении в вымысле вероятного (τό εικός) и необходимого (τό άναγκαϊον) в пределах возможного (τά δυνατά) должно быть уточнено вновь. Именно в вымысле «следует предпочитать возможное по вероятности, не являющееся объективно необходимым, возможному по необходимости, отвергнутому жизненной практикой».
Таково соотношение вероятного и необходимого внутри возможного в вымысле послегомеровской поэзии, соотношение, где поворотную и решающую роль играет правдоподобие.
Вымысел как возможное согласно вероятности или необходимости в совокупности всех своих внутренних закономерностей — первый путь, по которому следует вымысел в требованиях послегомеровской эстетики.
Вымысел как невозможное согласно вероятности или необходимости, иначе — как несоответствующее требованиям разума, противное здравому смыслу,— путь второй.
Согласно Аристотелю (Поэтика, XXIV—XXV), противное здравому смыслу (τό άλογον) входит в вымысел нелепым, странным, необыкновенным (τό άτοπον). С нелепым, странным связано удивительное, которое, в свою очередь, соприкасается с приятным, способствуя эстетическому наслаждению.
Связь с эстетической категорией приятного допускает присутствие противного здравому смыслу, нелепого, необыкновенного в сфере художественного мышления, придает им эстетическую значимость.
Содержание противного здравому смыслу, необыкновенного, нелепого в эстетической терминологии Аристотеля выявляется в анализе текста «Поэтики».
Действительно, в XXIV главе трактата читаем: «Итак, следует <и в эпопее и> в трагедиях сочинять удивительное; в эпопее же особенно допускается противное здравому смыслу, через которое по большей части случается удивительное, так как не видно действующего лица; ведь события вокруг преследования Гектора показались бы смешными на сцене: одни стоят и не преследуют, другой — кивает головой; в эпосе же <это> остается незамеченным. А удивительное — приятно. Доказательство то, что все, стремясь доставить удовольствие (χαριζόμενοι), рассказывают с собственными добавлениями. Преимущественно же Гомер учит, как следует сочинять ложь» (1460а, 11— 20)5.
Весь ход рассуждения, особенно последний, завершающий его момент, позволяет сблизить понятия «противное здравому смыслу»
(τό άλογον) и «говорить ложь» (ψευδή λέγειν), а равно и «собственные добавления» всех тех, кто вносит эти добавления, «стремясь доставить удовольствие». В результате под «противное здравому смыслу», «нелепое», «необыкновенное» подпадает все то, что не имеет реальной жизненной основы, не связано с непосредственно случившимся и его двойником в искусстве, возможным по вероятности или необходимости. Так противное здравому смыслу, нелепое в вымысле оказываются идентичными невозможному и по вероятности и по необходимости.
Место невозможного, равно как и правомерность его присутствия в общей системе вымысла послегомеровской поэзии, Аристотель представляет себе вполне определенно.
В XXV главе «Поэтики» читаем: «Если искусство творит невозможное, то погрешает, но (погрешая) поступает справедливо, если достигает своей цели (а про цель уже говорилось), то есть если таким путем <поэт> делает или эту самую или другую часть (своего произведения) более поразительной. Пример — преследование Гектора. Но если же возможно или лучше или (хотя бы> не хуже достигнуть цели и сообразуясь с правилами искусства относительно всего этого, то погрешать несправедливо, потому что, если возможно, вовсе никоим образом не следует погрешать» (1460b, 23—29).
Невозможное вымысла — «погрешность» — нечто противное «правилам искусства», противное возможному как установленной структуре эпического вымысла. Невозможное вымысла допускается в поэтическое произведение с оговоркой, лишь при тех обстоятельствах, когда возможное было бы менее поразительно, потрясающе (εκπληκτικός ср. θαυμαστός — «удивительный»), в меньшей мере способно достигнуть цели всякого искусства: пробудить эстетическое чувство, вызвать эстетическое наслаждение.
О том же, не менее подробно, говорится в разделе XXIV главы: «Речи не должны состоять из частей противных здравому смыслу, но особенно — заключать ничего противного здравому смыслу, если же [это] невозможно, то [противное здравому смыслу должно располагаться] вне хода вымысла, как, например, в «Эдипе» о том, что он не знал, как умер Лай,— а не в драматическом действии, как, например, в «Электре» рассказывающие о Пифийских играх или в «Мисийцах» немой из Тегеи, пришедший в Мисию. Так что говорить, будто вымысел погибнет [от этого], смешно: ведь с самого начала не следует допускать таких вымыслов, но если уж сложил и он кажется вполне соответствующим здравому смыслу (εύλογος), то следует допустить и нелепое. Ведь и противное здравому смыслу в «Одиссее», в частности связанное с высадкой [героя на Итаку],
ясно, было бы невыносимо, если бы их сочинил плохой поэт. А теперь поэт прочими благами сглаживает нелепое, делая его приятным» (1460а, 27—1460b, 2).
Противное здравому смыслу, нелепое, необыкновенное, иначе — невозможное вымысла в поэтическом произведении нежелательно и оправдано лишь в тех обстоятельствах, когда оно кажется (субъективный момент восприятия подчеркнут в оригинале глаголом φαίνηтαι — «представляется») вполне соответствующим здравому смыслу, требованиям разума (εύλογο;); и тогда нелепое приятно.
Итак, нелепое, необыкновенное, иначе — невозможное допускается в вымысле, когда оно соответствует здравому смыслу и потому приятно, и нелепое, необыкновенное, иначе — невозможное, в вымысле предпочтительнее возможного, если оно более поразительно, более удивительно, более приятно, чем само возможное.
В сопоставлении этих двух условий соответствие здравому смыслу оказывается фактором решающим и основным, поразительное, приятное — фактором производным.
Что кроется под термином «вполне соответствующий здравому смыслу» (εύλογος), при каких именно обстоятельствах невозможное становится таковым, позволяет судить следующий текст «Поэтики»: «Вообще-то невозможное следует вводить в поэтическое произведение или ради приукрашивания (πρός τό βέλτιον), или ввиду сложившегося общественного мнения (ή δόξα), потому что в поэтическом произведении предпочтительнее достойное доверия невозможное не достойному доверия возможному» (XXV, 1461b, 9—12).
Вымысел бывает или возможным, или невозможным, чаще — возможным, реже невозможным. Невозможное в вымысле берет верх над возможным только тогда, когда оно правдоподобно, а возможное правдоподобия лишено. Невозможное правдоподобно в идеале и в сложившемся общественном мнении.
О правдоподобии невозможного в идеале и общественном мнении Аристотель пишет: «(Невозможно), чтобы (изображаемые) были именно такими, какими рисовал Зевксид, но приукрашено: ведь образецдолжен превосходить (обычное)» (XXV, 1461b, 12—14). И еще: «Противное здравому смыслу имеет место потому, что так говорят (πρός α φασι). Иногда кое в чем оно и не противно здравому смыслу. Ведь вероятное совершается и вопреки вероятности» (XXV, 1461b, 14—16).
Вымысел идеала и вымысел общественного мнения — невозможное как не соответствующее факту бытия, однако правдоподобное как соответствующее факту сознания.
Люди, предметы, события в реальной жизни не таковы, какими рисует их Зевксид или изображает общественное мнение, но Зевксид рисует и общественное мнение, изображает людей, предметы, события так, как «должно», т. е. именно так, как этого требует установившийся общественный норматив.
«Иногда», временами, «кое в чем» нелепое, противное здравому смыслу, иначе — невозможное (τάλογα) становится не противным здравому смыслу (ούκ άλογον), иначе — вполне соответствующим здравому смыслу (εύλογο;), не невозможным, заступает место возможного; основанием же к этому служит правдоподобие вымысла (πιθανός).
Итак, невозможное допускается в вымысел тогда, когда оно достойно доверия, правдоподобно, а возможное правдоподобия лишено; и именно в этом случае невозможное оказывается более поразительным, более приятным, более способным вызвать эстетическое наслаждение, чем само возможное.
По Аристотелю, место невозможного достоверного в общей системе вымысла незначительно. И когда Аристотель ведет речь об удачном вымысле, он почти всегда имеет в виду вымысел как возможное по вероятности или необходимости и очень редко вымысел как невозможное (см., например: Поэтика, IX, 1451b, 33—35; X, 1452а, 18—20; XI, 1452а, 22—24; XV, 1454а, 33—1454b, 2).
Причина столь явного предпочтения возможного невозможному кроется в специфике правдоподобия того и другого.
Правдоподобие — основополагающий принцип вымысла послегомеровской поэзии. Однако в вымысле как возможном по вероятности или необходимости оно — правдоподобие факта бытия, а в вымысле как невозможном — правдоподобие факта общественного сознания. По Аристотелю, для которого в конечном результате бытие первично, а сознание вторично, правдоподобие возможного как непосредственное воспроизведение факта бытия предпочтительнее перед невозможным как воспроизведением опосредствованным, пропущенным через дополнительную призму сознания.
Таковы, согласно Аристотелю, общие закономерности вымысла послегомеровской поэзии.
В сопоставлении с эстетической лексикой Квинтилиана лексика теории вымысла Аристотеля выявляет параллели центральных категорий вымысла послегомеровской античной поэзии, где ηδύς, ηδονή, «приятное», и voluptas, «удовольствие», δυνατόν kατά τό εικός ή κατά τό άναγκαϊον, «возможное по вероятности или необходимости», и falsa, «ложное», αδύνατον, «невозможное», и incredibile, «невероятное», оказывается соответствующими, а структура вымысла идентичной.