Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter

5

ВВЕДЕНИЕ
Мифология и мифография

ТЕМА этой книги — античная мифография, то есть древние сочинения, в которых собраны и изложены мифы. История мифографии есть одна из глав истории античной литературы; и все же говорить о мифографии только как о литературе, отмежевываясь от содержания этой литературы, т. е. от мифологии, вряд ли возможно. Отношение к мифографии всегда будет зависеть от отношения к мифологии, и изменение одного невозможно без изменения другого. Распространенное отношение к мифографии как к источнику по мифологии, т. е. к тому, что отбрасывается, как только из него извлечена нужная информация, связано с определенным отношением к мифологии, сводящимся, грубо говоря, к тому, что суть мифов, то, на что прежде всего устремлен взгляд размышляющего о них, лежит далеко за границами

 
6
письменных памятников исторической эпохи (в особенности лишенных вдохновения прозаических памятников): они лишь сохраняют (и искажают) некоторые следы этой сути.
Греческие мифы были первым предметом европейской науки о мифологии; они передали верованиям и рассказам сотен народов мира свое греческое имя, а потом постепенно затерялись среди них и оказались в конце концов не только не образцом мифов вообще, но чуть ли не наименее типичными их представителями — ведь они не соответствовали критериям той первозданности и естественности, которых XIX—XX века требовали от настоящих, «народных», «живых» мифов. Тогда их первозданное и естественное состояние стали реконструировать согласно принципам, вычлененным из мифов других, прежде всего первобытных, т. е. «варварских», с точки зрения греков, народов1. Эти народы не сделали их такими, как греки; они так и не стали «эллинами» из «варваров». Антропология — «философия XX века», как ее называют, или, во всяком случае, самая модная из гуманитарных наук этого века — привлекала многих именно тем, что искала (и с успехом находила) в человеке эту его варварскую, не-эллинизированную природу; в греческих же мифах подчеркивалось все, свидетельствующее об их варварском происхождении: все они, как выяснилось, говорят о ритуальных убийствах и кровосмешениях, о подсознательных страхах и страстях, и при этом обнаруживают алогичный ассоциативный ход мысли.
Излюбленным греческим богом стал Дионис, затмевающий разум и пробуждающий кровожадные страсти. О его светлом антиподе — Аполлоне — вспомина-
1 Частью описанного процесса был и переход занятий мифологией из рук филологов-классиков в руки представителей многочисленных других специальностей.
 
7
ли преимущественно то, как он насылал чуму и расхаживал, «ночи подобный»: он, дескать, в древности был злобным и мрачным демоном, а весь свет разума — сплошное искажение первозданного мифа. Другой покровительнице разума и порядка, Афине, сразу припоминали, как она превратила талантливую девушку в кошмарную паучиху (а значит, согласно превосходной логической фигуре мифологов, и сама была паучихой). В любых рассуждениях о мифах и их истолкованиях обязательно рано или поздно всплывало подземное царство (но никогда — поздние и надуманные Острова Блаженных, ни даже просто Олимп с дворцами богов). Постоянно говорилось о чудовищных порождениях Земли, никогда — о сыновьях Неба. Геракла характеризовали прежде всего теми деяниями, что он совершил в безумии; ведь так наскучило то, что он делал в здравом уме. Эдип и Орест символизировали неизбежность для человека совершить самые ужасные преступления (или хотя бы желать их), а не его способность за них расплатиться: Эриннии воспринимались как реальность, а Эвмениды как способные лишь чуть-чуть прикрыть их боязливый эвфемизм — толкователь мифологии в последние века был «не столько вдохновен Музами, сколько одержим Фуриями»1.
Поиск варварской архаики производился любыми путями (так что даже эпитет «архаический» стал звучать своего рода ценностной, отнюдь не просто временной характеристикой). С одной стороны, следы архаики постоянно выявлялись в классических произведениях греческой поэзии (тем более что поэзия, согласно распространенному представлению, зафиксированному в термине «мифопоэтический», имеет привилегированные отношения с мифом), с другой — любые неожиданные детали, найденные у поздних авторов,

1 Как сказал по другому поводу Жан-Батист Бальзак.
 
8

преимущественно писавших прозой античных эрудитов (и, добавим, лжеэрудитов), также могли свидетельствовать о долитературной древности. Сами же собиравшие мифы древние ученые1 не вызывали интереса (ведь трудно представить себе нечто «мифопрозаическое»); их «исследование» рассматривалось как «источниковедение», а предмет интереса лежал не в самих памятниках, а где-то за ними.
При таком подходе изучение мифографии и в самом деле способно сыграть лишь роль критики источников (хотя и она важна — когда нет ясного представления о данном мифографе, иногда получается, что сведения, очевидным образом восходящие к вполне определенному времени, используются как свидетельства о состоянии мифологии в неопределенно-архаическую эпоху2). Если же не считать, что мифы бесписьменные есть мифы «живые» и «первозданные», а записанные — «мертвые» и «искаженные», мифография способна сказать больше.

* * *


1 Слово «ученый» применительно к мифографам вызывает сомнения (получается, что мифография — это «наука», на чем мы нисколько не настаиваем), но как нам еще назвать людей, которые читают одни скучные книги и делают из них другие?
2 Например, уникальные сведения, почерпнутые из произведений, причастных к эвгемеризму или Schwindelliteratur, или же из книг, источниками которых были такие произведения, не свидетельствуют решительно ни о чем, кроме воображения их авторов. Эти вымышленные сведения часто бывают особенно эффектны и могут поражать воображение не только древнего читателя, но и новейшего исследователя — ведь именно с целью быть эффектными они и вымышлены. Необходимо представлять себе и степень сохранности текста данного мифографа (для Гигина, например, низкую), и количество возможных ошибок его самого; последнее зависит от понимания его методов работы и вообще его индивидуальности.

 
9
Весь предпринятый последними веками поиск дикой архаики отнюдь не был безуспешным1; и все же, залетев далеко в одну сторону, маятник всегда поворачивает назад: в XX веке много и убедительно было сказано о том, какими же греки, в сущности, были варварами; не исключено, что скоро снова вызовет интерес то, как они попытались быть эллинами и сделать Эринний Эвменидами. Для классициста в этом их непреходящая заслуга, для романтика — оригинальность, отличающая от прочих народов. Эта оригинальность «эллинского», как известно, состоит, в частности, в желании и умении видеть соразмерность и пропорциональность вещей; в настоящей работе и говорится о том, какие пропорции соблюдали древние при изложении своих мифов и как соразмеряли их друг с другом. Пропорциональность — выражение единства; пропорциональность изложения — выражение единства содержания, а если содержание состоит из событий, то пропорции их описания выражают единство действия.
Нам не кажется, что те принципы пропорциональности и соразмерности, которые обнаруживаются в книгах мифографов, есть лишь насилие над материалом и перекраивание его по чуждым ему меркам. Конечно, это презумпция, а не вывод: но любой ответ на вопрос, свойственны ли данной вещи данные мерки, исходит из презумпции относительно ее природы. Если

1 Ведь и «эллинизация» греческой мифологии никогда не стала полной. «Варварские» рассказы о пожирании богами своих детей или кастрировании ими родителей шокировали не только враждебных «эллинству» христианских авторов, но и таких поклонников Эллады, как Павсаний, и чуть ли не в каждом греческом мифе можно найти хоть одно из тяжких преступлений: убийство, членовредительство, изнасилование.
 
10
природа мифов хаотична и иррациональна, всякие принципы упорядочения ей не свойственны; если же она не такова или не только такова, то мерки мифографов вполне могут быть укоренены в материале, а их книги перестают быть источниками по мифам и становятся чем-то другим, допустим, их носителями, или отражениями, или даже воплощениями — воплощениями пусть и не всего, что есть в мифологии, но уж во всяком случае некоторых из ее сторон. Мифография с такой точки зрения — не источник по мифологии, но реализация одной из ее потенций, ее отражение в литературе, ее воплощение в книгах, а строение этих книг — отражение принципов, организующих саму мифологию, ее пропорциональности и меры.
Но все сказанное — лишь неминуемое обратное движение маятника. Закончить же можно тем, что ниточка ученых занятий мифологией не прерывалась от Гесиода до наших дней. Книжник, занимающийся мифами, вначале был собирателем и систематизатором, затем стал собирателем и истолкователем, затем, наконец, собирателем и «исследователем», ученым в нынешнем смысле слова. Ближе всего к тому, чтоб порваться, эта ниточка была в Средние века, но все же не порвалась: позднеримские мифографы (Сервий, Гигин, Фульгенций) были авторитетами и источниками для Ватиканских мифографов, Третий Ватиканский мифограф — для Петрарки и Боккаччо, Боккаччо — для Лилия Гиральда и Наталиса Комеса. Это уже мифография Ренессанса, и с тех пор с каждым веком количество книг о мифологии — то спорящих с предшествующими, то соглашающихся — все возрастает. Если древняя мифография показывает некоторые принципы самой мифологии, то она оказывается сродни мифологическим изысканиям последующих времен, стремящимся сделать это нарочно. История понимания мифо-
 
11
логии, ее Forschungsgeschichte становится все более любопытной1; ее первая глава — история античной мифографии.


1 Существующие очерки: Gruppe О. Geschichte der klassischen Mythologie und Religionsgeschichte während des Mittelalters im Abendland und während der Neuzeit. Leipzig, Teubner, 1921; Vries, J. de. Forschungsgeschichte der Mythologie. München — Freiburg, 1961.
 

 

 



Rambler's Top100