Тема демократии, традиционно находящаяся в центре внимания западной политической литературы, а с недавних пор обретшая особую популярность и в российской литературе, естественно может рассматриваться не только в ее современном актуальном воплощении, но и в историческом плане, в аспекте далеких корней и первых проявлений, изучение которых может обогатить опыт и облегчить поиски новых поколений. С этой точки зрения можно только приветствовать издание работы молодого рижского антиковеда Харийса Туманса под несколько причудливым, но в общем красивым названием: «Рождение Афины. Афинский путь к демократии: от Гомера до Перикла (VIII—V вв. до н. э.)».
Автор, как только что было сказано, рижанин, но свое высшее образование он получил в Ленинградском/Санкт-Петербургском государственном университете, где на Историческом факультете специализировался по кафедре истории Древней Греции и Рима, что может служить порукой вполне достаточной профессиональной подготовки. Определившись, вслед за этим, на работу в Рижский университет, X. Туманс обрел, в силу ширящихся связей Латвии с западно-европейским миром, дополнительные возможности для научного совершенствования во время длительных заграничных командировок. Хорошо владея традиционным научным материалом (мы имеем в виду знание античной литературной традиции и классической историографии конца XIX — первой половины XX в.), он смог познакомиться также с современной западной литературой и, так сказать, напитаться новыми идеями, что дало ему дополнительный импульс к разработке столь традиционного, поистине классического сюжета античной истории, как афинская демократия. Можно сказать, что к написанию своей книги Туманс обратился во всеоружии современного научного знания, что и придает его исследованию особенную свежесть. Для русского читателя, интересующегося античностью и знакомого с немногими образцами отечественной литературы о древних Афинах, после старых пособий В. П. Бузескула («История
афинской демократии», СПб., 1909) и К. М. Колобовой («Древний город Афины и его памятники», Л., 1961) новый труд Туманса будет особенно привлекателен и полезен.
Книга X. Туманса — объемистое произведение, в котором прослеживается историко-культурное развитие в Античной Греции и ее наиболее важном центре — Афинах на протяжении четырех столетий (с VIII по V в. до н. э.), в течение которых созрели предпосылки и сформировались главные контуры наиболее прогрессивной политической формы, изобретенной человечеством, — демократии. Отлично владея историческим материалом, автор дает обстоятельную характеристику интересующего его исторического процесса, шаг за шагом подводя читателя к важному выводу: складывание демократического строя в Афинах не свершилось в одночасье, не было делом мгновенным, как это случилось, согласно мифу, с покровительницей древних афинян — богиней Афиной, родившейся из головы Зевса в совершенно готовом виде, в полном убранстве и вооружении. Нет, рождение античной демократии было делом долгим и трудным и стало результатом сложного историко-культурного развития, итогом длительного взаимодействия различных религиозно-идеологических и политических факторов.
Картина получилась впечатляющая, и этому в немалой степени содействовала не только полнота привлеченного материала (гомеровский эпос, лирическая поэзия века архаики, произведения великих афинских драматургов, труды древних историков и философов), не только насыщенность изложения современными, подчас весьма парадоксальными идеями, но и совершенство стиля. Речь Туманса льется стремительно и легко, его русский язык практически безупречен, изложение отличается завидным смысловым и литературным полнокровием. Эта прегнантность стиля особенно бросается в глаза — она так отличается от распространенной современной манеры, с ее привычкой к коротким, рубленым фразам. Скажем больше: мастерство, с которым Туманс с разных сторон, каждый раз по-новому, развивает нужные ему положения, свидетельствует как об изощренности мысли, так и об особом литературном даре.
Вывод ясен: работа X. Туманса смело может быть рекомендована современному читателю, склонному проявлять особенный интерес к идейной интерпретации исторического прошлого. Но «смело» не означает «безоговорочно». Как раз чрезвычайная склонность нашего автора к новым, модным в новейшей западной историографии идеям, склонность, сплошь и рядом побуждающая его к принятию и развитию парадоксальных, а временами и просто незащи-
тимых положений, заставляет нас с осторожностью отнестись к издаваемому «Гуманитарной Академией» новому произведению. Читатель сам сможет убедиться, насколько оправдана такая осторожность, если он, следуя за нами, ближе познакомится с содержанием книги Туманса, с ее главными положениями. При этом мы хотели бы, чтобы нас поняли правильно: полемика с развиваемыми в работе Туманса идеями вовсе не означает, что мы ставим под сомнение полезность его труда. В нем много ценной исторической информации, много интересных наблюдений и выводов, а самая парадоксальность отдельных идей, при бесспорной общей содержательности, придает пикантность изложению и, благодаря этому, будит мысль, которую, что греха таить, иное вполне уравновешенное сочинение может только усыпить.
Итак, познакомимся поближе с трудом X. Туманса и отметим те его положения, которые, на наш взгляд, не могут восприниматься безоговорочно. Уже во введении вслед за вполне бесспорными заявлениями о том, что демократия в Афинах не явилась в готовом виде, что она была результатом сложного и длительного исторического процесса, в котором надо различать две главные взаимодействующие силы — культуру и политику, мы сталкиваемся с претензией, которая настораживает: автор именно претендует на целостный охват явлений, на концептуальное их постижение, без отвлекающего мысль вхождения в детали. Но это означает отказ от собственно аналитической работы с источниками, что влечет за собой зависимость от существующей научной литературы и, в конечном счете, некритическое восприятие чужих модных идей.
Две таких идеи и представлены уже во введении. Первая, восходящая, впрочем, еще к Фюстель де Куланжу, французскому историку XIX в., сводится к признанию среди всех факторов, определяющих историческое развитие, преимущественного значения религии, между тем как, по нашему убеждению, вторичное значение духовных факторов диктуется если не философским материализмом, то историческим прагматизмом и просто здравым смыслом.
Вторая идея, вполне новомодная, порожденная распространенным на Западе историко-филологическим гиперкритицизмом, диктует существенное «упозднение» античной истории в век архаики, что находит выражение в растяжении периода Темных веков, последовавшего за крушением крито-микенской цивилизации, с XI по VIII в. до н. э. включительно (или — автор здесь непоследователен — по первую половину этого столетия). Между тем разумнее уже с рубежа IX—VIII вв. вести отсчет новой, так называемой
архаической эпохи, когда стремительно идет развитие новой полисной цивилизации — ранних городов-государств, совершенной алфавитной письменности и светской рационализированной литературы (к рубежу IX—VIII вв. следует отнести творчество Гомера, к рубежу VIII—VII вв. — Гесиода).
Основное содержание работы, представленное семью главами, можно разделить на две части. В первой (гл. I—III) дается обзор общегреческого культурного и политического развития в гомеровскую эпоху, иначе называемую временем Темных веков (с XI по первую половину VIII в.), а затем в период ранней архаики (вторая половина VIII—VII в.). Внимание к собственно афинской истории здесь вторично постольку, поскольку она постепенно начинает выступать из тьмы прошлого. Во второй части (гл. IV—VII) рассматривается последующее время поздней архаики и ранней классики (с конца VII по середину V в.), и здесь внимание уже исключительно сосредоточено на Афинах. Иными словами, сначала дается общеисторический фон и характеризуются предпосылки и подступы к последовавшему политическому прорыву — к рождению в Афинах демократии, а затем уже конкретно прослеживаются этапы формирования в Афинах демократического строя. Само по себе такое членение не вызывает возражений, и остается посмотреть, как далее автор справляется со своими задачами.
В первой части последовательно характеризуются греческое общество послемикенского времени в том виде, как оно представлено в гомеровском эпосе (XI—VIII вв., гл. I), так называемый греческий ренессанс, т. е. пробуждение греческого мира, после спячки Темных веков, к новой исторической жизни (VIII в., гл. II), и, наконец, эпоха радикальных сдвигов и начавшегося кризиса (VII в., гл. III). Историческому рассказу предшествует здесь обзор главных источников — дело необходимое, но выполненное небезупречно. Археологический материал сведен к керамике, ни слова не сказано о таких остатках материальной культуры, которые указывают на начавшиеся, еще в раннегомеровское время, изменения в технико-экономической сфере и предпосылки будущей социальной революции. Мы имеем в виду распространение железа (начиная с XI в.) и зарождение города как центра ремесла и торговли (появление городских кварталов к северу от афинского Акрополя в X в.). В свою очередь, гомеровский эпос и отраженное в нем собственно гомеровское общество датируются заниженно — от конца IX до конца VIII в., тогда как правильнее было бы говорить о X—IX вв.
Однако дальнейший исторический обзор вполне приемлем. Отлично охарактеризованы эпическое сознание и соответствовавшее ему геометрическое искусство, отразившие господствовавшее на ранней стадии представление, разумеется, весьма примитивное, о первичной гармонии мира, что соответствовало — в социальном плане — растворению личности в общине. Впрочем, более пристальный взгляд на гомеровское общество приводит автора к верному заключению об отражении в гомеровском эпосе двух разных социальных моделей: мира примитивного единства, социального и мировоззренческого, с господством религиозно-мифологической традиции, относящегося к раннему времени Темных веков, и мира социально усложненного, с противоположением демоса и аристократии, с развивающимся религиозным скепсисом и моральным разложением, близкого времени жизни эпического поэта.
Парадоксом, однако, выглядит объяснение статуса гомеровских героев и царей исключительно духовным моментом — харизмой, приобретенной благодаря военной доблести, без учета такой материальной основы их высокого положения, как владение большими земельными (теменос) и иными богатствами (стада скота, разнообразная недвижимость, множество рабов и батраков). Равным образом парадоксально и по существу неверно уподобление этих героев крестьянам ввиду общей патриархальности быта. Царь Одиссей, искусный во многом подобно нашему Петру Великому, мог косить или плотничать не хуже простолюдина-крестьянина, но он от этого не переставал быть богатым и сильным аристократом и, конечно же, не становился крестьянином. Допускаемое X. Тумансом приравнивание аристократов к крестьянам есть следствие некритического восприятия укоренившегося в западной историографии с 50-х годов прошлого века, вслед за М. Финли, убеждения, что гомеровское общество было социально неразвитым, «простым», так что те, кто считались знатными, на самом деле были не более чем зажиточными крестьянами. По большому счету этот тезис является производным от более общей примитивизирующей античность (особенно раннюю) концепции, адептом которой, вслед за К. Бюхером, был Финли.
Очень неплохо дана у X. Туманса (в гл. II—III) характеристика начавшегося пробуждения греческого мира и первых проявлений назревающего социального кризиса в эпоху архаики. Рельефно противопоставлены мир новых богачей и исповедуемых ими новых ценностей, где главным было богатство, и мир клонящейся к упадку аристократии, с ее древним кодексом воинской доблести. Соот-
ветственно представлены последние подвиги следовавшей этому кодексу аристократической конницы (в Лелантской войне) и триумфальное выступление фаланги тяжеловооруженных пехотинцев-гоплитов, этого вещного предварения нового гражданского общества и, в конечном счете, демократии. В упрек автору здесь можно было бы поставить только одно — упорное стремление вывести социальные перемены из смены религиозных и мировоззренческих представлений, из изменения ценностных ориентиров. А между тем — подчеркнем это еще раз со всею определенностью — решающими моментами, подвигшими общество к радикальной духовной и социальной перемене, были связанная с внедрением железа технологическая революция, стремительный рост экономики, успехи урбанизации и формирование городских классов населения, в конце концов сокрушивших старый аристократический порядок и создавших демократию.
Если характеристика общегреческого состояния страдает главным образом методологическим недостатком, на который мы только что указали, а в остальном, в исторических деталях, впечатляет богатством красок и подводит к верному заключению, то описание аттических дел (в тех же главах) ущербно именно в исторических частностях. Так, без объяснения оставлен тезис о внезапном упадке Аттики в конце VIII в., причем данные, на основании которых выдвигается этот тезис, столь смутны, что невольно возникает вопрос: а не является ли надуманным само это предположение? Далее, в разделе об афинском синойкизме — сселении вместе по крайней мере части жителей Аттики и образовании, таким образом, единого городского и политического центра — объяснение системы первоначальных 12 аттических поселений и 3 сословий утоплено в числовой символике и мистике, хотя для этого объяснения можно было бы без труда подыскать вполне материальные точки опоры.
Ни слова не сказано о важнейшем факторе синойкизма — экономическом развитии и естественном формировании городского центра близ Акрополя, зато явно преувеличено значение религиозного начала — культа богини очага Гестии. При трактовке первых проявлений социально-политической активности афинян — Килоновой смуты и борьбы за Сигей (городок в Троаде, при входе в Геллеспонт) — опять-таки бросается в глаза пренебрежение материальным фактором. В случае с заговором Килона отрицается какое бы то ни было значение социальных противоречий в афинском обществе, а в истории долгой борьбы за Сигей — значение торговых интересов, хотя и то и другое лежит, что называется, на поверхности.
Зато с упоением повествуется о том, сколь сильны были в этих случаях элементы консервативной аристократической традиции. Мотивы поведения Килона и Фринона (афинского стратега под Сигеем) толкуются с позиции религиозной и этической харизмы, а их положение сопоставляется с царским. Однако первый был попросту заговорщиком, метившим в тираны, а второй — подчиненным правительству стратегом. А то, что каждый из них в свое время был победителем в Олимпии, может свидетельствовать только об их общественном авторитете, но не более того. Во всяком случае для спекуляций по поводу царской власти — желанной или достигнутой — этого недостаточно.
Вторая часть работы (начиная с гл. IV) целиком уже посвящена афинской истории, процессу формирования афинской демократии. При этом главными вехами естественно служат важнейшие эпизоды политического развития: реформы Солона (в гл. IV), тирания Писистрата (в гл. VI), реформы Клисфена, морская программа Фемистокла и реформа Ареопага Эфиальтом (в гл. VII). Рассказ по-прежнему отличается богатством красок и остроумием замечаний, однако большая конкретность прослеживаемого процесса, обусловленная нарастанием достоверной исторической информации, все яснее высвечивает ущербность главных концептуальных установок, которым следует автор. Так, в гл. IV, при рассмотрении ситуации в Аттике накануне реформ Солона последовательно умаляется значение социально-экономических факторов. В вспыхнувшей на рубеже VII — VI вв. борьбе Афин с Мегарами и Эгиной автор не видит никакой экономической подоплеки; эти конфликты он объясняет сугубо религиозными мотивами. Показательно также скептическое отношение X. Туманса к свидетельствам античной традиции о резкой поляризации социальных сил в Аттике накануне выступления Солона. Вопреки исторической правде — показаниям не только Аристотеля, но и современника и очевидца Солона — автор отрицает явления массового обнищания, задолженности и закабаления простого народа, а его растущее недовольство объясняет его менталитетом, привязанностью к древним уравнительным традициям и эгалитарным идеалам, не терпевшим никаких отклонений.
Равным образом и при обзоре реформ Солона всячески умаляется или затушевывается радикализм его свершений. При рассмотрении статуса и деятельности Солона утверждается, что он был всего лишь судьей-примирителем, а не реформатором, что он «ничего не менял», а лишь «добавлял новые установления», что его идеалом был возврат к социальной гармонии прошлых времен. Но как тогда
оценить такие преобразования Солона, как массовая кассация долгов и реальный передел земли, введение свободы завещаний, установление цензовой конституции, не только восстановление суверенной роли народного собрания, но и учреждение новых институтов народоправства — Совета четырехсот и суда присяжных? Радикальный характер этих нововведений, равно как и их принципиальное качество преобразований, не требует специального обоснования.
После краткой зарисовки культурных веяний эпохи в гл. V, необходимой автору, чтобы показать духовные предпосылки новых политических сдвигов в Аттике, он переходит к центральному сюжету этой части, — центральному и по проявленному к нему интересу и по затраченным на него времени и месту, — к тирании Писистрата (гл. VI). Рассказ начинается с широкой панорамы смутного времени после Солона. Вполне разумно дана характеристика сложившихся в то время трех партий, трех основных социально-политических группировок — паралиев, педиеев и диакриев, факторами образования которых были как соперничество знатных кланов, так и более широкие, разные по своей сути, социальные устремления.
Однако дальше руководящей идеей для автора вновь становится тема религиозных идеалов и форм. Касаясь происхождения тирании, X. Туманс отстаивает три главных тезиса: что понятие тирании было амбивалентным, т.е. могло заключать в себе как отрицательный, так и положительный оттенок, в зависимости от отношения к ней той или иной социальной группы; что только аристократия была категорически враждебна тирании, тогда как масса народа была охвачена тягою к тирании, в которой она склонна была видеть возрождение древней патриархальной монархии; и что по существу тирания — это «харизматическая власть, захваченная с помощью силы и при поддержке широких слоев населения, легитимированная божественной волей и оформленная как возрождение древней царской власти».
Эти общие положения не лишены зерен истины, но в целом они выдают романтическое увлечение автора книги темой харизматического единоличного лидера. Нет нужды распространяться о том, насколько понятно, но в то же время и рискованно такое увлечение. То, что мы имеем здесь дело именно с увлечением, становится особенно ясно, когда X. Туманс обращается к конкретному воплощению названной темы — к правлению Писистрата. Характеристика последнего насквозь апологетична. Оказывается, что Писистрат пришел к власти не обманом и силою, а «с одобрения народа и даже по его желанию», более того, «вполне законно». Противоречащие этой идиллической картине свидетельства древних ав-
торов Геродота и Аристотеля (о низком обмане с инсценировкой покушения, а позднее с благословением тирана Псевдо-Афиною, о заключительном вооруженном вторжении и захвате власти) объявляются измышлениями, порожденными антитираническим стереотипом мышления последующих эпох. Заодно достается и ученым нового времени, которые, на взгляд автора, недостаточно скептически относятся к указанным свидетельствам (т. е. не отвергают их). Излишняя приверженность демократическим идеалам, полагает автор, мешает этим ученым по достоинству оценить положительные качества харизматического вождя.
И далее, все правление Писистрата характеризуется в положительных тонах. Всячески подчеркиваются его заслуги в в сферах социальной политики, экономики и культуры. При этом тенденциозно перетолковываются приводимые Аристотелем анекдоты, будто бы демонстрирующие добрую волю Писистрата: о том, как тиран, сжалившись над неким земледельцем, освободил его от всех повинностей, в том числе и от уплаты обязательной десятины; или о том, как, обвиненный в убийстве, тиран соизволил явиться на суд Ареопага, но разбирательство не состоялось только потому, что обвинитель побоялся и оставил дело. А ведь в этих анекдотах можно было бы подчеркнуть и другую сторону — финансовый гнет и произвол тирании. Что же касается таких свидетельств традиции, которые прямо говорят об антинародной, антидемократической политике Писистрата (как, например, разоружение им афинского народа), то они либо ставятся под сомнение либо попросту отвергаются.
В резюме к этой главе еще раз категорически отвергается распространенное в новой историографии мнение о незаконности и нелегитимности власти Писистрата. Напротив того, подчеркиваются социальные заслуги этого правителя и, в частности, то, что «тиран сделал всех равными перед законом». Что дела нашему автору до того, что конституционность режима Писистрата была мнимой, поскольку опорой его власти были не честные выборы, не закон, а сила, что отсутствие истинной законности не могло быть компенсировано никакими манипуляциями с богами и святынями, что, наконец, все были равны не перед законом, а перед волей насильника. Нет, в своем упоении от действий афинского тирана X. Туманс преступает все границы здравого смысла, всегда предостерегающего от увлечений иллюзиями на предмет режимов личной власти. Его заключительное суждение о тирании в Афинах звучит как исторически и философски обоснованная апология авторитаризма: «Это была действительно мудрая политика, в которой сочетались личные
амбиции и общественная необходимость». Надо думать, что такие апологеты античной тирании, как английский историк Перси Юр и советский — С. Я. Лурье (каждый, разумеется, на свой лад), были бы рады, доживи они до наших дней, увидеть столь решительное продолжение их дела.
При всем том Х.Туманс не может закрывать глаза на ретардирующее воздействие тирании на исторический процесс хотя бы потому, что режим Писистрата был попыткой возрождения — сейчас неважно, действительной или мнимой — реликтовой формы власти — монархии, или, как выражается наш автор, «реанимацией терпящей фиаско традиционной системы ценностей». Отсюда необходимость продолжения обзора политического развития Афин после свержения тирании с тем именно, чтобы показать завершение процесса — окончательное рождение демократии.
Это сделано в последней, седьмой главе. Здесь прослеживаются завершающие стадии формирования демократического строя в Афинах: реформы Клисфена, морская программа Фемистокла, реформа аристократического Совета Ареопага Эфиальтом. Изложение здесь более сжатое, чувствуется, что автор, расставшись с любимым сюжетом харизматического властителя, теряет интерес к теме. Тем не менее, обзор завершающих преобразований, более или менее полный, доведен до логического конца — до триумфа демократии при Эфиальте и Перикле (середина V в. до н. э.). При этом временами встречаются весьма интересные и важные наблюдения и предположения, например, о вероятной замене при Клисфене установленного Солоном натурального ценза, при котором оценка дохода производилась в мерах получаемых с имения продуктов, денежным исчислением.
Но и в этом разделе работы мы встречаемся с суждениями, которые вызывают возражение. Не удовлетворяет оценка реформ Клисфена — нового административно-территориального деления страны и преобразования и расширения на этой основе государственного совета. С одной стороны, признается, что реформы Клисфена «сделали возможной демократию прежде всего тем, что подорвали влияние родовой аристократии и сделали народ независимой от нее политической силой». С другой — автор настаивает на том, что «характер государства остался при Клисфене аристократическим». Оценка, стало быть, противоречива, что обусловлено нередким у нашего автора колебанием и метанием между традиционным историзмом, в русле которого он вырос, и новомодными концепциями, к которым он приобщился в последнее время.
Затем, неубедительно противоположение Клисфена и Писистрата по их отношению к религии: режим Писистрата будто бы «являл собой тип сакральной власти», тогда как для Клисфена было характерно манипулирование религией и он «являл собой первый образец профанной власти». Между тем, манипулирование религией можно обнаружить в действиях любого политика, и уж если кто и был мастером таких манипуляций, так это именно Писистрат.
В свою очередь, неубедительно сближение Перикла с Писистратом: оба будто бы осуществляли единоличное правление, но при этом, уточняет автор, единоличная власть Писистрата была легитимизирована монархической харизмой, а у Перикла она являлась «под видом народного правления». Не вдаваясь в долгий спор, укажем лишь на одно существенное различие между Писистратом и Периклом: первый, не занимая никакой должности, был реально несменяемым единоличным правителем и даже смог оставить свою власть по наследству сыновьям, тогда как Перикл, лишь только народ этого захотел, тут же был лишен своей должности.
Важным дополнением к обзору заключительных демократических преобразований в Афинах является в той же седьмой главе подробный очерк политической идеологии афинян в век победившей демократии. Здесь последовательно рассматриваются: оформление официальной демократической идеологии (по Геродоту, речам Перикла у Фукидида, по Эсхилу и Софоклу); затем, общие перемены в сознании греков в раннеклассическую эпоху, причем подчеркивается радикальная секуляризация общественной мысли, рост религиозного и этического скепсиса; наконец, исподволь развившаяся критика афинской демократии современниками, от Эсхила и Эврипида до Исократа, Платона и Аристотеля. Здесь много интересного, но главное — это верное общее суждение о том, что прогресс в области идей и соответствующее разрушение традиционных ценностных установок оказался неодолимым и неуправляемым. Сначала он покончил с идеалами старины, с культом аристократической доблести, но потом перекинулся и на идеалы нового социального лидера — демократии и в короткий срок привел и их тоже к обесценению. А это было уже духовным предварением банкротства и изжития самой демократической системы, оказавшейся, как и все прочие, несмотря на свое видимое превосходство, явлением исторически вполне преходящим.
Таким образом, этот раздел оказывается бесспорно необходимым завершением и главы и всей работы в целом. Раздел этот вызвал у нас меньше всего возражений, но два замечания все-таки надо
высказать. Первое касается «Афинской политии», политического памфлета, дошедшего до нас под именем Ксенофонта, чье авторство, однако, обычно оспаривается. По мнению X. Туманса, это произведение — «апология демократии, написанная от лица простого народа и для простого народа», — суждение парадоксальное, противостоящее, без должных на то оснований, общепринятому взгляду, согласно которому этот трактат был написан олигархом, издевательски критикующим афинскую демократию как власть подлой черни. Другое замечание относится на счет историографического обеспечения этого раздела, т.е. подкрепления высказываемых здесь суждений новой исследовательской литературой. Это обеспечение практически отсутствует, что и приводит к казусам подобно странной оценке названного только что трактата.
Сумму своих взглядов X. Туманс представляет в обширном общем заключении. Здесь вновь указывается, что «афинская демократия не была ни случайностью, ни результатом целенаправленной деятельности политиков, но завершением длительного развития афинского общества». Вновь подчеркивается, что существо исторического процесса составляли две революции — культурная, в сфере сознания, где религиозные установки уступали место прагматизму и реализму, и политическая, где власть меняла свои формы — из сакральных в светские. При этом выделяются две исторические точки для сопоставления — гомеровское время (VIII в.) и время Перикла (середина V в.), между которыми, в течение примерно двух с половиной столетий и свершилось становление демократии в Афинах.
Наряду с этим высказывается ряд других интересных и ценных мыслей — о природе секуляризации общественного сознания, объяснявшейся развитием экономики и ростом благосостояния (важное признание, не получившее, однако, должного развития); о сложном переплетении новаций и традиций, поскольку каждый новый элемент и в культуре и в политике являлся первоначально в старом обличье, так что процесс становления нового общества свершался, по крайней мере до известного момента, при активном использовании старых идеологических форм; об историческом своеобразии двух путей политического развития — спартанского и афинского. В Спарте пошли по пути искусственной консервации эгалитарного, уравнительного начала, тогда как в Афинах попытались соединить древнюю модель уравнительного равенства «по количеству» с более прогрессивной моделью равенства пропорционального, «по достоинству». Спарта, таким образом, обрекла себя на застой, между тем как
динамическое развитие Афин, в силу несовместимости разных начал равенства, скоро привело общество и государство к кризису, этой нередкой расплате за прогресс.
Завершается этот ряд интересных положений очередным и на этот раз последним указанием, что «афинская демократия была не продуктом сознательной политической деятельности отдельных политиков или партий, а результатом секуляризации общественного сознания и политического пространства», а соответственно и «демократическая идея была отнюдь не открытием теоретической мысли греков, а продуктом определенной культурно-исторической среды». В первой из двух приведенных фраз бросается в глаза неслучайное выдвижение на первый план, среди факторов, родивших демократию, перемены в общественном сознании. Мы уже говорили о том, что с позиций здравого смысла это выглядит нарочитым. Но не будем еще раз вступать в прямую конфронтацию с общей идеалистической установкой автора. Подойдем к обсуждаемому предмету с иной точки зрения: если первичной была секуляризация сознания, но при этом новые идеи не были изобретением политиков, то кто же направлял духовное развитие греческого общества? Признание этого развития спонтанным процессом едва ли удовлетворит человека нового времени.
Нам представляется, что автор попал в трудное положение, последовав за двумя одинаково ущербными концепциями — объективного идеализма, диктующего примат сознания, и социологического фатализма, отрицающего значение индивидуальных творческих усилий. Правильнее было бы учитывать и положительное, объективное (т. е., попросту, социально-экономическое) основание духовного развития и относительно самостоятельную роль интеллектуальных и политических лидеров нации вроде Солона, Клисфена и Перикла, которые отнюдь не пассивно влеклись за историческим движением, но прозревали его возможные повороты, обосновывали предпочтительные варианты и таким образом конструировали то, что мы называем демократической идеей.
Каким же будет наше окончательное суждение о книге X. Туманса? Очевидно, не простым, не однозначным. Труд его не лишен ряда недостатков. По крайней мере спорной является центральная концепция работы, заключающаяся в признании определяющего значения, среди факторов исторического развития, за переменами в общественном сознании. Недостаточное внимание к фундаментальным объективным условиям этого развития находит выражение в том, что автор совершенно забывает о таких далеких предпосылках полисной цивилизации, как сплав общинного начала («дамо»
в табличках линейного письма Б) и частной собственности уже в микенских поселениях, и проходит мимо таких ближайших ее оснований, как технологическая революция и экономический прогресс, связанные с распространением железа, как решающее выступление города и городских классов. Виной тому, в немалой степени, сознательный отказ от «мелочной» аналитической работы с источниками, от необходимой черновой работы по реконструкции исторических фактов.
Но, с другой стороны, книга подкупает яркостью изложения, страстным стремлением выявить и проследить главные линии того исторического процесса, который привел античный мир к замечательному социологическому достижению — рождению демократии. Вызывает симпатию самый азарт, с которым X. Туманс бросается на разрешение трудных проблем, азарт, который составляет отличительную черту одаренной молодости. И наконец, разве лишено пользы знакомство с таким насыщенным новыми, пусть даже парадоксальными, идеями произведением, чтение которого вызывает бурную реакцию мысли, стремление еще раз просмотреть и обдумать, казалось бы, давно известные данные и факты и, в полемике с задиристым автором, предложить собственную версию одного из самых значимых в истории человечества явлений.
Старая пословица гласит: в споре рождается истина. Книга Харийса Туманса возбуждает научный спор и, стало быть, содействует рождению научной истины.
Доктор исторических наук, профессор Э. Д. Фролов
30 июля 2001 г.