красно понимая, в чем дело. Цезарь тем не менее отослал в Италию именно два легиона, щедро наградив каждого воина. Вскоре ему стало известно, что оба этих легиона вовсе не отправлены в Сирию, но по воле и распоряжению консула Г. Марцелла удерживаются в Италии [70].

Те военачальники, которые привели войска от Цезаря, заискивали перед Помпеем, уверяя того, что он даже не имеет представления о собственном могуществе и славе, ибо может победить Цезаря с помощью его собственного войска — столь велики в этом войске ненависть к Цезарю и любовь и преклонение перед Помпеем. Эти речи падали на благодатную почву, и Помпей все больше и больше проникался верой в свое всемогущество, высмеивал тех, кто страшился войны, а на вопрос, где же войско, которое будет сражаться против Цезаря, если тот двинется на Рим, с веселой улыбкой отвечал: «Стоит мне только топнуть ногой в любом месте Италии, как тотчас же из-под земли появится и пешее и конное войско» [71].

В июле состоялись консульские выборы на 49 г. Результат их снова оказался для Цезаря неблагоприятным. Его кандидат Сульпиций Гальба не прошел, и консулами опять были избраны враждебно настроенные к нему люди — Гай Клавдий Марцелл (родной брат консула 51 г.) и Корнелий Лентул Крус. Последний, правда, был настолько опутан долгами, что даже ходил слух о подкупе его Цезарем. Однако дальнейшие события показали полную недостоверность этих сплетен.

Положение оставалось крайне напряженным. Все реальнее становилась угроза гражданской войны. Фракция Катона немало потрудилась, подогревая панические настроения, распространяя все новые и новые слухи, накаляя обстановку. Так, в один прекрасный день Рим был потрясен страшной новостью: Цезарь, перейдя с войском Альпы, движется на Рим, война уже началась. Тогда консул Марцелл немедленно созвал заседание сената и потребовал, чтобы Цезарь был признан врагом отечества, а те два легиона, которые в свое время он прислал из Галлии и которые стояли в Капуе в полной боевой готовности, теперь, под командованием Помпея, были бы брошены против самого Цезаря [72].

Когда Курион выступил против этого предложения консула, говоря, что оно основано на ложных слухах, и пригрозил интерцессией, то Марцелл заявил: если мне мешают провести общее постановление на пользу государству, то я проведу его от своего имени как консул. После этого он вместе со своим коллегой и даже с участием вновь избранных консулов (т. е. избранных на предстоящий 49 г.) отправился за черту города, к Помпею. Здесь он торжественно вручил Помпею меч и приказал выступить на защиту отечества, передав ему командование уже набранными легионами и объявив дальнейший набор [73].

Курион резко осудил на народной сходке противозаконные действия консула, но вместе с тем был бессилен что-либо им противопоставить. Его власть народного трибуна не простиралась за городскую черту. Кроме того, его полномочия в ближайшее время истекали, поэтому он почел за благо покинуть Рим и отправился к Цезарю, который в это время уже находился в Равенне, в наиболее близком к границам Италии городе подвластной ему провинции.

Курион, прибыв в Равенну, посоветовал Цезарю не упускать благоприятного момента, пока еще набор войска в Италии фактически не развернулся, и начать первому военные действия. Однако Цезарь еще колебался, не решаясь взвалить на себя всю тяжесть инициативы в междоусобной смуте, или, как выражается Авл Гиртий, «твердо решил выносить все, пока будет оставаться хоть малейшая надежда разрешить спор на почве закона, а не путем войны» [74].

Очевидно, Цезарь в это время, хотя и считал войну весьма вероятной, все же не исключал и возможности соглашения. Во всяком случае он был готов на серьезные уступки: изъявлял согласие сдать командование восемью легионами и управление Трансальпийской Галлией к 1 марта 49 г., оставляя за собой до момента избрания только Цизальпинскую Галлию с Иллириком и всего два легиона. Кстати, на этом этапе переговоров сделал попытку принять в них участие и вернувшийся из своей провинции Цицерон. Он вернулся в радужном настроении, в ожидании триумфа и в конце ноября 50 г. высадился в Брундизии.

Цезарь был совсем не прочь привлечь Цицерона на свою сторону, писал ему и пытался повлиять на него

через преданных ему людей, но, как нетрудно проследить по переписке Цицерона с его друзьями, тот явно склонялся на сторону Помпея, хотя и считал, видимо, наиболее благоприятным вариантом примирение соперников.

Пока Цицерон добирался от Брундизия до Рима, он дважды встречался и беседовал с Помпеем. Во время этих встреч Цицерон всячески стремился склонить своего собеседника к тому, чтобы он принял условия Цезаря. Помпей, хотя и не верил миролюбию Цезаря, ожидал от его нового консулата всего самого худшего и считал войну неизбежной, тем не менее тоже не был полностью свободен от колебаний. Вероятно, он хотел того, чтобы предложения Цезаря оказались отвергнутыми, но не им, а сенатом. Собственно говоря, так и произошло: Катон, Марцелл, Лентул — фактические вожди сената — не желали теперь даже слышать о переговорах, и предложения Цезаря остались без ответа.

Более того, когда народный трибун Марк Антоний выступил на сходке и огласил письмо Цезаря, в котором тот предлагал, чтобы оба соперника были освобождены от своих провинций, от командования войсками и затем отчитались перед народом в своей деятельности, то, конечно, и эта акция Цезаря не встретила сочувствия в сенате, а Катон прямо заявил, что Помпей, пойдя на то или иное мирное предложение Цезаря, совершит ошибку и только даст себя обмануть уже не в первый раз [75].

Разворот событий неизбежно, неотвратимо вел к гражданской войне. Очевидно, был прав Цицерон, объяснявший неудачу своих проектов мирного решения конфликта тем, что как на одной, так и на другой стороне было много влиятельных людей — явных сторонников войны [76]. И все же Цезарь сделал еще одну, последнюю попытку примирения.

Первого января 49 г., в тот день, когда вновь избранные консулы впервые вступили в свои обязанности и руководили заседанием сената, было оглашено новое письмо Цезаря. Его доставил Курион, проделавший в три дня путь от Равенны до Рима с невероятной по тем временам быстротой. Но недостаточно было доставить письмо в сенат, следовало еще добиться его прочтения. Это оказалось совсем не так просто,

потому что консулы воспротивились чтению письма, ii только благодаря «величайшей настойчивости народных трибунов» [77] чтение все же состоялось.

В письме Цезаря содержался прежде всего торжественный перечень его деяний и заслуг перед государством, затем говорилось о том, что сенат не должен его лишать дарованного ему народом права участвовать в выборах до того, как он сдаст провинцию и командование войсками; вместе с тем в письме снова подтверждалась готовность сложить с себя все полномочия одновременно с Помпеем. Но была в этом письме, видимо, и некая новая нота: Цезарь заявлял, что если Помпей сохранит за собой власть, то и он от нее не откажется и даже сумеет ее использовать. Очевидно, именно этот момент и дал основание Цицерону охарактеризовать письмо Цезаря как «резкое и полное угроз» [78].

Реакция сената на письмо довольно подробно описана самим Цезарем в его «Записках о гражданской войне». Хотя трибунам и удалось добиться, несмотря на сопротивление консулов, чтения письма, однако добиться того, чтобы на основании письма был сделан доклад сенату и, следовательно, обсужден официальный ответ на него, все же не удалось. Консулы выступили с общим докладом о положении государства. Но по существу это была лишь процедурная уловка — все равно обсуждение общего доклада никак не могло пройти мимо вопросов, выдвинутых в письме Цезаря.

Консул Лентул заявил, что он готов действовать решительно и без колебаний, если только сенаторы проявят должную твердость и не станут, как не раз наблюдалось раньше, заискивать перед Цезарем. Тесть Помнея Сципион высказывался в таком же духе и добавил, что Помпей тоже не откажет в своей помощи сенату, но надо действовать незамедлительно, иначе будет поздно. Он же предложил принять решение, обязывающее Цезаря сложить полномочия к определенному сроку (видимо, к 1 июля), в противном случае объявить его врагом отечества, замышляющим государственный переворот.

Даже некоторые явные враги Цезаря были настроены против столь крайних и поспешных решений. Так, бывший консул Марк Марцелл высказывался в том смысле, что подобные действия следует предприни-

мать лишь после того, как будет закончен объявленный сенатом набор войск. Сторонник Цезаря Марк Калидий, поддержанный Целием Руфом (корреспондентом Цицерона), предложил, чтобы Помпеи отправился в Испанию, считая, что если оба соперника окажутся вне Рима, то это приведет к общему успокоению. Однако на всех ораторов обрушился с нападками консул Лентул. Он заявил, что предложение Калидия вообще не имеет отношения к обсуждаемому докладу и он его даже не будет ставить на голосование. Марк Марцелл сам отказался от своего предложения. Таким образом, под нажимом консула сенат большинством голосов принял решение, сформулированное Сципионом. Само собой разумеется, что народные трибуны Марк Антоний и Кассий Лонгин наложили на это решение запрет.

Помпей, поскольку он обладал проконсульской властью, не мог находиться в самом Риме и потому, естественно, не принимал участия в заседании сената. Но так как он был где-то неподалеку от города, то еще в тот же вечер пригласил к себе всех сенаторов и во время беседы восхвалял тех, кто был за решительные действия, порицал и одновременно подбадривал колеблющихся. Город начал наполняться солдатами; Помпей вызвал своих ветеранов, пообещав им награды и повышения, вызвал также многих из тех двух легионов, что были присланы Цезарем. В этой напряженной обстановке Кальпурний Пизон, цензор и тесть Цезаря, вместе с его бывшим легатом, а ныне претором Луцием Росцием попросили дать им шестидневный срок для последней попытки примирения.

Но factio Катона, т. е. сам Катон, Сципион и консул Лентул, а за кулисами, несомненно, и Помпей, уже переступили ту грань, которая еще отделяла их от войны. 7 января на заседании сената было объявлено чрезвычайное положение (senatusconsultum ultimum). Консулы, преторы, трибуны и находящиеся с проконсульскими полномочиями под городом получали неограниченную власть, которую они могли применять и использовать, дабы «государство не потерпело какого-либо ущерба». Это, в частности, давало возможность применить такую власть и против непокорных трибунов. Тогда Марк Антоний, призывая всевозможные кары и беды на головы тех, кто осмелился принять

подобное решение и, следовательно, покуситься на неприкосновенность трибунской власти, покинул заседание сената. С ним вместе удалились Кассий и Курион, тем более что один из отрядов Помпея уже якобы окружал здание. Той же ночью они трое переодетые рабами, в наемной повозке тайно бежали к Цезарю, опасаясь за свою безопасность и даже за жизнь [79].

8 и 9 января происходят заседания сената за чертой города, дабы дать возможность принять в них участие Помпею. Утверждается в качестве официального решения' сената предложение и формулировка Сципиона, что не могло быть сделано на заседании от 1 января 49 г., поскольку тогда был наложен запрет трибунам. Снова подтверждено решение о наборе войск по всей Италии, Помпею предоставляется право получать средства из государственной казны и от муниципиев. Происходит распределение провинций: Сципиону достается Сирия, цезаревы провинции передаются Домицию Агенобарбу и Консидию Нониану: первому — Цизальпинская Галлия, второму — Трансальпийская. Эти решения, как отмечает Цезарь, проводятся крайне спешно, беспорядочно, причем попираются все права — и божеские, и человеческие [80].

Кстати, на одном из этих заседаний выступил Помпей. Еще раз одобрив твердость и мужество сенаторов, он довел до их сведения, что располагает девятью легионами, которые в любой момент готовы к действию. Что касается Цезаря, то, мол, хорошо известно отношение к нему его собственных солдат: они не только не сочувствуют ему и не собираются его защищать, но даже и не последуют за ним [81].

В результате всех этих заседаний, решений и высказываний ситуация становится предельно ясной, во всяком случае для Цезаря. 12 (или 13) января он собирает сходку солдат 13-го легиона, единственного из его легионов, который находился с ним вместе по эту сторону Альп. В своей, как всегда, искусно построенной речи Цезарь прежде всего сетует на то, что его враги совратили Помпея, к которому он всегда был дружески расположен, всячески помогая ему в достижении почестей и высокого положения в государстве. Но еще, пожалуй, огорчительнее тот факт, что путем насилия попраны права трибунской интерцессии, пра-

ва, оставленные неприкосновенными даже Суллой. Объявлено чрезвычайное положение, т. е. римский народ призван к оружию. Поэтому он просит воинов защитить от врагов доброе имя и честь полководца, под водительством которого они в течение десяти лет одержали столько блестящих побед во славу родины. Речь произвела должное действие: солдаты единодушным криком изъявили готовность защищать своего полководца и народных трибунов от чинимых им обид [82].

Давно замечено, что эту речь и солдатскую сходку, на которой она была произнесена. Цезарь приурочивал к событиям, предшествующим переходу через Рубикон, тогда как более поздняя традиция относит ее, как правило, к тому моменту, когда уже произошла в Аримине встреча Цезаря с бежавшими к нему трибунами [83]. Высказывалось соображение, что Цезарь в данном случае допускает эту неточность совершенно сознательно, дабы создать впечатление, что он совершил переход через Рубикон с полного согласия своего войска [84].

Так это или не так, но бесспорно, что Цезарь, давая довольно подробное изложение своей речи, описывая все события последних решающих дней, ни одним словом не упоминает в «Записках» о знаменитом переходе через Рубикон. Зато все более поздние историки и биографы подробно останавливаются на этом эпизоде, сообщая различные красочные подробности. Так, известно, что Цезарь располагал к моменту своего выступления следующими силами: 5 тысяч пехотинцев (т. е. упомянутый 13-й легион) и 300 всадников. Однако, как и обычно, рассчитывая более на внезапность действий и храбрость воинов, чем на их численность, он, приказав вызвать остальные свои войска из-за Альп, тем не менее не стал ожидать их прибытия.

Небольшой отряд наиболее храбрых солдат и центурионов, вооруженных только кинжалами, он тайно направил в Аримин — первый крупный город Италии, лежащий на пути из Галлии, — с тем чтобы без шума и кровопролития захватить его внезапным нападением. Сам же Цезарь провел день на виду у всех, даже присутствовал при упражнениях гладиаторов. К вечеру он принял ванну, а затем ужинал вместе с гостями. Когда стемнело, то он, то ли жалуясь на недомогание,

то ли просто попросив его обождать, покинул помещение и гостей. Взяв с собою немногих, самых близких друзей, он в наемной повозке выехал в Аримин, причем сначала намеренно (по другой версии — заблудившись) следовал не той дорогой и только на рассвете догнал высланные вперед когорты у реки Рубикон.

Эта небольшая и до той поры ничем не примечательная речка считалась, однако, границей между Цизальпинской Галлией и собственно Италией. Переход этой границы с войсками означал фактически начало гражданской войны. Поэтому все историки единодушно отмечают колебания Цезаря. Так, Плутарх говорит, что Цезарь понимал, началом каких бедствий будет переход и как оценит этот шаг потомство. Светоний уверяет, что Цезарь, обратившись к своим спутникам, сказал: «Еще не поздно вернуться, но стоит перейти этот мостик, и все будет решать оружие». Наконец, Аппиан приписывает Цезарю такие слова: «Если я воздержусь от перехода, друзья мои, это будет началом бедствий для меня, если же перейду — для всех людей» [85].

Тем не менее, произнеся якобы историческую фразу «Жребий брошен». Цезарь все-таки перешел со своим штабом через Рубикон. Плутарх даже сообщает такую деталь: знаменитая фраза была сказана по-гречески [86]. Кстати, если только она вообще была сказана, то это вполне правдоподобно, поскольку фраза не что иное, как цитата из Менандра, которого знал и даже любил Цезарь. Кроме того, Плутарх и Светоний упоминают о всяких чудесных знамениях, сопутствующих переходу и как будто оправдывающих этот роковой шаг [87].

Итак, гражданская война началась. Кто же, однако, ее начал, кто был ее инициатором: Помпей с сенатом или Цезарь? Дать однозначный ответ на такой вопрос, причем ответ не формальный, но по существу, отнюдь не просто. Пожалуй, стоит вспомнить уже приводившиеся слова Цицерона, что войны хотела и та и другая сторона [88], причем к этому справедливому высказыванию можно сделать следующее дополнение: не только хотела, но и начала войну, как это часто бывает, тоже и та и другая сторона. И хотя до сих пор речь шла то о Помпее, то о Цезаре, то о Катоне, на самом же деле вовсе уже не люди управляли собы-

тиями, а, наоборот, бурно нараставшие события управляли и распоряжались людьми.

Тем не менее есть, пожалуй, основание говорить о некотором различии позиций Помпея и Цезаря накануне гражданской войны. Обычно считают и из предшествующего изложения следует, что Помпей с 52 г., со своего третьего консульства, уже сознательно шел на определенное охлаждение, быть может, даже на разрыв отношений с Цезарем. Об этом свидетельствовали законы Помпея, принятые во время консульства, хотя сопровождавшие их оговорки как будто исключали стремление к прямой и открытой конфронтации. И действительно, на этой начальной стадии конфликта, стадии, еще не выходящей за пределы, по выражению Плутарха, «речей и законопроектов» [89], т. е. за пределы обычной политической борьбы, Помпей предпочитал обходные пути и закулисные действия, часто прикрываясь, как щитом, авторитетом сената. Все его акции носили и не очень последовательный и вместе с тем не очень решительный характер.

Впервые реальная перспектива вооруженной борьбы четко вырисовалась перед Помпеем, видимо, тогда, когда после его выздоровления от болезни чуть ли не вея Италия изъявила ему свою любовь и преданность, когда офицеры, приведшие легионы от Цезаря из Галлии, дезинформировали его о взаимоотношениях между Цезарем и войском, когда он был уверен, что, только стоит ему «топнуть ногой», и в его распоряжении окажется вполне готовая к боям и победам армия. Тот же Плутарх считает, что все эти обстоятельства вскружили Помпею голову, и он, забыв свою обычную осторожность, действовал неосмотрительно, легкомысленно и излишне самоуверенно [90].

Плутарх, по всей вероятности, прав. Но прав лишь до известной степени. Едва ли можно объяснять позицию Помпея только одной причиной, т. е. «головокружением от успехов». В таком объяснении дает о себе знать неписаное правило: если победителей, как известно, не судят, то побежденных судят всегда и по большей части несправедливо. На все поступки и действия Помпея неизбежно ложится ретроспективный отсвет его конечного поражения. ^ Бесспорно лишь то, что с момента возникновения

реальной угрозы гражданской войны Помпей начинает действовать иначе — гораздо решительнее и более открыто. Вместо того чтобы прибегать к авторитету сената, он сам теперь оказывает на него давление: он смыкается с наиболее ярыми врагами Цезаря, проявляет неуступчивость при переговорах и, наконец, довольно прямо высказывается о неизбежности войны. Создается впечатление, что военные действия против Цезаря он на этом позднем этапе конфликта даже предпочитает политической борьбе.

Вполне возможно, что это не только впечатление. Помимо «головокружения» и самоуверенности речь должна идти, несомненно, о более глубоких внутренних причинах, толкавших Помпея к войне. Дело в том, что в какой-то определенный момент Помпей, по-видимому, совершенно ясно и бесповоротно понял, что в борьбе, которая ведется или будет вестись политическими средствами, его поражение неизбежно и ему никогда не одолеть своего соперника, но если встанет вопрос о борьбе вооруженной, то это в корне изменит ситуацию, здесь он в своей стихии, и потому итог подобного соревнования может оказаться совсем иным. Таким образом, для Помпея шансы на победу, на успех были связаны именно с войной, и, пожалуй, только с войной, тем более что в этом плане он на самом деле несколько переоценивал свои силы и возможности.

Однако позиция Помпея в целом не выглядела столь безрассудной, как изображал Плутарх. Наоборот, у некоторых авторов мы встречаем любопытные намеки, которые дают возможность составить иное представление о ходе дел. Например, Аппиан рассказывает, что вовсе не Помпей был дезинформирован теми офицерами, которые привели легионы от Цезаря, но что он сам подкупил этих офицеров для того, чтобы они своими рассказами оказали определенное влияние на широкое общественное мнение [91]. Мы знаем, кстати, что именно этот козырь Помпей использовал в своем выступлении на одном из последних заседаний сената перед началом войны.

Что касается Цезаря, то его положение было иным. Судя по всему, он не только не боялся превратностей политической борьбы, но, наоборот, стремился к ней, ибо был уверен, что на этом поприще всегда возьмет верх и над сенатской олигархией и над самим Пом-

пеем. Поэтому он был заинтересован в использовании всех возможностей мирного решения конфликта [92]. Конечно, речь не идет о каком-то его врожденном миролюбии, о том, что он начисто исключал военный вариант или чрезмерно его опасался, но просто Цезаря в данном случае устраивал и мирный путь, т. е. заочный консулат, затем возвращение в Рим, пусть даже при условии отказа от командования и роспуска легионов. Кстати, существовало еще одно и отнюдь не маловажное соображение. Выступать в роли откровенного зачинщика войны Цезарю было гораздо сложнее: Помпею меч вручили сенат и консулы, следовательно, те, кто олицетворял в своем лице государство; Цезарь же как-никак восставал против «законных властей». Этими соображениями и определялась его позиция: не столь уже активное стремление к войне, готовность к переговорам (даже после Рубикона!) [93], довольно далеко идущие уступки, колебания вплоть до самого последнего момента. Только когда все обращения к сенату были отвергнуты или оставлены без ответа, когда было объявлено чрезвычайное положение и начался спешный набор войск по Италии, когда, наконец, народным трибунам пришлось бежать из Рима, — только тогда Цезарь, убедившись в «непробиваемости» своих врагов для акций подобного рода, перешел к иному образу действий — повел свои войска на Рим.

Две различные позиции, следовательно, и две линии поведения. Это вполне естественно; парадоксально лишь то, что поведение каждого из соперников на последней стадии конфликта отнюдь не вытекает, но скорее даже противоречит занимаемой ими позиции. Так, Цезарь, хотя он и не стремился к войне, тем не менее, как только он перестал колебаться и начал действовать, действует, как всегда, решительно и быстро. Помпей же, наоборот, желая войны, рассчитывая на нее, на сей раз, как никогда, растерян, выступает вяло, неуверенно, как бы даже и не всерьез. Об этом вполне единодушно свидетельствуют все древние авторы.