Если мы соглашались с тезисом о том, что воззрения на государство в классической древности развивались как бы в пределах двух основных проблем — вопроса о государственных формах и о лучшей из этих форм, то это отнюдь не означает, что названными вопросами исчерпывалось все содержание разрабатываемых теорий. Ответ на эти два основных вопроса неизбежно предполагал освещение некоторых других разделов учения о государстве. К таким разделам, таким составным частям этого учения, как мы уже видели, относятся: вопрос о происхождении государства и права, концепция смешанной формы правления, учение об идеальном гражданине. Остановимся на последнем разделе теории государства — учении об идеальном государственном деятеле, о правителе.
Самые первые намеки на теоретическую постановку вопроса о правителе мы встречаем у поздних софистов. Уже упоминавшийся Калликл, рассуждая по поводу противоречия между φυσις и νόμος, утверждал, что законы устанавливаются всегда слабыми людьми, однако это противоестественно и несправедливо. Более тою, у животных, у людей, у целых государств и народов основной «показатель» справедливости таков: «Сильный повелевает слабым и стоит выше слабого». Поэтому, когда появится сильный муж, он сбросит с себя все оковы, все противные природе законы, и вот тогда-то и «просияет справедливость природы» 1. Аналогичное понимание естественного права как права сильного высказывали и другие софисты — Критий, Тразимах, причем последний отмечал, что справедли-
вость — «это то, что пригодно сильнейшему», или, говоря другими словами, «существующей власти» 2.
Что касается Сократа, то, поскольку, с его точки зрения, добродетель состоит в знании, постольку и управление государством, если оно основано на знании, есть «великая добродетель и великое искусство». Царями и правителями поэтому следует считать не тех, кто держит скипетр, не тех, кто стал править, будучи избран, или получил власть по жребию, или при помощи силы, или, наконец, благодаря подкупу, но тех, кто знает, как править 3.
Сократ отождествлял справедливое с законным и — в отличие от поздних софистов — ставил перед правителем и управляемыми общую норму нравственного закона. Если каждый гражданин обязан подчиняться властям и законам, то правитель в свою очередь тоже должен считаться с законами и, как пастух о стаде, заботиться о своих подданных 4.
В «Государстве» Платона, как известно, речь идет о том, что государством должны управлять философы, т. е. развивается и модифицируется мысль Сократа, что управлять должны знающие, но образа правителя в этом произведении мы еще не встречаем. Впервые, причем несколько неожиданно он возникает в последнем крупном труде Платона — «Законах». Это — образ «благопристойного» (χόσμιος) тирана. Оказывается, что наилучшее государство быстрее и легче всего может возникнуть из тирании. Для этого, однако, требуется, чтобы тиран был молод, памятлив, способен к учению, мужествен и от природы великодушен; необходимо также, чтобы судьба свела его с выдающимся законодателем5. Образ жизни такого тирана, его поведение должны служить примером для всех граждан, ибо таким именно путем могут быть изменены нравы самого общества, поскольку граждане станут подражать своему властителю. Его поведение окажется для них как бы предписанием: одни поступки будут вызывать у него похвалу и почет, другие — порицание 6. Наконец, у этого «благопристойного» тирана величайшая власть обязательно должна сочетаться с рассудком и здра
вомыслием; в подобном сочетании — залог возникновения наилучшего государственного строя, наилучших законов 7.
Образ «благопристойного» тирана настолько неожидан и настолько, казалось бы, не соответствует взглядам Платона на тиранию, изложенным еще в «Государстве», что это обстоятельство заставляло некоторых исследователей говорить о радикальном пересмотре Платоном своих прежних воззрений 8 или, наоборот, доказывать, что отношение Платона к тирании никак не менялось и в «Законах» оно полностью соответствует тому, что говорилось на ту же тему в «Государстве» 9.
Обе крайние точки зрения едва ли правильны. Поскольку мы не изучаем специально развитие политических воззрений Платона, нет нужды останавливаться на этом вопросе более детально. Но возникновение образа «благопристойного тирана» у Платона не будет выглядеть столь неожиданным, если строго исходить из соответствующего рассуждения в «Законах», где настолько подчеркнуто значение «выдающегося» законодателя, его ведущая и направляющая роль, что тиран — «подходящий», разумный тиран! — оказывается всего лишь «благодарным материалом» в руках такого законодателя. Если вспомнить отношения Платона с Дионом и обоими Дионисиями, его поездки в Сицилию (независимо от их результатов), то концепция, объединяющая «благопристойного» тирана с «выдающимся законодателем», вовсе не будет казаться неожиданной и неправомерной.
Пожалуй, наиболее детально образ идеального правителя разработан в «Киропедии» Ксенофонта, в интерпретации которого персидская монархия выглядит почти как античный полис аристократического типа на спартанский манер. Что касается образа Кира, т. е. образа правителя, то прежде всего в соответствии со взглядами своего учителя Сократа Ксенофонт утверждает, что управлять людьми — искусство, но этому искусству можно и должно научиться10. И он перечисляет качества и добродетели, не
обходимые правителю: он должен почитать богов, быть справедливым, честным, храбрым и владеющим собой; силой личного примера он должен воздействовать на своих подданных, побуждая и их к добродетельной жизни, награждая заслуги, карая проступки. Подданные такого правителя поистине счастливы; они подчиняются ему добровольно, он для них — отец и пастырь
В этом идеализированном образе правителя легко обнаружить черты, сближающие его с «благопристойным тираном» Платона, как нетрудно убедиться и в том, что Ксенофонт тоже следует Сократу, подчиняя правителя и подданных одной и той же норме нравственного закона. Кстати говоря, грань между правителем и мудрым законодателем в данном случае стерта — у Ксенофонта они сливаются воедино.
Что касается Аристотеля, то в его «Политике» нет более или менее разработанного образа правителя. Аристотель уделяет значительное внимание вопросу о верховной власти, но рассуждает о ней в плане того, кому следует предоставить верховную власть в государстве — одному или многим, отдавая предпочтение — правда, с рядом оговорок и ограничений — власти большинства 12.
Общий же вывод Аристотеля таков: «Верховную власть должно представлять правильное законодательство, магистраты же — будет это один человек или несколько — должны иметь решающее значение лишь в тех случаях, когда законы не в состоянии дать точного ответа» 13.
Итак, даже у Аристотеля, который как бы подводит итог развитию политических теорий «классического» периода, мы не находим попытки создать образ «отдельного» правителя. Возможно, что в этом проявляется общая для греческих мыслителей полисно-республиканская (а если иметь в виду самого Аристотеля, то и умеренно-демократическая) тенденция.
«Благопристойный тиран» у Платона (или идеализированный образ Кира у Ксенофонта) тоже, как мы видели, достаточно своеобразен. Это не столько правитель, политический деятель, сколько мудрый законодатель, арбитр,
судья. Не случайны, видимо, в этом плане неоднократные упоминания как у Платона, так и у Аристотеля (хоть и без теоретических обобщений) имен Солона, Ликурга, Миноса и др. Безусловна, на наш взгляд, и некая (но отнюдь не прямолинейная) генетическая связь между представлениями о мудром законодателе и сложившимся в более позднее время хорошо знакомым нам образом стоического мудреца 14.
Несмотря на все эти своеобразные черты образа правителя, само возникновение и развитие идеи единоличной власти — явление вполне закономерное. Это — один из симптомов кризиса полисной идеологии. Покуда речь шла о малоконкретных представлениях поздних софистов о «сильном человеке» или о довольно отвлеченных рассуждениях Платона относительно «благопристойного тирана» (хотя, быть может, они были не столь уже отвлеченными!), мы имели дело с самыми ранними и еще смутными проявлениями тех настроений, тех чаяний, которые достаточно четко оформились только в эпоху эллинизма, вылившись в специфический для эллинистической идеологии «культ властителя» 15.
В этом смысле мы можем считать Ксенофонта с его развернутой апологией выдающегося правителя идейным предтечей эллинизма16. Если, например, у Платона на первом месте стояла и подверглась тщательнейшей разработке концепция идеального государства, по сравнению с которой учение о государственном деятеле представлялось чем-то второстепенным, набросанным лишь эскизно и, кстати, возникшим значительно позднее, чем проект идеального государства (т. е. не в «Государстве», а только в «Законах», последнем произведении Платона), то «Киропедия», напротив, объединяет апологию государственного деятеля с картиной идеального государственного устройства, причем интерес и внимание автора к образу идеального правителя явно преобладают. Кроме того, Ксенофонт впервые и даже несколько демонстративно конкретизирует — вернее, персонифицирует — образ пра
вителя: его Кир — если и не исторический Кир Старший, то либо Лисандр, либо Агесилай, либо Кир Младший, а скорее всего, синтезированный и идеализированный образ современных (и импонирующих!) автору государственных деятелей, «сильных личностей» 17.
Итак, проблема единоличной власти идеального правителя зародилась еще на рубеже эллинистической эпохи. Само собой разумеется, что проблема правителя, причем не законодателя, но именно правителя, государственного деятеля, политика, должна была привлечь к себе особое внимание в Риме. Это обусловливалось всей политической действительностью римского общества, и прежде всего — широко распространенным убеждением, что служение интересам res publica — наивысший и наиболее почетный долг каждого римского гражданина. Потому-то здесь никогда не ослабевал интерес к общественной деятельности, к управлению государством. Но и в Риме все эти вопросы приобретают особую актуальность (пожалуй, даже злободневность) именно во II—I вв., т. е. в эпоху кризиса полиса, кризиса республики, когда там тоже начинается своеобразное соревнование «сильных личностей», начиная от Гракхов и вплоть до «творца» системы принципата Октавиана Августа.
В этой обстановке политическая мысль Рима разрабатывает учение об идеальном гражданине (vir bonus) и об идеальном правителе.
Нам представляется, что есть основания говорить как бы о двух линиях или двух аспектах разработки в Риме учения об идеальном государственном деятеле: а) аспект конкретно-исторический («линия» Саллюстия); б) аспект теоретический («линия» Цицерона).
Еще в своих «Письмах к Цезарю», о которых уже подробно говорилось выше18, Саллюстий пытается, пусть эскизно, обрисовать государственного деятеля и правителя. В раннем письме, т. е. в письме, написанном в 50 г. до н. э., содержится общее рассуждение о тех, кто призван руководить государством. «Я считаю,— заявляет Саллюстий,— что тот, кто занимает в государстве более высокое и более блестящее по сравнению с другими положение, и должен проявлять наибольшую заботу о государствен
ных делах» 19. Для всех остальных граждан с благополучием государства связана их собственная свобода. Но не так обстоит с теми, кто доблестью создал себе богатства, почет, положение (qui per virtutem sibi divitias, decus, honorem pepererunt). Малейшее потрясение в государстве влечет для них множество забот и трудов, они должны поспевать всюду, дабы в любой момент встать на защиту своей чести, свободы, семьи. Так поступали предки (maiores nostri), у которых всегда была лишь одна цель — благо отечества, которые объединялись только против врагов (factio contra hostes parabatur) и использовали все свои дарования не для достижения личного могущества, но в интересах res publica20.
Поскольку Саллюстий в период написания раннего письма, по всей вероятности, еще верил в то, что историческая миссия Цезаря заключается в восстановлении римского государства, он и причислял его к названной категории государственных деятелей. Личная же характеристика Цезаря выдержана Саллюстием в апологетических тонах — в рассыпанных по всему письму высказываниях Цезарю приписываются такие черты: величие, высокий интеллект, живой и всеобъемлющий ум, замечательное присутствие духа как при удаче, так и в самых тяжелых обстоятельствах.
В более позднем письме Саллюстий совсем иначе относится к Цезарю. Он призывает его не обращать во зло добытую им власть, но воспользоваться ею для восстановления добрых нравов в римском государстве. Потому это письмо начинается и завершается своеобразной captatio benevolentiae, потому-то Саллюстий всячески подчеркивает bénéficia Цезаря, его кротость во время войны, его отношение к побежденным соотечественникам 21. На протяжении всего письма Саллюстий неоднократно обращается к данной теме, а после описания ужасов гражданской войны снова заклинает Цезаря употребить его могущество на пользу отечеству, не прибегать к суровым приговорам и казням, но проявить истинное милосердие — vera dementia — и позаботиться в первую очередь о восстановлении нравственности молодого поколения 22. Идея нравственной
реформы, как мы уже имели возможность убедиться, проходит красной нитью через все более позднее письмо.
Таким образом, можно отметить явное стремление Саллюстия выразить свои мысли и представления о государственном деятеле, правителе государства вполне конкретно и определенно, воплотив их в личности Цезаря. Правда, в «Письмах» это еще носит характер чернового, предварительного наброска, но данная тема получает дальнейшее и наиболее полное развитие в «Заговоре Катилины», в одном из столь типичных для Саллюстия отступлений. Речь идет о знаменитой сравнительной характеристике Цезаря и Катона.
Уже сама мотивировка введения этой характеристики в повествование представляет исключительный интерес. Именно здесь Саллюстий излагает свой взгляд на роль личности в истории, именно здесь сказано, что по зрелом размышлении он пришел к следующему выводу: все успехи римлян — результат деятельности отдельных выдающихся граждан (paucorum civium egregiam virtutem cuncta patravisse) 23.
Затем Саллюстий мастерски обрисовывает идеального государственного деятеля. Основные черты, определяющие этот облик, строго и по определенному принципу распределены между Цезарем и Катоном. Сравнительная характеристика чрезвычайно тщательно построена и продумана, не только в смысле содержания, но и по композиции.
Основные свойства Цезаря таковы: благотворительность, щедрость, милосердие и сострадание; прибежище для несчастных; непрерывный труд, деятельность; защита интересов друзей даже в ущерб собственным; стремление к власти, к руководству армией и войне, где могла бы наиболее ярко проявиться его доблесть (bénéficia, munificentia; misericordia; perfugium miseris; facilitas; laborare, vigilare; negotiis amicorum intentus, sua neglegere; sibi magnum imperium, exercitum, novum bellum exoptabat, ubi virtus enitescere posset)24. Это — образ деятеля, здесь перечисляются и акцентируются именно моменты деятельности.
Характеристика Катона выглядит следующим образом: безупречность жизни, суровость, погибель для злодеев,
постоянство, умеренность, нравственная чистота, соревнование не богатством с богатыми, не интригами с интриганами, но доблестью с храбрыми, умеренностью со скромными, воздержностью с бескорыстными (integritas vitae; severitas; pernicies malis; constantia; Studium modestiae, decoris; non divitiis cum divite, neque factione cum factioso, sed cum strenuo virtute, cum modesto pudore, cum innocente abstinentia certabat) 25.
Это — образ нравственного героя, здесь акцентированы прежде всего моменты нравственного совершенства.
Кому же из двух героев отдает предпочтение Саллюстий? В котором из них воплощен для него идеал государственного мужа — в «деятеле» Цезаре или в «нравственном герое» Катоне? Этот вопрос неоднократно дебатировался в литературе.
Существует, по крайней мере, три исключающие друг друга точки зрения. Еще в конце прошлого века такой исследователь Саллюстия, как Эд. Шварц, считая «Заговор Катилины» апологией Цезаря, утверждал, что истинным героем, конечно, следует признать Цезаря, а Катон — «слишком непрактичен»26. Более новые исследователи, например В. Шур, напротив, рассматривают сравнительную характеристику как доказательство и подтверждение антицезарианских позиций Саллюстия, которому теперь якобы больше импонирует образ нравственного героя «историка-мыслителя» Катона 27. Наконец, О. Зеель полагает, что ни Цезарь, ни Катон не могут считаться истинными героями Саллюстия, так как они оба — не «обновители государства» 28.
Несмотря на то, что изложенными точками зрения как будто исчерпываются все возможные варианты оценок, мы, тем не менее, не можем присоединиться ни к одному из названных исследователей. Нам представляется значительно более вероятным следующий вывод: идеал государственного деятеля для Саллюстия ныне уже не в Цезаре и не в Катоне, а в некоем синтезе этих героев, в сочетании качеств и атрибутов как одного, так и другого.
Речь идет, таким образом, об обобщенном, синтезированном герое.
Подобный вывод более чем вероятен не только по существу, но и подтверждается самой композицией характеристик. Действительно, характеристики не расположены одна за другой, а построены таким образом, что сливаются воедино: определенный ряд качеств Цезаря сразу же дополняется рядом соответствующих качеств Катона, затем идет новый «слой» качеств Цезаря, и его снова дополняет соответствующий «слой» Катона и т. д. Недаром Саллюстий предваряет эти характеристики знаменательными словами: sed memoria mea, ingenti virtute, divorsi moribus fuere viri duo: M. Cato et C. Caesar29.
Итак, идеал государственного деятеля в «Заговоре Катилины» тоже совершенно конкретен и «историчен». Он конструируется на основе синтеза атрибутов обоих героев, поскольку Цезаревых атрибутов самих по себе недостаточно, как недостаточно и Катоновых, взятых отдельно. Дело заключается в том, что они нуждаются во взаимном дополнении, или, по словам самого Саллюстия (правда, сказанным по несколько иному поводу), per se indigens, alterum alterius auxilio eget 30.
Перейдем теперь к более «теоретичной» и обобщенной концепции Цицерона (хотя это, конечно, не означает, что Цицерон не обращался к конкретно-историческим примерам). Его представления об идеальном государственном деятеле, правителе государства, имеют для нас тем больший смысл и значение, что они в определенной степени связаны с проблемой идеологической подготовки принципата. Однако едва ли было бы правильно пытаться в данном случае устанавливать слишком прямолинейную связь.
Широко известно, что Цицерон в своем трактате «О государстве» устами главного участника диалога — Сципиона — положительно отзывается (хоть и с оговоркой о несовершенстве «чистых» форм правления) о царской власти 31. Нетрудно убедиться и в том, что политическая фразеология, которой часто пользовались Цицерон, а также Октавиан Август (в Res Gestae), в ряде деталей совпада
ют. Так, Цицерон оперирует понятием «auctoritas» или термином «princeps» (причем нередко в единственном числе!). Кроме того, в литературе уже отмечалось, что те качества и атрибуты, которыми Цицерон в «О государстве» награждает первых римских царей 32, сконцентрированы в известном перечислении нравственных достоинств на золотом щите (clupeus aureus), о котором упоминает Август. Это — мужество (virtus), милосердие (dementia), справедливость (iustitia) и благочестие (pietas) 33. Очевидно, все эти соответствия и послужили основанием для ряда исследователей считать Цицерона сознательным сторонником и апологетом единовластия, как бы идеологическим предтечей принципата.
Еще Ферреро высказывался в том смысле, что Цицерон в трактате «О государстве» выступает как апологет принципата34. Не менее определенно утверждение Р. Ю. Виппера, согласно которому «руководитель государства» (rector rei publicae) Цицерона есть не что иное, как «монархический президент» 35. Названная тенденция нашла яркое отражение и в немецкой историографии первой четверти, нашего века. Например, Ф. Тегер усиленно настаивает на монархических симпатиях Цицерона36. О монархическом идеале Цицерона говорит и Р. Рейтценштейн, по мнению которого Цицерон вносит свой корректив в Полибиеву схему смешанного государственного устройства Рима, подставляя на место «царского элемента» (т. е. консулов) своего rector rei publicae37. Эд. Мейер считает, что образцом для Цицерона была «идеальная аристократия» под руководством принцепса, т. е. по существу некая конституционная монархия 38.
Однако эти представления настолько противоречат установившейся в самой древности репутации Цицерона, что они не могли не вызвать противоположного движения в той же западноевропейской историографии. Мнение
о Цицероне как апологете и провозвестнике принципата было основательно поколеблено работами Р. Гейнце39. Он убедительно показал, что государство, которое имеет в виду Цицерон в своем трактате, есть аристократическая республика Сципионова толка. Понятие «auctoritas», которым оперирует Цицерон, всецело находится в этой же сфере. И даже слово «princeps» — типичное слово, характерное для аристократической идеологии. «Principes» у Цицерона — всего лишь перевод греческого слова άριστοι. Principes — это руководящие мужи сената.
Как видим, Р. Гейнце пытался опровергнуть взгляд на Цицерона как на апологета монархии посредством анализа некоторых терминов (auctoritas, princeps), которыми оперирует Цицерон. Он одним из первых стремился вскрыть внутреннее содержание этих терминов и доказать, с одной стороны, отсутствие в них монархического привкуса, а с другой стороны, подчеркнуть их традиционный и лояльный характер. В этом же направлении строит свое исследование и В. Шур40, который занимает как бы промежуточную позицию, уверяя, что Цицерон, некогда твердо стоявший на республиканских позициях, постепенно был вынужден пойти на уступки «монархической действительности» и примириться с нею. В. Шур думает обосновать этот тезис, прослеживая различные нюансы в словоупотреблении Цицерона. Его тоже интересует главным образом употребление термина «princeps». Анализируя этот вопрос он, однако, приходит к выводу, что, поскольку Цицерон все же употребляет слово «princeps» в единственном числе и применяет его к Периклу, а тем более к Помпею, то нельзя не считаться с тем, что слово приобретает «новый оттенок», и в этом-то как раз и заключается уступка Цицерона «монархической действительности». Если в речах после возвращения из изгнания слово «princeps» имеет еще республиканский смысл, то в речах «О своем доме», «За Сестия», «О консульских провинциях» и в письме к проконсулу Лентулу Спинтеру в декабре 54 г. оно, по мнению В. Шура, приобретает уже новый оттенок, наполняясь монархическим содержанием.
Следовательно, делает вывод историк, Цицерон подготовил почву для монархической трактовки идеи принципата. Эти выводы в конечном счете приводят В. Шура к оценке Цицерона как «идеологического предтечи» принципата Августа, и в одном месте он прямо называет Августа «непосредственным учеником Цицерона» 41.
Так как все или большинство приведенных высказываний о политических позициях Цицерона основываются на материале его трактата «О государстве», то, очевидно, прежде чем изложить нашу точку зрения на этот вопрос, следует снова обратиться к трактату.
В согласии с традиционно римской точкой зрения («римское государство сильно старинными нравами и мужами») Цицерон считает, что своим процветанием государство всегда обязано взаимодействию именно этих двух факторов: нравов (mores) и мужей (viri). Поскольку в римском государстве, с его точки зрения, осуществлен идеал смешанного устройства, оно само по себе отнюдь не нуждается в каких-либо принципиальных изменениях по сравнению с древнейшей римской «конституцией», нужно лишь «подновить краски», вдохнуть древний дух — древние mores и virtutes — в современных граждан. Иными словами, необходима лишь нравственная реформа. Но она, очевидно, может быть проведена каким-то руководящим лицом, которое способно выполнить подобную задачу и занять соответствующее положение исключительно благодаря своим нравственным и гражданским качествам. Подобного реформатора Цицерон и называет rector rei republicae или civitatis.
Еще P. Гейнце обратил внимание на то, что идеальный реформатор обозначается у Цицерона как «rector rei republicae (civitatis) », но не как «princeps» (за исключением некоторых неточных эксцерптов). Термин «rector» впервые появляется в диалоге «Об ораторе» 42 при определении государственного деятеля. Он не имеет никакого монархического оттенка, являясь лишь латинским эквивалентом греческого άνήρ πολιτικός. Несомненно, в таком же смысле этот термин употребляется и в трактате «О государстве». Монархический оттенок никак не приложим к слову «rector». Под этим термином Цицерон постоянно подразу
мевает «аристократа-реформатора». В кн. VI приводятся образцы этих rectores rei publicae: Сципион, Л. Эмилий Павел, Катон, Гракх-отец, Лелий, Сципион Назика. А так как иногда Цицерон сопоставляет и самого себя с идеальным rector rei republicae43, то немонархический характер этого понятия совершенно ясен.
Небезынтересно, что в «О государстве» перечисляются лишь обязанности «ректора», но не его права. Поэтому, на наш взгляд, вполне правильно было в свое время замечено, что для Цицерона понятие de optimo cive есть норма поведения, а не власти 44.
Действительно, Цицерон требует от своего rector rei publicae прежде всего определенных нравственных и гражданских достоинств, требует благоразумия 45, требует, чтобы в таком человеке разум торжествовал над низкими страстями46, ибо если это необходимо для каждого человека, то для правителя государства необходимо вдвойне47. Цицерон требует от правителя также мужества, осмотрительности, воздержности, наконец трудолюбия48, без которых правитель не может соответствовать своему высокому положению и задачам49.
Кроме того, собственно говоря, нигде не указывается, что rector должен быть всегда в единственном числе, напротив, как правило, должно иметь место соревнование нескольких лиц в целях большего приближения к идеалу. Если же слово rector и встречается в «О государстве» в единственном числе, то это объясняется каноном, по которому строились эллинистические трактаты, где материал должен быть расположен так: сначала — изложение самой дисциплины (τέχνη), а затем — специальный раздел, посвященный мастеру (τεχνίτης). Так же строится и трактат Цицерона: сперва излагается сама дисциплина — πολιτικά, а потом идет раздел, специально посвященный πολιτικός. Поэтому государственный деятель Цицерона—никак не «монарх» и даже не «президент», а просто
выдающийся муж, идеальный гражданин. Наконец, судя по высказываниям самого Цицерона, образ «ректора» мыслится им самим лишь как некая норма, идеал. Таким образом, искать в Цицероновом идеальном άνήρ πολιτικός портретного сходства с кем-либо из римских деятелей, как делают некоторые исследователи, нет никаких оснований. В лучшем случае он задуман как некий приукрашенный автопортрет50.
Следует также отметить полную несостоятельность попыток (например В. Шура) вывести монархические тенденции Цицерона из факта употребления и другого термина — princeps (иногда тоже в единственном числе). Во-первых, такое заключение неправомерно уже потому, что идеальный государственный деятель для Цицерона всегда (как отмечалось выше) rector, а не princeps, что, видимо, подчеркивалось самим Цицероном. Говоря о руководителе государства, о реформаторе, Цицерон сознательно употребляет точный термин («rector») и избегает слова «princeps». «Princeps», таким образом, — не terminus technicus в государственноправовом словаре Цицерона. Во-вторых, употребление слова «princeps» в единственном числе также ничего не может доказать, кроме наличия определенных формальных приемов (как и употребление термина «rector»).
Но и понятие «auctoritas», как указывал Р. Гейнце 51, всецело относится к республиканско-аристократическому кругу идей и представлений. Auctoritas вполне может быть совмещена с res publica restituta, ибо auctoritas без внешних средств власти есть лишь покоящаяся на всеобщем признании действенная сила, прежде всего в морально-политическом плане. Ее политическое значение освящено традицией: вспомним προστάτης του δήμου Платона. Таким образом, auctoritas principis тоже вполне закономерно и органически включается в общественный порядок республики 52.
Следовательно, ни термин «rector», ни термин «princeps» не имеют никакого монархического привкуса, и употребление их Цицероном вовсе не может рассматриваться
как свидетельство монархических симпатий автора. Необходимо, однако, выяснить, какое место занимал rector в совершенном государственном устройстве и в чем заключались его роль и значение.
Цицерон в основном ставит перед своим идеальным государственным деятелем задачу, которую он постоянно рассматривал и как свою собственную: «Я так действовал во время консульства, что ничего не предпринимал без совета сената, ничего — без апробации римского народа, так что часто на рострах защищал курию, а в сенате — народ и соединил толпу с первейшими [людьми государства], всадническое сословие — с сенатом» 53. Так и следует всегда поступать, но если складывается такое положение, что государственные институты, например тот же сенат, оказываются не на высоте, то руководство государственными делами может взять в свои руки civis optimus (т. е. частный гражданин, а не должностное лицо) 54, который выступает в качестве «охранителя государства», в качестве его руководителя и правителя (rector et gubernator civitatis) .
Кстати сказать, эта мысль Цицерона интересна тем, что в подтексте сквозит если не убеждение, то все же некоторое опасение по поводу того факта, что полисные институты (сенат, магистратуры, в частности власть консулов) перестают выполнять свое назначение. Если Цицерон об этом прямо и не говорит, то, во всяком случае, он мог видеть это в реальной римской политической жизни 50-х годов. Вот почему вместо должностного лица у него выступает частный гражданин, обладающий не магистратскими полномочиями, но реальным авторитетом и влиянием.
Платон связывал возникновение государства как такового с идеей справедливости. Цицерон в общем следует здесь за Платоном, но у него эта идея приобретает более практический оттенок, так как для Цицерона носителями справедливости оказываются всегда практические деятели, которых он и называет «руководителями» (rectores). Из обеих задач, которые поставлены богами перед людьми — «или основывать новые государства, или сохранять уже основанные» 55, — как раз «сохранение уже основан
ных» и является в первую очередь долгом политического деятеля, который «благ и мудр и понимает государственную пользу и достоинство» 56. Если государство способно воспитывать, а, по мнению Цицерона, оно, бесспорно, может считаться могущественным воспитателем в духе древнеримской доблести (virtus), то всегда должны найтись конкретные носители этой доблести, которые и встанут в годы испытаний у руля государственного управления.
Таким образом, монархическое толкование политических тенденций трактата «О государстве» оказывается несостоятельным. Но между признанием царской власти, неограниченной монархии и концепцией принципата все же никоим образом нельзя ставить знака равенства. В какой же мере учение Цицерона об идеальном гражданине и государственном деятеле связано с подобными идеями? В чем состоит особый и довольно сложный характер самих связей?
Нам представляется, что на поставленные вопросы едва ли возможен однозначный ответ. Так, если говорить о субъективных и «осознанных» политических симпатиях Цицерона, вряд ли можно сомневаться в его традиционнореспубликанских воззрениях. Однако было бы неправильно ограничиться столь односторонним утверждением. И действительно, при попытке определить значение такой сложной и противоречивой личности, как Цицерон, нельзя удовлетвориться ни одной из уже высказывавшихся точек зрения: конечно, нельзя считать Цицерона апологетом монархии, но неправильно было бы расценивать его и как апологета традиционной республики — и только. На самом деле облик Цицерона как политического деятеля и мыслителя гораздо сложнее и трагичнее. И истинные идеологические позиции Цицерона можно понять не в результате подсчета того, сколько раз им употреблено слово «princeps» в единственном числе и т. п., а через уяснение общего и принципиального направления эволюции его политических воззрений.
Высказанные положения отнюдь не противоречат выводам, сделанным ранее. С точки зрения своих субъективных и осознанных симпатий Цицерон, как мы уже и подчеркивали, — убежденный сторонник традиционной, аристократической Римской республики. Но поскольку Цице
рон выступал как провозвестник «общепатриотического лозунга», т. е. проповедовал concordia ordinum и consensus bonorum omnium, он объективно в сфере политической идеологии расчищал дорогу принципату.
Октавиан Август, как известно, сначала боролся за власть в качестве наследника Цезаря, в качестве представителя «партии» (factio) цезарианцев, сохранившей известные демократические тенденции (во всяком случае, в своей фразеологии). Вместе с другими триумвирами он выступал как враг сенатской олигархии и староримской знати. Главной опорой в этой борьбе была профессиональная армия, которая ныне уже претендовала на то, чтобы ее рассматривали как римский народ.
После победы над Антонием, когда встает вопрос не о завоевании власти, но о длительном сохранении власти, уже завоеванной, в социальной политике Августа начинает преобладать консервативное, реставрационно-охранительное направление. Лозунг «res publica restituta» обусловливал бережное отношение к римской традиции, к нравам предков. Сам Август не раз подчеркивал эту тенденцию как одну из главных основ своей внутренней политики: «Я вернул свободу республике» 57 или: «Новыми законами, принятыми по моей инициативе, я возвратил многие обычаи предков, уже забытые в наш век» 58. Особенно старательно он подчеркивает это там, где желает продемонстрировать свою лояльность по отношению именно к «республиканским» традициям. Например, он не забывает отметить, что «не принял никакой магистратуры, данной мне против обычая предков» 59, или говорит, что после прекращения междоусобной войны, заняв с общего согласия высшее положение, «передал республику из моей власти в распоряжение сената и народа римского» 60, или, наконец, заявляет: «После этого времени я превосходил всех авторитетом, власти же имел нисколько не больше, чем остальные, которые были мне коллегами по магистратуре» 61.
Консервативно-охранительное направление внутренней политики Августа замечено давно, и еще Р. Ю. Виппер
подчеркивал любовь политической и социальной реакции к «национальной старине», к культу предков и традиций, говоря, что «принцепс заявлял себя прежде всего спасителем общества от бурь междоусобных войн, восстановителем национальных традиций и первым гражданином»62.
Другой не менее характерной чертой внутренней политики Августа можно считать борьбу за римскую самобытность, за преодоление чужеземных влияний, что тоже несомненно и тесно связано с реставрационной тенденцией. Конечно, если говорить о борьбе с чужеземными влияниями, то эта борьба во времена Августа велась далеко не теми методами, как, скажем, при Катоне Цензоре. Тем не менее преемственность совершенно ясна. Лозунг не только восстановления республики, но восстановления ее именно в «старинном и первоначальном виде»63, борьба за возрождение нравственных и семейных устоев — все это требовало обращения к тем нормам и идеалам, которые господствовали в римском обществе до проникновения «тлетворных» чужеземных влияний и обычаев, ставших, согласно теории упадка нравов, основной причиной разложения римского государства.
Особенно ярко охранительная тенденция, как и следовало ожидать, проявилась в области идеологии и культуры. Преодоление чужеземных эллинистических влияний (например александринизма в поэзии) привело в этот период к подъему римско-италийской культуры, к созданию римского самобытного искусства, возвращению к исконно римским традициям. Этим и начинался так называемый «золотой век» римской литературы.
Стремление Октавиана укрепить свою власть обусловило попытки сплотить вокруг принцепса как можно более широкие слои римского гражданства. Постепенно не только италийская муниципальная знать, но и сенаторское сословие переходит на сторону Октавиана. Несомненной опорой были ветераны, получившие землю в Италии. Императорская бюрократия начинает все в большей степени пополняться представителями всаднического сословия. Для сплочения всех этих группировок понадобились какие-то «общепатриотические» лозунги.
Идеологическая подготовка принципата и заключалась в выработке подобных лозунгов. Более того, в идеологической сфере принципат — не что иное, как победа надсословных, «надклассовых» общепатриотических лозунгов и идей над лозунгами сугубо «партийными», отражающими интересы той или иной, но вполне определенной и «ограниченной» социальной прослойки. Следовательно, Цицерон оказывается невольным идеологическим предтечей принципата, а отнюдь не сознательным апологетом новой формы правления, уступающим «монархической действительности». Субъективных монархических симпатий у Цицерона никогда не существовало. В том-то и заключается сложность и трагичность личности Цицерона, в том-то и состоит секрет его раздвоенности, что субъективно Цицерон вплоть до своей трагической гибели оставался ярым и убежденным сторонником республики, но объективно и, несомненно, против «своей воли» он идеологически подготавливал принципат, как пропагандист общепатриотической «надклассовой» идеи.
Подобная раздвоенность Цицерона исторически была явлением отнюдь не случайным — она отражала политические позиции и интересы определенных кругов римского общества. Это были достаточно широкие круги, связанные с различными группировками господствующего класса. Своеобразие момента как раз и заключалось в том, что происходила консолидация подобных групп и прослоек. Это обстоятельство облегчило победу принципата как политической формы. В области же идеологической победа принципата была обусловлена успехом лозунгов, вошедших в политическую программу Цицерона, и это были, как уже говорилось, «внепартийные» и «общепатриотические» лозунги. Они могли удовлетворить политические и культурные запросы достаточно широких слоев римского общества, вконец измученного долгими годами гражданских войн, уставшего от политических смут и потрясений, они облекали в приемлемую идеологическую оболочку победу нового режима. Вот почему этим лозунгам удалось полностью и окончательно вытеснить «узкопартийные» установки, имевшие хождение лишь среди отстраненных отныне от политики кругов римской демократии.