|
105 |
Объявление бога в истине
35. Подобно двум другим высшим объявлениям бога, и его
объявление в истине — явление производное в развитии
религиозной мысли человечества. Гомер от него еще довольно
далек. Бог у него, во-первых, даже и не всегда знает истину:
его знание вначале так же ограничено, как и его могущество,
и только "Одиссея" провозглашает принцип "боги
все знают"
наравне с принципом "боги все могут". И подавно
он не
чувствует необходимости всегда вещать истину. Зевс посылает
на Агамемнона обманчивый сон; Паллада в образе смертного
призраком удачи соблазняет Пандара нарушить перемирие предательским
выстрелом; и та же Паллада, явившись
своему любимцу Одиссею в образе смертного, с милой улыб-
|
|
|
106 |
кой выслушивает его вымышленный рассказ о себе и, дав себя
узнать, ласково прощает ему его вымысел, сознаваясь, что
и
она бывает охоча хитрить.
Но как солнце рассеивает туман, так и лучи Аполлона в VIII
— VI веках разрушают в человеческом сознании всякую мысль
о совместимости понятий "божество" и "ложь".
"Лжи не
дозволено касаться тебя", — говорит пророк Аполлона
Пиндар
о своем боге, причем он под "ложью" разумеет не
только
субъективное, но и объективное отклонение от истины.
"Истина" и "свет" — это как бы соответствующие
друг другу
понятия; Аполлон властвует и здесь, и там, а за ним и прочие
боги. И в этой области успешно трудилась просветительница
Эллады в VI в., пифагорейская школа; самому учителю
приписывается знаменательный ответ на вопрос: "Когда
человек более всего уподобляется богу?" — "Когда
он говорит
правду".
Атак как гомеровские поэмы все-таки оставались на поверхности,
и вместе с ними и игривые представления о легком отношении
богов к истине могли проникнуть в сознание людей, то Платон
в своем "Государстве" настаивает на их недопустимости.
Нет, бог несовместим с ложью. Он не может ошибаться, ибо
он знает все; он не может облекать свои слова в ризу лжи
или своего образа в ризу притворства, ибо он весь истина
и только истина. И если Пан представляется двуобразным,
то это имеет символический смысл — Пан есть слово (logos).
А слово двуобразно, будучи правдивым и лживым, пребывая
своим правдивым естеством в горних, в общении с богами,
а своим лживым — в нижней сфере, где только и место "козлиной"
природе... В подлиннике игра слов: "козлиный"
гласит по-гречески "трагический", и выбором этого
термина Платон намекает, на мифологию, исказившую представление
о богах.
Да, бог есть истина, он и знает, и вещает ее. В боге истина,
и в истине бог.
Мы должны основательно внедрить в себя это убеждение, вполне
согласное, конечно, с учением всякой религии высшего порядка.
Мы должны слить с ним и другое убеждение, тоже вполне естественное
для нас, христиан — что бог любит человеческий род и заботится
о нем. Тогда мы, быть может, поймем — не возникновение,
но упорное, даже в умах самых
|
|
|
107 |
просвещенных людей, пребывание того красивого пустоцвета
греческой религии, которому имя мантика, или ведовство.
36. Не возникновение, сказал я. Действительно, мантика
как
таковая древнее обоих убеждений, позднее служивших ей
опорой. В своих примитивных формах она даже мало связана
с религией. Вспомним разнообразную систему примет: запрыгала
жилка в правом виске — "к чему" это? Задел ногой
за порог, уходя, змея переползла через дорогу, кто-то чихнул
и т.д. Тут, с одной стороны, наивная эмпирия, замеченная
повторяемость следующих за данными приметами явлений; с
другой стороны, кажущаяся аналогия так называемой прогностики
важной для жизни в природе: ласточки высоко
летают — это к вёдру. Неразвитая наука не дает еще возможности
различать между совпадением таких явлений, связь
которых только загадочна, и таких, где она невозможна; все
одинаково растворяются в общем тумане таинственно тяготеющих
друг к другу частиц природы и жизни.
В нашу эпоху просвещенные люди отдавали себе уже отчет
в том, что эта мантика Примет принадлежит к области
суеверия; Феофраст в своей характеристике "суеверного"
(deisidaim6n) уделяет ей должное внимание. Другое дело —
мантика религиозная. Конечно, при желании можно было
и мантику примет туда же подвести: мало ли какими средствами
может пользоваться любящий бог, чтобы предостеречь
нас от пагубного решения. Понятно, что граница тут очень
зыбкая, и если кому угодно было, насилуя здравый смысл,
обращать внимание на все бесчисленные приметы и этим
превращать свою жизнь в ад — его воля. Но разумного
человека выручал именно его здравый смысл.
Оставляя в стороне и мантику примет, и отличную от нее,
но столь же низменную мантику всякого рода ворожбы, — по
решету, по муке, по клеву куриц и т.д. — обратимся к той,
связь которой с религией была очевидна и всеми сознавалась.
Она распадалась на мантику "атехническую", или
вещание,
и мантику "энтехническую", или гадание. В первом
случае
бог непосредственно обращается к человеку, во втором он
посылает ему знаки, нуждающиеся в истолковании через
опытного гадателя. Конечно, четкой границы и здесь быть
не
могло; самая известная в древности и поныне мантика вещих
снов занимала среднее место, так как сны иногда были
символические и нуждались в гадателе для их истолкования.
|
|
|
108 |
С них мы и начнем. Если мы видели во сне умершего, то
ясно, что именно его душа нас навестила, познавши тайны
подземного мира, она стала вещей, и если она к нам дружелюбно
настроена, то мы можем положиться на ее слова. Если
мы видим живого, то это можно объяснить тем, что бог создал
его призрак и прислал нам его как своего вестника, и тогда
его слова тоже достоверны. Но возможно также, что само
Сновидение приняло на себя его образ, и тогда дело осложняется.
Дело в том, что Сновидения обитают там же, где и
души, в преисподней: днем они, подобно летучим мышам,
дремлют в пещере; ночью вылетают, иногда по поручению
соседки-души, иногда и по собственному желанию, и являются
спящим. Таков знаменитый Морфей, прозванный так потому,
что берет охотно на себя "образы" людей. Во всяком
случае,
вполне полагаться на такие сны нельзя; конечно, как демоны,
и Сновидения могут вещать истину — вопрос, однако, пожелают
ли. Все зависит от того, через какие "врата" они
вылетели: на беду их двое... и если мы прибавим: "одни
— роговые,
другие — из слоновой кости", то читатель должен будет
перевести эти атрибуты по-гречески, чтобы понять, почему
первые — достоверны, а вторые нет. А так как они нам не
сообщают, через какие врата они к нам прилетели, то...
Оттого-то Еврипид и рассказывает нам в шутливой песне, как
Аполлон, чтобы прекратить неудобную конкуренцию, упросил
Зевса отнять достоверность у снов.
Читатель, конечно, давно понял, что все сказанное — фантазия
певцов, необязательная для веры. Вообще же мнение о
вещем значении знаменательных снов было очень распространено,
и нам сохранен "Сонник" Артемидора, обстоятельный,
интересный и сравнительно серьезный. Даже философия считалась
с этим мнением, объясняя вещий характер снов тем,
что душа спящего, не будучи связана путами тела, обретает
свое божественное естество. Но зато и наша утешительная
пословица: "страшен сон, да милостив Бог" была
известна
древним: если человеку привиделся тревожный сон, он утром
"рассказывал его Солнцу" (психологически тонкий
акт),
очищая себя его лучами, а затем молился Аполлону, чтобы
он
исполнил его лишь постольку, поскольку он благоприятен,
а
поскольку враждебен, обратил на врагов.
Вещий характер, приписываемый душам умерших, заставляет
людей иногда обращаться к ним самим, т.е. вызывать
|
|
|
109 |
их... Греция тоже знала своих аендорских ведьм. Только
в
благозаконных государствах их не терпели. Одержимые роковым
любопытством должны были отправиться к некромантам в дикий
Эпир или полудикую Аркадию. Читатель может
прочесть у Геродота рассказы о том, как коринфский тиран
Периандр вызывал душу убитой им жены Мелиссы, или спартанский
царь Павсаний — душу тоже убитой им византийской
девушки: они очень внушительны.
В чистой сфере витают боги. Входя в тесное общение с
известными, возлюбленными ими людьми, они делают их
пророками. Так, Гесиод в начале своей "Теогонии"
рассказывает нам о том, как Музы, явившись ему на Геликоне,
сообщили ему пророческий дар — и по справедливости этот
рассказ беотийского певца был сравниваем со словами ветхозаветного
Амоса о поставлении его во пророки. Таковы были
Бакиды и Сивиллы — и при греческой свободе неудивительно,
что появилось и немало юродивых обоего пола, находивших
себе публику среди простонародия. Иногда благодать бога
была наследственна — так мы слышим о пророческом роде
Иамидов в Олимпии; иногда она простиралась на всех жителей
определенного города, напр. Тельмисса. Правда, она могла
состоять не столько в собственно пророческом даре, сколько
в искусстве гадания по знакам, и в таком случае преемственность
естественна.
Но бог мог сообщить вещую силу непосредственно не
человеку, а месту — очень понятное последствие обожествления
природы. Тут мы подходим к самому славному проявлению
древнегреческой мантики — к оракулам, и прежде всего,
разумеется, к "общему очагу всей Эллады", к оракулу
в
Дельфах. На склоне Парнасса, у подножия двух отвесных,
голых скал, федриад, между которыми стекает Касталийский
ручей — это место и поныне поражает странника своей величавой
красотой. Здесь некогда возвышался посредине священной рощи
храм Аполлона, окруженный целым лесом сокровищниц, статуй
и прочих приношений всякого рода, живой
музей не только греческой религии, но и греческой истории.
Сюда в определенные дни — раз в месяц, а то и чаще —
стекались паломники, желая вопросить бога. После жертвоприношения
они, определив порядок жребием, предлагали
богу свой вопрос, кто устно, кто письменно, не переступая
порога храма. Священнослужитель передавал его жрецу, тот
|
|
|
110 |
относил его во внутреннюю часть храма, в его святая святых
(adyton). Здесь на треножнике сидела Дева-Пифия, впавшая
в беспамятство, говорят, от испарений земли, поднимавшихся
из-под треножника. Ее слова, часто бессвязные, подхватывали
стоявшие тут же "пророки" и приводили их в порядок,
который
в торжественных случаях был стихотворным; это и был ответ
бога.
Так происходило дело с древних времен до императора
Юлиана Отступника, тысячу с лишком лет: как мог так долго
держаться обман среди умнейшего народа древности? Именно
тем, что никакого обмана здесь не было; была, если угодно,
иллюзия. Случаи явного предсказания будущего — и Эдипу,
и Крезу — относятся к области легенд; в историческое время
Дельфы были обителью доброго совета о том, как поступить,
чтобы было "лучше"; это "лучше" (ameinon)
вообще — лозунг
дельфийского бога. Понятно, что в этой форме ответ бога
был
неопровержим: даже в случае неудачи нельзя было утверждать,
что при неисполнении данного совета не вышло бы еще
хуже. Все же, вопросив бога, верующий чувствовал себя
бодрее, самоувереннее — а бодрость и самоуверенность
всегда лишний шанс успеха.
Переходим к гаданиям; мы коснемся лишь двух самых
торжественных способов — гадания по полету птиц и по
жертвам. Первое имело своим основанием веру, что боги, и
в частности Зевс, обитают в горних; птицы, и притом хищные,
— только по ним и гадали — ближе всех к ним подлетали и
поэтому могли считаться их вестницами. Конечно, наблюдать
их можно было не везде: птицегадатели имели свои вышки,
с
которых они следили не только за полетом орлов, но и за
их
клекотом, за их обращением друг с другом и с прочими
птицами или животными (особенно змеями) и т.п.; усмотренные
явления затем подвергались истолкованию.
Во время жертвоприношения человек вступает в непосредственное
общение с богом; понятно, что он в различных
признаках, сопровождающих его, старается угадать волю того,
кому жертва приносилась. Эти признаки были двойные: одни
касались самого горения жертвенного огня, другие состава
и
формы внутренностей принесенного в жертву животного, особенно
рисунка жил его печени. Конечно, и это все должно было
быть искусно разгадано. Гадание этого рода было особенно
в ходу перед сражениями, чтобы узнать, благословляет ли
бог
|
|
|
111 |
данный момент, или же "лучше" будет подождать.
Поэтому
полководцы обыкновенно имели при себе гадателей; все же
нас наводят на размышления слова Лахета у Платона, что
"гадатель должен быть во власти полководца, а не полководец
во власти гадателя".
В последние столетия жизни древнего мира — позднее той
эпохи расцвета, которую имеем в виду мы — возник и развился
особый вид гадания, затмивший все остальные и перешедший,
несмотря на все протесты церкви, даже в христианство; это
была астрология. Ее элементы Греция получила уже в III в.
до Р.Х. из Вавилона через ученого жреца Ваала, Бероса; но
ее превращение в мудреную систему было уже ее собственным
делом.
37. Практика невзыскательна; средний эллин обычно прибегал
к мантике, не особенно углубляясь в ее научные предпосылки;
он обращался к богам с такой же доверчивостью, с
какой дети обращаются за советом к родителям.
Но для мышления мантика представляла мучительную загадку
— и притом не для одного только философского.
Конечно, боги любят нас и поэтому предостерегают, обращаемся
ли мы к ним или нет; прекрасно. Но какой же смысл
имеет при этом избегание дурной приметы? Вы отправляетесь
в путь — и притом не прощаетесь с дорогим вам
человеком из боязни, что он будет плакать, и его слезы
навлекут на вас несчастье. Вы приехали на повозке — и,
сильный, здоровый человек, зовете слуг помочь вам сойти,
чтобы, упаси бог, не оступиться и этим не приворожить беду.
Какой тут смысл? Быть может, бог желает вам послать примету,
чтобы вас предостеречь, а вы ему мешаете!
Конечно, это бессмысленно; ну, а мы зачем избегаем подавать
гостю руку через порог и садиться тринадцатым к столу?
Очевидно, здесь произошел сдвиг: примета-вещание и примета-предостережение
превратилась в примету-ворожбу. В
этом убедиться нетрудно даже верующему в ведовство. Он
убеждается — и все-таки по возможности избегает дурных
примет: как-никак, а неприятно.
И, конечно, боги знают все... что это значит, все? Прошедшее
— пусть; Демарат спрашивает дельфийского бога, кто
был его отцом, это понятно. Настоящее — пусть: я могу
спросить того же бога, где ныне находится мой беглый раб,
это тоже понятно. Но будущее? — Посмотрим. Ведь будущее
|
|
|
112 |
зависит между прочим и от того, так или иначе я поступлю;
кто говорит: "Бог знает будущее", — тот этим самым
говорит
мне: "Бог Знает, как ты поступишь". Но если так,
то это значит,
что мои действия предопределены: это значит, что свободной
воли не существует.
А между тем свобода воли — основной постулат всего
греческого мышления, всей греческой морали. Как же быть?
Более древняя эпоха нашла себе исход в молчаливой теории,
которую я назвал "обусловленным фатализмом". Да,
моя
воля свободна, но она ведь — лишь один из моментов,
влияющих на будущее; выделим же его. Пусть ответ бога будет
условным: "если Лаий родит сына, он будет им убит";
"если
Крез перейдет Галис, он разрушит великое царство".
— Ну, а
если нет, тогда, конечно, нет. В поэзии это очень красиво,
но
более обстоятельное и глубокое размышление подскажет нам,
что эта теория годится только для Робинзонов. Для живущего
среди других людей человека будущее обусловлено не только
его волей, но и волей всех окружающих его, и ответ бога,
поэтому, должен быть обставлен таким множеством условий,
которое лишит его всякой ценности.
В серьезной философии мы поэтому и не встречаемся с
обусловленным фатализмом. Там вопрос о ведовстве непосредственно
связан с вопросом о божьем промысле; и
поэтому понятно, что положительно к ведовству относится
ревнительница промысла Стоя, имея против себя не только
школу Эпикура, но и скептиков Новой Академии. Книги Цицерона
о "ведовстве", столь важные для вольтерьянства
XVIII в.,
дают нам отголоски этого интересного спора.
Мы здесь займемся только положительным отношением к
делу, т.е. учением Стои. Если бы ведовства не было, то это
значило бы, что боги или не знают будущего, или не желают
нам его сообщить, потому ли, что не заботятся о нас, или
же
потому, что считают его знание для нас бесполезным. Первое
предположение противоречит представлению о всезнании
божества, второе — о его всеблагости, третье — здравому
смыслу. Такова знаменитая трилемма Стои, воскресшая в
оптимизме Лейбница.
Будем откровенны: два последних пункта неопровержимы.
Да, даже третий. Будет простой придиркой, если мы возразим,
что часто знание будущего вредно для человека; несомненно,
что часто оно и полезно, а этого для Стои вполне достаточно.
|
|
|
113 |
Единственный слабый пункт в ее трилемме, это первый, и
мы
уже знаем почему. Знание богом будущего предполагает его
предопределение, а предопределение исключает свободу воли.
...Исключает ли? Детерминизм и индетерминизм: антиномия
Канта.
Стоя не углублялась в эти дебри; она искала исхода в
другом направлении. Различала "рок", "судьбу",
"случайность"; писала длинные трактаты "о
возможности". Вообще,
видимость брала свое, сводя мало-помалу свободу человеческой
воли к добровольному следованию року. Ибо
Ducunt volentem fata, nolentem trahunt.
Таков герой "Энеиды" Вергилия, принципиально
отличный от
героев свободной воли, изображенных в древней и новой
трагедии, и поэтому принципиально непонятный для плоской
критики современности, особенно немецкой — Буассье, тот
его понял. На его челе запечатлен только что приведенный
лозунг, осеняя его трагической грустью. И тот же отпечаток
грусти мы находим и на челе других великих стоиков империи
— Сенеки, Эпиктета, императора Марка Аврелия. Оно и понятно:
кто заглядывал в вещую бездну Трофония, говорили древние,
тот уже не смеялся никогда.
Преклонимся перед ними — и вернемся душой к тем,
которые, не вникая в метафизические загадки, просто чувствовали
над собой участливый взор любящего божества и
отвечали ему сыновней благодарностью. Таков Тесей в
"Просительницах" Еврипида:
Хвала тому бессмертному, который,
Над дикостью звериной нас подняв,
Дал разум нам и голос окрылил
Осмысленною речью; кто от стужи
Нам дал оплот и от жары небесной;
Кто нам ладью морскую даровал,
Чтоб меною взаимной доставляла
Нам то, в чем наш нуждается народ;
Кто пред завесой будущего темной
Пророков достоверных вдохновил,
Чтоб по приметам огненных разгаров,
Иль по узору жертвенных частей,
Иль по полету вещунов пернатых
Грядущий рок истолковали нам.
|
|
|
114 |
38. "В боге истина" — это одна сторона интересующей
нас
здесь догмы, если так угодно назвать ее. "В истине
бог" —
это другая. И здесь уже не придется говорить о красивом
пустоцвете, возникшем на древе греческой религии, а о могучей
и цветущей ветви, давшей и дающей поныне много
прекрасных плодов.
От бога и во славу" бога всякое искусство — ибо бог
объявляется в красоте. От бога и во славу бога всякая наука
— ибо бог объявляется в истине. Певцы были первыми учителями
Греции; Муза их не только вдохновляла, но и сообщала
им те знания, которые они передавали людям. Если бы нам
была сохранена вся богатая дидактическая поэзия школы
Гесиода в VIII — VI вв., мы могли бы подтвердить сказанное
здесь многочисленными прямыми свидетельствами; но и те
косвенные заключения, которыми мы вынуждены ограничиться,
вполне надежны. И если сама Муза, как мы это видели, до
последних времен удержала свое место в школе грамоты, то
это было лишь онтогенетическим выражением ее давнишней
филогенической роли.
Из практики Асклепиевых врачеваний развилась медицинская
наука: отец научной медицины, Гиппократ, происходил
из рода жрецов — Асклепиадов на Косе, а этот остров, центр
культа Асклепия, был и в позднейшее время своего рода
медицинским факультетом. Побочным отпрыском науки
Асклепиадов было знание целебных трав, ставшее со временем
фармакологией и в качестве таковой — одним из обоих
корней научной ботаники; другим, давшим ей ее имя, было
знание кормовых трав, дарованное богами скотоводства, Гермесом
и Аполлоном. Гадание по полету птиц заставило обращать внимание
на их жизнь и нравы; так создалась орнитология, первая отрасль
зоологии. Таким образом, и тот пустоцвет был не вполне бесплоден.
Равным образом и изучение
внутренностей жертвенных животных, важное для другой отрасли
гадания, дало в виде побочного результата анатомию,
которая, хотя и не была корнем медицины, но все же соединилась
с ней и превратила ее этим из эмпирии в науку. Отец
же греческой и нашей математики, Пифагор, был собственно
пророком Аполлона. И легенда глубоко права, рассказывая
нам, что он, открыв свою знаменитую теорему, принес гекатомбу
вдохновившему его богу.
|
|
|
115 |
Но внутренней силой каждой науки, приспособляющей ее
вывести из данных предпосылок должное заключение, был
Логос — а он был посвящен Гермесу, который поэтому и
назывался Гермесом-Логием. Был посвящен... этим слишком
мало сказано. Нет, если подлинно "в истине бог",
то Логос
был самим богом, был божественным сыном Гермеса, каким
его и признает "герметизм". Я в другом месте говорил
об этом
замечательном явлении, установив происхождение от греческой
религии, а не от философии, того божественного Логоса,
который приобрел такую важность для христианского богословия.
А потому и все честные труженики Логоса были в большей
или меньшей степени пророками бога. Когда для Диогена
начался томительный период скитания мысли, он с сыновней
доверчивостью обратился в Дельфы к Аполлону. И Аполлон,
входя в его положение и намекая на профессию его отца,
синопского менялы, посоветовал ему "перечеканить свои
монеты" — в каковом совете читатель без труда узнает
знаменитую "переоценку ценностей "философа недавнего
прошлого.
Диоген, как известно, последовал этому совету с полной
готовностью; но он этим лишь повторил пример другого философа,
еще гораздо более знаменитого — того, карикатурой которого
его некоторые называли. Сократ, тот не решился обратиться
в Дельфы сам; сделал это за него один из его восторженнейших
учеников. И Аполлон объявил Сократа мудрейшим из смертных.
Ответ этот озадачил мыслителя; он был бесконечно далек от
того, чтобы считать свое незнание мудростью. Но это незнание
делало его учеником каждого встречного... каждый, ведь,
воображал, что он что-нибудь да знает. И Сократ просил его
уделить ему своего знания, и вместе с ним, пользуясь заступом
Логоса, старался докопаться до его основ — и опускал руки,
видя безуспешность этих попыток. Но теперь, окрыленный Словом
бога, он с удвоенным жаром продолжал свое служение Логосу;
а когда встревоженные его деятельностью граждане хотели
заставить его прекратить ее, он ответил: "Не могу:
это было бы неповиновением богу". Многие читали Платонову
"Апологию Сократа", из которой я беру эту черту;
но многие ли обратили внимание на то, что в ней так ясно
сказано — что ее герой не просто мудрец, а мудрец-пророк?
|
|
|
116 |
Это и факт, и символ: благословляя Сократа на вечное
ученичество во имя Логоса и присуждая ему за него пальму
высшей мудрости, бог повторил на одном лице то, что он еще
раньше сделал для всей Эллады. И она признавала себя
вечной ученицей чуть ли не всех народов, с которыми ее
сводила судьба — чем и ввела, к слову сказать, и вводит
поныне многих в заблуждение. И благодаря этому она стала
мудрейшей из всех, стала учительницей нового мира.
39. "В истине бог" — это глубокое слово содержит
в себе,
однако, страшную опасность. И слава Эллады была бы неполна,
если бы мы не могли доказать, что она этой опасности избегла.
Истина одна; если в истине бог — то кто же в неистине?
Решитесь ответить "дьявол" — и вы развяжете уста
анафематствующим, вы зажжете костры для еретиков. Вы оправдаете
всякое проявление нетерпимости.
Мы уже знаем: греческой религии дьявол был чужд. Есть
бог — и земля, "мать"-земля, "материя";
это латинское слово
прекрасно передает глубину синтеза, скрытого в этом понятии,
по греческому чувству. Мать же не может быть дьявольской
силой. Бог есть добро, но материя не есть зло: она лишь
не вся равномерно прониклась благостью бога, и "злом"
мы
называем лишь то, что в недостаточной степени согрело
солнце добра.
То же самое и здесь. Бог есть истина, конечно; и все-таки
ложь (в общем смысле неистины) не есть дьявол и не может
им быть, так как дьявола вообще нет. Ложь — это просто та
область нашего сознания, которая недостаточно озарена
солнцем бога-истины.
А раз это так, то и проклинать и анафематствовать нечего;
бросьте изгонять несуществующего дьявола. Старайтесь, чтобы
солнце победило; в этом будет все.
|
|
|
|
|