Англия и Греция. Мы видели, что уже в XVIII в. в Англии появилось несколько общих «Историй Греции». В XIX ст. первая замечательная общая «История Греции» выходит тоже в Англии. И это не простая случайность. Дело в том, что многие черты и явления в исторической жизни древних греков — политическая свобода и самоуправление, такие учреждения, как народное собрание и суд присяжных, развитие политического и судебного красноречия, мореходства и торговли, многочисленные колонии,— все это делало их историю особенно близкою, интересною и понятною именно для англичан.
Тёрлуолл. В 1835—1838 гг. вышла «History of Greece» Тёрлуолла (Thirlwall), в 8 томах, отличавшаяся немалыми достоинствами; Грот говорит о ней, что если бы она появилась несколькими годами раньше, ему бы и в голову не пришла мысль писать свою «Историю Греции». Но эта последняя, вышедшая вскоре после труда Тёрлуолла, совершенно затмила его.
Грот. Грот не был профессиональным ученым — он долгое время был банкиром и парламентским деятелем,— и его ученая карьера шла не обычным путем 1, что в Англии не составляет редкости.
Джордж Грот, дед которого, немец из Бремена, в середине XVIII ст. переселился в Англию и основал там в Лондоне банкирский дом, родился в 1794 г. Шестнадцати лет он уже закончил свое школьное образование и, по воле отца, должен был посвятить себя занятиям в банкирской конторе. Банкиром он оставался в течение целых 32 лет. Свой досуг Грот употреблял на изучение столь любимых им классиков, политической экономии,
которою тогда в Англии очень интересовались, философии, не только древней — Платона и Аристотеля,— но и новой, в том числе и немецкой (например, Канта), и т. д.
Таким образом, разносторонними познаниями и широким образованием, которыми отличался знаменитый историк Греции, он был обязан самому себе и затем общению с выдающимися умами. Три лица оказали могущественное влияние на развитие идей молодого Грота: экономист П. Рикардо, философ И. Бентам, представитель утилитаризма, и в особенности Джеймс Милль, отец Джона Стюарта Милля, автор «Истории Индии» и «Анализа человеческого духа». Грот усвоил многие воззрения Милля-старшего, между прочим его политические антипатии — к аристократии и к официальной церкви.
Первое печатное произведение Грота — опыт о парламентской реформе, изданный в виде летучего листка в 1821 г. Но вскоре Грот обращается к изучению греческой истории. В 1826 г. в «Westminster Review» появляется его статья, представляющая критический разбор «Истории Греции» Митфорда, которая была проникнута крайними торийскими воззрениями, враждою к Афинам, и по которой тогдашняя английская публика преимущественно знакомилась с древней Грецией. Статья произвела большое впечатление; в ней намечены уже были взгляды, развитые потом Гротом в его большом труде — «History of Greece»; отчасти именно желание исправить ошибки Митфорда и представить явления греческой истории с более правильной и широкой точки зрения и побудило его взяться за такой труд 1.
Но в ту пору Грота отвлекали банкирские занятия, а затем, в 30-х годах, сверх того, и напряженная парламентская деятель-
ность: он заседает в парламенте в качестве депутата от Лондонского Сити, становится в ряды радикалов, приобретает известность как выдающийся политический деятель и оратор, работает в различных комиссиях и т. д. Все это нам объяснит и некоторые особенности его «Истории Греции». Лишь в 1841 г. Грот навсегда отказывается от парламентской деятельности, а в 1843 г.— и от банкирской, и всецело предается работе над opus magnum, как заранее называл Дж. Ст. Милль будущую «Историю Греции» Грота.
«История Греции». В 1846 г. выходят первые два тома ее, а ровно через 10 лет, в 1856 г., с выходом XII тома, капитальный труд был закончен.
Грот начинает с мифов, которые пересказывает подробно, так что весь I и половина II тома у него приходится на легендарную историю. Подлинная история, по мнению Грота, начинается лишь с 776 г. и распадается на шесть периодов, из коих первый может быть рассматриваем как подготовительный: 1-й — с 776 г. до 560 г. или до начала правления Писистрата в Афинах и Креза в Лидии (деление, кстати заметим, едва ли удачное); 2-й — до изгнания Ксеркса из Греции; 3-й — до конца Пелопоннесской войны и до падения Афин; 4-й — до битвы при Левктрах; 5-й — до битвы при Херонее, и 6-й — до конца века Александра. Пять периодов — от Писистрата до смерти Александра и его поколения — составляют, по словам Грота, акты исторической драмы, которые могут быть переданы в ясной последовательности и стоят в явной связи между собою. В соответствующих местах Грот включает историю сицилийских и италийских греков; он очень подробно останавливается на туземных народах Азии, Африки и Европы, с которыми греки вступали в те или иные отношения; при случае вводит замечания и даже целые обзоры, касающиеся греческих политических конституций, философии, поэзии и красноречия, насколько это, по его мнению, необходимо, чтобы изобразить многостороннюю деятельность греческого народа. Свою «Историю» Грот заканчивает веком Александра и его преемников, потому что после этого, по его словам, политическая деятельность Греции стеснена и унижена, для читателя не интересна и не
влияет на последующую судьбу мира: с этого времени греки имеют значение лишь как отдельные личности, как философы, учителя, астрономы, математики и т. д.
Успех ее. «История Греции» Грота была встречена как в Англии, так и за ее пределами с восторгом. Известный историк Галлам говорил еще по поводу первых томов ее: «Я давно знаком с ученым миром и могу смело утверждать, что не знаю другой книги, которая бы столь быстрым полетом достигла высочайшей вершины славы... Она вызвала поразительнейшую сенсацию между учеными». Тёрлуолл сознавался, что произведение Грота затмило его собственный труд, что это — «достойный славы памятник учености, гения и мысли, подобного которому не представляет ни одна другая литература». «Ваш труд,— писал Дж. К. Льюис Гроту,— превзошел все прочие "Истории Греции", и те, кто тоже будут заниматься этим предметом, должны будут брать вашу работу за исходный пункт». Хр. Авг. Лобек, тогдашний «филологический патриарх» в Кенигсберге, по выражению одного современника, «снимает перед Гротом шляпу, а его коллега К. Лерс преклоняет свои колени». По мнению Деллингера, «History of Greece» Грота как политическая история «останется, вероятно, навсегда единственною и недостижимою» ...
Вообще, появление «Истории Греции» Грота было целым событием. Несмотря на большой объем (12 томов), ее читали и ею интересовались не одни специалисты; она возбудила внимание образованного общества Англии, континента и Америки. В Англии на ней воспитались целые поколения. Не прошло и трех лет со времени выхода первых двух томов, как понадобилось уже новое издание их. Появились переводы на французский и немецкий языки и разного рода извлечения 1. Имя Грота приобрело
широкую, можно сказать —всемирную, известность. Он был избран в число иностранных членов Французского Института, в почетные члены нескольких университетов (между прочим — Петербургского и Харьковского), академий, исторических обществ и т. д. Ему предложено было пэрство, от которого, однако, он отказался.
Привожу эти подробности, чтобы дать некоторое понятие о том успехе, какой имела «История Греции» Грота, и о том впечатлении, какое произвела она на современников. Успех ее один из новейших суровых критиков 1 объясняет тем, что Грот явился в ней выразителем господствовавшего духа века. Конечно, в значительной мере это верно; верно и то, что распространению славы Грота много содействовали его друзья, выдающиеся представители науки и философии. Но успех Грота объясняется также и несомненно крупными достоинствами и особенностями его труда.
Ее достоинства. Грот, как мы видели, не прошел, собственно говоря, строгой, правильной школы, какую проходили и проходят, например, немецкие ученые; но зато он обладал многими такими данными, каких не имели другие историки и филологи и которые дали ему возможность написать замечательную политическую историю Греции.
Глава банкирского дома, одно время — деятельный член парламента, выдающийся оратор, историк, философ и критик, Грот на практике был знаком с политическою жизнью и с финансовыми вопросами. При этом он прекрасно знал классиков и новейшую специальную ученую литературу, особенно немецкую, посвященную греческой древности. Он был один из самых широко
и разносторонне образованных людей своего времени. Он не замыкался в какой-либо узкой специальности. Грот вращался в кругу выдающихся представителей тогдашней философии, науки и литературы; со многими из них он был в дружбе; к раньше названным именам — Рикардо, Бентама и Джеймса Милля — можно присоединить имена младшего Милля, Галлама, Льюиса, Токвилля, отчасти Гизо, с которыми он был в более или менее близких отношениях. Грот очень часто посещал Францию, бывал в Бельгии, Германии, Швейцарии, Италии, хотя — нужно заметить — ни разу не был в Греции! Наконец, он обладал литературным талантом. Свою «Историю Греции» Грот подготовлял в течение 20 лет с лишком, в течение 10 с лишком он ее писал и печатал; таким образом, можно сказать, что в общем, если не считать некоторых перерывов, Грот посвятил своему труду более 30 лет: это был труд как бы целой жизни. Немудрено, что он вышел капитальным.
Прежде всего «История Греции» Грота отличается своими размерами: в английском подлиннике она состоит, как сказано, из 12 т.; из всех «Историй Греции», которые доведены до конца, это самая обширная и подробная. Вообще она вполне оправдывает то название, которое заранее дал ей Дж. С. Милль: это — в полном смысле opus magnum. Труд Грота основан на обширном знакомстве с литературными памятниками древности и с современной автору разработкой греческой истории. В нем в полном блеске обнаруживается громадная эрудиция и широкое образование Грота. Его «History of Greece» представляет замечательное явление также и в отношении критики и самостоятельности. Многие сообщения и свидетельства, которым верили безусловно, многие общепринятые рассказы и мнения Грот подверг сомнению или критическому разбору и частью устранил, частью поколебал доверие к ним. На многие явления и стороны греческой истории он высказал новые взгляды. Вообще в его труде было много смелого и оригинального. Приведу несколько примеров, не входя в подробное рассмотрение того, насколько прав был Грот в каждом отдельном случае.
Грот сознательно отказывается от всякого объяснения мифов; время, предшествующее 776 г., он выделяет из области истории; по его словам, это время отличается иною атмосферою — атмосферою эпической поэзии и легенды. Соединять то и другое, миф и историю, по мнению Грота, «нефилософски». Он воспроизводит древнейшие времена, как их представляли себе греки, и не берется мерить, сколько в них исторического элемента. «Если читатель,— замечает Грот,— за это будет меня порицать, если он меня спросит, почему я не подымаю занавеса и не открываю картины, то я отвечу словами живописца Зевксиса, когда к нему был обращен подобный же вопрос при выставке его художественного произведения: "занавес и есть самая картина". То, что мы теперь читаем как поэзию и легенду, некогда было историей, которой верили... которую древнейшие греки понимали и в которой они могли находить наслаждение: занавес ничего не скрывает и он не может быть отдернут при помощи какого бы то ни было остроумия...» Основания и объяснения легенд Грот ищет в человеческом духе и делает широкие сопоставления греческих мифов с легендами и сказаниями современной Европы. Гомеровскому эпосу он посвящает целую главу. Спору, поднятому Вольфом, он уделяет большое внимание и выставляет свою гипотезу относительно состава «Илиады»,— гипотезу, о которой было упомянуто в своем месте (с. 82).
Переходя ко временам историческим, Грот пытается, среди темных и отрывочных указаний, определить, каково было состояние Греции в древнейшую пору, и пользуется здесь своего рода реконструкциею — на основании достоверно известных фактов делает предположения относительно предшествовавших стадий развития. Грот отверг достоверность предания о разделе земли Ликургом на равные участки и видел в этом предании продукт III в. до P. X., отражение идеалов Агиса IV, когда Ликургу приписано было то, что составляло мечту царя-реформатора.
Мы видели, что Грот имел в виду исправить ошибки Митфорда и представить историю Греции в ином, по его мнению, более верном, свете. Вопреки господствовавшим до него воззрениям,
он, как и Нибур, не преклонился перед Спартой и, по выражению Шёмана, «первый заговорил об Афинах достойным их образом». Он решительно взял афинскую демократию под свою защиту. Он всячески старался снять с афинян обвинение в неблагодарности к их великим деятелям. Грот объясняет и оправдывает их образ действий по отношению к Мильтиаду после неудачной экспедиции его к Паросу; он защищает даже их поведение относительно стратегов, одержавших победу при Аргинусах и затем преданных суду и казни. Он доказывает, что Клеон не был дерзким, пустым крикуном и хвастуном, каким изображает его комедия и Фукидид, и проч. Грот с новой точки зрения посмотрел на софистов и на их деятельность; в суждении об Александре Македонском он совершенно разошелся с Дройзеном и примкнул скорее с Нибуру. А главное — в истории политического строя Афин Грот, парламентский деятель, многое первый понял и осветил; в особенности это нужно сказать относительно реформ Перикла. «История Греции» Грота вообще отличается большим реализмом и в этом отношении составляет противоположность господствовавшему прежде несколько романтическому взгляду на греков. Один из современников Грота, бывший прусский министр и друг Штейна, говорил: «Об Алкивиаде много писали древние и новые писатели; но его образ был мне неясен. Но вот выступает теперь Грот со своей " History of Greece" и немногими штрихами рисует личность Алкивиада, которая живой стоит предо мною... Какие обманчивые образы рисовали нам филологи, по незнакомству с треволнениями жизни. Как высоко ценили они жизнь Леонида! Наоборот, Перикла филологи далеко не достаточно высоко ставили. Теперь для меня он — первый грек».
Прибавим ко всему этому литературные достоинства произведения Грота, и мы поймем, почему оно имело такой успех, почему оно обратило на себя общее внимание и заняло одно из первых мест в ряду исторических трудов того времени.
Ее недостатки. Но капитальный труд Грота, конечно, имеет и слабые стороны. Последующие великие открытия Г. Шлимана и других показали, сколько неверного и одностороннего
было в отношении Грота к мифической древности и к древнему периоду греческой истории. В его «Истории Греции» есть главы, посвященные гомеровскому эпосу, лирике, ионийским философам и Пифагору, драме, софистам и Сократу; но он не считал нужным систематически и, так сказать, органически связать историю политическую с историей умственной жизни, и делал это отчасти сознательно, так как предполагал посвятить впоследствии особое сочинение наиболее выдающимся греческим философам, Платону и Аристотелю, что действительно и исполнил. Но все же в данном случае это пробел, и, таким образом, его «История Греции» есть по преимуществу история лишь политическая и, согласно тогдашнему направлению в науке, история лишь государства, а не общества. Существенным недостатком является и то, что Грот пренебрегал эпиграфическими данными и пользуется ими слишком мало даже для того времени. Его скептицизм и критицизм заходит иногда слишком далеко, как это можно видеть и из некоторых приведенных выше примеров; а в своем пристрастии к Афинам, в стремлении защитить и обелить их он не знает меры, впадает в крайности и натяжки, например, хотя бы там, где он говорит о процессе полководцев-победителей при Аргинусах. Местами труд Грота не столько история, сколько апология Афин, и Грот является в нем не историком, а скорее «адвокатом афинского демоса».
Такое отношение к Афинской республике нам будет ясно, если мы примем во внимание его политические убеждения и симпатии. Грот принадлежал не только к «философским радикалам» (как называли приверженцев Бентама), но и к политическим 1, Грот питал особенную любовь к республике. Когда в 1848 г. он поехал в Париж, то его необыкновенно возбуждала одна уже та мысль, что он находится в республике. Правда, к концу жизни в его воззрениях произошла значительная перемена; в своих прежних идеалах он несколько
разочаровался. Республиканцем по своему образу мыслей Грот оставался до конца, но стал сознаваться, что против злоупотребления силой республиканские учреждения дают не больше гарантий, нежели монархические. В 1867 г., по поводу событий в Соединенных Штатах, он говорит: «Я пережил свою веру в силу республики, как преграды против низких страстей большинства, и допускаю возможность, что верховная власть, когда она покоится в республиканских руках, может быть употреблена так же пагубно, как и деспотом, подобным Наполеону I. Поведение Северных Штатов в последнем конфликте с Южными привело меня к этому убеждению, хотя мне стоит большого усилия признаться в этом даже самому себе». Но в то время, когда он писал свою «Историю Греции», Грот подчас слепо преклонялся перед демократической республикой, видел в ней самое чистое олицетворение свободы и равенства и полагал, что воля народного собрания в Афинах всегда служила верным выражением воли и интересов всей совокупности граждан, и таким образом в «Истории Греции», по замечанию одного новейшего критика 1, обнаруживается политическое доктринерство Грота, его увлечение республиканскими формами. Он не замечал той противоположности между политической свободой и действительным положением массы, того фактического неравенства в обществе, той борьбы общественных классов и существования пролетариата, которые характеризуют Грецию с конца V в. Отсюда у Грота неверное и одностороннее освещение и оценка некоторых явлений, в особенности борьбы партий. В этих случаях, равно как и в отношении Грота к земледельческому классу, которому он
не симпатизирует, сказывается капиталист, ученик Рикардо, последователь Манчестерской школы с ее принципом свободной конкуренции и правительственного невмешательства в экономическую борьбу, с ее формулой: «laissez faire, laissez passer...» *
Едва ли нужно, наконец, говорить подробно о том, что «История Греции» Грота во многих своих частях устарела, что вполне естественно, так как в течение более полувека, прошедшего со времени ее появления, наука быстро двинулась вперед. Однако без нее и теперь нельзя обойтись при подробном изучении греческой истории и к ней не раз приходится обращаться при этом изучении.
Годы, следовавшие за выходом в свет его главного труда — «Истории Греции» 1, Грот посвятил двум своим монографиям — о Платоне (в 3 т.) и Аристотеле (в 2 т.); «Историю Греции», «Платона» и «Аристотеля» Грот называл своею трилогиею.
Грот умер в 1871 г. и погребен в усыпальнице великих людей Англии — в Вестминстерском аббатстве, неподалеку от Гиббона и Маколея. Среди ученых и поэтов стоит и его бюст с надписью: «Historian of Greece», «Историк Греции»...
Гладстон. Итак, бывший банкир и парламентский деятель написал первую замечательную «Историю Греции». Вообще в Англии нередки подобные примеры непрофессиональных ученых: там часто случается, что деятели на государственном и иных поприщах с интересом и серьезно изучают древность. Известно, например, что «великий старец» У. Э. Гладстон увлекался Гомером, за чтением его отдыхал от государственных забот и дел и написал о нем несколько сочинений, из которых главное — «Studies on Homer and the Homeric Age» (Oxford, 1858. 3 Vol.) 2.
Фриман. Из английских профессоров-историков, выступивших на ученое поприще позже Грота, в конце рассматриваемого периода, отметим Эд. А. Фримана, который еще в 60-х годах издал труд о федерализме 1: том содержит введение и историю греческих федераций 2. Впрочем, к Фриману мы еще вернемся.
Грот дал новый, сильный толчок к изучению греческой истории 3. Его «History of Greece» открывает серию общих трудов, касающихся Греции и принадлежащих большей частью Германии. Здесь почти одновременно вышли труды Шёмана, Э. Курциуса и Макса Дункера 4.
Шёман. Георг Фридрих Шёман (1793—1879), профессоре Грейфсвальде, в свое время известный такими работами по греческим древностям, как «De comitiis Atheniensium» (Greifswald, 1819), «De sortitione judicum apud Athenienses» (1820), «Der attische Prozess» (Halle, 1824) 5 (труд, написанный совместно с
Мейером), «Antiquitates juris publici Graecorum» (Greifswald, 1838), по многим коренным вопросам расходился с Гротом. Взгляд последнего на историю афинской демократии он подверг подробному критическому разбору в исследовании под заглавием «Die Verfassungsgeschichte Athens nach G. Grote "History of Greece" kritisch geprüft» (1854). Шёман — консервативнее Грота: он относится с большим доверием к традиции, и по некоторым пунктам он оказался правым: последующие открытия и исследования не раз подтверждали его мнение, например, относительно времени возникновения гелиэи.
Но главный труд Шёмана — «Griechische Alterthümer» (Berlin, 1855—1859. 2 Bde.). Первый том их появился в то время, когда «История» Грота заканчивалась и когда еще не было «Греческой истории» Э. Курциуса. Он содержит «Государственные древности», а второй том касается международных отношений и культа. План изложения «Государственных древностей» таков: вслед за «Введением» и картиной гомеровской Греции идет характеристика греческого государства вообще и обзор различных форм правления, а затем большая часть книги посвящена обзору трех государств — Спарты, Крита и Афин, причем в последнем случае дается сначала исторический очерк афинского государственного строя, а потом следует специальный обзор его. Такой план и по настоящую пору обычный в руководствах по греческим древностям.
«Древности» Шёмана входят в состав той серии руководств, которая предпринята была издательской фирмой Вейдмана и к которой принадлежат такие замечательные труды, как «Римская история» Теодора Моммзена и «Греческая история» Эрнста Курциуса. Руководства эти (называвшиеся «Handbücher zum Verständniss des klassischen Altertums») имели в виду дать живое изображение древности и предназначались не столько для специалистов, сколько для более широкого круга образованных читателей. И Шёман блистательно выполнил свою задачу: его «Древности» отличаются прекрасным изложением, написаны живым языком и читаются легко, с большим интересом. Особенно удалась ему характеристика гомеровской Греции. Но этого мало: труд
такого знатока, как Шёман, не мог быть простою компиляциею; он важен и для специалистов и вообще занял место в ряду лучших пособий по греческой истории и древностям. Главный же недостаток его — невнимание к эпиграфическому материалу.
«Griechische Alterthümer» Шёмана встречены были с большим сочувствием и еще при жизни автора выдержали несколько изданий. Не так давно известный ученый Ю. Липсиус обработал их для нового (4-го) издания (I т.— 1897, II т.— 1902), приняв во внимание результаты новейших открытий и исследований 1.
Э. Курциус. Имя Эрнста Курциуса останется неразрывно связанным с теми великими успехами в деле изучения греческой истории, географии и археологии, которыми ознаменовался XIX в.
Если Грот был финансистом и парламентским деятелем, прежде чем стать историком Греции; если он никогда не переставал интересоваться политическими вопросами и в своей «Истории» выдвигал на первый план политическую сторону; если многие видные представители немецкой исторической науки XIX ст. были в значительной мере политиками, борцами за объединение Германии, готовыми проповедовать даже национальную вражду и ненависть к другим народам; — то Э. Курциус, наоборот, является типом идеалиста-ученого, стоящего далеко от злобы дня и политической борьбы, чуждого национальной ненависти, всецело преданного изучению столь любимой и несколько идеализируемой им классической древности: это — как бы представитель прежней культурной эпохи — эпохи Винкельмана и романтизма; это — натура художественная, с эстетическими наклонностями, больше археолог, нежели историк.
Эрнст Курциус 2 родился в 1814 г. в Любеке, в образованной бюргерской семье. Он слушал лекции в Бонне, затем в Гёт-
тингене и, наконец, в Берлине (1833—1836). Три лица были его главными учителями: в Бонне — Ф. Г. Велькер, в Гёттингене — К. О. Мюллер, а в Берлине — А. Бёк. Их влияние сказывается на всей последующей деятельности Курциуса. В особенности сильно было влияние К. О. Мюллера: во многом Курциус явился исполнителем планов и заветов своего любимого учителя, так рано сошедшего в могилу.
В 1837 году Курциус отправился в Афины в качестве домашнего учителя в семье профессора Брандиса, который приглашен был читать лекции греческому королю Отгону. Таким образом, он воочию знакомится с природою страны, с ее топографиею, с ее памятниками. Он сопутствует знаменитому географу К. Риттеру в его путешествии по Пелопоннесу, что дает ему впоследствии возможность написать такой прекрасный труд, как его «Peloponnesos» (Gotta, 1851—52, 2 Bde.). Вскоре в Афины прибыл друг его детства, поэт И. Гейбель. Вместе они гуляли «то по тихим берегам Илисса, где Сократ искал уединения, то по оливковой роще и окраине Колона, или по высотам древнего акрополя, откуда открывался вид на Эгину; вместе они вдумывались в слова аттических поэтов, стараясь уловить их внутренний смысл и подыскать немецкое выражение; а по вечерам они записывали стихи и находили в этой работе неисчерпаемое наслаждение» 1. Так возникли «Classische Studien», изданные в 1840 году,— плод совместной работы Курциуса и Гейбеля.
Вместе с Гейбелем Курциус совершает поездку на Циклады, на Парос и Наксос, и эта поездка оставляет в нем неизгладимое впечатление, о чем красноречиво свидетельствует его лекция о Наксосе, читанная им несколько лет спустя. В 1840 году в Грецию прибыл К. О. Мюллер. Вместе с ним Курциус еще раз посетил Пелопоннес. Он сопровождал своего учителя и в его поездке в Дельфы, закончившейся так трагически, и Мюллер умер, как мы видели, на руках Курциуса и Шёлля.
Пребывание Курциуса в Греции было решающим моментом в его жизни и в направлении всей последующей его деятельности. По возвращении в Германию он избирает темой для своей докторской диссертации вопрос по топографии Аттики: «De portubus Athenarum» (1841); в 1843 году он издает дельфийские надписи, открытые и разобранные его учителем, К. О. Мюллером («Analecta Delphica»), и несколько аттических («Inscriptiones Atticae nuper repertee duodecim»). Он является деятельным членом Археологического общества и сотрудником «Archäologische Zeitung»; он начинает чтение лекций в Берлинском университете в качестве приват-доцента, а затем — экстраординарного профессора.
В феврале 1844 г. в «Научном ферейне» Курциус читал лекцию об афинском акрополе. Со свойственным ему художественным талантом, наглядно и живо, как очевидец, описал он акрополь, его памятники, их печальную судьбу. Лекция произвела чрезвычайно сильное впечатление. Присутствовавшая на ней принцесса Августа (будущая императрица), внучка Карла Августа Веймарского, знаменитого покровителя Гёте и Шиллера, по инициативе которой и возник упомянутый «Научный ферейн», тут же решила пригласить Курциуса в наставники своему сыну. Так начались близкие отношения между Курциусом и будущим кронпринцем и императором Фридрихом, отношения, имевшие немаловажное значение не только в личной судьбе Курциуса, но и для науки, для успеха и осуществления тех планов, которые он лелеял.
Но, исполняя обязанности наставника молодого принца, став человеком, близким к семье Вильгельма I, Курциус не оставляет
ученой деятельности; а вскоре после того, как воспитание принца было закончено, Курциус издает свой первый крупный труд, который он уже давно подготовлял и который был плодом его путешествий по южной Греции,— «Peloponnesos», сочинение, обратившее на себя общее внимание: прекрасная форма, живость, художественность и точность описаний, серьезные научные достоинства, все это в нем гармонически соединяется. Здесь мы видим отражение влияния К. Риттера: применены его идеи о взаимодействии природы и человека, географии и истории.
В 1846 году Курциус в «Научном ферейне» читает лекцию о Наксосе, носящую на себе следы живых, личных впечатлений и воспоминаний об этом острове, а в январе 1852 г.— достопамятную лекцию об Олимпии, полную воодушевления и благоговения к этому священному для греков месту, в которой он говорил о гимнастических состязаниях и их значении в Греции, об истории Олимпии, о произведениях искусства, таящихся в священной почве, под илом Алфея, и которую он закончил восторженным призывом извлечь эти сокровища на свет — произвести раскопки, ибо «то, что лежит там, в темной глубине, есть жизнь от нашей жизни» («ist Leben von unserem Leben»). Но как ни было сильно впечатление, произведенное этою лекциею, прошло после того почти четверть века, прежде чем призыв Курциуса нашел себе надлежащий отклик и прежде чем его давние мечты могли наконец осуществиться
В 1855 году Курциус выступил с своею «ионийскою» гипотезою в исследовании: «Die Ionier vor der ionischen Wanderung», где выдвигал важное значение ионийского племени и доказывал, что его первоначальная родина — Малая Азия и что последующая ионийская колонизация малоазиатского побережья является, таким образом, возвращением потомков на родину предков. Гипотеза эта вызвала много споров, и Курциусу
пришлось отстаивать свой взгляд в ряде статей. Почти одновременно с исследованием об ионянах вышло (1856) начало IV т. «Corpus inscriptionum graecarum», значительная часть которого обработана была Курциусом. Кроме того, к 1853—1856 годам относится несколько небольших работ и речей Курциуса, преимущественно по истории греческого искусства и по топографии.
В 1856 г. Курциус переходит в Гёттинген. Геттингенский период в его деятельности ознаменован появлением его главного труда, создавшего ему европейскую известность,— «Греческой истории» (Berlin, 1857-1867. 3 Bde.).
«Греческая история». «Griechische Geschichte» Курциуса появилась тотчас после труда Грота и заняла место как бы наряду с ним. От этого труда она, однако, отличается во многом. Прежде всего, она не так обширна; «История Греции» Грота в подлиннике состоит, как мы видели, из 12 томов, «Греческая история» Курциуса — всего из 3-х. Грот, политический деятель и член парламента, радикал по убеждениям, обратил особенное внимание на историю политическую, на внешние события и развитие учреждений и многое тут осветил. Напротив, Курциус, археолог и эстетик, а не политик, обращает большое внимание на культурную сторону, на умственную и художественную жизнь; страницы, посвященные литературе и искусству, в «Греческой истории» Курциуса занимают немало места и принадлежат к лучшим ее частям. Примером может служить глава «Die Friedensjahre», представляющая мастерскую характеристику Периклова времени. Притом у Курциуса история и характеристика культурных явлений не составляет простого, чисто внешнего придатка к общей политической истории Греции; напротив, в его изложении та и другая соединены органически; их связь и взаимодействие изображаются чрезвычайно ярко. В отношении критики Курциус уступает Гроту. Он менее скептичен, зато и не впадает в такие крайности, как Грот, например, в вопросе о разделе Лаконии на участки. Грот в своем труде выступил «адвокатом» афинской демократии. Курциус более умерен и более беспристрастен. При некоторой идеализации греков, при явной симпатии к Афинам он расходится с Гротом, например, в отзывах
о Клеоне и о процессе стратегов-победителей при Аргинусских островах, а к Спарте относится без антипатии. Свой труд он доводит до Херонейской битвы, и это понятно: для него история Греции оканчивается вместе с независимостью последней; в установлении македонского владычества он видит «не переход к новой эпохе, которая устранила бы вымершее и вызвала бы свежие силы развития, а только регресс, упадок» и деморализацию греков. Тем не менее, говоря о Филиппе и Демосфене, он не впадает в такой страстный тон и в такую крайность, как многие другие выдающиеся историки: ему удалось стать на более объективную и более широкую, общеисторическую точку зрения, взглянуть беспристрастно на деятельность того и другого, воздать каждому должное.
По размерам, цели и художественным достоинствам «Греческая история» Курциуса может быть сопоставлена с «Римскою историею» Т. Моммзена. Подобно ей, она имела в виду не одних специалистов, а более обширный круг читателей; подобно ей, она входит в состав изданий, предпринятых фирмой Вейдмана и долженствовавших соединить к себе научные достоинства с доступностью изложения 1. Изложению Курциуса недостает, правда, той силы и того блеска, которыми так отличается произведение Моммзена, но все же оно художественно, легко и изящно; превосходно, например, описание природы Греции в начале I тома — здесь ярко сказалось непосредственное знакомство Курциуса с этою природою; — очень хороши также страницы, посвященные Периклову веку во II т., или ряд мастерских характеристик отдельных лиц. Произведение Курциуса не блещет
такою оригинальностью, как «Римская история» Моммзена; но зато оно и не так субъективно, в нем нет такой резкости в суждениях и отзывах: Курциус мягче и как бы объективнее Моммзена. У Курциуса мало реализма; он несколько идеализирует греков, склонен смотреть на них, как на героев, нередко впадает в панегиризм и высокопарность. Его «История» носит еще сентиментально-романтический отпечаток. Социально-экономическая сторона, которая так выдвинута у Моммзена, на которую обращается такое внимание в современной исторической науке и в новейших трудах по греческой истории (Ю. Белоха и Эд. Мейера), у Курциуса освещена слабо. Не особенно силен он и в изложении событий чисто политических — ив этом своем труде Курциус является больше эстетиком; обнаруживается подчас недостаток критики; сравнительно мало пользуется он надписями и т. д. Но зато в произведении Курциуса дается мастерская общая картина развития греческой культуры в разнообразных ее проявлениях, в связи с политической историей; Курциус обнаруживает тонкое понимание античного искусства и художественное чутье, прекрасное знакомство с природою Греции и ее влиянием; его труд согрет любовью к тому народу, историю которого он излагает. Он проникнут «каким-то нежным, элегическим тоном, тихою грустью по потерянной красоте» (Виламовиц). Несмотря на некоторые недостатки, «Греческая история» Курциуса все-таки принадлежит к замечательным явлениям в историографии XIX столетия. Со времени выхода ее прошло уже около 50 лет; с тех пор она выдержала немало изданий и была переведена на многие иностранные языки — английский, французский, итальянский, русский 1. Теперь она, конечно, устарела.
Последующие работы Курциуса. Но, работая над своею «Греческою историей», Курциус не оставлял и частных, детальных исследований в излюбленной им области — в области археологии и топографии. В 1862 г. Курциус вторично отправляется в Грецию и на этот раз тщательно изучает топографию Афин, производит раскопки. Результатом этих его исследований были:
«Attische Studien» (2 вып., 1862—1865) и «Sieben Karten zur Topographie von Athen» (Gotha, 1868). В Гёттингене во дни университетских торжеств он не раз произносит обычные речи. Для речей этих он избирал общеинтересные темы, более или менее из области классической древности 1.
Хотя Курциус, как уже упомянуто, не был политиком и стоял в стороне от злобы дня, но он близок был к семье прусского короля, симпатии его были на стороне Пруссии, а потому его положение в Ганноверском университете во время событий 1866 г. было не из легких. В 1868 г. он совсем покидает Гёттинген и переходит в Берлинский университет; вместе с тем он занимает должность «археолога» при королевских музеях, а с 1872 г.— директора отдела «Antiquarium». Тогда же он избран был в непременные секретари Берлинской Академии наук, членом кото-рой он состоял с 1853 г.
Наступает новый период в жизни и деятельности Курциуса; перед ним открывается более широкое научное поприще и наконец осуществляется его давняя мечта, исполняется задача, к осуществлению которой он призывал своих соотечественников еще в 1852 г. и на которую ему указывал еще К. О. Мюллер во время совместного их путешествия по Пелопоннесу: по настоянию Курциуса в 1874 г. германское правительство решило произвести на свой счет раскопки в Олимпии. Но об этой стороне деятельности Курциуса, равно как об учреждении в Афинах отделения Немецкого Археологического института и о связанных со всем этим печатных трудах Курциуса я буду говорить далее. Здесь же, опуская другие многочисленные его статьи, касающиеся истории, религии и искусства, и его речи берлинского периода, отмечу лишь третий (после «Пелопоннеса» и «Истории Греции») крупный общий труд, который Курциус издал уже в глубокой старости, 77 лет,— «Die Stadtgeschichte von Athen» (Berlin, 1891); это — «топография Афин с исторической точки
зрения», завершение всех прежних его работ в этой области, результат более чем полувековых исследований и личных наблюдений...
Умер Курциус на 82-м году (1896).
Иным характером, нежели труды Шёмана и Курциуса, отличается «Geschichte des Alterthums» Макса Дункера.
Макс Дункер. Максимилиан Дункер 1 (1811—1886), профессор в Галле, затем — недолгое время — в Тюбингене, под конец — директор Прусского государственного архива и член Берлинской Академии наук, подобно Дройзену, занимался не только древнею, но и новою историею. Вообще он имел много общего со своим другом И. Г. Дройзеном: это была, по выражению Г. фон Трейчке, «политическая натура», не только ученый, но и публицист, страстный патриот, принимавший деятельное участие в борьбе за единство Германии, либерал, как большая часть тогдашних патриотов, мечтавших о единой Германии, и в то же время монархист, преданный прусскому королевскому дому, враг демократии и радикализма, в молодости приговоренный к заключению в крепость как демагог и агитатор, и его «История древности», доставившая ему славу, подготовлена не в тиши кабинета, а среди политической и парламентской борьбы и агитации.
«История древности» М. Дункера в первом издании появилась еще в 50-х годах прошлого века (Leipzig, 1852—1857), причем она состояла тогда из четырех томов, из коих первые два содержали историю Востока, а III и IV (1856—1857) — историю Греции до отражения персов включительно. С тех пор она переиздавалась несколько раз; над нею Макс Дункер не переставал работать в течение 30 с лишком лет, до самой своей смерти. В конце 70-х и в начале 80-х годов он переработал свою «Историю древности» коренным образом: в этом последнем (7-м, 1877 ff.) издании истории Востока посвящено уже не два, как было сначала, а четыре тома, истории Греции до Платейской битвы — три тома, вместо
прежних двух 1. Но на этом Дункер не остановился: несмотря на преклонные годы — ему было тогда уже более 70 лет,— он решился продолжать труд, начатый за 30 лет до того, и в 1884 г. вышел 8-й том («Die Gründung der Macht Athens und der erste Krieg mit den Peloponnesiern»), а в 1886-м — 9-й («Die Staatsleitung des Perikles»), составляющие начало «Новой серии» (Neue Folge). Через несколько месяцев Дункер умер, и таким образом история Греции осталась у него неоконченною: она доведена до смерти Перикла.
В произведении Дункера мы видим соединение синтеза с анализом. По своему замыслу и назначению его «История древности» имеет преимущественно объединяющий характер. Дункер принялся за нее в то время, когда совершены были поразительные открытия в области ассириологии и египтологии, но результаты этих открытий не были еще сведены, и историки и ориенталисты работали отдельно в своих областях. Дункер первый предпринял попытку соединить эти две научные области, воспользоваться данными ассириологии и египтологии для чисто исторического изложения, представить в ясной и доступной форме результаты открытий и исследований ориенталистов и осветить части с точки зрения целого. Что касается Греции, то Дункер ставит в связь ее культуру с восточными культурами и дает ее общую историю в связи с историей Востока (напомним, что тогда еще не было «Истории Греции» Курциуса, начавшей выходить с 1857 г.). В предисловии (к V тому, 7-го изд.) в ответ на могущие возникнуть сомнения, не лучше ли было бы вместо возобновления такой реконструкции предоставить слово критическому разбору источников, обождать дальнейших разъяснений и твердого установления традиции, дальнейших результатов открытия новых памятников и надписей, Дункер замечает, что исследование и критика идут постоянно вперед, от одной стадии к другой; их работе нет конца; наука основывается на критическом разборе
данных, на установлении фактов не менее, чем на понимании их, на связном представлении о них. Необходимо взаимодействие этих двух моментов, «ибо не только в частях и посредством частей является целое, но и части получают жизнь и свет от целого». Дункер полагал, что именно в настоящее время (предисловие писано в 1881 г.) «близка опасность заблудиться по пути микрологии и, обратив весь взор на клочок поля, который со тщательностью возделывается, потерять из виду формацию той почвы, которой он принадлежит».— Повествовательный рассказ у Дункера чередуется с исследованием. Дункер вводит в свое изложение целые критические экскурсы: он передает различные сказания, свидетельства источников, сопоставляет их, разбирает, старается объяснить их генезис, отыскать в них историческую основу, зерно былой действительности.
По самому плану сочинения изложение истории Греции у Дункера должно было отличаться полнотою и всесторонностью. И действительно, оно обнимает внешнюю и внутреннюю историю, политику и культуру, мифы и религию, поэзию и науку, философию и искусство, хотя все-таки главную часть составляют отделы, касающиеся государственного устройства и борьбы партий, внешних отношений и войн. Эти отделы обработаны с особенною полнотою и любовью. Труд Дункера очень обширен и подробен, подробнее не только «Griechische Geschichte» Курциуса, но даже и многотомной «History of Greece» Грота, по крайней мере в некоторых частях. Сказания и свидетельства источников, наиболее важные и интересные надписи, все это приводится обыкновенно в переводе in extenso в самом тексте, не говоря уже о подробностях критического анализа. Изложение Дункера страдает иногда растянутостью; но в общем этот обширный труд читается легко и с интересом благодаря воодушевлению, с каким он написан, литературному таланту и полному господству автора над материалом. Дункер вообще старается оживить перед нами древность, перенести нас в ту отдаленную эпоху, поставить лицом к лицу с борющимися партиями и их противоположными точками зрения, с теми вопросами и задачами, которые приходилось разрешать, и с этою целью он влагает в уста вождям или сторонникам той или другой
партии те соображения и доводы, которые они, по его предположению,могли бы выставить в пользу своего мнения. У него очень живо, например, изображено все значение для внутренней истории Афин такой меры, как создание Фемистоклом флота, и вся противоположность взглядов Фемистокла и его противников по этому вопросу. Но подобный прием, конечно, довольно опасен и едва ли согласуется с требованиями строго научного изложения: автор легко может навязать свои личные взгляды, комбинации и предположения историческим деятелям древности, далекому прошлому сообщить слишком современный колорит. Тут перед нами, так сказать, «Dichtung und Wahrheit», соединение исторической правды с вымыслом, и прием Дункера напоминает до некоторой степени обыкновение классических авторов приводить речи действующих лиц.
На «Новой серии», т. е. 8-м и 9-м томах «Истории древности» М. Дункера, во многих отношениях любопытной и характерной, я тут пока не буду останавливаться: серия эта появилась позже, в 80-х годах, и в ней отразились черты, которые характеризуют немецкую историческую науку после 70-го года; я коснусь ее далее, в своем месте. Здесь же скажу лишь, что, при всех своих недостатках, труд Дункера, принадлежавший к числу выдающихся явлений немецкой исторической литературы того времени, в особенности по широте темы, оказал большое влияние на изучение древности, на развитие в обществе интереса к этой древности и знакомства как с древним Востоком, так и с древнею Грециею.
Фюстель де Куланж. Во французской литературе за рассматриваемый период особенно выдается произведение Н. Д. Фюстель де Куланжа «La cité antique», вышедшее в 1864 г. 1
Нума Дени Фюстель де Куланж 2 (1830—1889), питомец Нормальной школы, профессор сначала в Амьенском лицее,
затем в лицее св. Людовика, потом в Страсбургском университете (1860—1870), а с занятием Страсбурга немцами, с 1870 г.,— в Нормальной школе и, наконец, в Сорбонне (с 1875 г.) 1,— один из замечательнейших и оригинальнейших французских историков XIX в., которого некоторые называют «обновителем гипотез и методов, великим новатором, несомненным главою новейшей французской исторической школы строгого текстуального изучения прошлого человечества и генетического построения эволюции его культуры...» 2; его иногда сравнивают даже с Монтескье по широте и мощности его исторического кругозора 3, по влиянию на прогресс науки в области истории и общей методологии 4. Но в то время, как одни преклоняются перед Фюстель де Куланжем и увлекаются его воззрениями и его методом, со стороны других эти воззрения и метод вызывают горячий, даже ожесточенный протест...
В виду этого и вообще того места, которое занимает Фюстель де Куланж среди историков XIX столетия, я должен остановиться подробнее на его воззрениях.
Его взгляд на историю. Предмет изучения в истории для Фюстель де Куланжа — душа человека, но не человека отдельно взятого, а человека в обществе. История 5, говорит он, не есть
нагромождение происшествии всякого рода: она наука о человеческих обществах; она должна определить, как социальные группы верили, думали, чувствовали; она — сама социология. И как бы ни была, по-видимому, узка и специальна тема исследования Фюстель де Куланжа, не говоря уже о такой широко захватывающей книге, как «La cité antique», оно всегда имеет глубокий, общий интерес. Фюстель де Куланж устраняет все внешнее, случайное, личное. Он интересуется не отдельными личностями, а массой. Мы не найдем у него изложения войн или исторических характеристик, встретим очень мало имен. Массою же у него руководят понятия и интерес, и развитие совершается не случайно, не по чьей-либо воле или капризу, а в силу известной, внутренней необходимости. Фюстель де Куланж отчасти детерминист (Гиро). «Государственный и общественный строй,— говорит он в одном месте 1,— никогда не является продуктом воли человека; даже воли целого народа недостаточно для их создания. Факторы человеческого существования, которые производят их, не принадлежат к числу тех, которые могут быть изменены прихотью одного поколения. Народы управляются не так, как они того желают, а так, как того требует совокупность их интересов и основа их понятий...».
«La cité antique». «La cité antique» написана Фюстель де Куланжем еще в Страсбурге. Это — «исследование о культе, праве и учреждениях Греции и Рима», история не столько государства, сколько общества, согласно взгляду автора на историю как на «науку о человеческих обществах». Здесь перед нами «воскресает античный мир в его целом, от таинственных зародышей семьи и общественного строя до того момента, когда законы Рима и религия Христа создали единое отечество из стольких враждебных государств и разрозненных верований...»2. Фюстель де
Куланж ставит целью показать, на основании каких принципов и норм управлялось общество греческое и римское, какова, так сказать, «душа античной жизни». При этом исследование Фюстель де Куланжа одинаково касается и Греции, и Рима: автор рассматривает их учреждения вместе, одновременно, не отделяя их и не делая между ними различия, а проводя параллель: ход развития греческого и римского общества, по Фюстель де Куланжу, тождествен; в основе лежали одни и те же принципы; верования, законы, управления были аналогичны и оба общества испытали те же революции.
Фюстель де Куланж настаивает на коренном различии между древностью и современными народами. «В новые времена,— утверждает он,— нет ничего похожего на Грецию и Рим; ничего похожего не может быть и в будущем». Античный мир — это мир sui generis. Наша система образования, говорит Фюстель де Куланж, приучила нас беспрестанно сравнивать греков и римлян с нами, судить об их истории по нашей, объяснять их революции нашими. Отсюда проистекают многие и опасные заблуждения. Воображали, что учреждения древней общины можно оживить среди нас; создавали иллюзию о свободе древних и этим одним уже подвергали опасности свободу среди современных народов. По мнению Фюстель де Куланжа, последние 80 лет — вспомним, что книга появилась в 1864 году — ясно показывают, что одна из величайших преград прогрессу современного общества есть привычка всегда иметь перед глазами греческую и римскую древность. Фюстель де Куланж, следовательно, восстает против той республиканской легенды, которая некогда была в таком ходу и которою увлекались деятели французской революции 1789 г. и представители либерализма: по Фюстель де Куланжу, античное общество не знало ни гражданской, ни личной свободы: в семье, роде, государстве, всюду оно было порабощено одним началом — религией...
Причину различия между древностью и современностью Фюстель де Куланж видит в самом человеке, в его понятиях. История греков и римлян для него служит примером и свидетельством той тесной связи, которая всегда существует между
понятиями, идеями и общественным строем. Если, говорит Фюстель де Куланж, рассматривать учреждения древних, не обращая внимания на верования, то мы найдем их странными и необъяснимыми; но если с учреждениями и законами мы сопоставим верования, тогда факты станут для нас ясными и их объяснение представится само собою.
И всю историю античной общины, все явления и метаморфозы в ней Фюстель де Куланж выводит из одного начала — религии. Древнее общество установлено было старою религиею, предметом коей были предки, а символом очаг, основным догматом коей было то, что каждый бог покровительствовал исключительно одной какой-либо семье или общине и существовал только для нее: эта религия породила право; отношения людей друг к другу, собственность, наследство, суд — все это освящалось и регулировалось догматами религии и требованиями ее культа. На религии же основывалось и правительство между людьми: власть отца в семье, царя или магистрата в гражданской общине. Все вышло из религии: религия, право, управление,— все было слито и составляло одно под тремя различными видами. Религия была абсолютною повелительницею как в жизни частной, так и общественной, где государство было религиозною общиною, царь — верховным жрецом, закон — священною формулою; где патриотизм был благочестием, изгнание — отлучением от религии, где личная свобода была неизвестна, где человек порабощен был государству и своею душою, и своим телом, и своим достоянием. Религией объяснял Фюстель де Куланж замкнутость родовых союзов, борьбу между различными классами, например патрициями и плебеями, международные отношения и войны и т. д. Ею объяснял он также и внутренние перевороты: с течением времени старые верования изменились или сгладились; с ними изменились и частное право, и политические учреждения. Рядом с более древнею религиею — культом предков — развивается другая, состоящая в обожествлении сил природы. Тогда открылся ряд революций... «Верование устанавливается, и человеческое общество возникает; верование изменяется, и общество проходит чрез ряд переворотов; верование исчезает, и
общество меняет свою физиономию; таков был закон времен античных», по словам Фюстель де Куланжа.
Итак, если в наши дни представители «экономического материализма» склонны возводить все к одной основе — экономической, то Фюстель де Куланж в «La cité antique» выводит все явления из иного единого начала — религии: религия — единственный фактор политической и социальной эволюции древних народов,— вот тезис, с неумолимою логикою и силою развиваемый Фюстель де Куланжем. Это выведение, с такою последовательностью, многообразных явлений из одного основного начала, установление связи и как бы строгой внутренней необходимости явлений, стройность и цельность системы, словом, этот удивительный синтез в соединении с тонким и глубоким анализом, строгая логичность, сила мысли и аргументации, ясный, необыкновенно сжатый и выразительный язык,— все это производит сильное впечатление на читателя. «La cité antique» можно назвать в своем роде классическим произведением, одним из шедевров исторической литературы, и чтение ее — особенно в подлиннике, так как едва ли какой-либо перевод может передать всю прелесть ее сжатого, выразительного языка,— доставляет высокое умственное наслаждение. Книга, для которой автор едва мог найти издателя, имела блестящий успех, несмотря на некоторую специальность и отдаленность ее темы от современной жизни. Известный французский историк Г. Моно (редактор «Revue historique») выразился, что «La cité antique» будет существовать, пока существует французский язык, а по словам ученика и биографа Фюстель де Куланжа, П. Гиро, мы в ней имеем своего рода «Дух законов», ограниченный древними обществами и задуманный по методу более научному.
Но Гиро заходит уже слишком далеко. У Фюстель де Куланжа получается цельная картина, стройная система; он показал, какое место занимала религия в жизни древних; он осветил многие явления с поразительною рельефностью. Но его картина не полна и не совсем верна; его система одностороння и искусственна: Фюстель де Куланж слишком уж упрощает исторический процесс, и убежденный, что нашел ключ к объяснению всех яв-
лений в жизни античного общества, он не замечает тех явлений и факторов, которые не подходят к его системе; он оставляет в стороне многие тексты и свидетельства, берет доказательства без разбора, смешивая разные эпохи и разные общины, греков и римлян, историческую действительность и философские теории, и только такою ценою, благодаря натяжкам, достигает той цельности и стройности, которою так отличается его система.
Противоречия у Фюстель де Куланжа и их примирение. Здесь необходимо коснуться еще тех противоречий, в которые, по-видимому, впадает Фюстель де Куланж как автор «La cité antique» и как автор другого капитального труда — «Histoire des institutions de l'ancienne France»: некоторые черты «La cité antique» стоят как бы в противоречии с теми мыслями, которые высказывал впоследствии сам Фюстель де Куланж об истории, ее задачах и своем методе.
«Блаженны думающие, что они все знают,— говорит в одном месте Фюстель де Куланж,— им неведомы муки ищущего; полуистиной они довольствуются, общие фразы их удовлетворяют. Они уверены в себе. Они идут с высоко поднятою головою; они — учители и они — судьи». Себя Фюстель де Куланж не причислял к таким счастливцам. В истории, как и философии, он считал необходимым методическое сомнение. «Жюль Симон,— говорил он незадолго до своей смерти,— назад тому 38 лет объяснял мне "Discours de la méthode" Декарта; отсюда вышли все мои работы, ибо это картезианское сомнение, которое он мне внушил, я приложил к истории».
Свой метод Фюстель де Куланж резюмирует 1 тремя правилами: 1) изучать непосредственно и только тексты ; 2) верить только тому, что они говорят, и 3) решительно устранять из истории прошлого современные идеи. Единственное искусство историка состоит в том, чтобы извлечь из документов все, что они содержат, и к ним не прибавлять ничего такого, чего они не содержат. Самый лучший историк, по мнению Фюстель де Куланжа, тот, кто как
можно ближе держится текстов. Себя Фюстель де Куланж называл «простым копателем текстов», «un simple piocheur des textes» 1. Он недоверчиво относится к философии истории, к обобщениям, к так называемым «руководящим идеям» 2; он готов был свести историю к «правильной интерпретации» текстов.
Казалось бы, что в «La cité antique» Фюстель де Куланж поступает как раз наоборот: «простой копатель текстов» и противник систем и обобщений дает своего рода образец синтеза, стройной, хотя и односторонней, системы; он настаивал, что следует основываться только на текстах и исходить из их прямого смысла, а в «La cité antique» мы видим немало пробелов, натяжек, произвола; он говорил, что историк должен не смешивать, а различать, и сам смешал в одно — греков и римлян, разные общины и разные эпохи...
Чем же объяснить это? Помимо «est cuiusvis hominis errare» — естественных ошибок, промахов и несовершенств,— необходимо вспомнить, что между выходом в свет «La cité antique» и тем временем, к которому относятся приведенные выше замечания Фюстель де Куланжа, прошло довольно много лет; с течением времени воззрения его изменились или приобрели большую определенность и резкость, в разгаре полемики; а во-вторых, Фюстель де Куланж — против обобщений скороспелых и предвзятых, но при некоторых условиях он допускает обобщения и известную философию, лишь бы они не навязывались, а естественно, сами собою, вытекали из фактов: «Известная философия,— говорит он,— может выходить из истории; но надо, чтобы она исходила естественно, сама собою, почти помимо воли историка. Все честолюбие последнего в том, чтобы хорошо видеть факты 3 и точно по-
нимать их. Он ищет их не в своем воображении или логике; он их ищет и находит путем детального наблюдения над текстами, как химик находит свои факты в опытах, тщательно произведенных». В истории, как и во всякой другой науке, анализ должен предшествовать синтезу. «История — не легкая наука; предмет, который она изучает, бесконечно сложен; человеческое общество — такое тело, гармонию и единство которого можно уловить только под тем условием, если последовательно и чрезвычайно внимательно будут рассмотрены все органы, его составляющие и дающие ему жизнь. Долгое и тщательное наблюдение подробностей является, стало быть, единственным путем, который может привести к некоторым общим выводам». «Целые годы анализа нужны для одного дня синтеза».
Сам Фюстель де Куланж работал над «La cité antique», сравнительно небольшою книгою, целых 6 лет и был, конечно, убежден в безусловной правильности своей системы и своего синтеза.
Другие работы Фюстель де Куланжа по греческой истории. Из других, менее важных, работ Фюстель де Куланжа, относящихся к греческой истории, назовем мемуар об острове Хиосе (1856),— его первая работа, явившаяся результатом пребывания его в Греции (в 1853 г.), во Французской школе в Афинах, и его раскопок на Хиосе; его диссертации: «Quid Vesta; cultus in institutis veterum privatis publicisque valuerit?» (1858), где он вкратце излагает мысли, подробно развитые впоследствии в «La cité antique», и о Полибий («Polybe, ou la Grèce conquise par les Romains», 1858); исследование о жребии («Recherches sur le tirage au sort appliqué à la nomination des archontes athéniens», 1879), где он отрицает, чтобы жребий был специфическою принадлежностью той или другой формы правления, и, придавая ему религиозное значение, как выражению воли божества в глазах древних, доказывает исконность употребления жребия при выборе архонтов, т. е. ближе других подходит к настоящему решению вопроса о времени введения жребия; этюд о поземельной
собственности в Спарте (1880) 1; как известно, вопрос о земельной собственности и отношения социальные вообще привлекали Фюстель де Куланжа не менее, чем вопросы о религии и культе, что стоит в согласии с его воззрением, по которому народы организуются сообразно их понятиям и интересам 2.
Тэн. Другому замечательному представителю науки и философии во Франции во второй половине XIX в., Ипполиту Тэну, принадлежит работа, касающаяся древней Греции и появившаяся в рассматриваемый период, которую мы должны здесь отметить; — это «Philosophie de l'art en Grèce» (1869) 3.
Дюрюи. В 1851 г. на французском языке вышла «История греков» Виктора Дюрюи (Duruy V. Histoire des Grecs), книга популярного характера, в которой история Эллады доведена до начала римского господства. Впоследствии она была значительно переделана и распространена, так что последние издания ее (1887—1889; изд. 1892 г., уже по смерти автора, под редакциею Б. Оссулье (Haussoullier) состоят из трех больших томов; они прекрасно иллюстрированы (в общей сложности около 2000 гравюр и 50 карт и планов). Все это, в связи с хорошим
изложением, делало «Histoire des Grecs» Дюрюи одним из лучших популярных пособий для общего знакомства с историей Греции; но большого значения она не имела 1.
Разработка греческой истории в России. М. С. Куторга. В разработке греческой истории немалое участие начинают принимать в рассматриваемый период и русские ученые.
Здесь первое место в ту пору принадлежало Михаилу Семеновичу Куторге 2 (1809—1886). Это — первый выдающийся и совершенно самостоятельный русский исследователь в области изучения греческой истории, «первоначальник у нас науки об эллинстве» 3. Имя М. С. Куторги было хорошо известно и западноевропейскому ученому миру; многие его исследования появились в переводах на французском и немецком языках, печатались в «Мемуарах Французской академии» и проч. М. С. Куторга отличался самостоятельностью и оригинальностью воззрений, глубоким знанием языка и литературы древних, а также трудов ученых XVI—XVII вв. По справедливому выражению Ф. Г. Мищенко, он «соединял в себе увлечение гуманиста, начитанность эллинистов XVII в. и критический такт ученого нашего времени» 4. Будучи полным хозяином в своей области и работая в ней совершенно самостоятельно, М. С. Куторга к новой, современной ему ученой литературе относился скорее отрицательно, хотя и был с нею знаком: он не разделял многих из
господствовавших в науке того времени воззрений, был вообще против ходячих мнений и приходил к своим, большею частью своеобразным, выводам. М. С. Куторга не разделял, между прочим, и скептического отношения к исторической традиции греков. Он не сочувствовал направлению Ф. А. Вольфа и полагал, например, что последний «встретил в датском ученом Нуцгорне такого противника, который ниспроверг и разрушил все здание, построенное Ф. А. Вольфом и казавшееся незыблемым». Он резко отзывался о скептиках. Новейшие писатели, по его мнению, «не только достигли, но и перешли крайние пределы мудрствования в своих так называемых критических разысканиях» 1. «Мы думаем,— писал М. С. Куторга в 1872 г. в одной из своих монографий 2,— что история древнейшего периода Греции не в такой степени недостоверна, как смотрят на нее теперь писатели, посвящающие себя ее изучению; что в повествованиях историков содержится истина, основанная не на изустном предании, а на подлинных исторических памятниках; что с древнейших времен существовала в Греции письменность, доставившая историкам возможность приобресть положительные данные; и что рассмотрение древнейших событий подтверждает эти положения, нисколько их не опровергая. Мы дошли до этого мнения не путем отвлеченных соображений и не развивая какую-либо затаенную мысль, а внимательным разбором эллинских историков, стараясь отыскать в их известиях тот именно смысл, который они сами разумели, и разъясняя их показания подобными же явлениями у других народов». И своей точке зрения М. С. Куторга находил опору в новейших открытиях... В обобщениях своих М. С. Куторга старался держаться «на точке зрения древнего Эллина» и не переносить современных идей в древность. По словам Г. С. Дестуниса 3, было «что-то сильно античное и в хоро-
ших и дурных сторонах его личности, вполне своеобразной и неделимой». Заметим еще, что М. С. Куторга в 1860—1861 гг. путешествовал по Греции, а это среди русских ученых того времени было редкостью.
Первая работа М. С. Куторги, сделавшая его имя известным и за границею, относится еще к 30-м годам прошлого века: это — «De antiquissimis tribubus Atticis earumque cum regni partibus nexu» (Dorpat, 1832), для того времени замечательное исследование, одно из основных по данному вопросу; оно потом появилось в переводе на французском 1 и немецком 2 языках, и ссылки на него можно встретить и теперь еще в специальных исследованиях на ту же тему и в общих трудах по греческой истории и древностям; с мнением М. С. Куторги до сих пор приходилось считаться. На русском языке в 1838 г. М. С. Куторга издал диссертацию о «Коленах и сословиях аттических» (СПб.), где он проводит мысль, что первоначальные жители Аттики, пеласги, были покорены ионянами, которые одни только составляли филы и сословие евпатридов; пеласги были вне фил, назывались димотами (т. е. демотами) и составляли класс геоморов.
Расцвет деятельности М. С. Куторги совпадает приблизительно с тем периодом, который мы рассматриваем теперь. Куторга был тогда профессором в Петербургском университете (1835-69).
К этому времени принадлежат: «Греческая история до начала Персидских войн» (1843), «О поэтической и философической стороне афинской образованности» (1843), «История Афинской республики от убиения Иппарха до смерти Мильтиада» (1848), статья о Перикле (в «Современнике» за 1850 г.) и о «Законодательстве Алкмеонида Клисфена» (Пропилеи. Т. III. 1853) 3, «Хронологические разыскания, относящиеся к событиям Персидских войн» (1853), вышедшие потом (1858) в измененном и дополненном виде под заглавием «Персидские войны. Критические исследования событий
этой эпохи...» (пер. на французский язык 1861); актовая речь о разделении собственности в Афинах и о «трапезитах», или банкирах 1 (1858); мемуар на французском языке о персидской партии и о процессе Фемистокла 2 (1860); историческое исследование «О дне и празднике нового года у афинян перед Пелопоннесскою войною, с объяснением одной Оропской надписи» (1865); «Введение в историю греческой образованности» (ЖМНП. 1867. Январь) и проч.
В 1869 г. Куторга перешел в Московский университет, а через несколько лет (1874) он окончательно покинул кафедру. С тех пор и до самой смерти (1886) он жил безвыездно в деревне. Но и тут, живя в уединении, он продолжал по-прежнему заниматься греческою историею, пользуясь своею богатою библиотекою.
В 1874-1875 гг. в «Русском вестнике» появились его статьи: описание «Платеи», отрывок из путешествия по Греции, и «Борьба демократии с аристократией в древних эллинских республиках пред Персидскими войнами»; затем — большая критическая статья о Перикле («Русский вестник», 1880), по поводу «Очерка государственной деятельности и частной жизни Перикла» П. И. Люперсольского. Уже по смерти М. С. Куторги, в ЖМНП за 1891-1892 гг. были напечатаны некоторые его работы, оставшиеся в бумагах; а в 1894— 1896 г. вышло «Собрание сочинений» М. С. Куторги в двух больших томах, куда, кроме только что упомянутых статей из ЖМНП, вошли и другие посмертные труды его, дотоле неизданные 3. Им дано одно общее заглавие: «Афинская община по известиям эллинских историков», но содержание их очень разнообразно, например, об изу-
чении эллинства на Западе с эпохи Возрождения, о правительственной деятельности афинских граждан, понятиях древних эллинов о службе и учении философов о государстве; о положении рабов и вольноотпущенных в Афинской республике (т. I); о достоверности древнейшей греческой истории, историках и логографах; об афинской политии как особом виде республики, ее происхождении, свойстве и всемирно-историческом значении; о Финикии, Кирине (т. е. Кирене) и влиянии Востока на развитие греческой образованности.
По своему характеру труды эти, хотя они написаны в 70-х и 80-х годах (а изданы лишь в 90-х), принадлежат скорее к рассматриваемому периоду; между прочим, в них мало использован эпиграфический материал, на который стали обращать такое внимание с конца 60-х годов истекшего столетия; вообще сочинения М. С. Куторги во многих отношениях являются теперь уже устарелыми.
Труды М. С. Куторги в области греческой истории были многочисленны и разнообразны. Но все же его преимущественно интересовала Афинская республика. На эту республику он высказывал своеобразный взгляд: по его мнению, при Перикле демократия заменилась политией, особым, высшим видом республиканских учреждений, являвшимся «существенным выражением государственного ума эллинов»; «аристократия и демократия были только подготовлением и переходом к состоянию, увенчанному политиею». Аристотель знал и превозносил политию, но новейшие ученые, к изумлению, ее проглядели: они говорят о демократии в Афинах, о Политии же вовсе не упоминают, не произносят даже ее имени, «как будто бы такого вида древних эллинских республик и не существовало».
«В своем постепенном и долговременном изучении истории Греции,— писал М. С. Куторга незадолго до смерти 1, как бы высказывая свою profession de foi,— я дошел до вывода, что Πολιτεια, т. е. гражданство или гражданская община, была высшим государственным строем, до коего достигли древние эллинские республики: и что в этой политии эллины выработали две
идеи, составляющие их величие и неоспоримую собственность: идею свободы гражданина и идею свободы мысли. Эти две идеи и доставили эллинам всемирно-историческое значение, ибо они послужили основанием последовавшего успеха. Перенесенные, вследствие завоеваний Александра Македонского, в Азию, они преобразили Восток и подготовили древний мир к пониманию и принятию христианства. Понятые вновь в Западной Европе в эпоху Возрождения, они равномерно преобразили Западную Европу и доставили ей, всеми нами признаваемое и как бы созерцаемое, первенство. Излагая эти мысли, я старался побудить своих слушателей к изучению древней Греции и к точному уразумению ее значения. Но, кроме того, я указывал и постоянно выставлял необходимость изучения древней Греции, вернее говоря эллинства, для знания нашей собственной русской народности, ибо ни одно начало не произвело на русскую народность такого сильного влияния и не проникло так глубоко, как начало эллинское». По мнению М. С. Куторги, «изучая историю древних греков, мы изучим историю своих, если позволено выразиться, духовных праотцев» 1.
Другие русские ученые этого периода. В среде русских ученых вообще обнаруживалось больше интереса и симпатии к древней Греции, нежели к древнему Риму.
Греческой истории посвящена была и диссертация харьковского профессора M. М. Лунина 2 (1807—1844), который для Харькова был тем, чем Т. Н. Грановский для Москвы. Древнею историею, Востоком и Грециею занимался и другой профессор Харьковского университета — А. П. Рославский-Петровский 3 (1816—1872). Среди специалистов по греческой истории мы можем назвать также
И. К. Бабста (1824—1881) 1 (впоследствии занимавшегося политическою экономиею), M. М. Стасюлевича (1826—1911) 2 (бывшего профессора С.-Петербургского университета, потом редактора «Вестника Европы»), В. В. Бауера3 (1833—1884), профессора Санкт-Петербургского университета, который потом специализировался на новой истории, П. И. Люперсольского 4 (бывшего профессора Нежинского историко-филологического института, 1836— 1903).
Известный византинист акад. В. Г. Васильевский (1838— 1899) начал свою ученую деятельность трудами по греческой истории: его магистерская диссертация посвящена была «Политической реформе и социальному движению в древней Греции в период ее упадка» (1869) 5; здесь обращает на себя внимание, помимо прекрасной обработки исследуемого вопроса, самая тема:
известно, что до последнего времени не только у нас, но и в иностранной ученой литературе социальная история древности почти не затрагивалась. В конце рассматриваемого периода появилась и диссертация проф. Φ. Ф. Соколова: «Критические исследования, относящиеся к древнейшему периоду истории Сицилии» (СПб., 1865), и большая статья о «гомеровском вопросе» 1, против теории Вольфа; но о Φ. Ф. Соколове мы будем еще говорить далее, по поводу успехов эпиграфики у нас в России. Здесь же я остановлюсь несколько на трудах К. Я. Люгебиля (1830—1887), профессора классической филологии в Санкт-Петербургском университете, писавшего частью на русском, частью на немецком языке.
К. Я. Люгебиль. К. Я. Люгебилю принадлежит, во-первых, исследование об остракизме (на немецком языке) 2, в котором он развивает далее мысль, высказанную некогда мимоходом Рошером 3; по его мнению, остракизм — это вотум недоверия: настоящею целью его было удаление вождя одной из борющихся партий,— того, к которому большинство питало недоверие. Во-вторых, ему принадлежат «Историко-филологические исследования» (СПб., 1868) на русском языке, напечатанные потом на немецком в несколько измененном виде 4. Из этих исследований одно касается «Афинского царя Кодра и отмены царской власти в Афинах», другое — «архонтства и стратегии в Афинах во время Персидских войн». В первом К. Я. Люгебиль приходит к выводу, что монархическое правление не было отменено после смерти Кодра, что пожизненные архонты были те же цари и что не только они, но и десятилетние
архонты носили царский титул, который в Афинах существовал всегда. Как известно, изложение «Афинской политии» до некоторой степени подтвердило то, что доказывал К. Я. Люгебиль. Во втором исследовании автор касался столь спорного прежде — до открытия Аристотелева трактата — вопроса о жребии и времени введения его; он относил это введение ко времени Эфиальта, — мнение, теперь опровергаемое свидетельством «Политии».