Глава 6
За поколением великих софистов и Сократа, чья деятельность, при всей ее плодотворности, была лишь бурным и беспорядочным началом, последовало поколение, сумевшее привести античное образование, до тех пор запоздало архаическое, неуверенно нащупывавшее свой путь, на ступень зрелости, к той окончательной форме, которая, оставаясь неизменной во всех перипетиях дальнейшего развития, определяет в глазах историка ее самобытность. Этот решающий шаг вперед был сделан в начале IV века (я даже позволил бы себе уточнить: в 390-е и 380-е годы) и является, в основном, заслугой двух великих учителей: Исократа (436-338) и Платона (427-348): первый открыл свою школу в 393 году, второй — в 387.
Нельзя сказать, чтобы эти два человека или их эпоха внесли много нового в методику или организацию образования: в этих областях они ограничились отбором и доработкой прежде созданного. Основная их деятельность проходила на гораздо более глубоком уровне: они четко и окончательно выявили как для самих себя, так и для сознания всей античности, общие рамки высокой культуры; побочным продуктом этой деятельности явилось и установление рамок образования.
И первое заслуживающее внимания обстоятельство — то, что античный идеал культуры оказался двояким: классическое общество не остановилось на одном типе культуры и, следовательно, образования; оно разрывалось между двумя соперничавшими формами и так никогда и не смогло сделать между ними окончательный выбор: одна была форма философская, другая — риторическая; у истоков одной стоял Платон, другой — Исократ.
Было бы слишком просто, и при том глубоко неверно, представлять одного наследником Сократа, другого — наследником софистов и видеть в их соперничестве лишь возобновление споров предыдущего поколения. На самом деле имело место куда более сложное переплетение влияний. Об этом свидетельствует особая позиция, занятая «малыми» сократиками — Федоном Элидским, Евклидом Мегарским, Аристиппом Киренским и афинянами Эсхином и Антисфеном.
Хотя известно о них мало, однако их
пример позволяет судить о том, что нельзя безоговорочно отождествлять учение Платона с подлинной мыслью Сократа: они тоже были учениками Сократа и, хотя Антисфен учился также у Горгия 1, преданными учениками. В своем преподавании они постоянно ссылаются на Учителя; как и Платон, они писали Сократические диалоги Нельзя отметать а priori предположение, что они могли лучше, чем Платон, сохранить некоторые подлинные черты весьма, конечно, многогранного облика их общего вдохновителя.
Здесь не место говорить об их собственно философской деятельности (известно, что она оказалась весьма влиятельной, проложив дорогу своей критикой платонизма и аристотелизма эллинистическим школам: Стое и эпикурейству); я скажу лишь об их вкладе в развитие педагогических идей (1). Говоря в общем, они занимают позицию промежуточную между позициями Исократа и Платона, любопытную позицию, которая в некоторых отношениях ближе к софистам, чем к Сократу, каким его изображает Платон.
За исключением Федона Элидского, который был старше и «архаичнее» (его школа — это еще философская школа ионийского типа), они все, как и софисты, — профессиональные преподаватели, уже, конечно, не странствующие (их школы помещаются в одном каком-нибудь городе и называются по нему: мегарская, эретрийская...), однако по-прежнему вынужденные устраивать показательные выступления, чтобы привлечь публику (2); с технической точки зрения их деятельность обозначается термином σοφιστεύειν, «софистствовать»2; они тоже обучают за плату и берут на себя за определенную сумму образование молодого человека, которое занимает два или три года (3).
Но идеал, во имя которого они воспитывают свих учеников, — это, как у Платона, и, очевидно, у Сократа — идеал мудрости, σοφία, а не практического успеха. Как и подобает ученикам Сократа, они делают упор на нравственный аспект образования, на формирование личности, на внутреннюю жизнь. Мы постепенно выходим за рамки политического идеала, вышедшего из недр античной гражданской общины: эти воспитатели считают развитие личности, полное самораскрытие Я, целью не только своих профессиональных усилий, но и целью всякого человеческого усилия вообще, — с них начинается этика образования, παιδεία, которая будет определять собой, как я покажу ниже, атмосферу эллинистической культуры.
Но если мы пристальнее приглядимся к их методу, мы вновь почувствуем близость этих учителей к софистам и Исократу. Помимо собственно философских идей, на это указывает блистательный диалектический арсенал, который мегарская, элидско-эретрийская и происходящая от Антисфена киническая школа используют, чтобы сражаться с понятийным догматизмом Платона. В школах малых сократиков много спорят: именно там создалась та характерная атмосфера ожесточенного спора, легко переходящего в свару, которая будет отличает эллинистическую философию, где всякое учение самоутверждается с помощью отчаянного заградительного огня по всем мыслимым противникам; и, вероятно, именно эта удушливая атмосфера воспрепятствовала, между прочим, развитию мистических тенденций раннего стоицизма.
Такая агрессивная и в основном отрицательная диалектика, или, лучше сказать, эристика, играла, несомненно, первостепенную роль в их преподавании, значение которого, однако, не исчерпывается полемикой. Они довели до виртуозности искусство рассуждения: Евклид, наряду с Зеноном Элейским, — основной источник логических парадоксов: «лжец», «спрятавшийся», «Электра», «закрывший лицо», «сорит» *, «рогатый», «лысый»...3 Все они, похоже, считали искусство спора основой умственного развития; они держатся, таким образом, в русле протагоровой педагогики; однако была ли идея спора как тренировочного упражнения так уж чужда самому Сократу? А что сказать о ранних диалогах самого Платона, столь бедных положительными результатами?
Формальная сторона в преподавании «малых» сократиков была очень развита, и именно поэтому они были не слишком озабочены кропотливой разработкой догматической истины. С другой стороны, в этом образовании было мало научного в современном понимании: точные науки, в особенности математика, либо сознательно отбрасываются, как у Антисфена4, либо презрительно помещаются в прихожей большой культуры в качестве подготовительных дисциплин, как у Аристиппа5; это образование, как мы бы сказали, с гуманитарным уклоном: упор делается на исследование языка, толкование поэтов, даже если в него включены, как это любили делать киники, дополнительные философские и этические «задние мысли», ύπόνοιαι; здесь за-
* Парадокс о том, с какого по счету зерна начинается куча (σωρός). — Прим. переводчика.
нимаются не только аллегорической, подчиненной философии, экзегезой: классиков изучают также ради них самих, так что ученик Аристиппа отправляется в театр как просвещенный ценитель6.
Все эти черты весьма любопытны: они складываются в многоцветную картину со множеством оттенков, и мы понимаем, сколь сложен был школьный мир в начале IV века, когда публику соблазняли таким количеством соперничающих программ. Но, хотя малые сократики существенно обогащают наше представление об истории греческого образования, не позволяя создавать слишком поспешные и упрощенные схемы, сами по себе они не слишком значительны. Двойственность их позиции есть пережиток архаизма. Они не могут соперничать ни по историческому значению, ни по интересу с двумя великими вождями, о которых нам предстоит теперь рассказать.
Политический идеал и политическая деятельность Платона
Платон для нас здесь прежде всего
основоположник культуры и образования, основанных на философии
(4). Сам он, конечно, главное свое
предназначение видел совсем не в этом и всю жизнь считал самым важным политическую деятельность. Такие насмешки судьбы нередко встречаются в истории. В замечательном VII письме (5), написанном около 353—352 года, когда Платону было 75 лет, есть волнующий рассказ о его юношеских мечтах и последующем разочаровании: «Когда-то, когда я был молод, я, как многие другие, намеревался, как только стану самостоятельным, посвятить себя политической деятельности»7. Это отнюдь не передовая психология: в IV веке, когда уже ломаются узкие рамки полиса и зарождается индивидуализм, который окончательно восторжествует в эллинистическую эпоху, когда учившиеся вместе с Платоном Аристипп и Антисфен объявляют себя «гражданами мира», Платон остается человеком античного полиса.
Среда, в которой он вырос, да и собственный его склад влекли его к идеалу предыдущего века, когда наивысшее достижение человеческой жизни видели в политической «доблести». Известно, что Платон отказался от этих устремлений ввиду окончательного поражения реакционной аристократии, к которой он принадлежал: его двоюродный брат Критий и его дядя Хармид, которые охотно посодействовали бы его карьере, исчезают с политической арены, скомпрометированные участием
в тирании Тридцати (404 — 403) — попытке афинской консервативной партии восстановить свое владычество, пользуясь несчастным исходом Пелопоннесской войны. Демократия возрождается, и победа ее окончательна: вскоре на нее ложится ответственность за гибель Сократа (399). В новых демократических Афинах нет больше места для человека того круга и тех взглядов, какие были у Платона. Тогда он пытается найти себе применение в другом месте и в 398 году отправляется в Сиракузы, где как будто можно проще осуществить реформу управления, так как для этого нужно обратить в свою веру уже не тысячеглавую гидру — демос, а лишь одного человека8 — всемогущего «архонта Сицилии» Дионисия Старшего, тирана Сиракуз (413— 367)9. Но Дионисию нужны были льстецы, каким был, надо думать, Аристипп при дворе Дионисия II10, а вовсе не Ментор: первая поездка в Сиракузы оказалось неудачной и едва не закончилась для Платона трагически.
Тогда он решается ограничиться ролью частного лица и открывает Академию (387): мы видим, как неохотно он отрывается от реальных городов, чтобы уйти в теорию и в утопию; и, тем не менее, проблемы того же порядка продолжают занимать его, начиная с Государства (законченного в 375 году) вплоть до Законов (которые смерть, в 347 году, помешала ему закончить), и в промежутке в диалоге Политик. Более того, он так никогда и не примирится с ролью чистого теоретика; до самого конца он готов откликнуться на любой призыв к действию. Он еще два раза, в 367 11 и в 361 году12, возвращается в Сиракузы, чтобы возобновить те же попытки при сыне и преемнике Дионисия Старшего; однако вновь напрасно и подвергаясь такой же опасности. Позже он помогает советами сначала своему ученику и другу Диону свергнуть в 357 году Дионисия Младшего13, а потом в 353 — 352 Гиппарину и другим родственникам и друзьям Диона отомстить за его убийство 14.
В этом ему помогали его ученики, поскольку Академия не только философская, но и политическая школа, воспитывающая советников и законодателей к услугам государей или республиканских правительств. Плутарх15 сохранил для нас перечень государственных деятелей, которых Платон разослал таким образом по всему греческому миру: Дион Сиракузский; Пифон и Гераклид, освободители Фракии; Хабрий и Фокион, крупные афинские полководцы; Аристоним, законодатель Мегалополя в Аркадии, Формион Элейский, Менедем из Пирры, Евдокс Книдский, Аристотель из Стагиры; наконец, Ксенократ,
советник Александра... Как ни длинен этот перечень, он, тем не менее, не полон, потому что нужно добавить к нему по крайней мере Калиппа, убийцу Диона Сиракузского, Клеарха, тирана Гераклеи Понтийской, и его врага Хиона; Евфрея, который был советником македонского царя Пердикки III, а потом стал в своем родном городе Орее на Эвбее поборником демократии и независимости16; Эраста и Кориска, правителей Асса и союзников Гермия Атарнейского, а может быть, и самого Гермия17. Иногда нам приоткрывается та таинственная связь, которая объединяла учеников Академии18, представлявшей собою нечто вроде братства специалистов-политиков, чья согласованная деятельность могла порой играть и в самом деле играла реальную роль в истории, например, во время возвращения Диона в Сиракузы в 357 году.19
Не следует слишком поспешно определять как архаический тот идеал, которому Платон подчинил свою деятельность и свое преподавание: конечно, он всецело определяется общим благом государства, однако мы далеки от эпохи Каллина или Тиртея; упор делается теперь не на военные доблести, а на гражданские добродетели политической жизни. Здесь следует привести замечательную страницу из Законов20, где Платон недвусмысленно дезавуирует воинский идеал древнего спартанского образования (6); значение этой страницы выступает особенно явственно, если вспомнить, что Тиртей в свое время, как и, с другой стороны, Ксенофан, противопоставлял этот идеал воина-патриота рыцарскому этическому идеалу индивидуального подвига21. Платон цитирует этот знаменитый отрывок, но с тем, чтобы его, в свою очередь, опровергнуть:
«Умереть в бою, не отступая ни на шаг, как говорил Тиртей, но на это вполне способны и наемники (как характерен в этом Платон для своего времени — для IV века, когда роль наемников становится преобладающей!) (7). А что такое эти наемники? По большей части, наглецы, воры, насильники: неразумные животные!»22 Настоящее поле деятельности для подлинной αρετή — уже не война с чужестранцами, а политическая борьба с ее восстаниями, заговорами, переворотами — всем тем, что обозначает многозначный и столь непереводимо греческий термин στάσις, который Платон противопоставляет здесь πόλεμος.
Более того, Платона меньше волнует массовая проблема воспитания гражданина, чем проблема воспитания специалиста, знатока политических дел, советника при государе или народного вождя в республике. Аристократический предрассудок?
Возможно, но также и поразительное предвосхищение того способа политического воздействия, который станет нормой, когда, после победы Македонии, абсолютная монархия установится во всем эллинизированном мире. Роль питомника государственных советников, которую играет Академия при Платоне, перейдет к стоической школе с самого начала эпохи эллинизма, при поколении диадохов: вспомним о роли Персея и Арата при дворе Антигона Гоната, Сфера при Птолемее Эвергете или Клеомена в Спарте. Такие повороты нередко встречаются в истории: то, что было пережитком безвозвратно ушедшего прошлого, оказывается одновременно вехой на пути в будущее.
Тем не менее историческое значение
платоновской педагогики, как оказалось, выходит далеко за рамки той чисто политической роли, которую он сам ей приписывал. В противовес прагматизму софистов, озабоченных исключительно мгновенным успехом, Платон строит свою систему образования на основополагающем понятии истины, на достижении истины путем рационального познания.
Подлинный государственный деятель, идеальный «царь», о воспитании которого идет речь, будет отличаться от всех, кто не по праву занимает его место, тем, что он обладает знанием23, разумным знанием науки управления24 в том терминологическом смысле, какой получает в языке Платона слово επιστήμη: подлинное знание, основанное на доказательстве, в противоположность δόξα, общепринятому мнению.
Но такое «царственное знание» должно быть присуще и тому, кому предстоит управлять не целым городом, а лишь собственной семьей и собственным домом25. Более того, по тому же признаку— обладанию истиной— определяется подлинный оратор в отличие от софиста26, подлинный врач27 и, конечно, подлинный философ28. Следовательно, тип образования, измышленный Платоном для «царя», оказывается ценен и значим для всех: в любой области человеческой деятельности высшей образовательной ценностью является стремление к истине, к обладанию подлинным знанием. Требование такой истины пронизывает все творчество Платона. Оно четко сформулировано уже в знаменитом обмене репликами из Гиппия Большего29:
— Не ускользнет ли это различение, Сократ, от нашего собеседника?
— Во всяком случае, клянусь собакой, Гиппий, оно не ускользнет от
того человека, перед которым мне было бы особенно стыдно нести околесицу и говорить, лишь бы говорить, не заботясь о деле.
— Кто же этот человек?
— Я сам, Сократ, сын Софрониска; вот кто не позволит мне выдвигать непроверенные утверждения и делать вид, что я знаю то, чего не знаю.
Мерилом служит теперь не успех, а истина; поэтому так ценно настоящее знание, основанное на строгом доказательстве; образцовым примером такого знания являются положения геометрии, как напоминает Менон. Эта тема проходит сквозь все творчество Платона: Протагор, а еще раньше первые Сократические диалоги объясняют нам, что духовное превосходство, αρετή, предполагает или, скорее, состоит в знании, в постижении Блага; в VII книге Государства30 знаменитый миф о пещере утверждает освободительную мощь знания, которое избавляет душу от невежества, άπαιδευσία, названного уже в диалоге Горгий31 самым страшным из зол.
Это «научное» образование вовсе не было для Платона только мечтой: почти сорок лет (387—348) он давал его своим ученикам в Академии.
В новое время ведутся споры о том,
была ли Академия «Обществом ревнителей развития науки» или, скорее, высшим учебным заведением (8). Это пустой спор. Бескомпромиссный реализм платоновской школы, да и наивность той архаической эпохи не позволяют переносить на них наше современное представление о постоянно становящейся и обновляющейся науке: наука существует в готовом виде вне нас, в мире идей, и задача состоит в том, чтобы ее достичь, а не в том, чтобы ее создать. Различение высокой науки и ее педагогического двойника, знания, которое тиражируют школьные программы, так четко проведенное в Новое время Максом Шелером, появляется в греческой мысли лишь начиная с Аристотеля32. Что до молодой платоновской науки, еще трепещущей от свежести, как только что выловленная рыба, тут не может быть и речи об автономии педагогики: обучение совпадает с исследовательским методом.
Судя по диалогам, Платон был сторонником активного обучения: его диалектический метод — прямая противоположность пассивному усвоению знаний. Вместо того, чтобы предлагать
ученикам уже добытый результат, Сократ, под маской которого скрывается Платон, заставляет их трудиться самих; они должны, прежде всего, сами обнаружить затруднение, а затем, постепенно углубляясь, и средства его преодоления. Так что Академия несомненно сразу была Высшим Научно-исследовательским Заведением и занималась образованием.
Ее внутреннее устройство изучено на сегодняшний день довольно хорошо. Академия имела четкую организационную структуру, это было не коммерческое предприятие, а некое братство, общество, члены которого тесно связаны дружескими узами (уже встречавшаяся нам эмоциональная, если и не прямо чувственная, привязанность между учителем и учениками). Юридически это, как и пифагорейские союзы, религиозное братство, θίασος, посвященное культу Муз (9), а после смерти учителя — культу самого Платона, почитаемого как героя. Такая форма организации служит хорошей защитой от ханжества афинской демократии, готовой при всяком удобном случае обвинять философов в нечестии (10), чему свидетельство процессы Анаксагора (432), Диагора и Протагора (415), в особенности Сократа (399), как и имевшие место позднее процессы Аристотеля (между 319 и 315 годами) и Теофраста (307). Отправлениями этого культа были празднества: жертвоприношения и пиры со строго установленным ритуалом. Они проходили в святилище Муз, а позднее самого Платона, скрывавшемся под сенью священной рощи героя Академа. Это было уединенное место на северной окраине Афин, возле Колона, которое Платон выбрал не за его удобство — ибо оно было, говорят83, нездоровым, а за окружавший его ореол святости (11): это было чтимое место, прославленное многими легендами, в память которых устраивались регулярные погребальные игры; по соседству были расположены еще несколько святилищ в честь подземных богов, Посейдона, Адраста или Диониса. Участок Академа находился у начала прямой дороги из Афин в Дипилон; два ряда гробниц и памятников по ее сторонам сами по себе вызывали религиозные чувства; священная роща была, надо полагать, всего лишь небольшой купой деревьев, затерянной в этом сложном ансамбле, где священные участки, окружавшие храмы и алтари, соседствовали со спортивными площадками, обнесенными колоннадой. В одном из таких гимнасиев34 и преподавал Учитель, восседая посередине экседры35 (12).
Однако не будем представлять себе преподавание в Академии по-университетски строгим. Нужно представлять себе, что,
наряду с учебными занятиями, большое место в нем отводилось непринужденным беседам во время «совместных попоек», συμπόσια. Платон всегда считал, что пиры, при разумном подходе, могут быть одним из важнейших средств воспитания36. В самом деле, хотя мы не вполне уверены, что Академия была замкнутой общиной (так как не установлено в точности, что ее члены жили все вместе в здании по соседству), определенная общность жизни учителя и учеников в ней несомненна.
К несчастью, нам лучше известны юридический статус, местоположение и даже обстановка этой школы (там использовались, в частности, стенные панно, иллюстрирующие дихотомическую классификацию живых существ) (13), чем ее повседневная жизнь. Немногочисленные свидетельства, например любопытное упоминание у комического поэта Эпикрата о юных платониках, трудящихся над определением тыквы37, или у Аристотеля о направленности устного преподавания Платона в старости38 не давали бы нам возможности составить ясное представление о содержании платоновской педагогики, если бы у нас не было детально разработанных программ, вошедших в состав его больших утопий — Государства и Законов.
Я отнюдь не хочу сказать этим, что
Платон последовательно осуществлял в тесных пределах своей Академии крупномасштабные планы, разработанные в этих двух произведениях с полнейшей свободой чистого умозрения. Сам философ многократно подчеркивает, что для осуществления его педагогического идеала необходимо коренное переустройство государства. Поэтому первостепенная роль, которую играет Платон в нашей истории образования, связана вовсе не только с его непосредственной педагогической деятельностью в Академии. Глубочайшее влияние на античное образование оказала Платоновская мысль в ее целокупности, включая те парадоксы и крайности, которые были в нее сознательно допущены.
Но даже эти крайности не во всем были чистой утопией: многое кажется, скорее, пророческим предвосхищением. Чтобы оставаться на почве рационализма, назовем это осознанием глубинных устремлений греческого духа, многие из которых в следующую эпоху осуществились. Я приведу два примера.
Во-первых, важнейшее требование: образование должно, говорит Платон, стать делом общественным; государство должно избирать учителей, и надзор за ними должен быть поручен
специальным должностным лицамS9. В то время подобные обычаи существовали лишь в аристократических полисах, подобных Спарте. По всей остальной Греции образование было частным делом и не подвергалось никакому контролю. Однако в эпоху эллинизма почти повсеместно устанавливается, как мы увидим, порядок, весьма напоминающий платоновские Законы. Также последовательно проводимое равенство в образовании мальчиков и девочек40 (параллельное, но не совместное обучение: начиная с шести лет у мальчиков и девочек разные учителя и разные занятия41) выглядит под пером Платона вызывающим парадоксом, однако отражает вполне реальный факт эмансипации женщины в греческом обществе IV века, и также предвосхищает ситуацию эллинистической эпохи.
Но повторяю: будь то утопия или предвосхищение, платоновская теория образования заслуживает изучения сама по себе во всей своей полноте.
Традиционное начальное обучение
Венцом всей системы являлись высшие философские занятия, предназначенные лишь для элиты особо одаренных. Они предполагают солидную предварительную подготовку, необходимую, как говорится в Государстве (кн. II — III), для всех членов воинской аристократии, для φύλακες. Более подробно и с большим учетом реального состояния греческой культуры этот вопрос рассматривается в Законах. Это «подготовительное обучение», προπαιδεία42, не претендует на то, чтобы давать подлинное знание. Оно лишь создает возможность для человека когда-нибудь достичь такого знания благодаря гармоническому развитию души и тела; одновременно оно заранее направляет к этому достижению, создает предрасположение к нему, прививая полезные привычки. Замечательно, что для этого начального цикла обучения Платон не счел нужным создавать собственную новую программу. Сократ говорит у него по этому поводу43:
Каким же будет это образование? Трудно придумать что-нибудь лучше того, которое было принято у наших предков: гимнастика для тела и «музыка» для души...
И потому живая и яркая зарисовка в Законах 44 — дети, гурьбой спешащие на заре в школу под присмотром «педагогов»— отсылает нас к уже знакомой по Аристофану45 картине «древнего образования».
То, что Платон положил в основание своей педагогической системы традиционное греческое образование, имело огромное значение для развития классической традиции, способствуя ее непрерывности и однородности. С одной стороны, философская школа, таким образом, не только не порывала с прежней системой воспитания, но представала его продолжением и обогащением; в то же время традиционное образование оказалось как бы общим знаменателем между образованием философским и тем, которое выдвигал в противовес ему Исократ: они представали как две разновидности одного вида, как два расходящихся побега единого ствола.
Первые годы жизни ребенка должны быть заняты, говорит Платон, обучающими играми46; в них играют вместе мальчики и девочки под присмотром взрослых в детских садах47. Но, как и для всякого грека, образование в собственном смысле начинается для него лишь с семи лет. Оно включает в себя (здесь Законы48 следуют членению, предложенному в Государстве) гимнастику для тела и «музыку», то есть духовную культуру, для души.
Что касается гимнастики, Платон решительно восстает49 против духа соревнования, который, как я уже упоминал, наносил столько вреда современному ему спорту. Платон мечтал вернуть спорт к его первоначальной задаче, то есть к военной подготовке, поэтому в атлетике его привлекает прежде всего борьба50 как непосредственное обучение бою. Конечно, он включает в программу состязаний, которым предстоит увенчать собою направления физического воспитания, и другие виды спорта: бег на различные дистанции (стадий, двойной стадий и т.д.)51; однако к ним добавляются фехтование, бои в легком и тяжелом вооружении52 и вообще упор делается на упражнения военного характера53 (они предполагаются как для мужчин, так и для женщин: в платоновском государстве встречаются женщины-воины): стрельбу из лука, метание копья, пращу, фехтование, строевую и тактическую подготовку (марши, маневры, устройство лагерей). Платон включает в это общеобязательное воспитание также аристократический конный спорт (обязательный и для девушек) с его непременным приложением — охотой54; это архаические черты, восходящие к древнейшей аристократической традиции. Однако вся эта предварительная военная подготовка должна проходить в общественных гимнасиях, манежах и стадионах под руководством профессиональных тренеров, получающих жалованье от государства55, и это устремляет наш взгляд в будущее, к обычаям эллинистической эпохи.
Другая архаизирующая черта: стремление вернуть спорту его собственно воспитательный смысл, его нравственное значение, его роль, наряду с интеллектуальным воспитанием и в тесном сотрудничестве с ним, в формировании характера и личности56. Но и здесь архаизм неотделим от «модернизма»: большое значение в платоновской концепции гимнастики имеет область гигиены, предписания, касающиеся режима, в частности, режима питания — темы, излюбленной в медицинской литературе того времени. Медицина оказала огромное влияние на мысль Платона, не меньшее, если не большее, чем математика (14). При этом греческая медицина, благодаря огромным успехам, достигнутым в V и IV веках, стала видеть главную свою задачу не в непосредственной борьбе с болезнью, а в поддержании здоровья с помощью правильно установленного режима. Это вызвало сближение профессий врача и спортивного тренера, в чем мы можем убедиться на примере хотя бы Геродика из Селимбрии57.
Законы относят к гимнастике также танцы, хотя они неразрывно связаны с хоровым пением58 и могли бы поэтому быть причислены к музыке. Платон пространно обсуждает их преподавание и практику59. Он отводит им место на состязаниях и празднествах во время торжественных процессий с участием молодежиh0. Он подчеркивает их воспитательную роль: танец — это средство дисциплинировать, подчинить гармонии закона естественное стремление всякого юного существа двигаться, растрачивать энергию61; тем самым они самым непосредственным и самым действенным образом воздействуют и на нравственность62. Это также архаическая черта: знакомая нам четкая формула «Кто не способен участвовать в хороводе, тот человек невоспитанный»63 напоминает педерастические граффити с Феры, где, чтобы выразить восхищение красивым мальчиком, не находят лучшей похвалы, чем назвать его «замечательным танцором»64,άριστος όρκ(1ι)εστάς.
И все же место, которое Платон отводит при обсуждении вопроса об образовании собственно интеллектуальным его сторонам, свидетельствует о том, что физическое воспитание уже отступает на второй план. Греческая культура медленно удаляется от своих рыцарских истоков и постепенно превращается в культуру грамотеев. Конечно, это превращение еще далеко не завершилось: музыка в нашем, узком смысле по-прежнему является неотъемлемой частью образования65, и более того, занимает в нем почетное место, как говорит Платон, κυριωτάτη66. По-
этому ребенок обучается у учителя музыки, κιθαριστής, пению и игре на лире67. Платон, неизменный приверженец древних традиций, хотел бы, путем жесткой регламентации, удержать художественное воспитание на пути, проложенном древними классиками, уберечь его от нововведений и разрушительных тенденций «современной» музыки, в которой ему видится какая-то расслабленность, анархический дух и моральная распущенность68. В этом, как и во всем, Платон прежде всего моралист, чем и определяется направление его воспитательных усилий.
И все-таки музыка в собственном смысле, «пение и мелодии»69 постепенно уступает место книжности, λόγοι70, γράμμα" τα71; ребенок должен будет научиться читать и писать72, а потом приняться за классических авторов, изучая их произведения либо в полном объеме73, либо в отрывках, собранных в антологии74 (это первое в истории упоминание «избранных мест», которым уготована оказалась столь долгая жизнь); Платон добавляет к поэзии, которая одна только изучалась прежде в школе, прозу75; разумеется, литературные упражнения найдут себе выход и завершение в мусических состязаниях и играх76.
Какие же авторы войдут в школьную программу? Известно, что Платон резко критикует поэтов, считавшихся в его время классиками, и прежде всего старика Гомера (причем его критика затрагивает — через голову трагиков и в общем плане — роль мифов в традиционном воспитании греческо го ребенка); критика эта, высказанная впервые в II—III книгах Государства17, разрабатывается углубленно в X книге78 и повторяется в Законах . Ее парадоксальный характер не должен помешать нам понять, что она неразрывно связана с самой сутью платоновского учения.
Платон осуждает поэтов за то, что их мифы лживы, что они дают о богах и героях обманчивое представление, недостойное их совершенства. Их искусство, основанное на иллюзии, пагубно, ибо противно Истине, той истине, которой должна быть подчинена всякая педагогика; оно пагубно, ибо отвлекает ум от его главной цели: достижения разумного знания. Своим энергичным противопоставлением поэзии и философии80, своим разрывом с глубоко укорененной традицией, считавшей Гомера основой всякого образования, Платон ставил греческую культуру перед нелегким выбором: должно ли образование сохранить свою художественную и поэтическую основу, или ему следует стать «научным»? Эта проблема со времен Платона предстоит уму всякого воспитателя и так и не получила окончательного
разрешения. Ведь и наше современное образование разрывается между притязаниями «литературы» и точных и естественных наук.
Известно, что в общем античная культура не ратифицировала изгнания Гомера и не приняла радикального платоновского требования81 подвергнуть поэтические тексты строжайшей цензуре, очистить, исправить их, даже если для этого потребуется переписать их заново! Само творчество Платона свидетельствует против него: ведь его Диалоги— истинная, восхитительная поэзия, не отказывающаяся ни от одного из приемов искусства, использующая и миф, чтобы добиться неотразимой убедительности завораживающим, почти магическим обаянием. Платон, разумеется, и сам осознавал это: «Мы и сами — творцы трагедии» 82, — восклицает он, бросая дерзкий вызов поэтам-трагикам, и полушутя-полусерьезно предлагает текст своих собственных Законов для школьного изучения83.
Но это еще не все: каждая страница диалогов свидетельствует с полной очевидностью о том, как начитан был Платон в классической поэзии: цитаты из Гомера, лириков, трагиков сами собой приходят ему на язык, выражают важнейшие его мысли, служа им не только внешним украшением, но и подлинным подтверждением. Таким использованием поэзии Платон сам свидетельствует против себя, удостоверяя плодотворность поэтической культуры и пользу, которую она способна принести философскому уму.
И все же его критика не была пустой прихотью: она не привела к изгнанию Гомера из греческих государств, как критика Эмиля не помешала присутствию в наших школах старого доброго Лафонтена, однако она вошла, в свою очередь, в античную традицию как поставленный вопрос, как попытка, как вызов, и каждое поколение, каждый писатель или ученый должны были отныне самостоятельно его обдумать.
Однако Платон включает в μουσική третий, весьма неожиданный ряд предметов84. Или, по крайней мере, он отводит ему столь большое место, что все пропорции прежней системы образования оказываются смещены: речь идет о математике. У Платона, в отличие от его предшественников, например, Гиппия, изучение математики не зарезервировано для высшей школы; она должна присутствовать на всех уровнях образования, начиная с элементарного.
Разумеется, с момента своего создания начальная школа не могла обойтись без простейшего обучения счету: один, два, три...85; нужно было выучить ряды целых чисел и, возможно, двенадцатиричные дроби, употреблявшиеся в греческой системе мер; этого требовало само обучение языку и практические нужды. Но Платон идет гораздо дальше: к изучению собственно чисел, что традиционно считалось у греков предметом арифметики, он добавляет λογιστική86, науку вычислений, λογισμοί, включенных в задачи, заимствованные из повседневной жизни, из практики различных ремесел. Это было, как можно предположить, нечто (15) аналогичное задачам о «доходах» или о «бассейнах», которыми мы терзаем по сей день наших детей. В геометрию также включаются простейшие операции с числами: измерения длины, плоских поверхностей и объемов87, а в астрономию — тот минимум математических познаний, который требуется для обращения с календарем88.
Это педагогическое нововведение чрезвычайной важности. Платон уверяет нас, что вводит его в подражание египетским обычаям89, которые в самом деле могли быть ему известны через его ученика, математика Евдокса Книдского, ездившего в образовательных целях в Египет90. А что такие задачи действительно входили в Египте в программу школы писцов, мы смогли убедиться благодаря находке математических папирусов (16).
Итак, все дети должны будут изучать математику, по крайней мере на этом элементарном уровне. Им придется заняться этим с самого раннего возраста91, но урокам постараются придать характер приятной забавы, игры92; непосредственной целью этих занятий будет практическое применение полученных
знании для военного дела , для торговли , для земледелия и мореплавания95. Никому не дозволено обойтись без этого минимума, по крайней мере, никому из тех, кто в самом деле претендует на имя человека96, а не откармливаемого ради сала борова97.
Но, что самое важное, роль математики не сводится к этим ремесленным навыкам: уже эти первоначальные упражнения, при всей своей практической направленности, обладают более глубоким значением для образования98. Платон, наследник и продолжатель дела Гиппия, указывает на огромные развивающие возможности математики; в этом отношении она, по его словам, несравненна99; она пробуждает ум, придает ему гибкость, живость и памятливость.
Математика приносит пользу всем: прикладные упражнения
в счете выявляют одаренные умы, которые развивают при этом занятии свою врожденную склонность ко всякого рода ученым занятиям; но и сперва неподатливые, более медлительные головы постепенно пробуждаются таким образом от своей спячки, развиваются и становятся более способны к учению, чем было им свойственно от природы100. Это глубокое и оригинальное наблюдение: в отличие от большинства своих последователей (как античных, так и Нового времени), полагающих, что только литература одинаково важна для всех, а математика — удел особо одаренных счастливцев, Платон утверждает, что и точные науки обращены ко всем, поскольку они основаны исключительно на разуме — способности общечеловеческой.
Так, по крайней мере, обстоит дело на элементарном уровне, поскольку лишь немногие избранные умы смогут далеко продвинуться в математике101, и эту немногочисленную элиту следует тщательно отбирать102. Тем самым в историю педагогики входит понятие отбора, на котором и по сей день основана наша система экзаменов и конкурса. По мысли Платона, именно математикой должны испытываться «лучшие умы» 103, те умы, которым предстоит однажды стать достойными философии 104: они проявят в этих занятиях свою восприимчивость к знаниям, свою проницательность, свою память, а также трудолюбие, не отступающее перед этими сухими и многотрудными штудиями 105. Служа пробным камнем для будущих философов, математика одновременно и воспитывает их, готовя к будущим их трудам: важнейшая часть их «подготовительного образования», προπαιδεία, — это математика106.
Отсюда и программа, и тот вполне определенный дух, в котором должны вестись занятия: не следует забывать, что VII книга Государства, посвященная этой науке, открывается мифом о пещере107; математика является главным орудием «обращения» души, того внутреннего обновления, которое пробуждает ее для подлинного дневного света и делает способной созерцать уже не тени «подлинно существующих вещей», а «саму реальность» 108.
Чтобы добиться такого эффекта, важно было поставить занятия так, чтобы они побуждали ум удалиться от чувственно воспринимаемого, мыслить и воспринимать умопостигаемое, единственную подлинную реальность, единственную абсолютную истину. Эта философская направленность рано проникла и в преподавание: Платон109 при научении элементарному счету не хочет задерживаться на практических его приложениях (покупка,
продажа), а, следуя, если верить ему, обучающим играм египтян110, желает поднять занятия к более высокому уровню абстракции: понятие о чете и нечете, о пропорциональности. «Логистика» должна быть лишь введением к «арифметике» в собственном смысле слова, теории числа, а эта последняя, в свою очередь, должна перейти в осознание умопостигаемой реальности. Платон приводит нам замечательный пример такой педагогики: он начинает с рассмотрения самых простых вещей (три первых числа) и поднимается до размышлений об абстрактных понятиях единицы и величины, которые в самом деле способны «облегчить душе переход от мира становления к миру бытия и сущности» 111.
Как и у Гиппия, программой будет традиционный пифагорейский Quadrivium: арифметика112, геометрия113, астрономия114, акустика115; Платон, стремясь включить в преподавание результаты последних научных открытий, дополняет его, добавив к геометрии на плоскости пространственную, которая только что была создана великим математиком Теэтетом и в развитии которой Академия, в лице Евдокса, принимала активное участие. Но что ему особенно важно — это очистить само понятие этих наук: они должны освободиться от всякого субстрата чувственного опыта, стать чисто рациональными, я бы даже сказал, априорными.
Возьмем, к примеру, астрономию (17): она должна быть математической наукой, а не наукой наблюдений. Для Платона звездное небо в его сиянии и правильности его упорядоченных движений — лишь чувственный образ. Для истинного астронома оно то же, что для подлинного геометра геометрическая фигура, хотя бы и нарисованная с величайшей тщательностью искуснейшим из художников: она для него совершенно бесполезна, так как он производит действия в мысли над умопостигаемой фигурой116. Платоновская астрономия есть совокупность круговых равномерных движений, которая призвана не только, как это упрощенно понимает Симпликий 117, «спасать явления» (то есть объяснять наблюдаемые феномены), но отыскать те самые числовые закономерности, при помощи которых Демиург упорядочил мир.
Платон, выходя за пределы практического использования, отводит математике прежде всего пропедевтическую роль. Ее задача не в том, чтобы дать набор полезных знаний, а в том, чтобы создать «ясную голову», чтобы ум стал способен вместить умопостигаемую истину в том смысле, в каком геометрия говорит о вмещающем дугу угле. Историческое значение этой мысли
трудно переоценить: ею открывается новая эпоха в истории педагогики. Ведь Платон формулирует здесь ни больше ни меньше как идеальное понятие и специфическую программу того, что следовало бы назвать средним образованием.
Он совершенно сознательно становится в оппозицию к наивному (или корыстному) оптимизму своих предшественников-софистов, которые с чрезмерной самоуверенностью обещали открыть доступ на самые вершины культуры «первому встречному», ό τυχών118, независимо от его способностей и предварительной подготовки. Неудача таких попыток, неудача, которая, как жалуется Платон, сказалась в конце концов и на философии119, ясно свидетельствует об их заблуждении. Будущих философов нужно одновременно и испытывать, и готовить к предстоящей им деятельности. Платон первый выдвигает и обосновывает это требование, которое отныне становится аксиомой для педагога. Но чисто платоновской, характерной для его плана занятий чертой останется выдающаяся роль математики; дело не в том, как мы убедились, что Платон отрицает пропедевтическую ценность за литературным, художественным и физическим воспитанием. Они, конечно, имеют значение, наделяя личность в целом даром гармонии, эвритмии, и все же им далеко в этом отношении до плодотворности точных наук, представляющих собой первый доступный человеку вид подлинного знания, непосредственное приобщение к высшей философской культуре, нацеленной, как мы видели, на поиск разумно обоснованной истины.
Ввиду большого исторического интереса, какой представляет эта программа, важно установить в точности хронологическую последовательность этапов того cursus'a занятий, который Платон предлагает будущему философу (18). «Средняя» школа, идущая вслед за «детским садом» (с 3 до 6 лет) и «начальными классами» (с 6 до 10), занимает промежуток с десятилетнего до семнадцати- или восемнадцатилетнего возраста.
Если воспринимать наши тексты буквально, то получится, что Платон делит обучение на три цикла по три года: с десяти лет до тринадцати— литературные занятия; с тринадцати до шестнадцати - музыкальные; и напоследок - математика. Многие современные преподаватели не стали бы, пожалуй, возражать против такой программы занятий. Но возможно, что речь идет лишь о доминирующем в каждом случае предмете: как за-
нятия гимнастикой не прекращаются с раннего детства до возмужания, так и математика, начавшись еще в первых классах, преподается на протяжении всех последующих, но лишь под конец занимает основное место в расписании той небольшой элиты особо одаренных учеников, которые способны, по мнению педагогов, извлечь из нее пользу.
В семнадцать или восемнадцать лет наступает перерыв на два-три года в собственно интеллектуальных занятиях. Эти годы будут посвящены «обязательным телесным упражнениям» 120, что является несомненной аллюзией на тогдашний обычай так называемой эфебии, которая в Афинах, в частности, представляла из себя двухгодичную обязательную военную службу для юношей. «В это время, — говорит Платон121, - они не могут заниматься ничем другим: усталость и сон препятствуют занятиям». Это чрезвычайно здравый взгляд на дело, который я особенно рекомендую некоторым чересчур рьяным защитникам физического воспитания, имеющим обыкновение ссылаться на авторитет великого философа. Воспитание в собственном смысле, разумеется, при этом не прерывается: военная служба, да и испытания настоящей войны, постоянно присутствующей на горизонте любого греческого государства, в высшей степени способствуют формированию и закалке характера. Платон, придавая, как все античные педагоги, большое значение моральным элементам образования, учитывает опыт этих лет при отборе той небольшой группы будущих философов, которым предстоит после демобилизации по достижении двадцати лет
122
вновь приступить к научным занятиям.
Именно с этого момента начинается высшее образование как таковое. Нет и речи о том, чтобы приступать сразу и непосредственно к философии. Занятия науками продолжаются еще десять лет, но уже на новом уровне: теперь важен общий их обзор 123, их соотнесенность друг с другом124, объединение их достижений. Все это постепенно открывает уму то единство, которое предполагается их взаимосвязанностью, природу той первичной реальности, к которой все они устремлены.
Лишь в тридцать лет, по окончании этого курса трансцендентной математики и очередного, последнего отбора, можно будет осваивать собственно философский метод— диалектику, которая позволяет, отказавшись от опоры на чувственное восприятие, подняться к истинному бытию. Но и на этом этапе принимаются бесчисленные меры предосторожности. Пусть известно и проверено, что перед нами умы «упорядоченные и стойкие»,
κοσμίους και στάσιμους125, все же их можно лишь постепенно подводить к овладению несомненно плодотворным, но в то же время и опасным искусством диалектики. Потребуется еще пять лет непрерывного труда, чтобы они вполне овладели этим необходимым орудием, без которого немыслимо достижение полноты знания126. Во всем этом явно желание уберечь истинную философию от неприятностей, которые навлекло на нее софистическое недомыслие.
Таков долгий курс учения, предлагаемый Платоном. Но и тут образование философа все еще не закончено: в течение пятнадцати лет он будет принимать активное участие в политической жизни, чтобы приобрести дополнительный опыт и в борьбе с искушениями упрочить свою нравственность. Лишь к пятидесяти годам те, кто доживет до этого возраста и превзойдет все испытания, окажутся наконец у цели: им откроется созерцание Блага как такового127. «Пятьдесят лет уходит, чтобы вырастить человека...»
Можно понять, почему Платон так охотно применяет для характеристики своего педагогического метода выражение «долгий обходной путь»128, μακρά (или μακροτέρα) περίοδος (19). То, что мы называем «культурой», то есть «возделыванием» (слово, если и не сама метафора129 — латинское, а не греческое), не похоже на «сады Адониса», которые расцветают за семь дней и увядают так же быстро13(). Это настоящий труд, не уступающий крестьянскому: нужно глубокое вспахивание, выбор семян, постоянное, неиссякающее усердие. Перед нами — одно из основных требований платоновской школы. Когда, спустя восемь веков, св. Августин в De Ordine выстраивает аналогичную схему образования философа, у него вновь появляется та же программа (математика и диалектика) и то же требование: «aut ordine illo eruditionis, aut nullo modo», то есть «или этим длинным путем, или никак» 131.
Однако все это выглядело для совре-философа менников несколько пугающе, а отчасти и нелепо. Такая программа представляла собой вызов практическому здравому смыслу афинян, которых софистическая пропаганда не сумела окончательно убедить в необходимости высокого профессионализма в интеллектуальном труде. Перикл у Фукидида отваживается публично похвалить афинский народ за его любовь к интеллектуальным занятиям не иначе, как тут же оговорившись: «но без излишества»; под
излишеством понимается та утонченность культуры, в которой традиционная мудрость видит «изнеженность», тревожный симптом упадка: φιλοσοφοϋμεν άνευ μαλακίας132.
Дело в том, что общество IV века поставило перед педагогической мыслью проблему воспитания будущих членов гражданского коллектива. Программа Платона, ставящая перед собой слишком высокие цели и требовавшая слишком многого, оставляла эту конкретную проблему нерешенной. Ведь единственная цель этой программы — отобрать и воспитать небольшую группу правителей-философов, способных взять в свои руки бразды правления на благо государства. Но даже сам Платон не имел никаких иллюзий относительно реальной возможности такого управления: тут потребовалось бы соединение могущества и ума, которое он первый признавал настолько невероятным, что его появление было бы подобно чуду (20).
Если Государство действительно, как сейчас, похоже, единодушно признано, было закончено к 375 году, то есть до двух последних сицилийских поездок и окончательного провала всех попыток воцарить философию в Сиракузах, значит, Платон и до этого последнего разочарования предвидел и даже словно бы моделировал а priori неизбежную в этом случае неудачу философа. Повторяя, но на этот раз от своего имени, саркастические замечания Калликла (в Горгии 133), он показывает, как беспомощен, из-за своей чистоты, высокий дух в этом мире, предавшемся несправедливости, слишком испорченном, чтобы ему поверить; если такой человек вздумает заниматься политикой, он неизбежно и без всякой пользы погибнет. Поэтому философ отказывается от этих бесплодных стремлений и, углубившись в себя, обращается «к тому внутреннему государству, которое он носит в себе», προς την έν αύτφ πολιτείαν134 — восхитительная по глубине фраза, последнее слово (если вообще возможно последнее слово) великой платоновской мудрости, полное горечи и смирения.
Возможно, в ту пору, когда он писал Горгия, он еще думал иначе, еще не отказался от той воли к власти, которая управляла его юношескими стремлениями (не ощущается ли своего рода сочувствие в язвительном, но столь живом портрете Калликла, безнравственного, но ловкого политика?). Теперь, однако, этот этап пройден. Платон уже не сомневается, что философ, основывающийся на своем идеале внутреннего совершенствования, заранее побежден. Среди людей он всегда останется неудачником: чуждый политической и общественной жизни, поглощен-
ный мыслями о высшем, он выглядит растяпой, как Фалес, упавший в колодец, потому что загляделся на звезды, и производит впечатление полной беспомощности; а между тем он один среди всех свободен135...
Платон теперь отдает себе полный отчет в своих целях: его обучение направлено на то, чтобы воспитать одного человека, самое большее— небольшую группу людей, объединенных в школу, составляющих замкнутый кружок, островок здравой культуры в испорченном обществе. Мудрец, поскольку здесь платонизм подходит к понятию мудрости персоналистического типа, станет жить, «занимаясь своими собственными делами», τά αύτοϋ πράττων '36. Таким образом, мысль Платона, чьим исходным побуждением было восстановление тоталитарной этики древней гражданской общины, в своих предельных посылках выходит в конце концов за рамки этой последней, закладывая основы персоналистического образования философа классического типа.
Примечания