Глава 7
Таким образом, философ, устремленный к своему идеалу внутреннего самосовершенствования, замыкается в героическом одиночестве. А что станется за это время с реальным государством? Неужели оставить его дурным пастырям? Платонизм, устремленный к слишком высоким целям, оставляет этот вопрос без ответа. По крайней мере так казалось Исократу. Его собственная школа решала непосредственно практические и в определенном смысле приземленные задачи: воспитать интеллектуальную элиту, в которой так нуждалась, hic et nunc *, Греция его времени (1).
Когда мы беремся изучать Исократа непосредственно вслед за Платоном, первый неизбежно оказывается в невыгодном положении: он так или иначе проигрывает в сравнении со своим блестящим соперником (2). С какой точки зрения ни посмотри: мощь таланта, обаяние личности, богатство натуры, глубина мысли, даже собственно литературное мастерство — Исократ, несомненно, уступает Платону; его произведения выглядят плоскими и однообразными, его влияние поверхностным, а иногда и вредным... Но историк педагогики, да и вообще историк, не должен разделять презрение философа и любителя литературы (читатель поймет, надеюсь, что я говорю это из соображений профессионального долга, вопреки собственным склонностям).
Конечно, у Исократа не было недостатка в защитниках, начиная с Цицерона1 и до наших дней (Бернет, Баркер, Дреруп, Берк, Г. Матье); его охотно награждали титулом «отец гуманизма» (3), что, на мой взгляд, все-таки преувеличение. Дело в том, что понятие гуманизма хотелось бы видеть более глубоким и более широким, подразумевающим нечто не столь академическое, не столь школьное, нечто более мужественное и более обязывающее, чем этот рафинированный, блестящий, но уже несколько обескровленный аттицизм. И все же, несомненно - и это само по себе достаточное основание для гордости— что Исократ был учителем par excellence для той риторической
* Здесь и теперь (лат.). - Прим. переводчика.
культуры, того литературного образования, которые станут доминантными чертами классической традиции, несмотря на диалектическую напряженность, какую создает внутри самой этой традиции постоянное присутствие альтернативы, созданной философской критикой. Если не вдаваться в тонкости, Исократ, а не Платон, был воспитателем Греции IV века, а вслед за ней и всего эллинистического, а позже римского мира: именно из школы Исократа, «как из троянского коня»2, вышли бесчисленные педагоги и любители литературы, воодушевленные благородным идеализмом, наивные моралисты, любители красивых фраз, красноречивые и словоохотливые, которым классическая античность обязана основным составом своей культурной традиции со всеми ее достоинствами и недостатками.
И не только античность. Как было замечено на первых страницах этой книги, в той мере, в какой три Возрождения черпали из наследия античной классики, в той мере, в какой эта традиция продолжается и в наших современных методах образования, Исократу более чем кому-либо другому подобает честь и ответственность называться вдохновителем традиционного западноевропейского типа образования, в котором важнейшее место занимает литература. В самом деле, любой из нас, по мере того, как перед ним все четче вырисовывается образ старого афинского педагога, узнает в нем знакомые черты того или иного из своих школьных учителей, которым мы обязаны стольким — порой самым главным в нас - и которых мы вспоминаем с неизменной душевной растроганностью, даже если к ней иногда и примешивается ирония.
Именно в этом - подлинное величие Исократа. Ведь это в высшей степени значительная историческая роль, и по сравнению с ней уже не важны известная его ограниченность, его недостатки. Речь вовсе не о том, что он был равен Платону высотою духа. Исократ вовсе не философ. Однако не будем упрекать его за то, что он с такой настойчивостью и упорством отстаивал право применять к своей деятельности обозначения φιλοσοφία, φιλοσοφείν (4); он имел для этого все основания: в устах афинянина V века, как мы убедились на примере Фукидида3, эти слова обозначали самым общим образом понятия бескорыстной интеллектуальной деятельности, просто культуры; можно представить себе, как Исократа возмущало, что Платон, сузив значение, узурпировал высокое прозвание «поклонника мудрости». Тем не менее в нем, конечно, нет ничего от философа в том смысле, в каком мы понимаем это слово со времен Платона.
Это не «герой мысли». Традиция сообщает4, что на его могиле афиняне поставили статую сирены, желая этим почтить «совершенство его образованности», εύμουσία. Что ж, это вполне заслуженная честь, но ей далеко до той настоящей героизации, до тех почти божеских почестей, какие воздавали Платону его фанатические приверженцы. Жизнь, мысль, творчество Исократа расположены в плане куда более низком, чем высокая драма Платона: он куда ближе к среднему афинскому интеллектуалу — вообще, к среднему человеку.
Основной деятельностью Исократа в
течение всей его жизни было преподавание красноречия. Он преподавал в течение пятидесяти пяти лет (393—338); до этого он испробовал, приблизительно с 404/402 по 391/390 годы, ремесло «логографа», составителя судебных речей. Впоследствии, начиная с 380 года, он сочетал преподавание с деятельностью писателя, с политической публицистикой.
Важно отметить, кстати, историческую значительность этой последней. Исократ, двигаясь по пути, намеченному первыми софистами, стал настоящим создателем «торжественного красноречия»; его трудами λόγος επιδεικτικός перестает быть, как у софистов, лишь средством рекламы, образчиком искусства. Оно обретает реальную действенность, в особенности в сфере политики, становится для мыслителя средством пропаганды своих идей и влияния на современников. Именно начиная с Исократа жанр публичного выступления приобретает то огромное значение, которое сохранится за ним в эллинистической и римской культуре и окажет немалое влияние на направление обучения. В большом и в малом Исократ оказывается первопроходцем в этой области: его Евагор, надгробное похвальное слово царю Кипра (ум. ок. 365 г.), отцу его ученика и друга Никокла, — первый известный пример прозаического энкомия реальному лицу; Исократ, не побоявшись соперничества с самим Пиндаром5, решился перенести в прозу жанр, существовавший до того времени лишь в лирической поэзии. Очень скоро у него нашлись подражатели, причем энтузиазм оказался столь велик, что прозаический энкомий станет одним из излюбленных жанров эллинистической эпохи, а следовательно, займет почетное место и в образовании.
Сам Исократ, по причине физической слабости, не произносил перед народом своих речей: он публиковал их. Это были
тщательно отделанные произведения искусства (и кропотливость работы порою в них чувствуется); говорят, что Панегирик писался десять или пятнадцать лет (5). Однако видимость доподлинной речи неизменно сохраняется: даже в таком откровенно фиктивном случае, как речь Об обмене имуществом, Исократ вставляет обращения к секретарю суда6, упоминает воду клепсидры, отмеряющей время речи7 и т.д. Тем самым он способствовал переходу ораторского искусства в область художественной литературы, а также сохранению этой последней того устного характера, который, чему способствовал и обычай читать непременно вслух, останется ей свойствен на протяжении всей античности.
Что до его преподавания в собственном смысле слова, оно неизменно ставило своей задачей практическую эффективность. Как объясняет сам Исократ8, из его школы выходили либо такие же преподаватели, как он сам (это осталось характерной чертой нашего классического образования: лучшие ученики отбираются для того, чтобы вернуться в аудитории в качестве учителей), либо профессиональные спорщики, άγωνισταί, либо, и в основном, просто образованные люди, имеющие художественный вкус и способные на должном уровне поддерживать светскую беседу: таким образом, Исократ обращался, как мы видим, к среднему образованному классу Афин.
Будь они профессионалы или дилетанты, все ученики Исократа обязаны были научиться хорошо говорить. Если платоновская педагогика основана, в конечном счете, на понятии Истины, то исократовская базируется на преклонении перед речью, или, лучше сказать, Логосом, так как я настаиваю на том, что для него речь — в то же время и Слово. Перечтем гимн λόγος`у, вставленный им в речь Никокл 9 и буквально воспроизведенный пятнадцать лет спустя (353) в Об обмене имуществом 10: слово — это то, что отличает человека от животных; на нем основан всякий прогресс, будь то в законодательстве, искусствах, изобретении полезных орудий. Именно оно дает возможность человеку осуществлять справедливость, прославлять достойных, оно — носитель цивилизации и культуры. Таким образом Исократ приводил в систему, оправдывал, подводил моральное обоснование под ту любовь к красноречию, которая расцвела в его время в Афинах пышным цветом. Эта любовь тиранически властвовала в политической жизни и правосудии, а благодаря самому Исократу распространила свое господство и на литературную жизнь. Отныне все образование, вся культура античного
человека устремляются (еще раз подчеркнем: в той мере, в какой удается превозмочь недовольство философа) к единственной цели — идеалу оратора, умению «хорошо говорить», το εύ λέγειν.
Мы помним, что таким был и идеал великих софистов. И в первом приближении Исократ совершенно оправданно предстает как их продолжатель. Традиция, основываясь, несомненно, на платоновском Федре11, называет и его среди учеников Сократа12, но мы считаем, что его знакомство с последним могло носить лишь опосредованный, книжный характер, хотя пример Сократа, обдумываемый вновь и вновь с возрастающей глубиной, оказал в конце концов весьма существенное влияние на его мысль (6). Настоящими его учителями были софисты Продик и в особенности Горгий13, к которому Исократ ездил в Фессалию и у которого, вдали от Афин, он провел страшные годы с 415—410 по 403 (7). Конечно, и в этом случае нам не удастся просто констатировать здесь преемственность: Исократ неоднократно критикует «философский нигилизм» своего учителя 14, и мы будем рассматривать ниже ту переоценку ценностей, которая придала в конце концов совершенно новое направление и теории, и практике его педагогической деятельности. И все же на определенном уровне абстракции можно утверждать, что с формальной точки зрения Исократ — продолжатель дела софистов.
Как и «малые сократики», он — профессиональный преподаватель. У него была школа в Афинах, точнее, в ближайшем пригороде, совсем неподалеку от того Ликея, где позже обоснуется Аристотель15 (8); это было открытое учебное заведение, отнюдь не имевшее характера замкнутой секты, как Академия16. Обучение было платным 17: плата взималась вперед, как и у софистов, за полный цикл обучения, длившийся три или четыре года18; стоил он тысячу драхм19. Цены, как известно, сильно упали со времен Протагора, к тому же их все время снижает конкуренция20. Однако Исократу удается составить себе состояние, отчасти, правда, благодаря щедрым подаркам некоторых своих учеников, таких как Тимофей или Никокл21; он вчистую проиграл в 356 году процесс «об обмене имуществом»22, что свидетельствует о том, что суд признал его одним из тысячи двухсот богатейших афинских граждан, на которых ложилась, по закону Периандра, повинность триерархии. Это позволяет оценить популярность его школы (ему приписывали около сотни учеников 23), которой он, несомненно, гордился и которую использо-
вал для рекламы: стоит послушать, как он говорит о своих учениках, выходцах с отдаленнейших окраин греческого мира, с Сицилии или с Евксинского Понта, не пожалевших ни затрат, ни усилий, чтобы приехать в Афины ради его уроков24.
Преподавание Исократа было своеобразным высшим образованием, которое увенчивало, по окончании отрочества, предварительный, более элементарный учебный цикл; на даваемые в нем сведения в речах Исократа можно встретить лишь беглые намеки, настолько они предполагаются известными и само собой разумеющимися.
Подобно Платону, и едва ли не в тех же выражениях Исократ принимает и восхваляет традиционную, идущую от предков систему образования, к которой он, однако, присоединяет основные педагогические нововведения своего времени25: образование, обращенное к человеку в его целостности — как душе, так и телу, параллельное, симметричное применение гимнастики и интеллектуальных дисциплин26.
Для историка Исократ в гораздо большей степени, чем ненадежный в силу своих устремлений реформатора-утописта Платон, интересен как свидетельство о том, что было принято в его время; в частности, по тому, как кратко и между прочим он ссылается на это начальное образование, можно судить о его повсеместной распространенности (по крайней мере, он именно так его и рассматривает). О гимнастике, занятии педотриба, нет упоминаний вовсе. «Философия», как он выражается, имея в виду духовную культуру, то, что Платон называл «музыкой», приобретает у него, в отличие от Платона, строго интеллектуальный характер: здесь почти отсутствует элемент художественный, музыкальный в собственном смысле слова27; основанием всей системы является грамматика28, которая предполагает изучение классических авторов. Стоит пожалеть, что Исократ так и не написал отдельно, как он обещает в одном месте29, «об изучении поэтов в связи с образованием». Известно только30, что его не удовлетворяло то, как другие преподаватели комментируют Гомера и Гесиода; без сомнения, его недовольство относилось к методу, а не к самому принципу такого обучения, как у Платона, поскольку Исократ рекомендует Никоклу31 «не пропустить никого из знаменитых поэтов», а также и из «софистов», то есть философов. Он рекомендует ему также, и это добавление весьма любопытно, «познание прошлого, событий и
их последствии» 32. В этом явственно отразился прогресс современной ему культуры, включившей в свой репертуар труды историков и выдвинувшей Геродота и Фукидида на роль классиков.
К литературным занятиям Исократ присоединяет математику. Его зависимость от Платона в этом совершенно очевидна, если только не считать, что оба они отразили возникшую спонтанно в их поколении практику. Исократ рекомендует своему будущему ученику посвятить некоторое время этой наукеss, которую он, как и Платон, превозносит за пользу, приносимую умственному развитию: занятия ею, отвлеченные и сложные, приучают ум к упорной работе, закаляют и оттачивают его34.
Но, в отличие от Платона, Исократ включает в эту «гимнастику для ума, подготовку к высшему образованию», γυμνάσια της ψυχής και παρασκευή φιλοσοφίας35, еще и то, что он называет «эристикой», искусство спора, которому обучаются в диалоге36; мы узнаем в нем диалектику, или, говоря еще более общим образом, философию37. Те занятия, которые у Платона венчали собою всю систему образования, были бережно хранимы для избранных умов, взлелеянных и испытанных за долгие годы, Исократ весьма пренебрежительно низводит на уровень среднего образования. Он весьма иронически относится к тем, кто продолжает заниматься математикой и в зрелом возрасте38, считая ее уместной лишь для юношей, и то при условии, что они уделяют ей строго ограниченное время — так, чтобы не засохнуть от этих занятий, не закопаться в них39 - то есть, иначе говоря, не углубляться в них по-настоящему!
В самом Деле, у этих юношей нет
лишнего времени: их ждет высшее образование, включающее у Исократа в основном обучение ораторскому искусству. В то время как у Платона, как можно судить по Федру, риторика была всего лишь применением диалектики, для Исократа она самостоятельное искусство — и высшее из искусств.
Исократовская риторика уже совсем не та, какой она была у Горгия. С первых своих шагов40 Исократ резко критикует формальную риторику, ту, которой учат авторы теоретических руководств, τέχναι: в своей чрезмерной самоуверенности они воображают, что метод - это совершенный механизм, не дающий сбоев, каков бы ни был повод его применения и ум, которому надлежит им воспользоваться. Исократ со своим здравым смыслом протестует против этого чрезмерного формалистического
оптимизма. В противовес ему он настаивает на пользе практики, на необходимости врожденных способностей, личных качеств (некоторых из которых так остро недоставало ему самому: изобретательности, трудолюбия, памяти, голоса, уверенности в себе41...).
Тем не менее, обучение в его школе начиналось все же с теории, с элементарного систематического изложения того, что он называл ίδέαι, самые общие принципы составления и произнесения речей. Однако Исократ, более дальновидный, чем его преемники в эллинистическую эпоху, сводил этот вводный курс к минимуму и избегал в нем мелочной подробности . Поэтому является спорным вопрос (о нем спорили уже в самой античности43), было ли им когда-либо составлено по всей форме руководство по риторике - то, что называлось τέχνη (9).
Очень быстро его ученики приступали к практике, используя тот материал, который был ими предварительно изучен теоретически, приучаясь связывать между собой его элементы так, как того требовало конкретное дело44. Но в этой практике они не были предоставлены самим себе: основной частью занятий было изучение и комментирование лучших образцов. Следуя традиции, восходящей к глубочайшей древности, Исократ переносит в область литературы основные принципы гомеровского воспитания, «пример» и «подражание», παράδειγμα, μίμησις. И, делая это, он сам оказывается зачинателем весьма устойчивой традиции: вспомним, какая долгая жизнь предстояла классическому понятию литературного подражания.
При этом возникла потребность заменить древних поэтов новыми образцами, чья польза для оратора была бы более непосредственно очевидной. В школе Исократа базовыми текстами служат лучшие произведения самого учителя. Мы испытываем легкое чувство неловкости, когда старый педагог на наших глазах с наслаждением цитирует и комментирует сам себя45, так он напоминает при этом Маскариля или Триссотена! А иногда мы бываем благодарны ему, когда он живо вводит нас в обстановку своего семинария46; мы слышим, как он обсуждает с тремя-четырьмя постоянными слушателями речь, которую вынашивает уже несколько лет; рассматривается ее структура, сообща выбирается наилучшее возможное завершение...
Итак, обучение у Исократа реалистично и ориентировано на практику. Он хочет, чтобы его ученики непосредственно приступали к делу, участвовали в творческой работе. И в процессе этой работы они постепенно открывают тот идеал ора-
торского искусства, который вдохновляет их учителя, и которому, век за веком, будут следовать преподаватели красноречия: легкий, удобопонятный стиль, прозрачный на первый взгляд, и в то же время таящий для внимательного читателя целый клад исторических и философских аллюзий, фантазии и разнообразных красот47.
Если целью этого образования и было, как и у софистов, владение словом, мастерство речи, исократовское красноречие, в отличие от софистического, уже не представляет из себя безответственной риторики, безразличной к своему реальному содержанию, средством- и только- достижения успеха. Исократ, горя желанием, очевидно, ответить на вызов, брошенный философией со времен Сократа и диалога Горгий, захотел дать своему искусству ценностное наполнение. Его красноречие не безразлично к морали; в особенности ему свойственны пафос гражданский и патриотический.
Чтобы оценить достижения Исократа в этом отношении, необходимо помнить, что он вел борьбу на два фронта: он противостоит не только Платону, а вместе с ним и прочим сократикам, в частности, Антисфену, он отличается и от истинных последователей софистов, таких как Алкидамант, например (10). Этот последний, будучи, как и Исократ, учеником Горгия, занимался чисто практической деятельностью, стремясь лишь к успеху, к сию минутной действенности реально произносимой в суде или в Народном собрании речи. Он был большим мастером импровизаций, αυτοσχεδιαστικοί λόγοι, а к тем, кто, как Исократ, подолгу вынашивает и обрабатывает свои речи, относился с нескрываемой иронией. «Это поэты, - замечает он, - а не софисты»48, то есть, надо понимать, это литераторы, а не люди действия.
Однако и Исократ вовсе не был, как я уже говорил, чистым мечтателем. Как и Платон, он в большой мере человек своего времени, человек того IV века, когда происходил переход от коллективного идеала античного полиса к более личностному идеалу, который получит преобладание в следующую эпоху. Он тоже вынужден был отказаться от своего призвания государственного деятеля, но не по историческим и социальным причинам, а по мотивам совсем другого рода: по слабости голоса, неуверенности в себе, болезненной робости, которую можно назвать его агорафобией. Как и Платон, он перенес эти нереализованные устремления в свою педагогическую деятельность,
ставя своей задачей воспитывать людей, которые оказались бы способны однажды осуществить его идеал правильного управления государством.
Его успех в этом отношении был даже значительнее, чем у Платона: его школа стала в еще большей мере, чем платоновская Академия, центром подготовки политических деятелей. Исократ был для своих учеников Учителем в полном смысле слова. Не следует представлять себе его школу как крупное учреждение с множеством слушателей: нетрудно подсчитать (11), что число одновременно присутствующих учеников никогда не превышало девяти, а в среднем их бывало пять-шесть, из них трое или четверо работающих активно. Можно представить себе, сколь близкими были при таких условиях отношения учителя и учеников. Исократ умел этим воспользоваться, оказывая на своих учеников то глубокое личное влияние, без которого нет реального педагогического воздействия. Он преуспел в этом не меньше, чем Платон в своей Академии: в одном месте он рассказывает о том, что общая жизнь в его школе так нравилась ученикам, что им трудно было с нею расстаться по окончании обучения49; Тимофей посвятил статую Исократа в Элевсинском святилище, «чтобы почтить не только его великий ум, но и прелесть его дружбы»50.
Мы оказываемся в атмосфере, типичной для греческого образования; поэтому неудивительно, что Исократа, как некогда Сократа, подозревали в том, что он совращает юношей51: его влияние было настолько сильным! Это особенно заметно как раз в случае Тимофея или, например, Никокла, наследного принца кипрского города Саламина; влияние это не ограничивалось годами учения, распространяясь на всю дальнейшую жизнь.
Выдающихся достижений было немало: стоит послушать престарелого учителя, когда он перелистывает наградные списки своей школы и перечисляет нам самых блестящих своих учеников, начиная с первых выпусков52; здесь и известнейшие политические деятели того времени, которых, как он нам сообщает, Афинское государство удостоило золотого венка: Евном, Лисифид, Калипп, Онетер, Антикл, Филонид, Хармантид53 и, прежде всего, любимейший ученик, гордость школы, ненаглядный его Тимофей, сын Конона*, великий полководец, в
котором Исократ видит воплощение своего идеала и с которым всю жизнь деятельно сотрудничает, служа своим пером политике, проводимой бывшим учеником64. Были и многие другие, как сообщают нам античные биографы55: не говоря уж о литераторах, как трагический поэт Феодект, критик Асклепий, аттидограф Андротион, философствующие историки Феопомп и Эфор, нужно внести в этот список величайших политических ораторов Афин: Гиперида, Исея, Ликурга. Рассказывают, что и сам Демосфен мечтал записаться в число учеников Исократа, но ему помешала бедность56. Да, Исократу было чем гордиться; к концу своей деятельности он в некотором смысле осуществил свою мечту: быть воспитателем новой политической элиты, создать в своих родных Афинах кадры, необходимые, чтобы успешно завершить то непростое национальное возрождение, к которому государство стремилось с момента катастрофы 404 года, необходимые, чтобы Афины могли играть в международной политике роль великой державы, от которой они не желали отказываться.
Само собой разумеется, что жизнь Исократа, как всякая человеческая жизнь, закончилась все же поражением: даже и самые блестящие его ученики не осуществили в полной мере его идеала. Известно, каковы были его политические воззрения (12). Во внутренней политике он представлял крыло, которое можно охарактеризовать как «конституционный консерватизм нового толка», то есть просвещенную аристократию. Она, получившая горькие уроки поражения и наученная опытом первого послевоенного поколения, отказывается от своей мятежной оппозиционности и соглашается сотрудничать с восторжествовавшей демократией, втайне надеясь смягчить ее недостатки, пусть даже ценой определенных демагогических обещаний. Это направление побеждает ненадолго при Евбуле; но в целом приходится признать его неудачу.
Во внешней политике колеблющаяся, как может показаться на первый взгляд, позиция Исократа объясняется его основным устремлением: идеалом общегреческого единства. Он мечтает
положить конец тому братоубийственному раздору, который со времен Пелопоннесской войны терзает греческие государства, втянутые в неизбывную череду междоусобных войн. Ему хочется добиться столь необходимого, и в то же время столь недостижимого мира— проблема, которая делает Грецию IV века столь близкой и понятной нам, нашей собственной напряженной озабоченности. Исократ неизменно видел ее решение в объединении всех эллинов для общего дела— борьбы против варваров. Но это объединение представлялось ему возможным лишь направляемое неким «руководящим» элементом. Именно в поисках такого «гегемона» он метался то туда, то сюда, видя подходящую кандидатуру сначала, как добрый патриот, в своих родных Афинах57, потом в Ясоне Ферейском, Дионисии Сиракузском, Архидаме Спартанском58, может быть даже в Никокле Саламинском59, снова в Афинах60, и, наконец, в том человеке, которому и в самом деле предстояло стать победителем — македонском царе Филиппе61; последнее решение кажется неожиданным и было воспринято как измена национальному делу. Конечно, здесь было много недальновидности и иллюзий, но предателем Исократ не был: традиция утверждает (и если это правда, она глубоко символична), что он добровольно ушел из жизни после Херонейского разгрома*...
Однако политические взгляды Исократа интересуют нас здесь лишь постольку, поскольку они тесно связаны с его воззрениями на педагогику и культуру. Ведь на чем основано, к примеру, его столь острое ощущение общегреческого единства? Оно не ограничивается общностью крови; и если оно предполагает общий идеал «свободы и автономии», то лишь как один из аспектов идеала более широкого, определенного взгляда на человека вообще. Греком человека делает не кровь, а дух: «Мы называем эллинами тех, с кем нас объединяет культура, скорее чем просто людей одной с нами крови»62.
И здесь мы чувствуем, что снова оказываемся на пороге новой эпохи и нового мира: в этой ясно сформулированной позиции уже обнаруживает себя эллинистический идеал: культура как высшее благо... Более того, эта национальная культура явля-
*См. [Plut.] Isoc. 838 В: «Некоторые говорят, что он умер через девять дней после погребения тел павших при Херонее, а некоторые — что через четыре дня, воздерживаясь от пищи». — Прим. переводчика.
ется, разумеется, делом рук всех греков, всей их истории, всех греческих государств. И все же она в высокой степени есть создание Афин, «школы Греции», как любит повторять Исократ63 вслед за Фукидидом64. Истинное величие Афин заключается в этом культурном превосходстве65, чем и объясняется политическая позиция Исократа: Афины во власти демагогов, ставшие враждебными лучшим своим сынам, той элите, на которой держится их культура, а значит, и их слава, выродившиеся Афины уже не будут Афинами, их незачем защищать, потому что там нечего защищать (13).
Культурный идеал Исократа и предполагаемое им образование могут на первый взгляд показаться легковесными: разве вся эта «философия» не сводится на самом деле к «филологии», любви к красотам слога?66 Однако в конечном счете она устремлена к великому общечеловеческому идеалу: ведь это слово, λόγος, это то самое Слово, которое делает человека Человеком, грека— носителем культуры, достойной того, чтобы распространиться, как это произойдет в результате побед Александра, по всему варварскому миру, покоренному и зачарованному ее превосходством. И мы можем оценить, как далеко серьезное и честное образование Исократа от формальной риторики и циничного прагматизма софистов. В мысли и педагогике Исократа форма и содержание предстают нераздельными.
Даже если поначалу оратора вдохновляет чисто литературный интерес, все же, если он хочет стать по-настоящему большим мастером, привлекать и волновать своих слушателей, он не может довольствоваться незначительными или пустыми сюжетами; ему следует выбрать тему содержательную, имеющую общечеловеческий интерес, прекрасную и возвышенную67. Мы находим здесь, и при том с разумным обоснованием, ту тенденцию, о которой я уже упоминал как о характернейшей примете классической традиции: путем последовательной амплификации расширять предмет так, чтобы достичь всеобщего, общих идей, основных и благородных чувств. Позже нам случится отметить и вред, нанесенный этой тенденцией, ибо в ней причина той пустоты и банальности, которые отличают многие создания античного академизма. Но сейчас мы стоим в начале пути, и у Исократа это стремление к всеобщему представляет собой несомненный и существенный прогресс, поскольку расширяет кругозор оратора и заставляет его брать на себя большую ответственность: оно противостоит не только софистическому искусству для искусства, но и будничному ремеслу логографа68,
искусству судебной речи, посвященной лишь низменным частным интересам; Исократ выступает поборником «политической» речи, которая могла бы заинтересовать самые широкие круги, поскольку обсуждает темы, обладающие отвлеченным, общечеловеческим интересом.
Более того, такая подготовка оратора сама по себе обладает нравственной ценностью: даже если считать, что оратор стремится только к успеху, к тому, чтобы убедить своих слушателей, он силою вещей неизбежно придет к тому, полагает старый учитель со свойственной ему чистотой и прямодушием69, чтобы выбирать предметы, как можно более согласующиеся с добродетелью. Мало того, ему придется следовать добродетели не только в речах, но и в своем поведении, во всей жизни, потому что в речах личность оратора отображается во всей ее полноте 70: никакое, пусть даже самое изощренное искусство не способно придать такого веса произносимому слову, как репутация незапятнанной жизни.
Так под пером Исократа риторика превращается в этику. Конечно, он отнюдь не разделял ошибочного, по его глубокому убеждению, мнения последователей Сократа, что добродетели можно научить и что она является одной из разновидностей знания71. И все же он уверен, что применение мысли к высокому, достойному ее предмету есть лучшее средство воспитания характера в нравственном смысле, то есть душевного благородства. «Правдивое, сообразное с законом и справедливое слово есть образ благой и верной души»72. И этот незаметный переход от литературы к жизни (уверенность, что привычка к нравственному поведению, усвоенная в первой, непременно распространится и на вторую73), этот наивный идеализм, эта неомраченная вера в безграничные возможности слова (как мы далеки здесь от тревожных проблем, которые обсуждают рядом с нами в связи с языком такие люди, как Ж. Полан и Б. Парен) заставляют видеть в творчестве Исократа исток позднейшего могучего потока школьного гуманизма.
Мы оказались очень далеко от философии и, в частности, от платоновской философии. Отношение Исократа к этой последней и к тому образовательному плану, который она предполагает, напоминает мне общий вывод Паскаля относительно Декарта: «Бесполезно и сомнительно!» Чтобы понять это отношение, нужно двигаться в той плоскости, кото-
рую Исократ никогда не соглашался покинуть — именно, повседневности и практической пользы. Платон требует невероятно длинного учебного цикла, настолько сложного и тяжелого, что большая часть претендентов отпадает по дороге, и все это ради химерической цели — достичь совершенного знания. Но в практической жизни невозможно знание в том смысле, в каком Платон употребляет это слово, επιστήμη: рациональное, основанное на доказательстве74. Предположим, что перед нами конкретная проблема, и нужно решить, что делать и что говорить. Невозможно создать теорию настолько точную, чтобы она смогла определить наше поведение в каждом случае. «По-настоящему образованный» человек, πεπαιδευμένος, говорит Исократ, это тот, кто обладает даром έπιτυγχάνειν, «нападать» на верное решение или, по крайней мере, на в наименьшей мере неверное, наиболее соответствующее данному случаю, καιρός, и руководствуется он при этом правильным «мнением», δόξα75. Это понятие, отвергнутое Платоном, для скромного Исократа, наоборот, очерчивает горизонт практически достижимого, обозначает то единственное, что на самом деле доступно человеку.
Если подлинное знание недоступно, то зачем ради этого ускользающего результата затрачивать столько усилий, заявлять столь большие претензии? По собственному признанию Платона, знание философа бесполезно, поскольку он, за отсутствием реального здравомыслящего государства, вынужден сосредоточиться на государстве идеальном, мечте, лелеемой в душе, потому что в реальном государстве он, как мы видели, обречен на насмешки, на неудачу, на преследования, — в конце концов, на гибель!
Что до Исократа, он предпочел посвятить себя задаче более практической, более непосредственно насущной: он готовит своих учеников к реальной политической деятельности, к решению конкретных задач, считая, что для них полезнее составить себе правильное мнение о важных для них вещах, чем вдаваться в ненужные тонкости, добиваясь точного знания в совершенно бесполезных вопросах76, под которыми разумеются, например, удвоение куба или дихотомическая классификация рыболова с удочкой77. Речь не идет о восхождении на небо Идей, об игре парадоксами: практическая жизнь требует не новых потрясающих идей, а испытанного здравого смысла, источником которого является традиция 78.
Собственно говоря, противостояние
Исократа и Платона есть противостояние духа тонкости и духа геометрии *. Исократ стремится развить у своего ученика способность принимать решения, умение охватывать единым взглядом сложную ситуацию, восприимчивость к тем неуловимым вещам, которые определяют «мнение» и делают его верным. Литературная образованность, искусство (а не наука) слова представляют собой средство для оттачивания этой способности суждения. Но средства самого по себе недостаточно, нужен еще и природный дар, так как в этой области человеческого, нравственного бытия не существует безошибочного метода, который позволял бы любому уму, пользующемуся рациональными приемами, достичь нужного результата. С точки зрения Исократа, нет ничего более нелепого, чем сократовское утверждение, будто «добродетель» представляет из себя знание, науку вроде математики, и что ей, в силу этого, можно научить79.
Здесь нужно подробнее остановиться на той эмпирической связи, которую мы установили между философией и риторикой, и вновь разобрать в гораздо более тонком смысле тесную связь, которая устанавливается в ораторском искусстве между формой и содержанием. Можно сказать, что эти два аспекта неразделимы. Они неразделимы потому, что усилие, необходимое, чтобы достичь адекватного выражения, требует тонкости мысли и развивает ее, развивает восприимчивость к тем оттенкам, которые нелегко разъяснить понятийному мышлению, а порою оно попросту не в состоянии их объяснить. Это мысль, понятная любому читателю Валери или Бремона: есть вещи, которые поэт чувствует и дает непосредственно почувствовать, а ученый без-
надежно отстает, ковыляя за ним вдогонку. Именно поэтому риторическое образование, которое на первый взгляд кажется чисто эстетическим, имеющим единственную цель в «виртуозности слога», оказывается на поверку идеальным средством для развития тонкости мысли.
«Подобающее слово есть самый надежный признак верной мысли»80 — эта мысль, основополагающая для Исократа, заключает в себе глубину и важность, которых может быть, и сам он не подозревал. Обладай он в еще большей степени духом тонкости, будь он менее прозаичен и более чувствителен к собственно поэтическим достоинствам художественной прозы, он мог бы выдвинуть против Платона пример самого Платона, противопоставить жесткому сциентизму его теории его писательскую практику; мы ведь знаем, сколь многое выражено у Платона средствами мифа, поэзии, чистого искусства — искусства психологической подготовки читателя, ритма диалогов, построения фразы, выбора слова. Не правда ли, именно в этом, более чем в сухой и многотрудной своей диалектике, Платон зачастую доносит до нас самую главную свою весть, самое тонкое, самое сложное — да и самое истинное в своей философии?
Таковы два основных типа образования, два противоположных направления, которые Платон и Исократ указали греческой педагогике, классической традиции в пору ее становления. Желая четко определить их, я был вынужден прибегнуть к схематизации, иногда заостряя моменты их противостояния. На самом деле эти две параллельные и современные друг другу школы вовсе не всегда выступали как соперницы и противницы.
Было бы необыкновенно интересно, но, по моему мнению, абсолютно невозможно на основании имеющихся у нас данных проследить историю их отношений, по-видимому, сложных и неоднозначных (14). Эти последние, вероятно, претерпели некоторое развитие. Ведь и у Платона, и у Исократа был не один противник. Исократ не представлял собой всю риторику: ведь он, как мы видели, восстает против чистой софистики Алкидаманта. А Платон — это не вся философия: «эристики», против которых выступает Исократ, — это, возможно, также — или даже в основном — мегарская школа или Антисфен. Возможно, иногда главы противоборствующих партий заключали союз, сближаясь, чтобы противостоять общему врагу: соединенный
фронт догматиков против всеразрушающей критики мегарской школы, и даже фронт «идеологов», апостолов высокой культуры, против узости «людей дела» в политике.
Самое важное — что эти тактические сближения поддерживались постоянным взаимовлиянием. Когда Исократ отводит почетное место математике и философии в своей пропедевтике, трудно не усмотреть в этом влияние Платона. И нельзя ли рассматривать Федра, этот манифест философской риторики, «приват-доцентом» которой в лоне самой Академии станет молодой Аристотель, как уступку Исократу со стороны Платона? (15).
Значит перед нами не простое соперничество, но соревнование. Это обстоятельство играет большую роль во всей нашей дальнейшей истории. Глазам потомства философия и риторика представали как соперницы, но и как сестры. У них не только общее происхождение, но и параллельные задачи, которые порою смешиваются. В общем, это две разновидности одного вида: их спор обогатил классическую традицию, не нарушив ее единства. У входа в святилище, куда мы собираемся проникнуть, стоят по обеим сторонам как две колонны, как два могучих атланта, фигуры двух великих учителей, «уравновешивая и словно бы отвечая друг другу», αντίστροφους και σύζυγας 81.
Примечания