Вызвавшая к жизни Атлантиду сила была не меньше той, что погрузила ее на дно. Собственно, это была одна и та же сила человеческого ума, воображения и мастерства. В течение нескольких столетий греки создали поразительные литературные шедевры, отмеченные не только порывом вдохновения, но и совершенной техникой. Они поставили вопросы о природе и свойствах бытия, стали фиксировать примечательные данные опыта и вести целенаправленные наблюдения, выстраивать последовательные, аргументированные рассуждения о скрытых причинах тех или иных явлений, в частности касающихся изменений земной поверхности, судеб и древности человеческой цивилизации. Им выпала честь сделать ряд эпохальных открытий — таких, как открытие шарообразности земли, что, кроме прочего, позволило впервые оценить ее размеры. Они создали новые формы общественной жизни, невиданную доселе политическую культуру и рядом с ней развитую политическую теорию. Это был подлинный культурный переворот.1 Именно в этой атмосфере и явился человек с широчайшим кругозором, философским подходом к миру как целому, с ярко выраженным интересом к человеческим отношениям и государственному устройству и при этом с незаурядным литературным дарованием. В нем и кристаллизовалась сила, способная являть взору и скрывать в пучине целые миры.
В водах Атлантики за пятьсот лет плаваний не была обнаружено ни одного материального остатка цивилизации Атлантиды, зато отголоски платоновского рассказа веками продолжают распространяться в расширяющемся пространстве культуры.
Как мы помним, уже Феопомп варьировал некоторые мотивы платоновского повествования. Влияние Платона прослеживается и в утопии Евгемера, который сделал следующий шаг в разработке жанра «достовер-
ного рассказа» о вымышленном мире: свой остров он поместил не в отдаленном времени, а в отдаленном пространстве — прием, которым впоследствии воспользуется Томас Мор, а вслед за ним многие другие.
Можно сказать, что вся литература, описывающая путешествия в вымышленные страны, чем-то обязана платоновской Атлантиде. Среди утопической ее части особое место занимает, конечно, «Новая Атлантида» Фрэнсиса Бэкона, опубликованная в 1627 г. Бэкон переносит нас на некий остров Бенсалем, просвещенные обитатели которого владеют истинным знанием об Атлантиде. Платоновское описание этой страны, по их словам, поэтический вымысел, но правда то, что Великая Атлантида существовала: сейчас европейцы именуют ее Америкой. Правда и то, что был предпринят какой-то морской поход от берегов Америки в Средиземноморье, но, поскольку никто из него не вернулся, ничего достоверного о нем неизвестно. Атлантида, говорят они, не погрузилась в море, однако наводнение совершенно разрушило ее цивилизацию.2
Так была написана первая «подлинная история» Атлантиды.3 Впоследствии, особенно в последние сто лет, когда археология явила миру величие и загадочность исчезнувших цивилизаций, были написаны и многие другие. Греки превыше всего ценили бессмертие. Воистину, заставив Атлантиду исчезнуть, ее творец обессмертил ее.
Трудно указать точное время, когда началось историко-филологическое изучение платоновских текстов. Для нашей темы в качестве рубежа может быть принят 1841 г. — год выхода в свет книги Анри Мартэна, посвященной «Тимею". Как уже было упомянуто (см. примеч. 14 к гл. И), именно здесь был предпринят систематический анализ различных свидетельств, говорящих как будто в пользу историчности Атлантиды или по крайней мере о существовании предания, более древнего, чем платоновский рассказ. В начале нашего столетия в таких книгах, как «Греческий роман» Эрвина Роде или «Платон» Ульриха фон Виламовица-Меллендорфа, мы найдем уже ясное и законченное представление о подлинном характере истории Атлантиды. И я не думаю, что это представление когда-либо будет поколеблено. Однако предстояло еще
выяснить множество подробностей, уточнить происхождение различных мотивов и назначение всего рассказа, определить его место в идейной полемике и литературном процессе своего времени. В различных направлениях здесь было много достигнуто усилиями многих ученых. Я имел уже повод отметить наблюдения Альфреда Эдварда Тэйлора, Пауля Фридлендера, Ганса Хертера. В последние десятилетия под влиянием работы Пьера Видаля-Накэ (в примеч. 4 к гл. VI я ссылаюсь на ее более поздний вариант) возрос интерес к аттической части «Крития», к характеру противопоставления Афин и Атлантиды. Наконец, новейшим направлением явилась разработка вопросов, связанных с жанром и литературной манерой платоновского рассказа об Атлантиде.4
Что касается этой книги, то автор смеет надеяться, что в каждой ее главе сказано немало нового.5 Такое, как здесь, систематическое рассмотрение происхождения и характера платоновского рассказа дается, пожалуй* впервые.
С каждым десятилетием картина становится все полнее, и все же ясно, что она далека еще от завершенности. Так, когда рукопись этой книги готовилась к печати, мое внимание привлек текст, который, как кажется, проливает дополнительный свет на происхождение одного из основных мотивов в платоновском повествовании.
Текст принадлежит Плутарху. Он рассказывает о нашествии на Рим кельтов (римляне называли их галлами)» В битве при Аллии (390 г. до н. э.) римляне были разбиты, их город, за исключением Капитолийского холма, сделался добычей победителей. Хотя в Греции в то время еще мало интересовались римскими делами,6 события, произошедшие в Италии, не остались там без внимания. И вот интересующее нас сообщение»
«Смутные слухи об ужасной беде и о взятии города, по-видимому, сразу же достигли Греции. Гераклид Понтийский, который жил вскоре после этого, пишет в книге „О душе“, что с запада докатилась молва, будто издалека, от гипербореев, пришло войско и захватило греческий город Рим, лежащий где-то в тех краях, на берегу Великого моря. Однако меня не удивляет, что Гераклид, этот сказочник и выдумщик, к истинному известию о взятии города приплел ради хвастовства гипербореев и Великое море. Точное сообщение о том, что Рим взяли кельты, несом-
ыенно, слышал философ Аристотель,* однако избавителя Рима он называет Луцием, между тем как Камилл был Марк, а не Луций» (Камилл. XXII).
Итак, Гераклид — третий писатель, наряду с Платоном и Феопомпом, который около середины IV в. до н. э. говорит о нашествии из-за пределов известного мира, и замечательно, что до этого времени мы не встречаем подобного мотива в греческой литературе. Причем в двух рассказах — у Гераклида и Феопомпа—присутствуют гипербореи, и в одном из них в этой связи выступает реальное историческое событие — нашествие галлов (кельтов). Очень похоже, что именно оно и явилось толчком для разработки соответствующего мотива у всех трех писателей! **
Отметим далее, что Эфор, приблизительно в то же время составлявший географические книги своей всеобщей истории, отвел кельтам весьма примечательное место на мировой карте: «Если разделить области неба и земли на четыре части, то индийцы займут часть, откуда дует Апелиот, эфиопы — часть, откуда дует Нот, кельты — западную часть, а скифы — часть со стороны северного ветра» (Страбон. I. 2,28=Эфор. Фр. 30 * Якоби). Как видим, кельты в этой схеме предстают одним из наиболее многочисленных народов земли, их расселение используется для характеристики одной из четырех сторон света. И это значит, что появление кельтов на историческом горизонте уже тогда, в середине IV в. до н. э., не осталось незамеченным.
Но почему к подлинным историческим событиям у Гераклида примешались легендарные гипербореи, а Рим стал греческим городом, лежащим на берегу Великого моря?
Правильный ответ наметил уже Плутарх — дело в литературной манере писателя. В сочинении «О душе»
Гераклида не должна была интересовать история; предметом для разработки должны были стать, скорее, такие вопросы, как ожидает ли праведного человека посмертное блаженство, куда отправляется его душа? — обе темы, вполне подходящие, чтобы вспомнить гипербореев. Ясно, что Гераклид был не таким человеком, чтобы о столь тонких и ускользающих от строгого знания материях рассуждать с прямолинейной серьезностью. К тому же перед ним был пример платоновского «Федона». Рудольф Хирцель и Фриц Верли закономерно предполагают, что Плутарх пересказал нам реплику диалога? Хирцель идет дальше и высказывает чрезвычайно остроумное предположение. По его догадке слова Гераклида — отзвук оракула, данного в Дельфах. Загадочное и двусмысленное (как обычно), прорицание первоначально относилось вовсе не к Риму, а к греческой Массалии, также столкнувшейся с галльской опасностью. Оно было дано посольству массалиотов, явившемуся в Дельфы (об этом посольстве у нас есть некоторые сведения). Когда же докатилась молва о взятии Рима — смысл прорицания был перетолкован, дабы авторитет святилища не претерпел никакого ущерба.
Конечно, это только догадка. Но мы уже говорили (см. гл. IV), что платоновской картине заокеанской земли предшествовала традиция о стране гипербореев. А то, что весть о подлинных исторических событиях, связанных с нашествием галлов, сыграла свою роль в становлении платоновского замысла, в свете всего сказанного выглядит в высшей степени вероятным.
Как бы то ни было, поставим пока точку там, где история Атлантиды соединилась с гипербореями, Дельфами и Римом.