Обзор взглядов историков нового времени на политические группировки в Афинах после реформ Солона свидетельствует, что если на развитие этих взглядов и оказывали решающее влияние общие исторические воззрения того или иного автора, его политическая направленность и пр., то вместе с тем многое определялось и особенностями источников. В этом отношении открытие «Афинской политии» сыграло большую роль. Переходя теперь к характеристике состояния главных литературных источников, повествующих о борьбе в Аттике VI в. до н. э., мы считаем целесообразным начать ее с разбора известий автора, наиболее близко стоявшего к событиям VI в.,— Геродота. Его сообщение о борьбе партий необходимо изучать в связи с общим ходом мысли автора, в связи с тем, что предшествует этому сообщению и что за ним следует.
Содержание «Истории» Геродота чрезвычайно разнообразно: мы встречаем у него то поэтические легенды, то остроумные «милетские» новеллы, то этнографические экскурсы или наукообразные описания «удивительных» обычаев и нравов различных народов, то изложение событий политической и военной истории, то, наконец (и притом в большой мере), оракулы, предзнаменования — чудесное обнаружение действия божественной силы в скоропреходящей жизни смертных, неспособных обычно постичь и предвидеть ожидающую их судьбу 68.
Известие о положении афинского народа под властью тирана и о борьбе партий, предшествовавшей установлению этой власти, вставлено в рассказ о судьбах Лидийского царства. Это — вовсе не случайный отход от главной линии повествования, не сообщение, высказанное
мимоходом, но одно из выражений общего замысла автора дать историю Креза и Кира, Камбиза и Дария в связи с отношениями Востока и Эллады, обрисовать, как складывались эти отношения до начала решающей борьбы греческих полисов с великой Персидской державой 69. Крез первый из варваров, «которых мы знаем», одних из эллинов покорил, чтобы они вносили дань, а других сделал своими друзьями (Her., I, G). Из 94 глав истории Лидии (вместе с общим введением) в 54 главах говорится об эллинах и их взаимоотношениях с Лидией, персами и финикиянами (о состоянии эллинских государств, их взаимоотношениях с Крезом или его предшественниками, о дельфийском оракуле и пр.)70.
Интересующее нас известие о политических группировках находится в одной из глав (гл. 56—70), содержащих характеристику положения в двух наиболее могущественных греческих государствах — Афинах и Спарте. Рамками этой характеристики служит рассказ о том, как Крез запрашивал дельфийскую пифию (гл. 53—55), и о том, как он не понял значения ее ответа и начал войну с персами (гл. 71). Иначе говоря, это часть «рассказа о Крезе» 71, охватывающего главы 6—91 первой книги.
К сожалению, Хельман, посвятивший свою работу изучению этой «истории Креза», проходит, можно сказать, мимо интересующих нас глав72. И это понятно, учитывая задачу, которую ставил перед собою немецкий исследователь. Мысль о невозможности для человека избежать того, что определило ему божество (мотив αδύνατον άποφυγεΐν), о призрачности планов и надежд смертного и является той идеей, которая связывает в нечто единое весь рассказ о судьбе лидийского царя 73. Главные части этого рассказа — эпизоды «Солон и Крез», «Адраст и Крез», «Падение Креза». Главы об
Аттике и Спарте (гл. 56—70) входят в состав более обширного целого, объединяемого мотивом «надежды» (гл. 46— 85), который выступает здесь 15 раз 74. Однако этот мотив в главах 56—70 обнаружить нельзя. Поэтому в изложении Хельмана они как бы выпадают из этого целого, и он ограничивается кратким замечанием, что между двумя соотносительными сценами (Her., I, 55 и 71) стоит известие о попытках Креза выяснить, кто же самый могущественный из эллинов 75. Нам кажется, что все это указывает на известную односторонность той точки зрения, с которой Хельман рассматривает труд Геродота. Он прав, возражая Якоби, указывая, что нельзя оценивать метод Геродота в свете современных понятий, и выдвигая мысль о значении религиозного начала в этом труде 76. Идея αδύνατον ’αποφυγειν действительно проходит через всю «Историю», отражается во многих впечатляющих эпизодах, хотя и не исчерпывает задачи, которую ставил перед собою «отец истории». Хельман прав, хотя только до некоторой степени, протестуя вместе с Регенбогеном 77 против преувеличения значения политических интересов и политических симпатий греческого историка для возникновения его произведения. Но все же единство этого произведения обусловливается не только религиозной идеей неизбежности судьбы, определенной высшими силами, но прежде всего темой труда.
Прооймий намечает основные задачи автора: «Нижеследующие изыскания Геродот Галикарнасец представляет для того, чтобы от времени не изгладились из нашей памяти деяния людей, а также чтобы не стали безвестными великие и достойные удивления подвиги, исполненные частью греками, частью варварами, особенно же и для того, чтобы не была забыта причина, по которой возникла между ними война» (перевод Ф. Мищенко) ('Ηροδότου άλ'καρνησσέως ίστοριης άπόδεςίζ ήδε, ώς μήτε τα γενόμενα έξ άνθ-ρώπ'ίον τώ ypôvto έςίτηλα γένηται, μήτε εργα μεγάλα τε καί θωμαστά, τα μέν '“Έλλησι τα δε βαρβάροισι άποδεχθέντα, άκλεέα γένηται, τά τε άλλα και δί5 ην αίτίην έπολέμησαν άλλήλοισι)*
Считать (как это делает Ф. Фоке) 78, что последние слова проопмия были прибавлены позднее и не имеют основного значения для формулировки темы, едва ли возможно. Ведь и во втором члене этой формулировки, где говорится о «великих и удивительных» деяниях 79, автор счел нужным прибавить: τα μέν ‘Έλλησι, τα δέ βαρβάροισ-.. Разумеется, было бы слишком узко понимать тему Геродота лишь как задачу изложить причину [вернее, вину (αίτίην)] войны: эта причина станет понятна только в том случае, если представить себе развитие как мирных, так и враждебных отношений между эллинами и варварами. Перед умственным взором Геродота лежал необъятный мир Востока и Эллады во всей его широте и многообразии — обширная арена действия высших сил, определяющих судьбу людей и государств и открывающих ее в загадочных изречениях, в предзнаменованиях и чудесах. Но этот мир давал простор и для деятельности самого человека, который мог увековечить себя в славных деяниях, мог проявить свою мудрость и свои не поддающиеся контролю разума страсти, создать своеобразные и удивительные для других народов нравы, обычаи, сооружения и пр.80 Нам кажется, что правильное решение проблемы труда Геродота обусловливается соединением всех трех моментов, каждый из которых выдвигали как нечто исключительно вносившее единство в этот труд: 1) идеи об отношении Эллады и Востока; 2) религиозной идеи αδύνατον άποφυγεΐν и 3) стремления охватить жизнь и людей во всем их многообразии.
При таком взгляде на задачи древнего автора становятся понятными также многочисленные и обширные экскурсы, казалось бы, не имеющие прямого отношения к теме, в частности и интересующий нас экскурс о двух наиболее могущественных государствах Греции (Her., I, 56—70). Идея αδύνατον άποφυγεΐν помогает автору объ
единить собранный им огромный материал (вернее, его отдельные части, как, например, историю Креза или похода Ксеркса), внести в него известный порядок, но еще большую роль в этом объединении играет мысль об отношениях двух миров, развиваемая в рамках истории Персидского государства и его завоеваний.
Если не все содержание «Истории» связано с религиозной идеей о неизбежности событий, определенных мойрой, то тем более нельзя охватить это содержание с точки зрения его формы, различных стилей, применяемых автором в соответствии с характером той или иной части произведения. Али собрал и проанализировал богатый фольклорный материал, использованный в «Истории» Геродота81. Он также убедительно показал, что эта «История» представляет собою искусное сочетание различных литературных жанров. Но рассмотрение глав 59—64 первой книги у Али свидетельствует, что и его наблюдения распространяются не на все изложение. Он признает, что данный отрывок представляется историческим по своему содержанию, простым по стилю, хотя по некоторым мотивам (чудо в Олимпии) стоит на одной ступени с рассказом о жертве, принесенной пророком Илией (I Цар., 18, 38), и легендой о Пердикке, предке македонских царей (Her., VIII, 137). Традицию о возвращении Писистрата с помощью Фии Али признает, по-видимому, достоверной, а версию относительно причины ненависти Алк-меонида к Писистрату в связи с его поведением по отношению к дочери Мегакла считает «настоящей сплетней» и поэтому подлинно исторической (?). Но главное не в этом, а в том, что и фольклор может служить разным целям, может быть использован по-разному. Ярким примером этого, как увидим, служат и главы 59 и следующие.
В них центральное место занимает Писистрат. Геродот начинает характеристику положения Афин с фразы о том, что Афины в это время были угнетены тираном и их раздирали распри. Затем следует рассказ о чуде в Олимпии, которое произошло во время пребывания на празднестве отца Писистрата, Гиппократа. Далее говорится о захвате Писистратом власти, об его неоднократном изгнании и возвращении (I, 59—63) и, наконец, об «укоренении» власти тирана (I, 64). Как и во многих
других случаях, и в этих главах причудливо смешиваются чудесные происшествия, анекдотические подробности, рассказы о прорицаниях и ценные исторические сведения. Задача и состоит в том, чтобы как-то выделить эти разнородные элементы.
Общее отношение Геродота к тирании в Афинах двойственно: афинский народ был угнетен Писистратом (I, 59), он был им обманут, притом не один раз (I, 59, 60), но в то же время «отец истории» признает, что тиран про
славился великими подвигами в войне с мегарянами, что он пользовался властью, сохраняя существующий строй, превосходно управляя государством (I, 59,). Рассказ о чуде в Олимпии (I, 59) связан как с религиозными идеями автора, так и с его политическими воззрениями и должен быть сопоставлен с аналогичными рассказами, которые мы встречаем в различных местах труда Геродота. Термин, которым он пользуется обычно при этом,— τέρας, чудо. Чудо — нарушение естественной связи явлений, естественных законов, указывающее волю божества, имеющее сокровенный смысл. Поэтому оно должно быть правильно истолковано, так же как и оракулы, и должно служить руководством к действию. Значение оракулов и предзнаменований приблизительно такое же (VI, 27) и нередко они упоминаются вместе с известием о чуде. Обычно чудо предвещает грядущие несчастья данному лицу, городу или стране. Землетрясение на Делосе — чудо, которое явило людям божество как знамение грядущих бед (VI, 98). Такими чудесами были события перед выступлением Ксеркса в поход против греков (VII, 57). По поводу первого из них, когда лошадь родила зайца, Геродот замечает: это «великое» и «без труда истолковываемое» чудо означало, что Ксеркс намеревался вести войско на Элладу с великолепием и роскошью, а на обратном пути он придет в то же самое место, спасая жизнь в бегстве. Печальным знамением для Артаикты было чудо, когда засоленная рыба билась и трепетала при поджаривании, подобно только что выловленной (IX, 120). Появление в Сардах множества змеи, которых поедали лошади, уходившие для этого с пастбищ, предвещало нашествие чужеземцев (персов) и покорение Лидии83.
Подобным чудом было и происшествие в Олимпии 84 с жертвой Гиппократа, отца Писистрата. Понятно, почему рассказ о нем открывает повествование об афинской тирании. Нет ничего несправедливее и кровожаднее тирании (V, 92, 1), тирания — несчастье для народа. Чудо в Олимпии и предвещало гнет тирании, печальное положение, в которое скоро попадут афиняне. Ближайшую аналогию этому эпизоду представляет рассказ о возникновении тирании Кипсела в Коринфе. Правда, в нем речь идет не о чуде, а об оракулах, но основной смысл его тот же: показать, какое ужасное и притом неминуемое несчастье ждало коринфян — установление власти жестокого тирана — и как, несмотря на все человеческие усилия, предотвратить это несчастье, избежать его не удалось.
Совершенно иной характер носит другой эпизод с предсказанием (1, 62: χρηστήριον). Перед Писистратом предстает прорицатель акарнанец Амфилит, посланный божеством (τ)είγ; πομπ·?,). Говорит он стихами, по божественному вдохновению. Геродот придает великое значение правильному пониманию оракула. Неверное или несвоевременное истолкование предсказания играет решающую роль в истории Креза (I, 90—91), который превратно понял слова дельфийского оракула, и Камбиза, который понял (συλλαβών) предсказание о месте, где он умрет, слишком поздно (III, 64). В противоположность пониманию изречения пифии о Саламине толкователями оракулов, Фемистокл предложил другое, согласно которому изречение, если его правильно понимать (συλλαμβάνοντι κατά το όρ^όν), предрекало поражение варваров (VII, 143). Важно, таким образом, не только получить предсказание, но и верно его понять (συλλαμβάνει) и принять к руководству (δέκεσθαι). Писистрат понял и принял пророчество Амфилита (I, 63; συλλαβών το χρηστήριον και φας δέκεσθαι το χρησΌέν), т. е. решил действовать согласно ему, и поход его увенчался полным успехом. Здесь в рассказе Геродота уже нет ни одной черты, которая свидетельствовала бы о неблагоприятном отношении к Писистрату. Выражение Όείγ; πομπή употребляется историком, когда он рассказывает о гибели мага от руки персидских вельмож (II], 77), о прибытии самосцев в Тартесс
(IV, 152), о появлении таинственного корабля, которого никто не посылал, перед коринфянами, бежавшими из морской битвы (VIII, 94). Во всех этих случаях нет ничего, что указывало бы на неблагоприятное или ироническое отношение автора к такому «указанию божества».
Помимо этих обычных для Геродота эпизодов с вмешательством высших сил, в главах 59—64 ясно выступает и другой момент, также имеющий множество аналогий в различных частях «Истории»: это момент, обусловленный свойствами и разумом самого человека,— то, что Геродот называет «хитростями» —μηχαναί [глагол — μηχανασθαι, который употребляется прежде всего по отношению к людям, но также и к богам (II, 42), птице-фениксу (II, 73), реке Нилу (И, 21) и т. д.]. Эти слова встречаются более 50 раз в том значении, которое нас здесь интересует 85. Мы остановимся лишь на некоторых примерах.
«Хитрость» — это соединение изобретательности, умного замысла, изворотливости, «мудрости» (σον(η) и обмана (απάτη). Эта «мудрость», лежащая в основе хитрости, противопоставляется действию насилием 86. Нередко, когда говорится о подобных действиях, дело идет о военных хитростях, как, например, в рассказе о поражении Анхимолия (V, 63), о защите Пароса (VI, 133), о мероприятиях фокидян из страха перед фессалийцами и т. д. (VII, 176; ср. также VIII, 7; VIII, 71; I, 98). Часто также этот термин применяется, когда говорится, о подготовке восстания (VI, 46; III, 15; V, 37; V, 106 и т. д.). Он служит и для обозначения всей совокупности враждебных усилий 87. Особый интерес представляют те случаи, когда значение «хитрости» в смысле сочетания изобретательности и обмана сказывается особенно ясно.
Геродот рассказывает, например, о деятельности вавилонской царицы Нитокриды (I, 185). Она приняла меры предосторожности против мидян: она сделала течение
Евфрата, первоначально прямое, извилистым с помощью каналов, насыпей и огражденного стеной бассейна для озера. Далее Геродот замечает: «та же царица изобрела и такую хитрость» (1, 187). Затем следует известный рассказ о надписи, которую обнаружил Дарий, вскрыв гробницу царицы в надежде найти сокровища.
И другая Нитокрида (египетская) также прибегла к «хитрости» (II, 100): она коварно уничтожила многих египтян, пригласив их на пир в подземный зал и выпустив на них воду из реки. Здесь в изложении Геродота интересно противопоставление: ... καινοΰν τω λόγο νόω δέ άλλα μη/ανχσ^α'.. Хитрость и характеризуется этой противоположностью между словом и замыслом.
Искусный обман лежит в основе хитрости милетского тирана Фрасибула (I, 21—22); обман же играет решающую роль при избрании Дария царем (III, 85), когда сам Дарий, обращаясь к своему конюху Ойбаресу, говорит ему: «итак, теперь, если у тебя есть какая хитрость, применяй ее... (νυν ών ει τι να εχεις σοφίην, μηχανώ)». Такое же сочетание обмана и изворотливости мы находим и в рассказе о том, как царь Спарты Аристон заставил своего друга отдать ему жену, первую красавицу Спарты (VI, 62)', и в уловке Кандавла (1, 9) и т. д. Пожалуй, самым ярким выражением способности к «хитростям» является повествование о проделках искусного похитителя сокровищ фараона Рампсинита. Здесь все прибегают к хитростям: и строитель каменной сокровищницы (II, 121), и сам Рампсинит, и непревзойденный по своей хитрости вор, который своей изворотливостью решил превзойти фараона. Мать вора требует от него придумать хитрость, какую только он может, чтобы доставить ей труп его брата. Вор и придумывает «мудрейшую» из хитростей (σοφώτατον) — опоить стражу (там же).
В свете приведенных данных привлекает к себе внимание та роль, которую μη/αναί играют в известиях о о борьбе Алкмеонидов и Писистратидов.
После поражения Алкмеонидов при Лейпсидрии они взяли подряд у амфиктионов на сооружение храма в Дельфах 88. По словам же афинян, они подкупили Пифию, чтобы та, когда спартанцы будут являться к ней за
оракулом, требовала от них освобождения Афин (V, 03; ср. V, 66). Говоря о реформе Алкмеонида Клисфена, Геродот вспоминает его деда по матери, Клисфена, тирана Сикиона, которому первый подражал (V, 67) и который, не получив санкции Пифии на упразднение в Сикионе аргосского святилища Адраста, «стал придумывать хитрость». «Хитрости» Алкмеонидов по отношению к Пифии опечалили лакедемонян (V, 90).
Когда Геродот пишет о ненависти Каллия, сына Фениппа, к Писистрату, он пользуется опять тем же термином (VI, 121): Каллий один лишь отваживался покупать имущество Писистрата, каждый раз как тиран изгонялся из Афин, и «изобретал все прочее враждебнейшее по отношению к нему (καί τα άλλα τα εχθιστα ές αυτόν πάντα έμηχανατο)» (там же).
Если мы теперь обратимся к сообщению о борьбе трех партий и возвышении Писистрата, то и здесь сейчас же встретимся с «хитростями». Писистрат, стремясь к тирании и «на словах» став во главе гиперакриев, изобретает следующую хитрость (I, 59): он ранит себя и мулов и, как бы убегая от врагов, которые якобы хотели его погубить, просит демос дать ему стражу. Это был обман афинского демоса (ό δέ δήμος ό των ^Αθηναίων έςαπατηθείς). Очутившись в изгнании, Писистрат через некоторое время входит в соглашение с Мегаклом, и они придумывают новую «хитрость» — наивнейшую, по мнению Геродота, но увенчавшуюся успехом: въезд в Афины Фии, переодетой богиней Афиной (I, 60). Наконец, после поражения афинян — противников Писистрата — последний «придумывает мудрейшее решение» 89: Писистрат посылает сыновей вдогонку бегущим, с тем чтобы уговорить их вернуться к своим очагам.
Таким образом, в главах 59—64 первой книги мы обнаруживаем ряд моментов, связанных с общим замыслом, взглядами, приемами и литературной манерой автора, которые мы можем распознать и суждение о которых может быть вынесено лишь на основании широкого сопоставления с аналогичными моментами в других частях
«Истории». Хотя реальное зерно выделить в них нелегко, все же они характеризуют как мировоззрение автора и его отношение к описываемому, так и реальные события. Учитывая эти моменты, мы получаем возможность составить представление о том, что нельзя свести к субъективному фактору и что может рассматриваться при дальнейшем изучении как исторический и притом весьма ценный материал.
Мы не предполагаем разбирать вопрос о том, откуда Геродот мог заимствовать эти сведения, поскольку это связано с разбором и полной оценкой труда греческого историка и достоверности всей традиции по ранней истории Аттики. Укажем поэтому лишь на то, что мы имеем в виду в смысле реальных исторических сведений: известие о распрях между тремя партиями, в частности об образовании и социальных составных частях партии Писистрата, о характере его правления, о финансовой и военной подготовке в Эретрии похода на Афины, о самом этом походе, об упрочении тирании. Все это позволяет считать известия Геродота важнейшим источником по интересующему нас вопросу, более важным, чем позднейшие, более подробные сообщения Аристотеля и Плутарха, в которых действие субъективного фактора сказалось еще сильнее, чем у «отца истории».
Остановимся теперь на тех подробностях в главах 59—64 первой книги, которые имеют непосредственное отношение к вопросу о борьбе партий.
Междоусобная распря происходила первоначально между двумя частями населения Аттики: между парадами и обитателями «равнины» (I, 59: στασιαζόντο>ν των παράλων καί των έκ του πεδίου ’Αθηναίων). Писистрат, задумав сделаться тираном, стал собирать «третью партию» (τρίτην στάσιν). Собрав же сторонников (στασιώτας) и «на словах» (τω λόγω) сделавшись простатом гиперакриев 90, он прибегнул к «хитрости», о которой уже гово
рилось. Из рассказа Геродота, таким образом, следует, что хотя гиперакрии и существовали, но Писистрат только «на словах» был их вождем. Действительно, из дальнейшего изложения видно, что восстали вместе с Писистратом и захватили акрополь «дубинщики», стража тирана.
Эта черта чрезвычайно характерна и для ранней, и для поздней греческой тирании. При многочисленных удачных и неудачных попытках захватить впасть в полисе претендент опирается на военную силу: на преданною ему стражу, на членов гетерии (как это было при занятии афинского акрополя Килоном), на наемников (как это обычно происходит позднее) или, наконец, на помощь извне.
В известиях о захвате власти Писистратом гетерия не упоминается, хотя было бы, пожалуй, неосторожно делать умозаключение ex silentio: во всяком случае позднее, рассказывая о борьбе Псагора и Клисфена Аристотель прямо говорит о поддержке Исагора гетериями 91. По о трех других силах, принявших участие в перевороте Писистрата, сведения имеются: это были стража, наемники и вооруженная помощь извне. Эти соображения о значении военной силы, находившейся непосредственно в распоряжении тирана, конечно, не снимают вопроса о его социальной опоре, о социальных группировках, которые оказывали поддержку или противились ему.
Замечание Геродота (приведенное выше) о том, что Писистрат был простатом лишь «на словах», имеет более глубокий смысл, чем это может показаться на первый взгляд. Понимание этого замечания связано, как нам кажется, со значением, которое имеет термин προστάτης у Геродота 92.
Возвращаясь к известию Геродота о борьбе партий, отметим, что он ничего не говорит еще (как это делают Аристотель и Плутарх) ни о социальных, ни о политических различиях между ними. У него отсутствуют термины ολ'.γαρ/'.κόν, μέση πολιτεία, δημοτικώτατος, имеющиеся у Аристотеля; отсутствует и еще более яркий социальный оттенок, который придал своему изложению Плутарх.
У Геродота враждуют из-за власти паралы и афиняне
с равнины. Третья партия — образование, созданное Писистратом в личных целях. Можем ли мы представить себе специфические политические и социальные черты той и другой партии? Очевидно, что прежде, чем ответить на этот вопрос, придется попытаться определить, что обозначают самые эти названия, т. е. обратиться к географии и топографии Аттики VI в. до н. э., так как позднее значение терминов, естественно, могло стать другим 93.
***
Приступая теперь к анализу сообщения автора «Афинский политии» о борьбе партий, мы не предполагаем пересматривать вопрос об авторстве: он не имеет определяющего значения для решения нашей задачи. Был ли автором этого произведения сам Аристотель или его ученики и последователи, стоит ли оно неизмеримо ниже «Политики» или нет 94, все равно «Афинская полития» по своему содержанию, фразеологии, терминологии, политическим симпатиям и антипатиям, научным приемам так тесно связана с системой взглядов Аристотеля, что использовать ее, так сказать, изолированно не представляется возможным. Все произведение в целом, его фрагменты и свидетельства о нем, дошедшие до нас от древности, побуждают искать объяснения его особенностей в том, что нам известно о проблематике, научных методах, социальнополитических и морально-философских воззрениях великого стагирита.
Мы не предполагаем также еще раз выяснять источники «Афинской политии»: этот вопрос разбирался неоднократно 95. Но для дальнейшего изложения совершенно необходимо исследовать способ использования Аристотелем этих источников, его подход к изображению исто
рии государственного строя. Таким образом, в дальнейшем затрагивается вопрос не столько о том, что автор ввел в свое изложение, сколько о том, как он это сделал. Это исследование не может еще привести к окончательному суждению об «Афинской политии» как историческом источнике, о степени ее достоверности, но оно должно способствовать критическому использованию работы Аристотеля, выделению в ней субъективных элементов, того, что присуще его мировоззрению, но что вовсе не является уже определяющим для нас.
История афинского государственного строя рассматривалась и истолковывалась Аристотелем (иначе и не могло быть) в свете его теории государственных форм и их развития. Это соображение, вероятно, не покажется новым, но, насколько нам известно, в литературе не было сделано попытки проследить систематически этот момент в «Афинской политии» по отношению к истории VI в. до н. э. Даже когда ее автор писал о социальных отношениях и политическом устройстве ранней эпохи, он рисовал их, используя терминологию своего времени, применяя положения своей теории государства. И это понятно, потому что, по мнению Аристотеля, других форм государственного устройства, кроме устанавливаемых им, не существует 96.
Напомним некоторые основные понятия из области теории государственных форм, изложенной в «Политике».
Полис — совокупность граждан 97. Гражданин — это тот, кто участвует в суде и выборных должностях 98. Существуют многообразные формы государства. Государственный строй (η πολιτεία) есть некоторый способ организации (порядок, τάξις) населяющих полис 99. Обратим внимание на то, что в этом определении речь идет о всем населении полиса, а не только о гражданах, т. е. Аристотель имеет в виду совокупность отношений в полисе, положение всех частей его населения по отношению к государству (полноправных граждан, неполноправных и т. д.).
Именно в этом отношении государства отличаются друг от друга, что и составляет предмет дальнейшего
исследования Аристотеля, его политическую морфологию lü0. Но, как известно, автор «Политики» не ограничивается решением этой задачи, но связывает с ней и другую: проследить смену форм, выяснить условия, последовательность и ход политических переворотов (μεταβολαί)101. С теорией переворотов неразрывно связано употребление еще одного термина — στάσις (στασιάζειν). Аристотель и стремится выяснить, при каком состоянии лиц, поднимающих восстание, с какою целью возникает борьба партий, каково начало политических волнений и междоусобий 1()2.
Аристотель очень отчетливо видит социальную сущность некоторых форм государства. Вовсе не число граждан, обладающих правом суда и власти, определяет политическое устройство, но их имущественное положение 103. Олигархия — это строй, при котором власть сосредоточена в руках богатых, демократия — господство массы бедных. Противоположность этих форм — это противоположность богатства и бедности 104.
«Афинская полития» и представляет собою опыт применения этих понятий на конкретном историческом материале. Если вторая (систематическая) часть ее (гл. 42—63) является трактатом юридического характера, описанием того, что собою представляет современный автору строй (η νυν κατάστασις της πολιτείας.— Αθ. π., 42,1), то первая часть (гл. 1—41) — это история государственного строя Афин, в которой использован исторический материал для показа смены одной формы политии другой.
В 41-й главе автор «Афинской политии» перечисляет И различных форм государственного строя, явившихся результатом переворотов (μεταΒολαί) от Иона до 403 г. включительно: 1) царская власть при Ионе; 2) строй, немного отклонявшийся от царской власти, при Тесее; 3) начало демократии при Солоне; 4) тирания Писистратидов; 5) развитие демократии при Клисфене; 6) усиление
власти ареопага (после Персидских войн); 7) отнятие власти у ареопага и установление влияния демагогов при Аристиде и Эфиальте; 8) правление Четырехсот; 9) восстановление демократии; 10) тирания Тридцати; 11) снова установление господства демоса. На протяжении всего своего изложения автор пользуется терминами κατάστασ.ς и καθιστάναι 105. Каждый строй имеет свою форму — της πολιτείας τάξις 106. Интересующая нас борьба партий приходится на период второго и третьего преобразования (Αθ. π., 41,2).
Все изложение древнейшей истории Аттики дается в «Афинской политии» с точки зрения государственноправовой теории. Описывая строй предсолоновского времени, Аристотель говорит, что государственный строй был во всем прочем олигархический (Αθ. π., 2,2), и тотчас разъясняет сущность этой олигархии в соответствии с приведенными положениями из «Политики»: бедные, как сами, так и их дети и жены, находились в порабощении у богатых. В этом же свете мы должны рассматривать и следующую формулу: вся земля была в руках немногих (η δε πασα γη δί ολίγοον ήν.— Αθ. π., 2,2; ср. 4,5). Но термины ολιγαρχία, ολίγοι не употреблялись в политической терминологии VI в. до н. э. Аристотель, очевидно, определяет отношения того времени, пользуясь понятиями, выработавшимися гораздо позднее. Иными словами, мы у Аристотеля встречаемся с тем приемом, который в свое время Корнфорд стремился проследить у Фукидида и который он обозначил термином configuration 107. Передаваемые факты могли быть вполне достоверными, но их интерпретация, схема, в которую они были введены автором, могли придать им особый смысл, соответствовавший взглядам автора, но вовсе для нас не обязательный.
Согласно Аристотелю, определяющим для понятия «гражданин», как уже было сказано, является право на участие в суде, магистратурах, народном собрании. Соответственно с этим и в начале «Афинской политии» мы находим следующее объяснение: народ был недоволен тем, что ему не приходилось, так сказать, ни в чем участ-
вовать (Αθ. π., 2, 3). Отражением этических и политических воззрений автора оказываются и его рассуждения о личности Солона 108, а также вывод о наиболее демократических элементах политии Солона (Αθ. π., 9, 1—2).
В этом же свете мы должны рассматривать и характеристику партий (Αθ. π., 13). Междоусобную борьбу (στάσις) Аристотель относит ко времени, предшествовавшему реформам Солона 109. Из последующего изложения можно заключить, что различие между двумя «междоусобиями» Аристотель видит в том, что до Солона борьба шла в связи с общим положением в государстве: демос находился в полном порабощении, государственный строй был целиком в интересах знатных. Солону и поручили реформу всего государственного строя (Αθ. π., 5,2; стр. 11, 1). После его отъезда борьба сосредоточилась на соперничестве из-за должностей архонтов: ср. известия об άναργία, о попытке Дамасия, решении «из-за этого междоусобия» (Αθ. π., 13,1—2) распределить архонтат между эвпатридами, демиургами и агройками и в особенности вывод Аристотеля: φαίνονται γάρ αίει στασιάζοντες περί ταύτης της άρ/ής (Αθ. π., 13, 1, 2). Автор констатирует наличие постоянных раздоров и раскрывает разнообразные мотивы, поддерживавшие их (Αθ. π., 13, 3 и 4). Непосредственно затем следует рассказ о трех партиях (στάσεις). Но причины борьбы между ними не совпадают с мотивами, которые были только что указаны автором, а поэтому общая картина остается смутной.
«Этих партий (στάσεις),— пишет Аристотель,— было три: одна — паралиев с Мегаклом, сыном Алкмеона, во главе, которые преимущественно добивались среднего образа правления; другая — педиаков, которые стремились к олигархии, ими предводительствовал Ликург; третья — диакриев, во главе которой стоял Писистрат, казавшийся величайшим приверженцем демократии». И автор прибавляет, что все эти партии имели прозвания по тем местам, где их сторонники обрабатывали землю (Αθ. π., 13,5).
В известном труде В. П. Бузескула об «Афинской политии» Аристотеля 110 мы находим лишь немногие замечания, относящиеся к этому сообщению, справедливые, но
отличающиеся слишком общим характером, как, например, о том, что «борьба шла, по всей вероятности, между знатными и незнатными» (стр. 357) или (на основании приведенных выше слов) что «все три партии... состояли из лиц, занимавшихся земледелием» (стр. 360). Виламовиц-Меллендорф в своей двухтомной работе, посвященной «Афинской политии»111, вовсе не разбирает 13-ю главу. Нам представляется, однако, известие Аристотеля настолько интересным, что оно заслуживает более подробного рассмотрения.
***
Прежде всего отметим, что по характеру изложения 13-я глава, так же как и 14-я, примыкает к предшествующим и заметно отличается от последующих глав (15—41) первой части «Афинской политии». Существенная черта первых 14 глав — наличие в них ссылок, предположений, подкрепляемых теми или иными соображениями, оговорок относительно господствующих мнений и пр., тогда как в последующих главах Аристотель излагает факты но истории афинского государственного строя, как правило, уже не пускаясь в экскурсы относительно «доказательств» или суждений других историков и политиков.
Конечно, и в дальнейшем сказываются особенности источников, использованных автором, и влияние его политических воззрений, встречаются также рассказы анекдотического характера, но ссылки на то, что «некоторые думают», доказательства (σημεία) тех или иных предположений, свидетельства (μαρτύρια) и т. п. уже почти отсутствуют, хотя истолкование событий, разумеется, продолжает носить субъективный характер.
Уже первые исследователи «Афинской политии» обратили внимание на этот особый характер ее первых глав. А. Бауэр 112, например, сближал исторический метод Аристотеля в этих главах при установлении им основных моментов развития древнейшего государственного строя Афин с методом Фукидида, σημεία «Афинской политии» с τεκμήρια «Истории Пелопоннесской войны». Нам все же кажется, что Бауэр, увлеченный своей идеей о духов
ном сродстве Фукидида и Аристотеля, противопоставляемого им не без некоторого основания, как увидим, риторической школе в историографии IV в., сильно преувеличил это сходство, а главное, недостаточно учитывал специфические черты в изложении Аристотеля. Эта специфика объясняется не только наличием у автора «Афинской политии» исследовательских установок, сходных с установками Фукидида (так полагал Бауэр). Дело обстоит сложнее. Нам и придется для выяснения этого вопроса перейти из сферы государственно-правовых понятий в область риторики, логики, в частности теории научного доказательства. Тогда станут яснее сходство и различие как между Фукидидом и Аристотелем, так и между последним и представителями риторического направления в греческой историографии.
В начале своей «Риторики» Аристотель замечает, что составители руководств по риторике мало сделали для анализа ее элементов, что они ничего не говорят о доказательствах, требующих специального уменья, но занимаются по большей части тем, что к делу не относится: душевными переживаниями, каковы, например, подозрение, жалость, гнев и т. д. Между тем задача спорящей стороны заключается лишь в том, чтобы показать: «было или не было, совершилось или нет» 113. Дело риторики — открыть умозрительным путем (θεωρησαι) то, что в каждом случае способно убедить 114.
Далее Аристотель устанавливает чрезвычайно существенное различие между доказательствами безыскусственными и требующими специальных навыков 115. К первым принадлежат те, которые даны не нами, как, например, свидетельства (μαρτύρια), показания под пыткой (βάσανοι), дог.оворы (συγγραφαί) и т. д., ко вторым — создаваемые нами. Первыми необходимо пользоваться, вторые — изобрести (εύρεΐν) 116.
Отсюда видно, что при историческом изучении то, что мы понимаем под источниками, входит в первую категорию (πίστεις άτεχνοι), т. е. является «свидетельством»,— договоры, законы, предания, обычаи, литературные произведения. Но не всегда в нашем распоряжении имеются
такого рода свидетельства, в других случаях приходится исходить из менее надежных наблюдении, предположений, признаков и пр. «Риторика» и отчасти «Аналитики» и указывают путь, каким можно при этом прийти к тем или иным выводам. Это — путь риторического силлогизма (энтимемы) 117. Энтимемы разделяются на четыре категории: παράδειγμα, σημειον, εικός, τεκμήριον. И далее Аристотель излагает сложную систему, с помощью которой можно «открыть» все то, что в данном случае позволяет «убедить».
Обратимся теперь к «Истории Пелопоннесской войны», и прежде всего к «Археологии», чтобы выяснить черты сходства и различия у Фукидида и Аристотеля и, таким образом, прийти к заключению относительно их «духовного сродства», относительно преемственности их исторических методов.
У Фукидида (прежде всего в «Археологии») мы находим вовсе не одно только τεκμήριον (как можно было бы подумать на основании слов Бауэра), но ряд терминов, характеризующих процесс установления истины историком. К ним принадлежат следующие: τεκμήριον (τεκμαίρομαι, τεκμηριό(ο), σημειον, μαρτύριον, παράδειγμα, φαίνεται, δηλοΐ, δοκεΐ μοι. Первые четыре действительно оказываются теми, которые различает и Аристотель 118. Однако дальнейшие наблюдения не подтверждают вывода Бауэра. -
Гомм в своем комментарии к «Истории Пелопоннесской войны» настаивает, очевидно, в связи со своей общей оценкой метода Фукидида в «Археологии», на том, что τεκμήριον у Фукидида — это не самое свидетельство, но вывод, сделанный на основании свидетельств, т. е. что этот термин имеет то же значение, что в суде, у ораторов; что Фукидид в своей «Археологии» не разыскивал новых свидетельств, но лишь истолковывал те, которые были в его распоряжении, делал из них выводы 139. В юридической практике доказательства (в буквальном смысле) — это μαρτύρια; τεκμήρια же — это то, что может быть названо косвенными доказательствами, т. е. выводами из ставших известными фактов.
Соображения Гомма заслуживают внимания, но не совсем правильны, как нам кажется. Указанное им значение τεκμήριον верно для Аристотеля, который определяет τεκμήριον как τό άναγκαΐον σημεΐον 120.
Но у Фукидида употребление термина неодинаково, не все τεκμήρια представляются ему необходимыми 121, не всегда τεκμήριον имеет значение умозаключения из этого или иного свидетельства. Говоря о названии «эллины», Фукидид замечает: «Об этом лучше всего свидетельствует Гомер» (I, 3, 3). Между тем известно, что свидетельствам древних поэтов Фукидид не очень доверял (см. I, 21, 1). Τεκμήριον у Фукидида имеет скорее более общий смысл «подтверждение» 122. В этом же значении употреблено причастие τεκμαιρόμενος (I, 1, 1). Τεκμήρια могут быть такие, которым следует доверять (1, 1, 2), и, с другой стороны, сомнительные. Фукидид, восстанавливая прошлое, и стремится при этом опираться только на τεκμήρια первого рода. В этом же смысле надо понимать и важное положение в начале 20-й главы (I, 20, 1). Жебелев переводил его следующим образом: «Вот какова была древность по моим изысканиям, хотя и трудно положиться на относящиеся сюда, безразлично каковы бы они ни были, свидетельства». Гомм пишет точнее: на «каждое заключение, которое мы делаем в ходе нашего исследования» 123. Но во всяком случае из этой фразы следует, что τεκμήρια могут быть различной степени достоверности, что содержание этого термина у Фукидида шире, чем у Аристотеля. Τεκμήριον — не вывод, но скорее доказательство, подтверждение того или иного факта, вывода, суждения или предположения. Значение термина σημεΐον близко к значению τεκμήριον 124.
Понятие μαρτύριον (Thuc., I, 8, 1) сходно по смыслу с μαρτύριον у Аристотеля: это — один из видов доказательства. В этом месте «Археологии» речь идет о вещественных памятниках (гробницах, вскрытых при очищении
Делоса при Писистрате), доказывающих тот факт, что большая часть островов была заселена карлицами (и финикиянами) 125.
Гораздо чаще в своих выводах относительно, прошлого Фукидид употребляет слова φαίνεται и δηλοΐ (δεδήλο)κεν, δήλον и пр.) 126. Именно последнее выражение чаще всего имеет значение «доказывает» и приближается в этом отношении к глаголу τεκμηριόω, как это видно, например, из III, 104, 4 и G, тогда как φαίνεται — более широкое и расплывчатое понятие: «обнаруживается с очевидностью», «по-видимому» и т. и.
Попытаемся теперь представить себе, из каких элементов состоит комплекс доказательств, относящихся к древнейшей истории Аттики, в «Афинской политии». Эти элементы следующие: 1) σημειον; 2) μαρτύριον; 3) ссылка на различные версии, из которых автор предпочитает ту или иную или не примыкает ни к одной; 4) отбор более правдоподобного предположения на основании сопоставления с другими известиями; 5) ссылка на существующие порядки (та же формула, что у Фукидида: ετι καί νυν или с помощью союзов διό и δθεν). Термин τεκμήριον не встречается ни разу 127, δήλον — один раз. Что представляют эти элементы в отношении их доказательной силы?
Σημειον соответствует умозаключению (в труде Фукидида) от пережитков в современности к далекому προπι-лому. Таких случаев в «Афинской политии» четыре: 1) Аристотель утверждает (Αθ. π., 3,3), что архонтат возник позже должностей басилея и полемарха, так как архонт не распоряжается никакими из дел, унаследованных от отцов. 2) Совершение брака жены царя с Дионисом в Буколии (Αθ. π., 3,5) указывает на первоначальное пребывание там царя. 3) Доказательством того, что Солон сделал высшие должности выборными по жребию, служит существующий закон избрания казначеев из пентакосиомедимнов (Αθ. π., 8,1). 4) Диапсефизм (проверка граждан
ских прав) после изгнания Писистратидов свидетельствует, что в состав сторонников Писистрата входили и нечистокровные афиняне (Αθ. π., 13,5). В отношении этих четырех случаев, следовательно, надо согласиться с Бауэром, что Аристотель следует методу Фукидида, используя некоторые обычаи или события позднейшего времени для заключений о далеком прошлом —это то, что Аристотель называет энтимемой, т. е. умозаключением от вероятного или от признака 128.
Другое средство доказательства — это ссылка на свидетельства (μαρτύρια). Мы видели, что относит Аристотель к числу свидетельств (см. выше, стр. 59). Для дальнейшего очень существенно разделение свидетельств на две категории: свидетельства «древние» и «современные». К первым относятся произведения поэтов и сделавшиеся известными суждения других знаменитых людей 12°. Автор приводит несколько примеров (использование Гомера, Периандра Коринфского), и в их числе Солона: Клеофонт против Крития использовал элегии Солона. К «свидетельствам» относятся также оракулы и пословицы. Современные свидетельства могут доказывать лишь, совершилось ли что-либо или нет, существует или нет, но не каково было совершившееся: справедливое или несправедливое, полезное или бесполезное и т. д. Наиболее достойны веры древние, так как они неподкупны 130.
Все сказанное делает понятным широкое использование в «Афинской политии» таких «древних свидетельств», и прежде всего элегий Солона. Аристотелю представляется вполне убедительным доказательством истинности утверждения наличие двух моментов: согласие традиции (Αθ. π., 5,3) и свидетельство самого поэта131. Consensus omnium, очевидно, имеет в его глазах доказательную силу.
Иначе дело обстоит, когда такого согласия нет, когда мнения расходятся 132 и того или другого взгляда придерживаются лишь «некоторые» (ενιοι). В этих случаях
автор трактата поступает различно: приводит существующие мнения, не решая сам вопроса (3,3; 14,4; 18,5), или решает его на основании правдоподобия той пли иной Персии [6, 2, где он отдает предпочтение демократической версии, исходя из общего представления о характере и личности Солона и ссылаясь при этом снова на его стихотворения и на мнение «всех прочих» (6, 4)], или выдвигает более убедительные доказательства (7, 4), или указывает на причину неясности вопроса (см. 9,2). «Некоторые думают,— говорится в последнем случае,— что Солон нарочно сделал законы неясными...», однако, но мнению автора, несправедливо судить о побуждениях Солона с точки зрения современных условий, но судить о них надо исходя из всего установленного им государственного строя в целом. Заметим, что понятие βούλησις, которое мы здесь встречаем, имеет большое значение в этике Аристотеля 133.
Помимо элегий, в «Афинской политии» имеются и другие образцы «свидетельств»: сколии и поговорки (16,7— говаривали часто, что «тирания Писистрата — это жизнь при Кроне»). Рассказ о попытках изгнанников (и прежде всего Алкмеонидов) добиться возвращения и об их поражении при Лейпсидрии побуждает автора трактата сослаться на сколии (19,3), так же как и упоминание о Кедоне (20,5).
Наконец, в «Афинской политии» не раз встречаются еще две формулы, в значении которых необходимо разобраться: 1) ετι καί νυν и 2) обороты, вводимые союзом διό и наречием δθεν. Что касается ссылки на ετι καί νυν, то она имеет несколько иной характер, чем у Фукидида (за исключением σημειον в 5Αι>. π.,3,5, упомянутого выше)134: Аристотель не из существующего в его время обычая заключает о том, что было раньше, но скорее наоборот, рассказав о событиях или учреждениях прошлого времени (причем для читателя остается неизвестным, на чем основывается или откуда берется этот рассказ), ссылается на то, что «и теперь еще» поступают так-то и так-то. Он сооб
щает, например, что Солон установил иной государственный строй и законы, что постановления Драконта, за исключением законов об убийстве, перестали применяться, что афиняне написали законы Солона на кирбах и поставили эти кирбы в царском портике, что все поклялись соблюдать их, а архонты принесли особенно торжественную клятву, а потом прибавляет: «Вот почему они и теперь еще дают такую клятву» (ο4)εν ετι και νυν ουτίο έμνύουσι.— Αθ. π., 7,1 сл.).
Если и предположить, что ход мысли не соответствует порядку изложения, что и автор «Афинской политии» исходил из современного обычая (клятва) и заключал от него к клятве во времена Солона, то ведь это лишь деталь: то, что предшествует, дается в догматическом изложении, т. е. взято из какого-то источника (вернее всего, из «Аттид»), а не является, если воспользоваться термином Аристотеля, энтимемой. Такова же последовательность мысли и изложения в конце рассматриваемой главы: упомянув
о разделении на четыре класса, в частности о том, что феты не участвовали ни в какой магистратуре, автор замечает, что поэтому и теперь, когда задают вопрос в связи с избранием по жребию на какую-нибудь должность, никто не скажет, что он принадлежит к классу фетов 135. Во всех этих случаях позднее явление для автора не отправной пункт при реконструкции прошлого (как у Фукидида), но лишь следствие порядков, установленных раньше. Автор «Афинской политии» не восстанавливает это прошлое в целом по его пережиткам в настоящем, но объясняет современные обычаи, уже зная до известной степени и излагая историю давнего времени. Таким образом, между Аристотелем и Фукидидом в этом отношении большое различие: первый лишь в четырех случаях, как мы видели, применяет метод Фукидида, в других он исходит из известной ему уже истории государственного строя, неоднократно иллюстрируя эту историю обычаями современности.
Мы не хотим отрицать наличия «обратных заключений» в «Афинской политии», но стремимся лишь показать, что ее автор, многократно используя уже большой для того времени опыт восстановления прошлого путем подобных умозаключений и теорию доказательства в от
дельных местах своего изложения, все же основывает это изложение не на подобных заключениях частного характера, но на исторических данных, почерпнутых им. из другого источника.
К такому же выводу можно прийти, если обратиться ко второй формуле (διό и όθεν). За исключением опять-таки уже упомянутого σημεΐον (3,3), в остальных случаях формула διό применяется для того, чтобы объяснить из истории учреждений современное явление. Фесмофеты стали избираться много лет спустя (после возникновения древнейших должностей басилевса, полемарха и архонта). Вот почему (διό) из высших должностей эта была единственной, которую нельзя занимать свыше года Αθ. π., 3, 4). Выбор архонтов, из которых состоял ареопаг, производился по знатности и богатству. Вот почему это (должность ареопагита) — единственная из должностей, которая остается пожизненной и теперь 136.
Если мы сравним словоупотребление Фукидида и автора «Афинской политии», то должны будем заключить, что терминология обоих авторов во многом совпадает. Пусть в некоторых случаях (но далеко не всегда) σημεΐον Аристотеля напоминает по своему значению τεκμήριον Фукидида. Важнее другое: в каких случаях, с какой целью, применяя какой метод пользуется тот и другой автор своей терминологией. И в этом отношении можно подметить между ними существенное различие. Для Фукидида характерен метод восстановления прошлого по пережиткам. Поэтому-то у него нередко рассмотренные нами термины связаны с выражением «ετι καί νυν»: исходя из наблюдения обычаев варваров или отсталых греческих племен, историк делает заключение о господстве этих обычаев и у племен, далеко опередивших в его время другие по своему культурному развитию 137. «Археология» (2—14) и построена на таких и иного рода заключениях, с точки зрения Фукидида наиболее заслуживающих доверия. В других случаях он сопровождает свои выводы оговорками. Любопытно в этом отношении одно из его замечаний о походе под Трою: «Очевидно (φαίνεται), сам Агамемнон явился под Трою с наибольшим числом кораб
лей, а также доставил корабли для аркадян, как это доказывает (δεδήλίυκεν; у Жебелева: как об этом свидетельствует“) Гомер, если только на его свидетельство можно полагаться (εΐ τω ικανός τεκμηρκοσαι)».
Метод «обратных заключении» у Фукидида — в значительной мере основа его изложения древнейшей истории Греции 138, тогда как у Аристотеля эти заключения служат скорее для подтверждения той пли иной детали, но не составляют основы всего рассказа.
В «Археологии» мы находим стройную концепцию — идею развития от первоначального состояния бедности и слабости, когда происходили постоянные переселения, отсутствовала безопасность, не было торговли и пр., к иному периоду, который характеризуется накоплением богатства, ростом имущественного неравенства, развитием торговых сношений, установлением господства на море, изменением политических форм и т. д. Эта идея развития выражена достаточно ясно 130. В «Афипской политии» мы не обнаруживаем ни стройности в построении, ни строгой последовательности мысли. Перед нами пестрая смена (μεταβολαί) форм государственного устройства. Что объединяет все эти эпизоды политического развития Афин? Идея развития демократии? 140. Едва ли, так как демократия характеризует, по мнению автора, упадок государства. «Прекрасное» управление у афинян было в период господства ареопага (Αθ. π., 23), но тем не менее и тогда уже государство понемногу клонилось к упадку (Αθ. π., 25, 1). В благоприятном освещении изображается деятельность Солона. Почти в тех же словах, что о периоде преобладания ареопага, говорится о правлении олигархов в 411 г. (Αθ. π., 33, 2). Но общую мысль автора, которая связывала бы совокупность отдельных μεταβολαί в единый процесс исторического развития, уловить трудно.
Качественно отличен и критический метод обоих авторов. Фукидид подвергает критике не только позднейшие литературные произведения или ходячие мнения, но в некоторой мере и источники, которыми он пользуется (например, поэмы Гомера). Он строго отличает степень
достоверности различных τεκμήρια и σημεία 141, выводы его всегда достаточно определенны. В «Афинской политип» критикуются главным образом существующие версии по различным вопросам 142. Для читателя не всегда ясна связь между посылками и выводом143.
Наконец, и влияние политических воззрений проявляется в «Археологии» (и вообще в «Истории Пелопоннесской войны») и в «Афинской политии» по-разному. Конечно, и в труде Фукидида, несомненно, отразились его политические симпатии и антипатии, но это обстоятельство не приводит автора к искажению исторической действительности. Недаром за Фукидидом признают объективность в большей мере, чем за каким-либо другим античным историком. Влияние политических теорий в «Афинской политии» настолько велико, оно так разительно сказывается на историческом изображении, использованный автором материал настолько тенденциозен, что сравнивать автора трактата в этом отношении с Фукидидом не приходится.
Таким образом, мы не можем не прийти к заключению, что полного сходства между методом Фукидида и методом автора «Афинской политии» нет 144. Того, что проходит через всю «Археологию», что делает ее непревзойденным в древности образцом исторической критики,— тщательного отбора различного рода «свидетельств» с целью выявления исторической истины, стройной концепции исторического развития, стремления связать исторические события с некоторыми постоянными факторами, обусловливающими закономерность этих событий,— мы не найдем в «Афинской политии». В частности, хотя метод восстановления но пережиткам в современности далекого прошлого у Аристотеля также спорадически применяется,
но в остальном мы имеем изложение истории государственного строя, отдельные моменты которой иногда иллюстрируются обычаями, еще существующими в современности. Тезис Бауэра о глубоком внутреннем сродстве Фукидида и Аристотеля не может быть признан правильным в результате разбора приемов доказательств в «Афинской политии», не говоря о непосредственном впечатлении от этого произведения, не раз вызывавшем суровую его оценку в литературе нового времени.
Мы видели, что автор «Афинской политии» пишет историю согласно правилам аристотелевской логики и риторики. Тем не менее контраст между этим произведением и историческими работами исократовской (риторической) школы в историографии IV в. до н. э. остается в силе. Чем же он обусловливается? Можно было бы предположить, что в какой-то степени темой: Ελληνικά давала, на первый взгляд, больше простора для риторических упражнений и эффектов, чем πολιτεία».. Достаточно, однако, вспомнить об «Истории Пелопоннесской войны», чтобы убедиться, что дело не в теме. Понять этот контраст могут помочь нам те положения «Риторики», о которых уже говорилось выше. По мнению Аристотеля, составители руководств по риторике занимаются главным образом, тем, что, собственно, к делу не относится 145. Сам он особенное внимание уделяет не «душевным страстям» (см. выше, стр. 59), а доказательствам, требующим специальных навыков. Правда, в «Риторике» рассматриваются подробно душевные переживания, дается их определение, выясняется их значение в практике судебных речей, но понятно, что в историческом произведении не было необходимости применять искусство воздействия на эмоции читателя, как это было при судебных процессах, но следовало использовать приемы, с помощью которых можно прийти к известным заключениям о прошлом и связи его с настоящим. Приемы эти технически разработаны, разнообразны, и все же в целом они не дают того эффекта, который производит направленный к единой цели метод Фукидида и который связан с задачей, им поставленной: «открыть» (ευρεΐν)146 и понять процесс развития древнегреческого общества, приведший к усилению мощи Афин
и в конечном счете к решающему столкновению между двумя союзами.
Составленная из разнородных частей, искусно соединенных друг с другом, картина исторического развития афинского государственного строя может показаться на первый взгляд сравнительно очень подробной и красочной, но при ближайшем анализе представляется изложенной более догматично, чем скупое, но полное глубокого содержания введение Фукидида.
Если временно оставить в стороне все приемы доказательства, иллюстрации из современной автору практики учреждений, его политические рассуждения и обобщения, анекдоты и ссылки, то останется связное, но догматически построенное изложение истории государственного строя, представляющее больший интерес по своему содержанию, чем по методу.
***
В свете всего сказанного следует оценивать и известие о борьбе политических группировок в Аттике VI в. до н. э. в 13-й главе «Афинской политии». Эта глава также состоит из более или менее неясных предположений, заключений, сделанных позднейшими авторами, у которых заимствовал их Аристотель. Прежде всего следует попытаться разобраться в том, кто и за что, по мнению автора «Афинской политии), ведет борьбу, установить, имеется ли в этом вопросе у него достаточная ясность. В частности, на отсутствие в 13-й главе достаточно чётких сведений указывают и затруднения в датировке тех событий, о которых в ней говорится (άνχρχία, архонтат Дамасия, избрание десяти архонтов и пр.)147.
Какой термин (или термины) соответствует обычно употребляющемуся в трудах нового времени термину «партия»? Мы, разумеется, в данном контексте не собираемся рассматривать вопрос о законности такого словоупотребления, об отличии партий древности от партий в истории нового времени и т. п. Задача наша гораздо проще: определить термин, которым пользуется Аристотель, изображая внутреннюю борьбу в Аттике VI в. до н. э.
Этим термином является, как сказано, существительное στάσις и глагол στασιάζει v. Помимо обычного значения «восстание», «гражданская воина», у Аристотеля мы находим и другое значение, встречающееся у авторов V в.,— «политическая группировка», «партия».
Предварительно, однако, уточним понятие στάσις в его первом значении. Первая часть «Афинской политии» представляет историю изменении государственного строя (πολιτεία). Στάσις и обозначает междоусобное столкновение в целях изменения государственного строя (πολιτεία). В начале второй главы говорится о борьбе знатных и народа (τό πλήθος). Из последующего изложения видно, что борьба шла из-за государственного строя, обусловившего порабощение народа 148. Когда междоусобная вражда обострилась, Солон и был избран для реформы этого строя (5, 2). При таком понимании слова στάσις, т. е. в смысле движения в целях перемены государственного строя, делается ясным и закон Солона, каравший граждан, которые в случае междоусобных столкновений в городе (Αθ. π., 8, 5) не взялись за оружие для поддержки той или другой стороны.
Στάσις во втором смысле также имеет специфическое содержание и, по-видимому, обозначает группировку граждан, возникшую в связи со стремлением к изменению политического устройства, к борьбе за власть (13, 2—3). Говоря об изменении отношения партий к Солону (11,2), Аристотель объясняет это изменение тем, что «установленный им порядок» (την [κατά]στασιν) не оправдал их ожиданий. Таким образом, вполне последовательно Аристотель характеризует и три партии (στάσεις — 13, 4): их отличие заключается в основном в различии государственного строя, к установлению которого стремилась каждая из них,— олигархии, умеренного государственного строя и власти Писистрата, «казавшегося наиболее демократическим». Представители враждебной группировки обозначаются термином άντιστασιώται (14, 1; 28, 2).
Сколько же и какие именно партии выступают перед нами в изображении Аристотеля? В начале изложения все ясно: борьбу ведут две силы: знатные (οί γνώριμοι)
и народ (τό πλήθος). Но в 28-й главе, где Аристотель дает обзор всей истории политического руководства начиная с Солона, обращает на себя внимание разнообразие обозначений противоположной демосу группировки, во главе которой также стоят «простаты» (см. ниже, стр. 126 сл.) 149. Здесь чередуются термины: «порядочные» (ot έπιεικεΐς, καλοί κάγαθοί), «знатные» (των δέ γνο:>ρίμ,(ον), «зажиточные» (των εύπορων), «известные» (των έπιφανών), а про Фукидида и Ферамена говорится, что они были вождями «других» (των έτέρων, в противоположность демосу). Для читателя неясно, таким образом, по какому же признаку противополагаются демосу «другие»: по признаку знатности, богатства или «порядочности».
С другой стороны, мы знаем, что в действительности в результате социально-политического развития Греции противоположность, характеризовавшая положение в VI в. до н. э.: знатные — демос, во вторую половину V в. сменилась другой: богатые (οι δυνατοί) 150 — бедные, что социальные противоречия не могли оставаться неизменными. На обострение этих противоречий указывают и слова Плутарха в биографии Перикла, где, впрочем, мы находим такое же смешение терминов, вождем аристократов (οί αριστοκρατικοί) стал Фукидид из Ал опеки. Он отделил, собрав воедино «людей хорошего общества» (καλούς χάγαθούς). «До этого времени в государстве была между аристократической и демократической партиями скрытая, незаметная для глаза трещина; борьба же и соперничество между этими мужами (т. е. Периклом и Фукидидом) создала в государстве глубочайшую пропасть. То, что находилось по одну сторону от нее, получило название демократии, что по другую — олигархии» 151. Как бы то ни было, бесспорно, что во второй половине V в. борьба шла не между знатью и демосом, подобно тому как это было в VI в. И если даже слова Аристотеля «бедные находились в порабощении у богатых» справедливы для Аттики перед реформами Солона, то социальный характер этих «бедных» и «богатых» был иным, чем в конце V в.
Весь рассказ о законодательстве Солона, отрывки из его элегий, приводимые Аристотелем, проникнуты мыслью о двух борющихся силах: богатой знати и демосе 152. Таковыми же остаются отношения и позднее. За Писистрата стояло большинство как знатных, так и демократов (Αθ. π., 16, 9). Но в 13,4 мы узнаем уже о трех партиях (στάσεις): паралиев, педиаков и диакриев. Поучительно сравнить это тройное деление с перечислением тех, кто был недоволен положением дел в государстве после реформ Солона (13,3). Здесь мы также находим три группы, отнюдь, впрочем, не совпадающие с тремя партиями: одни считали началом и поводом (всего) отмену долгов (это были как раз люди, разорившиеся от нее), другие были недовольны государственным порядком, вследствие того что перемена в нем оказалась великой, а некоторые — из-за взаимного соперничества. Ясно, что все перечисленные группы недовольных принадлежат к знати, т. е. автор говорит здесь о столкновениях внутри этого общественного слоя.
В частности, интересны неоднократные упоминания о пострадавших от отмены долгов. Этими пострадавшими были знатные: «...многие из знати сделались его (Солона) противниками вследствие отмены долгов» (11,2; ср. 13, 3). С другой стороны «те, которые лишились денег, отданных взаймы», примкнули, как пишет несколько далее автор, к Писистрату (13,5). Из последнего известия видно, что состав партии Писистрата был сложным и, очевидно, не ограничивался теми, кто обрабатывал землю в Диакрии: помимо разорившихся вследствие отмены долгов, в эту группировку входили и «люди нечистого происхождения» (там же).
Три партии «Афинской политии», однако, очень скоро превращаются в две. О вожде педиаков последний раз упоминается в 14-й главе (14, 3—4). Далее рассказывается о правлении Писистрата и его сыновей и о низвержении тирании, а в главе 20-й говорится снова о междоусобной борьбе (έστασίαζον) между Исагором, сыном Тисандра, другом тиранов, и Клисфеном из рода Алкмеонидов.
Исагора поддерживали гетерии, и тогда Клисфен привлек демос. Отсюда, между прочим, видно, что эта борьба шла между сравнительно узкими группировками знати, тогда как более широкие круги населения Аттики выступают как сила, поддерживающая ту или иную из них. Клисфен и отдал демосу силу в государстве. Демос принимает решающее участие в вооруженной борьбе под руководством совета, осаждает акрополь, где засели Клеомен и приверженцы Исагора. Клисфен становится вождем и «предстателем» демоса. «Друзья» тиранов, не участвовавшие в смуте, продолжали жить в Афинах (22,4).
В общем уже из тех немногих данных, которые были приведены, видно, что, помимо основных борющихся сил, приходится учитывать и соперничество аристократических родов, и сложный по составу характер тех крупных группировок, о которых говорится в «Афинской политии».
Если попытаться подвести итоги разбору известий о борьбе партии в этом трактате, то прежде всего придется признать, что его автор, по сравнению с Геродотом, для истории возвышения Писистрата, а следовательно, и для истории борьбы политических группировок, дал не много существенно нового и ценного. В «Афинской политии» мы находим важные сведения об ожесточенной борьбе за архонтат, последовавшей после отъезда Солона, а также ясную характеристику государственного строя, к установлению которого стремилась каждая из партий. Но если известие о борьбе за архонтат заслуживает полного внимания, то определенность характеристики политической программы партий и связь ее содержания с политическими теориями Аристотеля свидетельствуют о том, что перед нами домыслы позднейшего времени. С этой точки зрения нуждается в дополнительном изучении в свете всех доступных нам данных и фраза, которую мы приводили выше, о происхождении названий партий (Αθ. π., 13, 5). Интересны замечания относительно недовольных реформой Солона (отменой долговых обязательств)— их нет у Геродота; но представляют ли они отзвуки старинной традиции или же лишь «умозрительные» соображения позднейших авторов, можно решить также только на основании изучения всей истории рассматриваемого периода, и прежде всего реформ Солона, а по только на основании формулировок, находимых нами в 12-й и 13-й главах трактата.
***
«Жизнеописания» Плутарха — образец своеобразного жанра, получившего развитие еще в эллинистическую эпоху, но позднее обогащенного и модифицированного,— являются ценным историческим источником. Биография Солона в этих «Жизнеописаниях» — сложная композиция, составленная из разнородных частей различной степени достоверности и значения: драгоценные в историческом отношении подробности, отзвуки старинной традиции, цитаты из произведений самого законодателя, многочисленные ссылки на богатую историко-биографическую и философскую литературу переплетаются с анекдотическими рассказами типа Variae Historiae, пересказом содержания законодательных памятников и собственными морально-философскими рассуждениями биографа.
Гирцель в своем известном труде, посвященном Плутарху и его влиянию в истории культуры в последующие века, настаивал на том, что «Жизнеописания» — исторические произведения 153, и возражал против проведения разграничительной черты между историей и биографией. При этом он ссылался, между прочим, на тот факт, что даже и в новейших исторических работах нередко ярко проявляется морализующая тенденция. Но ведь характер «Жизнеописаний» определяется не этой тенденцией, не наличием в них морально-философского элемента и богатого исторического материала, а особенностями литературного жанра, композиционными приемами и отличительными чертами составных частей этих произведений.
Генезис и характер «Жизнеописаний» Плутарха как произведений биографического жанра и в настоящее время составляют в большой еще мере загадку. Исследование их направляется теперь по новым путям по сравнению с бесчисленными диссертациями — образцами Quellenforschung,— посвященными анализу источников той или иной биографии, когда один исследователь доказывал — впрочем, обычно без достаточно убедительных доводов,— что в основе данной главы или даже фразы лежит сочинение Теопомпа, а другой столь же мало доказательно утверждал, что этим источником был не Теопомп, а Эфор.
О такого рода работах даже немецкие специалисты отзываются теперь с суровой иронией 154.
Новая постановка проблемы «Жизнеописаний» была дана в работах Лео и Э. Мейера 155, и хотя позднее исследователи многое отвергли в выводах своих предшественников, но в основном они работали в направлении, намеченном упомянутыми учеными, стремясь понять генезис биографий Плутарха как литературного жанра, обнаружить их эллинистический прообраз, распознать основные моменты жизнеописания, выяснить особенности материала, который использовал Плутарх. Ценными в этом отношении являются работы Укскуль-Гиллебанда, Вейцзекера и Циглера 156, хотя они и разошлись во взглядах по вопросу о генезисе биографического жанра. Твердо установлено, что Плутарх следовал эллинистическим образцам. Поколебалась теория Лео о перипатетической биографии (которую он противопоставлял александрийской биографии типа жизнеописаний Светония или Диогена Лаэртия) как образце и предшественнице «Жизнеописаний» Плутарха. Исследования Укскуль-Гиллебанда и Вейцзекера проведены над материалом биографий Перикла и Кимона, но это не мешает тому, что многие их выводы сохраняют значимость и по отношению к другим жизнеописаниям, в частности и к интересующему нас жизнеописанию Солона.
Нам кажется, однако, что Циглер прав, критикуя Вейцзекера за «игру в термины», которая не приводит к лучшему познанию сущности и возникновения биографий Плутарха. Эйдологический способ изложения, при котором «жизнь героя понимается как прочная и наглядная сущность»157, и хронографический, т. е. во временной последовательности, или, если пользоваться прежней терминологией, часть историографическую и характеризующую
героя с моральной стороны часть биографии, πράξεις и ηθΌς, часто трудно отличить 1δ8. К тому же, эти две составные части жизнеописания, два его композиционных момента не исчерпывают богатства формы и содержания биографий Плутарха. Вообще эти биографии гораздо более индивидуальны и сложны, чем схема хронографии и эйдологии. В этом отношении нам представляется плодотворным прием У кскуль-Гиллебаида, который исходит из мысли о том, что для Плутарха характерно расширение материала, имевшегося у его предшественников, тогда как для Корнелия Непота — его сокращение. Но понятно, что эти «расширения» (Erweiterungen), идущие от Плутарха, могли быть различного рода, что они определялись не только целеустановкой, идеями и вкусами самого биографа, но и характером биографического материала, с которым он имел дело в данной биографии. Поэтому и то, что устанавливает Укскуль-Гиллебанд в смысле «расширения» в биографии Перикла, а именно — периэгетика, комодуменой и Variae Historiae,— не может быть без соответствующих дополнений и разъяснений приложено к любой биографии Плутарха.
Можно наметить несколько типов этих биографий в связи с характером деятельности героя и особенностями материала, находившегося в распоряжении биографа. Рассказ о жизни Александра Македонского и Юлия Цезаря, очевидно, должен был строиться по-иному, чем жизнеописание Цицерона, Катона или Фокиона 159. В частности, это обстоятельство необходимо учитывать и при использовании биографии Солона.
Солон — законодатель. Сопоставление его со спартанским законодателем Ликургом, заложившим прочную основу εύνομία Лакедемона, вполне естественно. Такое сопоставление мы находим уже у Аристотеля, у которого, как отметил Кесслер 160, различаются просто законодатели и законодатели и в то же время реорганизаторы государственного строя 161. Ликурга и Солона Аристотель относит ко второй категории.
Законодательство великих реформаторов, реально существовавших или легендарных, живо интересовало греков как в эпоху кризиса полиса в IV в. до н. э., так и позднее, в эллинистический и римский периоды. Огромное влияние в этом отношении оказали «Законы» Платона. Известно, что Аристотель написал сочинение τά έκ τών νομων Πλάτωνος в трех книгах и «Законы» (Νόμοι) в четырех книгах. Сохранились (правда, немногие) фрагменты труда Теофраста «О законах», который широко, по-видимому, был использован в литературе последующего времени. Вопросам законодательства уделял большое внимание Деметрий Фалерский, сам выступающий в традиции в качестве выдающегося законодателя. Среди его многочисленных сочинений были и такие, как ,ΙΙερί τής Άθήνησι νομοθεσίας — систематический очерк афинского государственного строя, Περί τών ’Αθήνησι πολιτειών — изображение сменявших друг друга форм этого строя, Περί νόμων. Геракл ид Понтийский, наряду с многочисленными сочинениями по моральной философии, написал также «О законах», где дан был очерк жизни и деятельности законодателей. В биографии Солона Плутарх упоминает сочинения всех этих авторов: Аристотеля (25), Теофраста (31), Деметрия Фалерского (23) и Гераклида (22), а также и некоторых других авторов, не названных им 1(ii.
***
В композиционном отношении в биографии Солона можно выделить следующие элементы: 1) происхождение и социальное положение Солона (1—2); 2) Солон и Писистрат (1, 29, 30, 31); 3) Солон и мудрецы (4 — вообще о мудрецах; 5 — Солон и Фалес; G — Солон и Ана-харсис; 12 — Эпименид и снова Фалес 7 — рассужде-
ние Плутарха морально-философского характера); 4) война с Мегарой и третейский суд Спарты (8—9); 5) Солон и Дельфы (11); 6) характеристика обстановки (12 — заговор Килона; 13, 29 — борьба партий; 14 — 15 — приготовления к реформе, сисахфия; 16 — сопоставление Солона и Ликурга); 7) законы Солона и их оценка (17—25); 8) путешествия Солона (26—28); 9) заключительная глава (32 — отступление об Атлантиде Платона, смерть Солона).
Из этого обзора видно, что выделение хронографического и эйдологического элемента, вообще говоря, полезное при изучении «Жизнеописаний», недостаточно все же для понимания структуры отдельной биографии, так как в эти широкие рубрики могли входить очень различные и своеобразные составные части 164, да и резкую грань между этими двумя элементами нередко провести трудно.
На основании всех дошедших до нас сведений о жизни и деятельности Солона можно заключить, какие моменты (кроме тех, которые встречаются обычно почти во всех биографиях) особенно интересовали позднейших авторов. Солон был одним из раннегреческих мудрецов, о которых потом в течение многих веков рассказывали легенды, изречения которых тщательно собирали. И у Плутарха, и у Диогена Лаэртского мы находим материал, относящийся к встрече Солона с другими мудрецами. Элиан также в своих Variae Historiae упоминает о встрече афинского мудреца с Анахарсисом и о том, что первый удивлялся скифскому мудрецу 165. Мудрость самого Солона, однако, проявляется не столько в этих главах, сколько в рассказе о его путешествиях уже после реформы и встречах на Кипре и в Сардах.
Характерной чертой «Жизнеописаний» является использование биографического материала в целях моральной философии, для показа справедливости того или иного нравственно-философского положения, раскрытию которого и уделяется соответствующее место. В частности, удобным поводом для «расширения» подобного рода были и эпизоды из жизни древнегреческих мудрецов. Встреча
Солона с Фалесом и жестокая шутка последнего, с помощью которой он хотел показать, чем вызвано его воздержание от брака, служат поводом для Плутарха дать философское рассуждение на тому о том, что нелепо из боязни утратить приобретённое отказываться от приобретения нужного.
Биографов Солона также очень интересовали, по-видимому, отношения между Солоном и Писистратом 1βϋ, в частности тот факт, что Писистрат не стал прибегать к каким-либо репрессивным мерам по отношению к своему предшественнику, но сохранил с ним хорошие отношения до конца жизни Солона. Вопрос о партиях при этом не затрагивается: на первом плане другое — отношение Солона к тирану и тирании; но в целом эти известия, особенно те, которые рисуют первоначальную близость обоих деятелей, лишний раз показывают, что речь идет о выходцах из одной и той же среды, что они были, согласно некоторым данным, даже родственниками, что нужны серьезные основания для того, чтобы говорить о социальных различиях между ними.
Другим специфическим элементом в рассматриваемом жизнеописании являются многочисленные главы, в которых говорится о законах Солона: из 32 глав биографий этому вопросу посвящена приблизительно треть (гл. 15, 17-25).
В этой части биографии очень ярко выявляется характер использованной Плутархом литературы: хотя некоторые из законов Солона находят у него положительную оценку 167, но гораздо чаще встречаются эпитеты вроде: ίδιος καί παράδοξος (о законе, запрещавшем оставаться нейтральным в случае междоусобия.— 20), άτοπος καί γελοίος (закон об эпиклере.— 20), δλως δε πλείστην lysiv άτοπίαν οι περί τών γυναικών νόμοι τώ Σόλ(ονι δοκοΰσι (23).
Если уже Аристотель черпал материал как из олигархической литературы, так и из произведений демократических авторов и последним иногда отдавал предпочтение 1θ8,
то Плутарх получал сведения в не менее тенденциозном освещении и обработке позднейших авторов различных направлений. Некоторые из них, по-видимому, настроенные антидемократически, полагали, что Солон, с одной стороны, положил начало последующему господству демоса, с другой — сам видел эту опасность и стремился предупредить ее. «Желая все должности, какие были, предоставить зажиточным, но в остальном политическом устройстве дать участие демосу, который (до сих пор) в нем не участвовал, он установил цензовые классы...» (18). Так объясняет автор возникновение солоновской тимократии. Солон будто бы учредил ареопаг (мнение, которое Плутарх опровергает несколько ниже), а видя, что демос еще волнуется и держит себя вызывающе, образовал и другой совет (Совет 400), без предварительного обсуждения в котором ничто не должно было вноситься в народное собрание (19). Мы узнаем, что государство будет меньше подвержено потрясениям, опираясь на эти два совета, как на якори, а демос это заставит оставаться в покое (19). Видя этот беспокойный демос, переполнявший якобы город, ленивый и праздный, Солон обратил граждан к ремеслам и написал закон, позволявший сыну не прокармливать отца, который не научил его ремеслу (22).
Через всю биографию проходит мысль о том, что Солон своими реформами никого не удовлетворил, но возбудил недовольство как богатых, так и бедных (16). Один из авторов, использованных в биографии, утверждал, что Солон обманывал как тех, так и других (Плутарх или его источник, впрочем, опровергает это утверждение). Законы Солона создавали затруднения (24), они были написаны намеренно неясно. Самым неприятным было то, что когда он сообщил своим ближайшим друзьям о предстоящей реформе (уничтожении долговых обязательств), то они использовали это сообщение в целях личного обогащения169. В общем из всех глав, где говорится о законах Солона,видно, что у Плутарха в руках был большой фактический материал, почерпнутый из богатой литературы (см. выше, стр. 78), но что объяснение фактов (или, вернее, того, что Плутарху представлялось фактами) привнесено позднейшими авторами и самим Плутархом, исходившими из
современных им условий, а потому не имеет исторической ценности для эпохи Солона.
Теперь мы должна остановиться на тех частях биографии, которые имеют непосредственное отношение к вопросу о борьбе партий. Главы, посвященные характеристике состояния афинского общества до и после реформ (12, 13, 29), играют немаловажную роль в композиции всего произведения. В описании Плутарха главная черта, отличающая обстановку накануне выступления Солона,— это волнения, охватившие государство (12, начало). Вот тогда-то и выступил Солон, уже пользовавшийся славой, «вместе с первыми» из афинян и, прося и поучая, убедил воздать должное виновным в тяжком преступлении (Мегаклу и другим архонтам).
Но и после прекращения Килоновой смуты (13) междоусобная брань (στχσις) продолжалась и государство разделилось на три борющиеся части (;лгр/;). И снова мы читаем те же слова, что в предшествующей главе: тогда-то» неравенство бедных и богатых достигло апогея 170; тогда-то «благоразумнейшие» (οι φρονιμότατοι), т. е., как видно из дальнейшего, «средние» граждане (14), и просили Солона выступить ^Посредником.
После отъезда законодателя государство еще продолжало пользоваться его законами, хотя все уже ожидали перзмен и желали нового устройства. Надежды их были неодинаковы, но каждый рассчитывал извлечь выгоду из перемены и одержать верх над противниками. Солон по возвращении опять пытался примирить и согласить их.
Помимо жизнеописания Солона, мы имеем у Плутарха биографии и других законодателей и реформаторов: ранних (Ликурга, Нумы, Валерия Публиколы) и позднейших (Агиса и Клеомена и братьев Гракхов). В пяти из этих биографий, наряду с обычными для них элементами композиции, мы обнаруживаем и главы, содержащие характеристику общественной и политической обстановки. Эта обстановка рисуется здесь примерно такими же чертами, как в жизнеописании афинского законодателя VI в.. В Спарте перед разделом земли, произведенным Ликургом, существовало сильнейшее неравенство, было множество неимущих и бедняков, богатство целиком скопилось.
в руках немногих 171. Решительное мероприятие Ликурга и должно было изгнать высокомерие, зависть, преступление, изнеженность и еще более крупные и старинные язвы государственного строя — богатство и бедность (Lye., 8). Волнения и соперничество предшествовали и воцарению Нумы (Nom., 3). Для обозначения печального (болезненного) состояния государства в жизнеописаниях Ликурга и Агиса Плутарх пользуется одним и тем же термином (νοσήματα, νοσουντες). После победы над афинянами в Пелопоннесской войне лакедемоняне насытили себя золотом и серебром. Богатые (οί δυνατοί) были преисполнены страсти к наживе и вскоре, когда богатство скопилось в руках немногих, бедность овладела государством, а вместе с тем зависть и вражда к имущим со стороны неимущей и бесправной черни (ό'χλος) (Agis., 5).
Подобную же картину мы находим в биографии Тиберия Гракха. И здесь мы встречаемся со знакомыми терминами — οί δυνατοί, πλεονεξία, οί πλούσιοι, οί πένγτες,— и здесь говорится о государственном строе, страдающем множеством зол.
Плутарх использовал различные материалы, его изображение в разных биографиях имеет неодинаковую ценность и отличается различной степенью достоверности, но, так сказать, композиционная роль приведенных характеристик обстановки сходна: на фоне безудержного господства и произвола сильных и богатых, беспощадного угнетения неимущих, когда государство, казалось бы, должно погибнуть от обуревающих его раздоров, вражды и пороков, еще ярче выступает деятельность реформаторов, как бы ни отличались они друг от друга и каковы бы ни были конечные результаты их деятельности. Среди них мы видим демократических и умеренных, как Солон или Валерий Публикола 172, решительных и склонных к насильственным мерам, как Ликург, успешно проводящих благодетельное преобразование (Солон, Ликург, Валерий, Нума) или гибнущих в борьбе с богатыми (Агис, Гракхи).
Конечно, в изображении обстановки античный автор руководствовался во многом иными соображениями, чем историки нового времени в аналогичных случаях. Это
изображение у Плутарха дается с морализирующей точки прения, оно не представляет какого-то чисто исторического очерка в целях выяснения задачи и образа действия реформатора.
Изображение резких противоречий между богатыми и бедными когда-то уже дали Платон и Исократ в своих известных высказываниях. Они рисовали распад государства на своего рода два враждующих государства, безграничную ненависть бедняков по отношению к богатым, произвол и неуступчивость последних. Позднее идея о несчастьях, переживаемых государством из-за изнеженного образа жизни граждан (τρυρή βίου) и политической вражды, нашла широкое распространение не только в исторических произведениях (например, у Теопомпа), но и в бесчисленных трактатах морально-философского содержания (ср., например, страшную картину взаимной расправы богатых и бедных в фрагментах из сочинения Гераклида Понтийского «О справедливости» 173). Но у Плутарха эта схема двух враждебных лагерей не принимает характера лишь морализирования по поводу «изнеженности», «алчности» (τρυρή, απληστία) и пр., а наполняется интересным конкретно-историческим содержанием; противоположность богатства и бедности выступает у него в том наряде, который обусловливается отношениями соответствующей эпохи. Главы, где изображается общественно-политическая обстановка в Аттике перед и после выступления Солона, составляют необходимый элемент в биографии законодателя, отличающийся по своему содержанию и композиционной роли от других элементов «хронографического» характера.
Если мы сравним теперь отношение к Солону в главах, где разбирается содержание его законов, и в главах, характеризующих обстановку, то не сможем не заметить некоторой разницы. В первых преобладает, как мы видели, неблагоприятная оценка многих законов, а демос изображается как праздная и беспокойная масса; главы 12, 13, 29 создают иное впечатление. Солон, став славным и великим после победы над Мегарой, выступает посредником и законодателем (14: διαλλακτής καί vo;jloθετής) вместе с лучшими и разумнейшими из афинян (ср. 12).
Эти граждане призывают его приступить к общему делу и прекратить раздоры. Солон не принимал участия в несправедливостях, творимых богатыми, его избирают как справедливейшего и разумнейшего (14). Он отвергает мысль сделаться тираном. По возвращении из путешествий он, видя междоусобную борьбу и стремление к переменам, пытается снова примирить враждующих, а позднее делает все, что может, чтобы предотвратить опасность захвата власти Писистратом, и безбоязненно выступает против него. В целом во всем, что было сейчас указано, обнаруживаются черты энкомия174, т. е. одного из истоков позднейшего биографического жанра.
Помимо отдельных элементов биографии, важно выяснить и основную установку автора: с какой точки зрения он смотрит на Солона. В связи с этим в биографии имеется еще одно из «расширений» Плутарха: сравнительная характеристика и оценка афинского законодателя и Ликурга (16). Общие выводы автора таковы: Ликург, пользуясь иными средствами, чем Солон, совершил величайшее дело для спасения полиса и установления в нем согласия (ομόνοια.— 16). Солон же, будучи демократом и умеренным, не преобразовал всего государственного строя таким же образом, но не упустил ничего, что мог сделать при существующих условиях, основываясь исключительно на желании и доверии к нему граждан. В характеристике Солона Плутарх сохраняет в общем концепцию Аристотеля, хотя содержание понятия ομόνοια указывает скорее на более позднюю эпоху. В связи с этим общим пониманием позиции Солона автор поместил сообщение о борьбе трех партий дважды: тем яснее выступает роль Солона как установителя «согласия».
Известия о борьбе партий в Афинах мы встречаем в гл. 13 и 29. В первом случае Плутарх, рассказав о заговоре Килона (12), переходит к предыстории реформ Солона. Во втором рисуется положение в Афинах после отъезда Солона и подготовка тирании Писистрата. Интересно отметить одну особенность этих глав. Плутарх, как это обычно у него, в своем небольшом произведении упоминает многочисленные и разнообразные источники: документальные (дельфийские ύπομνήματα) и литературные.
Он ссылается на 13 авторов, называя их имена, и 29 раз отмечает их в неопределенной форме (λέγεται, φασί ит. д.). Наконец, в 19 случаях он цитирует стихотворения Солона. Важнейшими из источников тех авторов, которым следовал Плутарх в рассматриваемом жизнеописании, были, если судить по ссылкам и цитатам, кроме произведений самого Солона, Гераклит Понтийский, Гермипп, Аристотель и его последователи.
В главах, рисующих обстановку, в противоположность предшествующим и последующим, не встречается ни одной ссылки на источники 175. Можно предположить, что автор, по-видимому, следует какому-то одному источнику, не называя его, так же как и во многих главах, где он перечисляет законы Солона и дает им оценку176.
Три партии в изложении Плутарха появляются одновременно (в противоположность Геродоту): на первом месте диакрии, далее педиэи и, наконец, паралии. Хиньетт, говоря о несоответствии между известиями Геродота и Плутарха в этом отношении, замечает, что мы должны отдать предпочтение Геродоту, не поясняя, однако, мотивов этого предпочтения. Оно сохранит всегда субъективный характер, если не будет подкреплено соображениями, вытекающими из анализа источников. Те же характерные черты, ту же последовательность в изложении и ту же идею об установлении «согласия» (ομόνοια) проводит Плутарх и в другом своем произведении 177.
Сравним данные Плутарха с сообщением автора «Афинской политии». И Плутарх различия между партиями видит прежде всего в их стремлениях к различному государственному устройству. Но в «Афинской политии» эпитет δημοτικώτατος относится к вождю диакриев, Писистрату, тогда как у Плутарха — к самим диакриям. Педиэи (в «Афинской политии») «стремились к олигархии», у Плутарха они наиболее олигархическая группировка (γένος όλιγαργικώτατον). Интересно добавление у Плутарха относительно паралиев: они не только сторонники «среднего», но и «смешанного» типа политики, они препятствовали
двум другим группировкам захватить власть (Sol., 13). В 29-й главе биографии Солона автор характеризует до известной степени и социальный состав диакриев: среди них была и масса батраков (θετικόςγλοс), особенно ненавидевшая богатых. Но у Плутарха нет указаний на те расхождения, которые мы находим в «Афинской политии» и которые были вызваны реформами Солона (см. Αθ.π., 13, 3 и 5).
По-другому также у обоих авторов сформулирована мысль о локальном характере партий. У Плутарха: «...государство разделилось на столько же партий, сколько в самой стране было различных по природе местностей»178. В «Афинской политии» сообщается, что название каждая партия получила от тех местностей, где ее приверженцы обрабатывали землю (Αθ. π., 13, 5).
В целом можно было бы сказать, что известие Плутарха отличается более общим характером. Специфические черты послесолоновой ситуации выступают у него менее, но зато определеннее обозначены политические различия и (по отношению к диакриям) социальный характер партий. Картина волнений и борьбы за власть также носит более общий характер: в «Афинской политии» говорится о борьбе за архонтат (Άθ. π., 13, 1—2), Плутарх же дает общую картину мятущегося города накануне возникновения тирании, где население, полное различных надежд и стремлений, жаждет перемен 179.
Жизнеописание Солона у Плутарха, и в частности главы, описывающие общественно-политическую обстановку, в высшей степени занимательны и богаты содержанием. Но если мы вспомним, какой долгий путь проделал в своем развитии биографический жанр, как много Плутарх при всей своей огромной начитанности использовал ходячей и тенденциозной литературы (сборники удиви
тельных историй и изречений, морально-философские произведения, собрания цитат из сочинений комодуменой (κω[χοδού;χ*νο(.) и пр., то естественно прийти к заключению, что едва ли можно найти у него много нового и достоверного по сравнению не только с Геродотом, но и с Аристотелем. В биографии Солона имеется хронологическая путаница (например в вопросе о двукратном завоевании Саламина)180. Внушает сомнение и описание борьбы партий, которое Плутарх также дает дважды. В изображении законодательства Солона значительная часть материала представляет передачу позднейших домыслов. Освещение партий с политической и социальной точек зрения является дальнейшим развитием идей перипатетической школы по этому вопросу. Наконец, приходится учитывать, что философско-моралистические взгляды Плутарха оказываются определяющими для биографии в целом и в то же время пронизывают все ее части — и хронографическую и эйдологическую, подчиняя себе изложение фактов, и без того подвергшихся тенденциозной политической и моралистической обработке в сочинениях, из которых они были заимствованы Плутархом. Поэтому ясны трудности на пути дальнейшего изучения. На этом пути мы не можем просто отбрасывать те или иные известия такого автора, как Плутарх, но вместе с тем не можем делать отправным пунктом своего изучения (как это нередко приходится наблюдать) какое-либо его выражение или толкование.