Значение литературных произведений как исторического источника. Как ни важны для современного историка Греции вещественные памятники и надписи, все же главным источником для него являются памятники литературные 2,— конечно, в самом
широком смысле этого слова, т. е. разумея не только произведения поэтические, но и философские, исторические и проч. Они дают нам самый богатый и разнообразный материал. В литературе «народ, в течение веков, последовательно выражает свои понятия и убеждения, радости и печали, верования и надежды и вообще все задушевные интересы своей нравственной жизни» (Ф. И. Буслаев), и ничто, никакая надпись не познакомит нас так с настроением, идеалами, запросами эпохи, как произведения литературные. По справедливому замечанию Тэна, литературное произведение — не простая игра воображения или изолированный каприз пылкой головы; это — снимок окружающих нравов и признак известного состояния умов. Помощью литературных памятников можно воскресить мировоззрение, каким руководились люди, жившие несколько столетий тому назад. Не говорю уже о фактических сведениях, содержащихся в литературных произведениях, в особенности исторических.
Гомеровский эпос. Знакомством с т. наз. гомеровской эпохой и ее бытом мы обязаны произведениям поэтическим — «Илиаде» и «Одиссее» 1. Но для правильной оценки эпоса
как исторического источника и для надлежащего пользования им необходимо иметь в виду, как возник этот эпос 1.
«Гомеровский вопрос» поднят в конце XVIII ст. немецким ученым Фр. Авг. Вольфом, который, указывая на противоречия, встречающиеся в поэмах, и отвергая существование письменности у греков во время Гомера, доказывал, что древние песни о Троянской войне передавались от поколения к поколению устно, хранились в памяти певцов, и что впервые они были записаны, собраны и приведены в порядок лишь позднейшими редакторами при Писистрате. Последователем Вольфа и крайним представителем «теории песен» («Liedertheorie») был К. Лахман; с особенною яркостью выставлял он противоречия и недостаток связи в «Илиаде» и полагал, что «Илиада» — конгломерат первоначально отдельных, совершенно самостоятельных песен. Против «вольфианцев» выступили «унитарии» (например, Г. В. Нитч), отстаивавшие единство плана и основной темы поэм, принадлежность их Гомеру и существование письменности у греков в те времена, а противоречия и недостаток связи, на которые указывали последователи Вольфа, нередко объяснялись интерполяциями, благодаря которым первичные «Илиада» и «Одиссея», поэмы небольшого объема, могли постепенно разрастись (Г. Герман). Английский историк Дж. Грот занял как бы среднее положение между обоими лагерями: ввиду явных признаков связи и единства в гомеровских поэмах, он не мог допустить, чтобы подобные про-
изведения возникли из отдельных атомов,— из песен, первоначально ничего общего между собою не имевших; и он отстаивал в общем единство «Одиссеи», но в «Илиаде» различал две главные составные части — первоначальную поэму «Ахиллеиду» (песни I, VIII, XI—XXII) и присоединенную к ней собственно «Илиаду» (песни II—VII); песни же IX и XXIII—XXIV считал позднейшими вставками или добавлениями. Не буду касаться других теорий по «гомеровскому вопросу» 1. Отмечу только еще мнение, по которому поэмы эти — продукт не индивидуального, единоличного творчества, а творчества народного: это — эпос народный, подобно «Нибелунгам» или финской «Калевале»; он слагался постепенно и создателем его может считаться весь греческий народ (Ф. Эрхардт).
Вообще же крайности в воззрениях обоих лагерей, вольфианцев и их противников, унитариев, с течением времени значительно сгладились и с обеих сторон сделаны большие уступки. Оказалось, что в гомеровских поэмах есть известное единство плана и темы и в то же время — отступления и противоречия; есть общие рамки, но в пределах их более или менее самостоятельное развитие отдельных частей и эпизодов. Одна из главных опор Вольфовой теории — отсутствие будто бы письма в гомеровскую эпоху — пала: доказана сравнительная древность греческого письма; существование его в начале VIII в. засвидетельствовано надписями. Можно сказать, что в последние годы преобладает теория единства: если не «Одиссея», то «Илиада» считается произведением одного великого поэта, Гомера, и Гомер признается не фикцией, не каким-либо коллективным именем, а реальною, историческою личностью. Таким образом, мы как будто возвращаемся к положению, существовавшему до Вольфа.
Но как бы ни решался вопрос собственно о Гомере, для нас в данном случае важно то, что с точки зрения современной теории, если и допускать здесь в конце концов участие и всю важность роли единоличного, индивидуального творчества певца или поэта вроде Гомера, все-таки оказывается несомненным, что гомеровский эпос имеет в своей основе, как материал, народные сказания и песни, петые певцами-аэдами, и в этом смысле является продуктом долгого, многовекового последовательного развития. Поэтому в нем отразились черты не одной какой-либо тесно ограниченной эпохи; перед нами тут воззрения не одного какого-нибудь поколения. «Илиада» несколько древнее «Одиссеи»: первую в главных ее частях можно отнести к IX—VIII вв. до P. X., вторую — к VIII—VII вв. К сравнительно новым частям принадлежат «Каталог кораблей» в «Илиаде» и первые песни («Телемахия») в «Одиссее». Вообще же в той и другой обнаруживается несколько наслоений, есть элементы более древние и более новые. Такие черты, например, и подробности, как упоминание о храме, о статуе, о талантах золота; указания на вред многовластия, на могущество знати, зарождающуюся оппозицию демоса; карикатурное изображение Ферсита,— все это характеризует уже сравнительно позднюю эпоху. Эпос воспевает деяния давно минувшего времени, подвиги и приключения прежнего поколения — поколения героев, которых он отличает от людей, ему современных, более слабых и мелких; он различает прошедшее и настоящее; традиция и условный, «конвенционный» элемент в нем сильны; в нем отразились воспоминания о микенской эпохе и затем о колонизации эолян. Но с чертами более древнего времени невольно смешиваются и черты более нового: окружающая действительность не могла не оказать влияния, не могла не отразиться в эпосе, и он воспроизводит преимущественно ее черты, дает картину греческой жизни и быта за X— VIII вв. до P. X., т. е. в течение периода, который теперь некоторые историки склонны называть «греческим средневековьем».
Гесиод. Немалое значение для историка имеет и эпос Гесиода (приблизительно за VII в. до P. X.). Его «Феогония»1,
попытка привести в систему греческий пантеон,— важна для знакомства с мифологией и космогонией греков, а «Труды и дни» ("Εργα και 'ημέραι) 1 интересны не только, как нравоучительная поэма, как кодекс нравственных правил: здесь изображается реальная жизнь с ее трудами и заботами; по этой поэме мы знакомимся с положением сельского класса лет за 700 до P. X., с первыми зачатками последующей социальной и политической борьбы, с признаками зарождающейся оппозиции и недовольства.
Лирика. Такие лирики конца VII и VI в., как Солон, Феогнид 2, Алкей 3, освещают нам дальнейшую борьбу общественных классов в Греции в эпоху тирании и возникновения демократии. Их произведения — элегии и песни,— из которых сохранились далеко не все и притом нередко лишь в отрывках 4, имеют политический характер и касаются современных им событий. Стихотворения Солона — наш главный, наиболее достоверный источник для знакомства с личностью великого законодателя Афин, его программой, его воззрениями и стремлениями, с отношением к нему партий и т. п. Феогнид раскрывает истинный характер той ожесточенной борьбы партий, которая происходила в Мегаре. А лирик Тиртей — древнейший наш свидетель касательно Спарты. Знаменитые лирики V века — Симонид, воспевавший победителей при Марафоне, Саламине и Платеях, автор известной «эпиграммы» (в древнегреческом смысле слова) в честь
павших при Фермопилах, Пиндар и Бакхилид, оды и баллады которого недавно открыты 1,— лучшие свидетели и выразители того высокого, приподнятого настроения, того подъема духа, которые обнаружились в Греции после торжества над персами, не говоря уже об указаниях и намеках на исторические лица и события или на предания и мифы, встречающиеся в произведениях этих поэтов.
Трагики. Произведения трагиков 2 — целая сокровищница по части греческой мифологии и легендарной истории. Но, кроме воспроизведения мифов и сказаний, нередко в различных версиях, в них найдем мы богатый материал для характеристики общего миросозерцания греков, их идеалов, в особенности их этических воззрений 3. Но от воззрений народа, от народной этики нужно отличать, конечно, элемент индивидуальный, что принадлежит собственно поэту, составляет его личное воззрение,— и то, что он влагает в уста выводимым им действующим лицам как слова и мысли, свойственные их положению, характеру или роли в драме.
Нечего и говорить, что трагики являются яркими представителями своей эпохи 4: Эсхил (524—456) — поры только что пережитой победоносной борьбы с персами и времени Кимона, Софокл (496—406) — «Периклова века», Еврипид (ок. 480— 406) — эпохи умственного перелома и своего рода разлада, сомнений, столкновения веры и разума, развития рационализма и скептицизма, эпохи господства крайней демократии. Их произве-
дения 1 отражают общий характер времени. Кроме того, они имеют и более прямую связь с окружающею действительной жизнью: в них есть указания на современные поэту события и явления, на его отношение к ним. Это нужно сказать даже о таком далеко стоящем от современности и от ее «злобы дня» трагике, как Эсхил. В своих «Персах» он описывает, между прочим, Саламинскую битву, и в данном случае это — лучший наш источник, как свидетельство очевидца и участника сражения. В его «Евменидах» есть стихи, в которых можно видеть намеки и указания на политические события того времени, союз Афин с Аргосом, борьбу из-за реформы ареопага.
Но несравненно ближе к современной ему жизни и к «злобам дня» стоял Еврипид. Его действующие лица, хотя и носят имена героев, но это — не титаны и герои, подобные Эсхиловым или даже Софокловым; это — простые смертные, с их страстями, их страданиями, их воззрениями и сомнениями. Еврипид — не представитель «чистого искусства», а проповедник новых идей, истый поэт греческого «Просвещения», писатель тенденциозный. Для историка он особенно интересен. От воззрений общенародных, от этики народной Еврипид, правда, далек — гораздо дальше Эсхила и Софокла; он — крайне субъективный автор, с
резко выраженною индивидуальностью. Но зато он отзывался на самые животрепещущие для тогдашнего образованного общества темы и вопросы. Это был «сценический философ», и его произведения чрезвычайно важны для характеристики умственной жизни того времени: философские взгляды, софистическое направление, вообще движение в области религиозной и философской мысли, развитие гуманности,— все это нашло себе отражение в трагедиях Еврипида. Его произведения важны и для характеристики политических стремлений второй половины V в.; Еврипид касается положения различных классов населения, борьбы политических и социальных партий, даже внешней политики, например, отношения к Спарте, положения Афин в Греции
Но мы должны быть готовы к тому, что встретим у Еврипида противоречия. Объясняются они отчасти тем, что миросозерцание этого поэта-скептика не отличалось строгою последовательностью и цельностью, да и выражался он иногда с оговорками, быть может, чтобы не навлечь на себя беды, а отчасти — тем, что Еврипид разделял, конечно, не все те суждения (часто диаметрально противоположные), которые он влагает в уста действующих лиц: как было замечено выше, нельзя все то, что говорят герои трагедии, без дальних рассуждений приписывать автору как его собственное убеждение. Противоречия у Еврипида особенно бросаются в глаза в отзывах о богах. Наряду с явным скептицизмом и рационализмом, после прославления разума как «лучшего прорицателя» и подчас смелых критических отзывов о народных верованиях и богах, после горячих тирад против безнравственности, насилий и несправедливости этих богов в других трагедиях,— в «Вакханках» Еврипид показывает всю тщетность мудрствований, всю непоколебимость «унаследованных от отцов заповедей, которых никакой ум не в состоянии низвергнуть», всю
пагубность сопротивления богам, пути которых «неисповедимы», и выводит такое нравоучение: «быть благоразумным и чтить все божественное — таково лучшее и самое мудрое решение для смертных»; «если есть человек, не воздающий уважение богам, пусть он взглянет на участь Пенфея и уверует в них!» 1. Но даже и эта трагедия представляет для историка глубокий интерес с точки зрения характеристики того умственного движения, которое совершалось в Греции во время Еврипида.
Комедия. Еще более близкое, непосредственное отношение к тогдашней действительности, к историческим деятелям и событиям имеют произведения комедиографов — Кратина, Евполида, Телеклида, Гермиппа (V в.), от комедий которых сохранились, к сожалению, лишь немногие жалкие отрывки 2, и в особенности Аристофана (ок. 450—385 г.) 3, выступившего на литературное поприще в 427 г. Аттическая комедия V века была комедией по преимуществу политической. Война и мир («Ахарняне», «Мир», отчасти «Лисистрата»), демократия с ее вождями и демагогами, подобными Клеону («Всадники»), афинский суд присяжных и его темные стороны ( «Осы» ), своего рода «женский
вопрос» 1 и стремления к коммунизму, не чуждые уже той эпохе («Лисистрата», «Женское народное собрание»), тогдашние социальные отношения, борьба бедных и богатых («Богатство»), столкновение старых и новых направлений в литературе ( «Лягушки», «Женщины на празднике фесмофорий»), софистика («Облака»),— всего этого касается Аристофан, у которого, кроме того, рассеяно множество намеков на исторические лица и события. Даже такая фантастическая, «утопическая» комедия, как «Птицы», не совсем чужда действительности и рисует некоторые черты тогдашней афинской демократии и афинской жизни 2.
Произведения комедиографов представляют для историка интерес еще и в другом отношении: они знакомят с внутренним состоянием и бытом Афин; они выводят не героев, а заурядных граждан; они изображают наглядно и ярко обыденную жизнь, с ее повседневными интересами и заботами. Словом, комедия — отражение, хотя бы и карикатурное, тогдашней действительности. Самые намеки комедиографов по поводу той или другой исторической личности, того или другого явления должны иметь хоть отдаленную связь с каким-нибудь действительным происшествием или, по крайней мере, с толками и сплетнями, ходившими тогда в Афинах; иначе бы такие намеки не имели смысла и не были понятны для зрителей.
Но все эти шутки, подчас грубые, все эти личные нападки, отзывающиеся нередко сплетней, клеветой и карикатурой,— принимать за чистую монету, на них основываться при оценке исторического деятеля никоим образом нельзя. Какое, например, превратное представление было бы у нас о Сократе, полагайся мы на одного Аристофана и его «Облака» и не имей мы других источников! Вообще пользование комедией требует большой осмотрительности: это хотя и важный источник, но все же довольно мут-
ный. Нельзя упускать из виду, что комедиограф не историк, что тут мы имеем дело с произведением поэтическим, что Аристофан, например, прежде всего — комический поэт, цель которого заставить зрителей смеяться. Но этого мало: древняя аттическая комедия не только произведение поэтическое, но и политическое, тенденциозное. Перед нами тут выражение духа партии, иногда в самой резкой, беспощадной форме. Это — голос оппозиции. Все комедиографы V в.— враги афинской демократии, хотя только благодаря терпимости и свободному духу этой демократии возможны были представления таких произведений, как Аристофановы комедии, с их насмешками и глумлением над самим державным демосом. У комедиографов ясно проглядывает аристократическая тенденция. В числе, например, тех недостатков, которые, по Аристофану, должны служить позорным клеймом для выводимых в его комедиях лиц, незнатность происхождения занимает далеко не последнее место. Понятно, что вожди демоса и лица, расположенные к нему, не встречают пощады со стороны комедиографов. От последних нечего ждать сколько-нибудь беспристрастной оценки деятелей демократии. Зато аристократов комедиографы щадят, а Кратин, например, даже восхвалял Кимона. Такое отношение комедиографов к демократии едва ли может быть объяснено одним лишь расчетом с их стороны (так как от аристократов и вообще людей богатых зависела удачная постановка их пьес). Скорее это объясняется самою природою и назначением комедии: она должна была стоять в оппозиции вообще по отношению к существующему; комедиографы должны были осмеивать господствующие нравы, порядки и т. п., а таким порядком тогда в Афинах была именно демократия. Но нельзя сказать, по крайней мере об Аристофане, чтобы его воззрения и идеалы отличались определенностью; напротив, у него замечаются непоследовательность и противоречия.
Иным характером отличается т. наз. «новая комедия» IV в. Это — комедия не политическая: она дает картину частной жизни и частных нравов1. Ее представитель — Менандр,
несколько пьес которого в значительной их части недавно найдено 1.
Обратимся к прозаической литературе Греции. Оставляя историков пока в стороне, я коснусь здесь прежде всего произведений философских и ораторских.
Философы. Первые 2 являются нашим источником не потому лишь, что служат выразителями умственных течений и свидетельствуют о степени умственного прогресса в древности, показывая, до какой широты и глубины доходила философская мысль греков в лице их величайших умов, какие проблемы ставились ими и как они решались; и не потому только, что как бы ни был велик и своеобразен философский гений отдельного мыслителя, как бы ни была ме-
тафизична и, казалось, лишена реальной основы его философия, все же его воззрения так или иначе имеют связь с характером и историей народа, с современной ему эпохой, так как никакой мыслитель не может совершенно отрешиться от мира реального, от окружающей действительности. Произведения философов являются нашим источником и в более прямом смысле: они нередко содержат фактические сообщения и наблюдения над историческою жизнью, над современным философу порядком; в них трактуются, например, вопросы о государстве, его цели и задачах, о его наилучшем устройстве; на основании опыта исторической жизни высказываются политические идеалы, приводятся примеры из прошлого, характеризуются афинская демократия и ее вожди и т. д.
В особенности это нужно сказать об Аристотеле и Платоне. Аристотель, как реалист, исходит в своей «Политике» постоянно от фактов и наблюдений над прошлым и над современною ему действительностью, и его «Политика» — драгоценнейший источник для историка; но так как она тесно связана с другим, чисто историческим, произведением великого философа — его «Политиями», то об Аристотеле я скажу далее, в отделе об историках. Что касается Платона 1, то, несмотря на весь «идеализм» его философии, не говоря уже об «Апологии» и вообще его отношении
к Сократу и софистам 1, такие диалоги, как, например, «Горгий», «Менексен» 2, и особенно «Государство» и «Законы», содержат богатый материал для характеристики демократии (преимущественно темных ее сторон), тех внутренних недугов, которыми страдал общественный строй Эллады в ту эпоху, ненормальных социально-экономических отношений и социального вопроса в Греции. VIII книга его «Государства» — жестокий обвинительный акт против господства материальных интересов как у тогдашних плутократов, так и у охлократов. Его собственная теория — это естественная реакция против крайностей тогдашнего индивидуализма: против индивидуализма Платон выдвинул социализм и коммунизм 3. Конечно, к отзывам Платона следует относиться с некоторою осторожностью и не принимать их безусловно на веру. Он судит, например, об афинской демократии и ее вождях слишком уж строго и не вполне объективно. Уже как ученик Сократа, Платон должен был относиться к демократии с антипатией, большим или меньшим презрением. Под влиянием печальных явлений окружавшей действительности, после рокового для афинян исхода Пелопоннесской войны, утратилась вера в благотворность и целесообразность демократического строя; в нем усматривали главную причину и источник всех бедствий и упадка. По демократии IV в. судили и о демократии V в., Периклова времени. Для примера возьмем отзыв Платона о Перикле, находящийся в «Горгии»; насколько можно на него полагаться? Платон здесь не считает Пе-
рикла хорошим государственным деятелем: он говорит, что Перикл испортил афинян, и соглашается, по-видимому, с обвинениями его в том, что именно он «сделал афинян празднолюбивыми, трусливыми, болтливыми и жадными до жалованья» ; ставит ему в вину даже то, что афиняне под конец его жизни осмелились обвинять его в расхищении казны. Но такой отзыв совершенно логически, неизбежно вытекает из общего взгляда философа на истинные обязанности государственного деятеля и на демократию, по отношению к которой Платон был принципиальным противником. По Платону, дело хорошего гражданина — совершенствовать нравственно граждан, и с этой точки зрения он осуждает Перикла, при котором, по его мнению, афиняне испортились. Вину за разложение общества он слагает, однако, не на одного Перикла: наравне с последним виновниками бедствий у него являются и Кимон, и Фемистокл, и даже Мильтиад; он прямо говорит, что «в Афинах мы не знаем ни одного поистине хорошего государственного деятеля». Таким образом, Платон — против всего того направления, которое приняла история Афин, против всего ее хода и исторически сложившегося афинского строя, и на отзыв и оценку Платона мы не можем всецело полагаться; это — голос не совсем беспристрастного и — добавлю — далеко не точного свидетеля.
Ораторы. В речах ораторов 1, кроме цитат из законов и вообще документов 2, находим данные относительно афинского
права — уголовного и гражданского,— суда присяжных, судопроизводства и порядка законодательства и материал для характеристики нравов, имущественных и социальных отношений. В них же найдем богатый материал и для истории политической, так как многие речи имеют характер политический. Так, речь Андокида о мистериях, наряду с Фукидидом,— главный наш источник для знакомства с положением и происками партий в Афинах под конец Пелопоннесской войны и с эпизодом, известным под именем «процесса гермокопидов»; а речи Лисия (например, против Эратосфена и против Агората) — один из важнейших источников для истории времени «Тридцати» и восстановления в Афинах демократии, в частности — для характеристики Ферамена. Ораторы нередко были своего рода публицистами того времени. Исократа, по крайней мере, можно смело назвать афинским публицистом IV века 1. Его речи — большею частью политические трактаты. Фактической достоверности мы в них не найдем; но по ним мы знакомимся с общественным настроением Греции в эпоху ее упадка, с политическими идеалами и программой той партии, которая мечтала о взаимном примирении греков, о соединении их хотя бы под эгидою Македонии и о национальной борьбе с Персией. В этом отношении интересен Исократов «Филипп». В своем «Ареопагитике» Исократ прославлял «доброе старое время», старинный строй, πάτριος πολιτεία. Речь полна фактических ошибок, анахронизмов и неточностей; но она показывает, как смотрели на старину в IV в. в Афинах лица, подобные Исократу, и какие политические
идеалы выставляли они. Другие речи Исократа («Панегирик», «Панафинейская», «О мире») тоже имеют отношение к событиям IV в. и содержат в себе некоторые исторические указания. А его «Евагор» с фактической стороны не имеет значения, но важен в культурно-историческом отношении как первый опыт подобного анализа исторической личности и схема характеристики, с подведением итогов жизни умершего деятеля 1.
Но особенно важны речи Демосфена 2. Они — главнейший источник для истории Филиппа Македонского, борьбы с ним греков и падения независимости Эллады. Если этот период греческой истории известен нам так, как ни один другой, если мы можем проследить весь ход борьбы афинян с Филиппом шаг за шагом, все ее перипетии, то это благодаря именно ораторам и более всего — Демосфену. Некоторые моменты представляются нам с редкою наглядностью и живостью: вспомним, например, то известное место в речи Демосфена «О венке», где описывается впечатление, произведенное на афинян вестью о занятии Филиппом Элатеи. Вообще Демосфен говорит, как очевидец и участник в борьбе против Македонии, да и самые его речи — один из актов этой борьбы.
Но полагаться безусловно на свидетельство ораторов и в частности Демосфена, разумеется, нельзя. При пользовании их речами как историческим источником нужно помнить, что ораторы большею частью говорят cum ira et studio. Здесь мы имеем перед собою крайне субъективную окраску, неверное освещение, иногда даже искажение фактов. В намерение оратора
входит произвести на слушателей известное впечатление во что бы то ни стало, нередко очернить противника, и он пускает в ход все средства, лишь бы доставить торжество отстаиваемому им делу. Нельзя, например, верить на слово Демосфену, когда он говорит об Эсхине, о его бесчестности и продажности, или о Филиппе. Речи Демосфена надо сопоставлять с речами Эсхина, его противника, и Гиперида, большею частью его союзника.
Таким образом, при пользовании произведениями ораторов необходимы, более чем где-либо, осторожность, критическая проверка и анализ 1.
Гиппократ. Говоря об источниках, нельзя не упомянуть и о знаменитом греческом враче Гиппократе (V в.), которому в древности приписывалось огромное собрание медицинских сочинений 2 и которому, между прочим, принадлежит трактат «О климате, воде и местности» 3: здесь мы находим интересные наблюдения относительно влияния природных условий на физические и нравственные свойства жителей и сообщения об обитателях Припонтийских стран 4, дополняющие известия Геродота.