Само собою понятно, что развитие эпиграфики и великие открытия 70-х и 80-х годов должны были сильно повлиять на обработку греческой истории 2. Пришлось многие вопросы пересмотреть вновь, многое изменить в установленных мнениях, целые отделы переделать... В особенности это нужно сказать относительно древнейшего периода греческой истории, некоторых отделов государственных и правовых древностей, археологии и топографии.
Труды по топографии. В последней области выдавались, например, монография Курта Ваксмута (автора «Введения в изучение древней истории», на которое мне приходилось часто ссылаться при обзоре источников) — «Die Stadt Athen im Altertum» (т. I — 1874; т. II — 1890) 3, имевшая значение и для общей истории Афин, и труды Г. Г. Лоллинга, отличного эпиграфиста, списавшего массу надписей, и знатока страны,
написавшего для коллекции И. фон Мюллера очерк «Географии и топографии Эллады и эллинских колоний» (1889) и в частности — «Топографию Афин» 1, а для издательства Бедекера — «Путеводитель по Греции».
Крайний критицизм. Что касается господствовавших в ту пору направлений и воззрений, то 70-е годы и первая половина 80-х есть время крайностей критики, реакции против взгляда Грота и его последователей, против преклонения перед Афинами и их демократией, время — иногда ожесточенных — нападок на нее, развенчания ее деятелей, ниспровержения того, что казалось общепризнанным и непоколебимо установленным, отрицания фактов, казалось несомненных. По крайней мере, это можно сказать о немецкой исторической и филологической литературе. Г. Мюллер-Штрюбинг 2, как мы видели (с. 153 след.), в целом ряде работ выступил с нападками на Фукидида и подверг его беспощадной, но большею частью несправедливой, критике. Несколько ученых— Ю. Пфлуг-Гартунг (Pflugk-Harttung) 3, Макс Дункер 4 и отчасти Юлиус Белох 5, почти одновременно, но независимо один от другого, пытались развенчать Перикла, как государственного деятеля и полководца 6.
Последние тома «Истории древностей» Макса Дункера. Таким образом к этому направлению примыкает и Макс Дункер в последних двух томах своей «Geschichte des Altertums», составляющих «Новую серию» («Neue Folge»). Они — характерное явление, на котором следует остановиться. Макс Дункер, как уже сказано (с. 350 след.), не был мирным кабинетным ученым, занятым исключительно наукой; он был публицистом и политическим деятелем, принимавшим самое живое участие в том движении, которое предшествовало объединению Германии под главенством Пруссии, ревностным немецким патриотом и сторонником германского единства, либералом, но врагом радикализма и демократии. С пылом политика относился он и к явлениям прошлого, к событиям и деятелям греческой истории. Нередко он судит о них с точки зрения XIX столетия. При изложении истории Греции он часто имеет в виду современное ему положение дел, те политические вопросы и интересы, которые его занимали или волновали. Он сам признавался, что при характеристике Фемистокла, этого «основателя аттического могущества, прозорливейшего и энергичнейшего из всех эллинов», пред ним невольно носился образ германского канцлера — Бисмарка, сторонником которого он был. Понятно поэтому, что мы не можем ожидать от Дункера строгой объективности.
Все это особенно бросается в глаза в изложении и оценке афинской истории времен Кимона, Эфиальта и Перикла. Здесь Дункер обнаруживает себя большим поклонником побед и завоеваний, внешнего могущества государства, какою бы дорогою ценою это могущество ни приобреталось. У него заметно как бы преклонение перед силою, как бы ее культ, и в этом, быть может, следует видеть влияние немецких побед и политики «крови и железа», отражение того настроения, которое овладело немецкими патриотами особенно после 1870 г. Этот культ силы мы наблюдаем не раз в новейшей немецкой ученой и философской литературе. Великий Моммзен призывал немцев быть жестокими по отношению к чехам, ибо «чешская башка разумных доводов не принимает, но
для ударов и она доступна» 1; не говоря уже о том, что еще в своей «Римской истории» он всегда на стороне победителя. Немецкие юристы провозглашают, что сила рождает право, что последнее есть та же сила, но лишь дисциплинированная, словом — что «право есть политика силы» (Иеринг). В философии Ницше мы видим то же преклонение перед силой: философия эта презирает слабого и превозносит силу и сильного; ее лозунг: «Смерть слабому!» Она выставляет закон, что природа хочет права сильного; сильная воля по праву порабощает слабую в борьбе за существование... Для Дункера блестящая эпоха в истории Афин, апогей их внешнего могущества и славы, период здоровой государственной жизни,— время влияния Кимона, «бывшего великим полководцем и вместе с тем государственным человеком». Яркими красками описывает Дункер также успехи и могущество Афин в начале 50-х годов V века, в начале «Первой Пелопоннесской войны», когда афиняне одновременно вели борьбу в разных пунктах, на море и на суше, в Европе и Африке, и одерживали верх. По его словам, никогда еще афиняне не вели такой «величественной политики». Главную заслугу здесь Дункер приписывает Эфиальту (которого, надо заметить, тогда уже не было в живых!). Совсем иначе относится Дункер к Периклу. Его время он противополагает времени Кимона. У Дункера мы находим строгую и беспощадную критику действий Перикла как полководца и государственного человека: он открывает в них целый ряд ошибок. По его мнению, следовало действовать совсем иначе, нежели действовал Перикл. Внешнюю политику последнего он признает неудачной, то не в меру уступчивой, то «безумно смелой» и вызывающей. Как полководец Перикл в характеристике Дункера является в сущности бездарностью и делает одну ошибку за другой. Он оказывается виною и последующих неудач афинян. Перикловы реформы признаются вредными; по отзыву Дункера, это — целая система подкупов, еще невиданная дотоле в Греции, причем, вопреки прочно установленному уже в конце 70-х годов мнению (окончательно подтвержденному потом свидетельством Аристотеля в
«Афинской политии»), Периклу по-прежнему приписывается и введение платы за посещение народного собрания. И хотя общий отзыв Дункера о Перикле в конце концов более благоприятен, чем можно ожидать, судя по предшествовавшим его замечаниям, тем не менее с точки зрения Дункера время Перикла — начало упадка Афин, и виновником такого упадка является именно Перикл.
Со многими приемами Дункера в последних двух томах никоим образом нельзя согласиться. Мы встречаем у него здесь много гипотетического, много комбинаций, слишком шатких и слишком смелых, чтобы не сказать фантастических. Обращение с источниками у Дункера произвольное: ни на чем не основанные гипотезы и мало вероятные комбинации смешиваются с положительными данными, с прямым свидетельством памятников; иногда голословно отвергается показание источников, иногда извращается смысл их слов или делаются натяжки, не всегда обращается внимание на разницу в достоверности известий и т. п. В оценке исторических деятелей подчас видна как бы предвзятая мысль — одного во что бы то ни стало восхвалить, в действиях другого — во что бы то ни стало найти побольше ошибок. У Дункера, например, две разные мерки: одна по отношению к Кимону и Эфиальту, другая — по отношению к Периклу. Отдельному лицу ставится в вину или похвалу то, что в сущности являлось естественным следствием предшествующего исторического процесса, что создалось самою силою вещей.
Юлиус Шварц. Но самым крайним выразителем критического, враждебного отношения к Афинам и их деятелям явился мадьярский ученый Юлиус Шварц (Schvarcz) в своем сочинении о демократии 1. Ввиду оригинальности книги и того внимания,
которое она возбудила при своем появлении, ее нельзя обойти молчанием.
Автор задумал свой труд по чрезвычайно широкому плану: он предполагал рассмотреть как древние, так и новые демократии, и решить важные проблемы, касающиеся государственного устройства и международных отношений. По его собственному признанию, его история афинской демократии составляет плод 15 -летней работы и размышлений. Ю. Шварц обращается не столько к филологам, сколько к государствоведам. Он ставит вопрос: насколько афинская демократия содействовала или препятствовала духовному, нравственному или материальному развитию человечества или, по его выражению, «человеческого капитала», и доказывает, что преклонение перед Афинами — «предрассудок». Вся книга (1т.) представляет не что иное, как нескончаемый ряд беспощадных и страстных нападок на афинскую демократию. Чуть не на каждой странице встречаем мы едкие замечания и злобные насмешки.
Разбору, например, знаменитой речи Перикла при погребении воинов Ю. Шварц посвящает ровно 100 стр. (S. 164—264). С сарказмом и иронией доказывает он, что тут одни лишь фразы и ложь, что тогдашняя действительность далеко не соответствовала описанию Перикла. Разобрав эту речь, Ю. Шварц, для контраста, переходит к бедствиям первых лет Пелопоннесской войны, причем на полях ставит заглавие: «Конец песни»! («Das Ende des Liedes!»). Сократ был прежде всего «ein kluger Lebemensch». Платон был гений, но его несчастье в том, что он жил в Афинах, где его способности не могли развиться, а могли быть только подавлены. В Аристотелевой «Политике» Ю. Шварц видит «довольно пустые разглагольствования». Но особенно характерны его замечания относительно Фукидида, которых мы уже касались (с. 154—156). Зато Ю. Шварц очень сочувствует тиранам и превозносит те государства, где в особенном блеске проявлялась культура чисто внешняя или непомерная роскошь и богатство. По поводу военных и денежных средств афинян он иронически замечает: «У них было войско малочисленнее той свиты, с которою цари великих монархий (Востока) отправлялись на охоту, и едва ли большая сумма денег, чем сколько стоил — не говорю: один пир македонскому
завоевателю несколько поколений спустя, но около того же времени, в Италии,— один парадный костюм Алкисфену». Но в особенности Ю. Шварц стоит, по-видимому, за правление «ученых» и «философов». Его идеал — Деметрий Фалерский. Своим немногим излюбленным героям, в том числе и Деметрию, Ю. Шварц прощает и безнравственность.
Общий вывод Ю. Шварца тот, что заслуги Афин ограничиваются областью пластики и драмы, что даже в т. наз. «период процветания» Афины не способствовали развитию талантов и наук, не знали свободы мысли, не знали истинного равенства; их демократия не имела того гуманного характера, какой ей приписывают; через всю государственную и народную жизнь афинян проходит яркая черта поистине зверской жестокости: всюду корыстолюбие, алчность, подкупность; измена отечеству была глубоко вкоренившимся, почти обыденным злом в Афинах и т. д. Этой демократии не подобает занимать то место, которое фантазия целых столетий отводила ей в истории человечества. Такими словами заключает Ю. Шварц свой первый том. В предисловии ко II тому изложение более объективное и тон более спокойный.
Таково произведение Шварца. Автор обнаруживает большую эрудицию, но еще большую страстность в нападках. Его книга написана с большим пылом; она дышит иронией и сарказмом, полна парадоксов. В ней есть, несомненно, отдельные верные и остроумные замечания. Но в общем, это, конечно, не «История афинской демократии»; это — страстная речь обвинителя или памфлет. Тут нет ни чувства меры, ни малейшего чувства справедливости, не говоря уже об отсутствии строгой объективности: выставляется — и притом без разбора, подчас в извращенном виде и совершенно произвольном толковании — все, что говорит не в пользу Афин; тщательно подбираются все факты, лежащие пятном на их истории; развенчиваются их великие деятели; оттеняются одни темные стороны и все прочее игнорируется; меркой при определении значения Афин в истории человеческой культуры служат понятия XIX века и т. д. Поэтому книга Шварца интересна только как реакция против другой — противоположной — крайности, против излишнего преклонения
перед Афинами, в котором повинны многие филологи и историки, часто ставившие их деятелей на особый пьедестал, говорившие о них особым восторженным тоном. Удивительно не столько то, что нашелся автор, высказавший подобный взгляд, сколько то, что взгляд этот нашел себе некоторое сочувствие 1.
В русской литературе мы встречаем взгляд, сходный со взглядом Шварца, у А. Н. Гилярова в его сочинении «Греческие софисты, их мировоззрение и деятельность в связи с общей политической и культурной историей Греции» (М., 1888).
Вторая половина 80-х гг. Подобные увлечения и крайности гиперкритики в свою очередь, естественно, должны были вызвать реакцию — в противоположном направлении,— и вторая половина 80-х годов XIX в. есть время такой реакции против крайностей и ухищрения критики, время более спокойного и беспристрастного отношения к фактам и источникам греческой истории, возвращения во многих отношениях к прежним взглядам.
Подобно середине 50-х годов, вторая половина 80-х и начало 90-х годов ознаменовались появлением целого ряда выдающихся общих трудов по истории Греции; очевидно, являлась потребность подвести итог при помощи нового материала.
В Германии в середине 80-х годов, почти одновременно, начали выходить две «Истории Греции» — Адольфа Гольма и Георга Бузольта.
Гольм. Адольф Гольм (Holm) 2 (1830—1900) прежде всего приобрел известность своею «Geschichte Siciliens im Alterthum» в 3 т., начатою им еще в то время, когда он был учителем француз-
ского языка в гимназии своего родного города Любека (I т.— 1870), и законченною незадолго до смерти (III т.— 1898) Труд этот доставил Гольму кафедру в Палермском университете (во второй половине 70-х годов), а оттуда он потом перешел в Неаполь. В связи с «Историей Сицилии» находится совместная работа Гольма и Каваллари —«Topographia archeologica di oiracusa» (1883).
Занимая кафедру древней истории в Неаполитанском университете, Гольм написал — на немецком языке — второй крупный труд — «Griechische Geschichte» (Berlin, 1886—1894. 4 Bde.) 2.
Если у Дункера, особенно в последних двух томах, мы находим смелые, но произвольные гипотезы и комбинации, то в своей «Греческой истории» Гольм старался «в сравнительно небольших рамках, с одной стороны, изложить только самое важное, а с другой — ясно отметить, что может считаться достоверным и что — гипотеза», «где древняя традиция и где новейшая комбинация».
Гольм, следовательно, имеет в виду довольно широкий круг читателей. Его «Греческая история» состоит из 4 томов небольшого формата и доведена до битвы при Акции. Материал у Гольма очень расчленен: каждый том разделяется на небольшие главы (около 30 в томе), причем автор старался чтобы каждая из них представляла по возможности нечто законченное. Крупных отделов при подразделении нет. Это имеет свою дурную сторону: деление слишком уж дробно, утрачивается цельность общего, связь между частями больше механическая, и изложение оказывается несколько отрывочным. За каждою главою идут примечания,
обыкновенно представляющие краткие библиографические указания и ссылки на важнейшие источники и новейшие труды, а нередко — и критический разбор источников, опровержение мнений других ученых, обоснование взгляда автора, высказанного лишь кратко в самом тексте и т. п. Иногда такие примечания разрастаются в целые экскурсы.
Как и следовало ожидать от неаполитанского профессора и автора «Истории Сицилии», Гольм в своей «Греческой истории» обращал большое внимание на Сицилию и южную Италию. Но он был одним из лучших знатоков греческой истории вообще, и его «Griechische Geschichte», хотя по своему характеру и назначению сочинение скорее популярное, представляет, однако, интерес и для специалиста. Это не компиляция, а самостоятельный труд, основанный на близком изучении источников и новейшей литературы, труд, в котором мы нередко встречаем и новый взгляд, и новое освещение фактов.
Из источников Гольм придает большое значение монетам. Для него данные нумизматики, наряду с топографией, одна из главных основ. Обзору монет посвящена большая часть его экскурсов в примечаниях; из данных нумизматики он извлекает материал для истории — новые факты. Так, например, он говорит о заключении союза между различными греческими городами после битвы при Книде, союза, о котором, по его собственным словам, мы узнаем только благодаря монетам. Зато, в отличие от большинства других новейших специалистов по греческой истории, Гольм сравнительно мало пользуется данными эпиграфики, имеющей в настоящее время такое значение.
Но главным источником для Гольма служили все же произведения греческих историков, причем на эти произведения он высказывал иногда взгляд, значительно уклонявшийся от дотоле господствовавшего в Германии направления. Гольм с полным основанием вооружался против этого направления. Он полагал, что «исследователи в области критики... более, чем следует, теряют из виду целое». «Мы занимаемся,— говорил Гольм,— критикою источников, но мы от этого мало получаем плодов; мы ссылаемся на основные правила исторического метода, но мы несог-
ласны в их применении... Мы... анализируем писателей, но в большинстве случаев не для того, чтобы на основании этого составить повествование, а чтобы построить идеального Эфора или Феопомпа, который скоро и исчезает, так как, благодаря каждой новой диссертации, он получает новый вид». Исследование источников, по мнению Гольма, должно исходить не из реконструкции утраченных авторов, а из изучения особенностей тех, которые налицо.
Гольм восстал против мнения, в то время очень распространенного, будто Плутарх рабски списывал свои источники и будто мы можем почти дословно выделить те источники, коими он пользовался. Он даже Диодора ставит сравнительно высоко: по его мнению, Диодор не только прагматик, но и художник; материал его нередко плох; но значение Диодора заключается в том, что он универсальный историк. Но с особенною симпатией (которую едва ли однако можно вполне разделять) относится Гольм к Ксенофонту, как историческому свидетелю. Подобно Брейтенбаху (в его введении к изданию 'Έλληνικά Ксенофонта) и Э. Р. фон Штерну (в его известной монографии: Geschichte der spartanischen und thebanischen Hegemonie vom Königsfrieden bis zur Schlacht bei Mantinea. Dorpat, 1884), он не считает его пристрастным. Это, по его словам, чистосердечный, симпатичный писатель, который, как истинный ученик Сократа, свободен от всяких фраз, и его порицатели сами признают его превосходные качества тем, что подробно воспроизводят его лучшие рассказы. Что касается Фукидида, против которого Мюллер-Штрюбинг выступил с такими нападками, то Гольм полагал, что в общем старое воззрение не поколеблено, именно, что Фукидид — правдолюбивый писатель. Пытались уличить его в грубых неточностях, но это не удалось, и Гольм, между прочим, как мы видели (с. 159), говорит, что проследил топографически известия большей части VI и VII книг и нашел, что чем точнее взвешиваешь слова Фукидида и чем точнее изучаешь местность, тем яснее делаются текст и события. Он находит у Фукидида только некоторую ограниченность горизонта: Фукидиду недостает универсального, обнимающего время и страны, взгляда Геродота.
Геродотово произведение в глазах Гольма — одно из совершеннейших художественных созданий в своем роде по плану и выполнению, по мысли и стилю. Геродот беспристрастнее, чем иногда принимают.
Гольм не идеализирует греков, не преклоняется слепо перед ними, как делают нередко другие историки. Он не смотрит на греков как на народ, который во всех важнейших отраслях жизни каждый раз находил самое лучшее, а видит в них лишь «die vorzugsweise Suchenden unter den Nationen». Такими греки были, по его словам, и в своей политической жизни, и с этой точки зрения он оценивает их деятельность: величайшие государственные люди Афин, говорит Гольм, не всегда в каждом данном случае находили самое верное. На Аристида Гольм еще в 1889 г. (во II т.) высказал взгляд, который совершенно отличался от общепринятого дотоле и который нашел себе опору в открытой Аристотелевой «Политии»: по Гольму, мнение, будто Фемистокл — демократ, а Аристид, напротив, аристократ, неосновательно и есть не что иное, как вымысел: на самом деле Аристид — демократ, завершитель начатой Клисфеном демократизации Афин. Гольм высказывается против чисто субъективных приемов Дункера и отдает Периклу должное. Клеона он находит правым в деле переговоров со спартанцами о мире во время осады Сфактерии и думает, что под внешнею грубостью в нем скрывалась большая политическая хитрость. Гипербола и Евбула он берет под свою защиту.
Только говоря о Демосфене, Гольм меняет обычный объективный и спокойный тон. Он относится к великому оратору с явным несочувствием и даже иронией. Если в остальных отделах своей «Греческой истории» Гольм чужд той гиперкритики, которую мы замечаем у Дункера и которой он сам не одобряет, то здесь его суждения и самый тон напоминают отношение Дункера и других новейших порицателей к Периклу. Зато Филиппа Гольм старается защитить и обелить. В его глазах Филипп не только гениальный политик и первостепенный полководец, но и с нравственной точки зрения вовсе не заслуживает обычных порицаний, особенно если его сравнить с его афинскими противниками. На Александра Ма-
кедонского Гольм смотрит приблизительно так, как и Дройзен.— Но, оправдывая Филиппа и осуждая Демосфена, Гольм, однако, полагает, что Дройзен заходил слишком далеко, когда считал победу Македонии соответствующею интересам самой Греции, которая разлагалась «in der Verkrüppelung des Kleinlebens»; по мнению Гольма, в этом отношении македонское владычество ничего не улучшило: спасение заключалось в чистосердечном и добровольном союзе с Македонией в духе Исократа.
Вообще афинской демократии Гольм не унижает и не относится к ней так враждебно, как, например, Юлиус Шварц. Он считает неверным утверждение одного из новейших историков Греции (Белоха), будто духовный уровень афинян соответствует в среднем уровню современных рабочих классов; по мнению Гольма, афинский гражданин в умственном отношении стоял выше жителя нынешних больших городов, и в отношении образования между богатыми и бедными в Афинах не было большого различия. В противоположность Курциусу, с которым он вообще довольно часто полемизирует то открыто, то косвенно, Гольм доказывает, что никакой особенной роскоши в Афинах IV в. не было, а что, напротив, в тогдашней жизни господствовала сравнительная простота. Деморализация афинян IV в. тоже, по его мнению, мнимая. Демократия в Афинах не была элементом разложения, а напротив — фактором нравственного спасения города. Нравственный упадок обнаруживался больше в поведении отдельных народных вождей, чем в поведении народа, как целого. Причины падения независимости Греции лежат не в нравственном вырождении народа, а в природном его характере,— в стремлении отдельных общин к изолированию и затем в неимении в решительный момент хорошего полководца. А если поражения нельзя было потом загладить, то тут причина заключается еще в другом: македоняне явились представителями великого принципа — национальности. Надеждой на триумф греческого имени в Азии они увлекли за собою почти все более деятельные личности греческих республик, и последние не имели больше сил свергнуть совершенно македонское иго. Пренебрежение национальным чувством лишило их мирового положения.
Нужно заметить, что ни один из новейших историков Греции не доводил так далеко своего изложения, как Гольм 1: он доводит его почти до нашей эры; целый том (IV) посвящен времени от смерти Александра до битвы при Акции, причем еще имеется глава и о «политических отношениях греков при первых императорах».
В истории Греции Гольм был скорее самоучкой и среди немцев стоит как бы особняком 2. Он не примыкает к какой-либо школе или определенному направлению. Он и не эпиграфист. По своим воззрениям и симпатиям Гольм скорее приближался к английским историкам, например, Гроту. Недаром его «Греческая история» переведена на английский язык.
Бузольт. Совсем иным характером отличается «Griechische Geschichte bis zur Schlacht bei Chaironeia» Георга Бузольта (профессора прежде в Киле, а теперь — в Геттингене), входящая в состав издаваемой Пертесом коллекции: «Handbücher der alten Geschichte», и начавшая выходить почти в одно время с «Историей» Гольма: первый ее том в первом издании появился в конце 1885 г., всего за несколько месяцев до выхода первого тома «Греческой истории» Гольма, а второй («Die Perserkriege und das attische Reich»), обнимающий период высшего блеска и могущества Греции и в частности Афин — от ионийского восстания до Пелопоннесской войны — издан в начале 1888 (в 1-м изд.; о коренным образом переделанном 2-м издании и о продолжении я скажу дальше).
Отличие труда Бузольта от труда Гольма обнаруживается с первого же взгляда. Оно заметно в самом плане и расчленении материала. Если у Гольма мы видим небольшие главы и слишком дробное деление, то у Бузольта наоборот. Особенно это нужно сказать о I т. в 1-м изд.: обширная книга в 600 с лишком стра-
ниц состоит всего из двух глав, из коих каждая подразделяется на более или менее крупные параграфы. Неудобство такого деления сознал потом сам автор и поэтому во II томе каждый параграф в видах наглядности разбил еще на мелкие отделы. Каждый параграф у Бузольта начинается обыкновенно обзором или перечнем источников и литературы вопроса; самый текст постоянно сопровождается подробнейшими ссылками и примечаниями.
«Греческая история» Бузольта — плод больше трудолюбия, нежели таланта. Мы не найдем в ней широких обобщений, глубоких и блещущих новизною взглядов, ярких и метких характеристик, художественного изложения. Да Бузольт к этому и не стремился. Он пишет свой труд не для широкого круга читателей, а для тех, кто желает ознакомиться с положением того или другого вопроса в современной науке, с источниками и литературой предмета,— кто желает иметь под рукой необходимые указания и справки. В сжатом и систематическом виде он дает свод материала и результатов исследований, подводит итог тому, что сделано в области греческой истории, и помогает ориентироваться в обширной литературе предмета. При всей ясности и точности, какими отличается изложение Бузольта, такую книгу, конечно, читать не легко: она слишком суха; да и предназначена она, по собственным словам автора, не столько для чтения, сколько для штудирования, «mehr zum Lernen, als zum Lesen». Это не популярная история Греции, а справочное пособие, настольное руководство, и, как таковое, она в высокой степени полезна и незаменима. В ней, пожалуй, иногда не столько важен самый текст, сколько те многочисленные примечания, которыми он сопровождается и которые занимают едва ли не больше места, чем текст: на них, можно сказать, и падает центр тяжести.
Над своей «Греческой историей» Бузольт начал работать еще с конца 1879 г.; но все-таки, как сознается и сам автор, «материал оказался слишком обширным для того, чтобы с ним можно было справиться и обработать равномерно, с одинаковою силою и свежестью, с тою же самою смелостью и с тем же самым знанием». Лучшая часть — о Пятидесятилетии, в особенности те отделы, которые касаются внутреннего строя, области т. наз.
«древностей», и тут выдается параграф о положении союзников. Бузольт является здесь вполне самостоятельным исследователем; он — один из лучших знатоков этого вопроса, и его статья: «Der Phoros der athenischen Bündner», появившаяся в печати (Philologus. XLI) за несколько лет до его «Греческой истории», пролила новый свет на историю Афинского союза. Очень хороши также анализы источников.
Вообще труд Бузольта нельзя считать простою компиляцией, лишь сводом чужих мнений. Он основан на первоисточниках. В ряду их Бузольт, в противоположность Гольму, первое место отводит эпиграфическим данным; он много и с большим уменьем пользуется ими. Если первый обширный труд Бузольта «Die Lakedaimonier und ihre Bundesgenossen» (Leipzig, 1878) 1 вызвал довольно суровые отзывы и упрек в том, что автор слишком склонен к неосновательным комбинациям 2, то в своей «Греческой истории» Бузольт обнаруживает трезвость взгляда, критический такт и большую осторожность по отношению как к источникам, так и к новейшей литературе. Он относится довольно скептически, например, к попыткам с точностью определить, у кого взята Плутархом та или другая фраза, или к гипотезе, что для каждой биографии Плутарх пользовался одним каким-либо источником, вроде Стесимброта Фасосского, и т. д. Подобно Гольму, он не считает Плутарха простым переписчиком и думает, что тот пользовался многими источниками. Касаясь какого-нибудь спорного вопроса, Бузольт приводит указания на весь материал и на все существующие на этот счет мнения и самым осторожным образом взвешивает данные. А его хронологические определения могут служить образцом точности и осмотрительности. Бузольт, например, еще до открытия «Афинской политии» Аристотеля, благодаря чрезвычайно внимательному отношению
к словам Геродота, пришел к заключению, что попытка Килона должна была предшествовать Драконову законодательству,— заключению, находящему себе подтверждение в свидетельстве Аристотелева трактата.
Изложение у Бузольта строго фактическое, так сказать деловое, сухое, но зато чисто объективное. Главное же значение его труда заключается, как было упомянуто, в чрезвычайно подробных литературных указаниях и ссылках. Свидетельства источников и особенно надписей, работы новых ученых — крупные труды, статьи, бесчисленные диссертации и программы,— все это отмечается самым тщательным образом, до последних мелочей, по каждому вопросу.
Бузольту принадлежит и другой труд, появившийся вслед за первым томом его «Греческой истории» и отличающийся такими же качествами,— «Griechische Staats- und Rechtsalterthümer», 1886 (в известной коллекции И. фон Мюллера «Handbuch der klassischen Alterthumswissenschaft»). В 1890 г. вышел русский перевод под заглавием: «Очерк государственных и правовых греческих древностей. Перевод с немецкого студентов Императорского Харьковского университета А (М + В) 1. Харьков». Специально для этого перевода Бузольт вновь пересмотрел свой труд, пополнил литературные указания и внес некоторые изменения в самое изложение, приняв во внимание результаты появившихся тем временем исследований (преимущественно — относительно Ликурга и аттических фратрий), и кроме того прибавил очерк Ахейского и Этолийского союзов, которого не было в немецком подлиннике; переводчики же с своей стороны приложили перечень русских сочинений, имеющих отношение к греческим древностям. А в 1892 г. вышло второе издание немецкого подлинника (Die griechischen Staats- und Rechtsalterthümer. München, 1892, в той же коллекции И. фон Мюллера) 2. Об этой переработке, ровно как и о втором издании «Греческой истории», к которому Бузольт приступил в начале 90-х годов,
прежде чем окончить свой труд, я еще упомяну далее при обзоре работ последнего десятилетия XIX в., ибо эти новые издания являются как бы новыми трудами: так велики в них перемены.
Гильберт. В первой половине 80-х годов, еще раньше «Древностей» Бузольта, в Германии вышло другое прекрасное руководство по государственным древностям, в таком же роде и с такими же подробными литературными указаниями. Это — «Handbuch der griechischen Staatsalterthümer» Густава Гильберта (Leipzig, 1881—1885. 2 Bde.), перед тем приобретшего известность своими «Studien zur altspartanischen Geschichte» (Göttingen, 1872) и «Beiträge zur innern Geschichte Athens im Zeitalter des Peloponesischen Krieges» (Leipzig, 1877). По своим достоинствам труд Гильберта не уступает труду Бузольта. Те упреки, которые иногда ему делаются 1, с таким же правом могут быть сделаны и руководству Бузольта, да и почти всякому пособию, имеющему назначение быть своего рода компендиумом. Если по систематичности, точности и основательности, по самостоятельной обработке эпиграфических данных (по крайней мере в I т.) труд Гильберта иногда, быть может, несколько и уступает труду Бузольта, то по богатству и разнообразию содержания и по легкости изложения он стоит выше его. Бузольт даже в новом издании оставляет в стороне почти все второстепенные греческие государства, например Коринф, Сикион, Сиракузы и т. п.; он о них или вообще не говорит, или упоминает лишь мимоходом 2. У Гильберта же во II томе мы находим сведения об областях и городах всего греческого мира: Эллады, островов, Малой Азии (не исключая и Ликии), берегов Понта и Пропонтиды, Халкидики, Кирены и Запада — Сицилии, Великой Греции, отдаленной Массалии. Очерку их внутренней истории и строя посвящает он большую часть II тома своего руководства. Самый план у Гильберта иной,
нежели у Бузольта. Последний придерживается обычного порядка: сначала идет у него «Введение», «Основы греческой государственной жизни», «Государственные формы и их развитие», «Отношения государств между собою», затем «Лакедемонское государство», «Крит», «Афины» и наконец «Важнейшие союзы». У Гильберта же весь I том отведен Спарте и Афинам, а II состоит из двух частей — «статистической», где, как было упомянуто, даются сведения о второстепенных греческих государствах, и «систематической», где речь идет о греческом государстве вообще, его развитии, об элементах населения, о государственной власти, администрации, суде, военном деле, финансах, об отношении греческих государств друг к другу, о международном праве, метрополии и колониях, о союзах.
В 1893 г. Гильберт выпустил в свет новое издание I тома своего руководства. Подобно тому, как у Бузольта, оно оказалось значительно переработанным и дополненным, причем и в нем, в виду открытия Аристотелева трактата, изменениям особенно подвергся отдел об афинских древностях.
Герцберг. Популярным, живым и в то же время научным изложением отличается «Geschichte von Hellas und Rom» Густава Герцберга (Hertzberg) (в известной коллекции В. Онкена «Allgemeine Geschichte in Einzeldarstellungen»), которому принадлежит также монография о Греции под римским владычеством 1 и история Греции в средние и новые века 2. Первый том посвящен истории Греции до Навпактского мира 217 г. и в подлиннике вышел еще в 1879 г.; в 1881 г. появился его русский перевод (История Греции. Пер. А. В. Прахова. СПб., 1881). Сочинение Герцберга как в подлиннике, так и в переводе снабжено было многочисленными рисунками и картами. Можно только сожалеть, что в русском переводе слишком уж последовательно проводится рейхлиновское произношение, и например,
вместо обычных: демос, демократия, Пелопоннес, Гера, Гомер, читатель здесь встречает: дим, димократия, Пелопоннис, Ира, Омир и т. д., чтт делает чтение перевода утомительным и даже затруднительным 1. Впрочем, «История Греции» Герцберга, как и вообще труды, вышедшие до начала 90-х годов прошлого века, устарела.
Говоря о немецкой научной литературе по истории Греции за 70-е и 80-е годы, следует упомянуть об А. Гутшмиде, одном из самых даровитых, широко образованных и разносторонних филологов, у которого было немало работ, касающихся и греческой истории (см. его «Kleine Schriften», собранные Φ. Рюлем).
Французская литература. Во французской литературе после «La cité antique» H. Д. Фюстель де Куланжа не появилось новой сколько-нибудь выдающейся общей обработки греческой истории, если не считать переделки более раннего труда В. Дюрюи 2.
Зато обращает на себя внимание ряд превосходных монографий и исследований, о которых было уже раньше упомянуто, по поводу деятельности Французской школы в Афинах (с. 405), и
обширный «Словарь греческих и римских древностей», издаваемый Ш. Дарамбером и Э. Сальо (Daremberg Ch., Saglio Ε. Dictionnaire des antiquités grecques et romaines d'après les textes et les monuments etc.) 1. Многие из помещенных в нем статей — значительного объема, подробны, принадлежат перу специалистов и представляют научный интерес. Словарь этот занимает место наряду с немецкою «Реальною энциклопедией по классической древности» А. Ф. Паули, выходящей теперь в новой переработке под редакцией сначала Г. Виссова, а затем — В. Кролля. К сожалению, издание словаря подвигается слишком медленно: начал он выходить (в новой переработке) еще в середине 90-х годов и до сих пор не окончен; немало прекрасных статей тем временем успело уже устареть.
Среди английских историков этого периода видное место занимают Фриман и Магаффи.
Фриман. Эд. Φ риман, о котором я уже упоминал по поводу его «History of Federal Governement» (с. 340), стоял вообще за применение сравнительного метода 2 и за единство истории: он был против разделения истории на древнюю и новую. Он находил, что греки, римляне, германцы имели много общих учреждений и что историк не должен узко специализироваться на изучении так называемой древности, совершенно отделяя от нее новое время и оставляя последнее в стороне 3. Сам Фриман занимался всеми периодами и больше всего известен своим обширным трудом о норманском завоевании Англии ( «The Norman Conquest»). В истории он следит за развитием политических форм; он видит в ней науку о человеке, как существе политическом: по его определению, «история есть политика прошлого и политика есть история настоящего».
Последние годы своей жизни Фриман занят был большим трудом по истории Сицилии; но он успел издать три тома 1 (до Агафокла); IV том издан уже после его смерти, на основании рукописи.
Магаффи. Дж. П. Магаффи, профессор в Дублине, издатель папирусов Флиндерса Питри, о которых придется еще упомянуть, в своих многочисленных трудах, соединяющих научные достоинства с интересом темы и прекрасным, доступным изложением, дает изображение преимущественно культурной, в частности литературной, жизни греков. Русским читателям наиболее известна его «История классического периода греческой литературы», имеющаяся в русском переводе (М., 1882—1883. 2 т.). Но Магаффи написал целую серию сочинений, из которых более общим содержанием отличаются его книги о социальной жизни в Греции (Social Life in Greece, 1874) 2, о греческой жизни и мысли в Александрийский период (Greek Life and Thought from Alexander to Roman Conquest), «Греческий мир под римской властью» (The Greek World under Roman Sway, 1890; во 2-м издании, в значительно переделанном виде,— The Silver Age of the Greek World, 1906), «Проблемы греческой истории» (Problems in Greek History, 1892); в последней книге автор, охарактеризовав важнейшие из прежних трудов по греческой истории, трактует о разнообразных вопросах, являющихся в исторической литературе более или менее спорными или вызывающих разногласие,— об отношении к мифам, о теоретической хронологии, о тиранах и демократиях, о великих историках Греции, политических теориях и экспериментах в IV веке до P. X., практических политиках IV же в., об Александре Великом, о Греции после Александра и о римлянах в Греции 3. Книга эта появилась в начале 90-х годов, и, следова-
тельно, говоря о ней, я выхожу за пределы рассматриваемого пока периода. То же следует сказать и по поводу наиболее общих по теме трудов Магаффи — его обзора всей греческой цивилизации, вышедшего в 1897 г. (A Survey of Greek civilisation), и того, что дали греки современной цивилизации (What Have the Greeks Done for Modern Civilisation? New-York; London, 1909). В последнее время, ввиду массы нового открытого материала по внутренней истории Египта времен Птолемеев и римского господства, Магаффи преимущественно занимается этою историею, равно как и историею эллинизма вообще 1.
Об Эбботе я буду говорить далее, так как хотя I т. его труда вышел в 1888 г., но остальные относятся к более позднему времени.
П.И.Аландский. Что касается русской литературы, то в рассматриваемый период вышла «История Греции» П. И. Аландского (1-е изд.— Киев, 1885) 2. Это — лекции, читанные им в Киевском университете и на Высших женских курсах в конце 70-х и начале 80-х годов (П. И. Аландский умер в 1883 г.) и изданные после его смерти под редакцией профессора Ю. А. Кулаковского и профессора А. Козлова. Они начинаются обширным введением — о предмете и задачах исторической науки и об источниках греческой истории. П. И. Аландский обнаруживал склонность к социологии и держался направления, так сказать, социологического. «Научным типом истории» он считал тот, который ставит задачею «открытие законов, т. е. единообразий в сосуществовании и последовательности явлений», а предмет истории, по его мнению, составляет изучение различных форм «общественности» и изменения в их строении и отправлениях, т. е. изменения их политического строя. Сообразно с этим, П. И. Аландский останавливает свое внимание на истории внутренней — следит за судьбою городских общин, преимущественно спартанской и афинской, как «средоточий политической
жизни Эллады вплоть до исхода IV в.», за теми метаморфозами, которые они переживали, и преимущественно этому вопросу посвящены все главы, за исключением упомянутого введения и небольшой 1-й главы: «Эллада и эллины», представляющей прекрасный очерк природных условий Греции и ее этнографии. В афинской демократии автор видит «наиболее совершенную форму общинного быта древних греков, представляющую собою наиболее полное выражение того идеала общежития, который сложился в уме эллинов». Изложение доведено до конца V в. до P. X., причем история упадка и разложения общинного быта в древней Греции изложена лишь в самых кратких чертах. Внешняя история — борьба греков с варварами, их междоусобия и т. п.— оставлена П. И. Аландским совсем в стороне, а без этого, конечно, и самое объяснение внутренних перемен в строе греческих государств, преимущественно Афин, не может быть полным и точным.— Изложение отличается историко-философским характером. В книге имеются библиографические указания. Лекции Аландского в настоящее время устарели, а вышедшее в 1899 г. 2-е издание их — повторение первого, без всяких перемен и добавлений.
Историко-философским характером отличается и «Введение в курс истории древнего мира» Н. И. Кареева (Варшава, 1882; 2-е издание — с небольшими лишь изменениями — СПб., 1886). В этой небольшой книжке, написанной живо и ясно и в свое время хорошо известной русским читателям, в общих чертах характеризуется ход прогресса в древности 1.
В. В. Латышев. По древностям мы имеем «Очерк» 2, составленный нашим известным эпиграфистом В. В. Латышевым.
Это учебник, могущий служить прекрасным пособием для «начинающих филологов» 1 и — добавим от себя — историков, прежде всего, конечно, для студентов. Автор воспользовался новейшею литературою предмета, главным же образом известными трудами Бузольта и Гильберта, а также и источниками, в особенности надписями, как и следовало ожидать от такого знатока их. Обыкновенно в конце каждого параграфа помещены библиографические указания; но, имея в виду иную цель, нежели Гильберт и Бузольт, предназначая свое руководство не для специалистов, а для «начинающих филологов» и даже «гимназистов старших классов», В. В. Латышев ограничивается в ссылках и указаниях лишь самым необходимым, делает выбор из множества иностранных работ по тому или иному вопросу, и такой прием оказывается, конечно, вполне целесообразным, иначе недостаточно еще подготовленные лица не могли бы разобраться в той массе литературных указаний, какую находим, например, у Бузольта и Гильберта. Зато В. В. Латышев обращает большое внимание на русскую литературу и в свои библиографические перечни внес указания на русские книги и статьи. В 3-м издании этого «Очерка», пересмотренном А. Н. Щукаревым (1897), приняты во внимание данные вновь открытых источников.
Ф. Г. Мищенко. К 70-м и 80-м годам прошлого века относятся и главные труды русского эллиниста — Ф.Г.Мищенко, бывшего одно время профессором в Киеве, а потом в Казани (ум. в 1906 г.) 2, много работавшего и много сделавшего для распространения в России знаний о греческих писателях, преимущественно историках, и о греческом мире. Он дал переводы Страбона (1879), Геродота (2-е изд.— 1888), Фукидида (1888) и
Полибия (1890 сл.), не свободные, правда, от недостатков 1, но являющиеся все же крупными трудами, с обширными вступительными статьями, содержащими биографию переводимого автора, критический разбор его сочинения и мнений о нем и т. д. Кроме этих переводов, из многочисленных работ Φ. Г. Мищенко в области греческой литературы, истории и древностей, следует особенно отметить тут: «Отношение трагедий Софокла к современной поэту действительной жизни в Афинах» (Киев, 1872), «Опыт по истории рационализма в древней Греции» (Киев, 1881), в котором автор касается главным образом Фукидида и его мировоззрения, и исследование о Фукидиде, в виде «Послесловия к переводу» (М., 1888), представляющее всестороннюю характеристику величайшего историка древности, критический разбор нападок на него и полную беспристрастия оценку его. Разнообразные по содержанию статьи Ф. Г. Мищенко, которые мы здесь не имеем возможности перечислять, рассеяны по разным периодическим изданиям — «Киевские университетские известия», ЖМНП, «Записки Казанского университета», «Филологическое обозрение», «Русская мысль», а также в «Энциклопедическом словаре» изд. Брокгауза и Ефрона.
Можно упомянуть еще о работах проф. Д. Ф. Беляева, касающих Еврипида и его воззрений (см. с. 86, примеч.), и проф. Л. Ф. Воеводского — по греческой мифологии: «Каннибализм в греческих мифах» (СПб., 1874) 2 и «Введение в мифологию Одиссеи» (Одесса, 1882) 3. Что касается Э. Р. фон Штерна, бывшего профессором в Одессе, а в 1911 г. занявшего кафедру в Галле, то к рассматриваемому периоду относится его первый большой труд, непосредственно касающийся греческой истории, написанный на немецком языке: «История спартанской и фиванской гегемонии» (Geschichte der spartanischen und thebanischen Hegemonie. Dorpat, 1884), лучшая, основная монография по дан-
ному вопросу; другие же главные его труды и расцвет его деятельности принадлежат следующему периоду; поэтому о профессоре Э. Р. фон Штерне мы будем еще говорить.